Любимый ястреб дома Аббаса Чэнь Мастер
Вы умный человек. Да, так, — сказал он, причем сразу.
Но тут остается небольшой вопрос насчет того, чтобы у Согда всегда были деньги на закупку товара и на караваны, — продолжил я. — Мансур, грабеж моей страны разорит вас. Потому что грабить уже почти нечего. Вам нужны бедные подданные? Которые ищут всеми силами торговые пути в обход ваших земель? А это мы умеем. Как раз моя семья этим и прославилась много десятилетий назад. Далее, мы ведь об этом говорили — лучшие из лучших уже сбежали из Самарканда в Чанъань. Вам это принесло выгоду? А те, кто не уехал… Вам нужно, чтобы толпа разоренных шла к нашему общему знакомому в Мерве?
Он молчал и нехорошо улыбался.
— Я не ихшид Согда и не ваш эмир в этих землях, — продолжал я. — Но вы видели самаркандцев в бою, и не только в бою. Не надо быть ихшидом, чтобы напомнить вам: в наш золотой век над землями Согда была власть каганов, была и другая власть. К самой этой власти нам не привыкать. Если бы Самарканд не соперничал с Бухарой, а та — с Чачем, тогда другое дело. А так — когда у каждого города свой властитель… Без империи нам не обойтись, к сожалению или к счастью. Далее, если Самарканд процветает, то власть ваша прочна. Если нет — вы получите один большой Мерв. А потом — потом вы нас потеряете. Мне не надо об этом с вами договариваться. Это то, о чем вы должны со мной договариваться. Словом, Согд заслужил того же… что и Иран. Это нужно вам. Это нужно нам.
Мансур вздохнул и перевел взгляд на реку. После чего неожиданно спросил:
— Вы поедете в вашу любимую Поднебесную империю?
Это вряд ли было сигналом к тому, что можно говорить о пустяках. И с ответом я, похоже, угадал:
По крайней мере, это то, чего я бы хотел… Хотя не сразу, есть еще дело в Мерве. Но, отвечая на ваш невысказанный вопрос, — да, если в Согде будет твориться то, что творилось все эти годы, кто-то в Чанъани может заинтересоваться землями, которые плохо лежат. Более того, лежат к северу от вечного врага — тибетцев — и к югу от Великой Степи… И тогда будет много проблем.
Кто из генералов императора сильнее всех? — быстро перебил меня он.
Есть парочка, — вздохнул я. — Заметьте, что все — иноземцы, люди коренного народа хань войну ненавидят. Гэшу Хань. Тюрк. Бит бывал чаще, чем побеждал, но опытен и осторожен. Сейчас известен скорее своими музыкантами и вином, чем победами. Из прочих — если только Гао Сяньчжи, который обманул две армии, тибетскую и свою, и так победил — помните, я вам рассказывал? Он тоже не хань, он из народа корё… Но он сейчас наместник большой провинции, как раз за Небесными горами, к востоку от нас — от вас, я должен был сказать. В общем, от ваших… и, следовательно, наших границ. И — да, Мансур, я буду присматривать за тем, что там у них, в Поднебесной, происходит. А брат мой, который читает ту же книгу, что и вы, будет присматривать за Самаркандом. И какие-то вещи мы будем рассказывать вам. Хотя, скажу вам, Светлый император вряд ли согласится на такую авантюру, как поход на Запад, — хватит ему и того, что в Фархане имперские посланцы чувствуют себя, как дома. А лезть еще дальше, на Самарканд… Нет, нет, слишком глупо… Но все идет к одному: вам нужен новый эмир Согда. Который уважал бы дом Маниаха и другие подобные дома, а они помогали бы ему. И который знал бы, кто такой на самом деле Абу Муслим. Как насчет Халида, сынишки вашего наставника малолетних? Как он вовремя тогда оказался на той дороге…
Халид нам нужен здесь, — дернул плечом Мансур.
— Ну, хоть бы Зияд ибн Салех, — не отставал я. — Он будет попросту рад оказаться как можно дальше от полководца. Он устал его бояться.
Мансур подумал, погрыз ноготь.
— Но ведь он его убьет.
— Конечно, убьет, — вздохнул я, хорошо понимая, кто и кого уничтожит. — Но, может быть, и нет. И вообще — кто-то ведь нужен.
Мансур кивнул. Мы замолчали. С реки послышались плеск весел и доносящиеся по воде разговоры лодочников.
— Скоро здесь будет шумно, — с завистью сказал я. — Подумать только — целый город с рынками, криками, звуками ута и танбура.
— А что такое танбур? — без выражения сказал этот человек.
Вы знаете, что такое танбур, — так же мрачно ответил ему я. — Знаете и то, что город этот будет жить не вашей, а своей жизнью — как и ваш шустрый сынишка, Мухаммед. Да, да, я могу говорить о детях, не падая в обморок… Так вот, это ваше дитя, но на отца он будет похож разве что наполовину. И вы тут ничего не измените. Может быть, он будет не только терпеть музыку в своем городе или дворце, но даже покровительствовать музыкантам. Знаете, ведь музыка — это просто звуки нашей жизни, только им придана гармония и строй, чтобы мы, несчастные, поняли, как прекрасна эта жизнь, — продолжал я. — Например — басовые струны, большие гонги и барабаны всегда напоминают мне несущийся по степи кавалерийский отряд: его так же ощущаешь не ушами, а ногами, когда дрожит и трясется земля.
М- м, — сказал мой собеседник, складывая пальцы лопаточкой и зачерпывая ими еще одну горстку жирно блестящего риса с редкими зеленоватыми восковыми изюминками. Затем он с неудовольствием осмотрел эту горстку и быстро отправил ее в рот.
— Я вообще-то, жалею, что не умею записывать музыку знаками на бумагу, — продолжал я, глядя на остывающий плов. — Обидно — меня не станет, и музыка исчезнет. Она всегда начинает звучать в моей голове во время ночного перехода по пустыне. Представьте: целый купол звезд тихо поворачивается над головой, по ним идет твой караван, — но если бы звезды звучали, то это были бы тихие голоса колокольчиков от цимбалов. Ведь звезды — это тоже музыка. Ноги верблюда отмеривают ритм, и ритм этот — опять музыка. Ты качаешься и качаешься под этот ритм в седле, и тут возникает голос… женский голос, то ли в твоей голове, то ли он и вправду звучит… и всегда, век за веком, будет звучать среди этих холодных и голых камней. Как будто женщина, прекрасная и любящая тебя женщина, тихо поет, не разжимая губ, — а это звук великолепного инструмента, скрипки из Ху, никакой другой не может так трогать сердце. И вот звучит этот голос, и тебе в нем слышатся слова: «помнишь меня?». И еще — «найди меня».
Тут я остановился и поднял глаза.
Мансур смотрел на меня с бесконечным терпением, ожидая, когда же я закончу.
Этот человек действительно не любит музыку, понял я — и покорно вздохнул.
ГЛАВА 21
Гюль
— Гюль, — сладостно вытянул губы трубочкой работорговец, так, что слово это прозвучало с явным персидским акцентом: «гёль».
Конечно, цветок есть цветок, на каком языке его не называй. Но все же мне кажется, сколько бы ни дал древний Иран миру — всю эту поэзию, музыку, купола и колонны, замечательные рисованные миниатюры, — вот это слово, значащее просто-напросто «цветок», останется самым большим его подарком нам всем. «Хуа», произносится оно в Поднебесной империи, и я вижу эфемерное белое кружево хризантемы или пиона. «Гюль», говорят в этих каменистых краях, и в твоих ноздрях появляется пряный запах розы.
— Она сильна, как лошадь, — продолжал работорговец, — но если вы устали от битв, то откиньтесь на подушки, — и она станет, наоборот, всадником, оседлает вас и будет скакать, издавая стоны и сжимая теплыми бедрами, пока вы не отошлете ее вон. Это редкий товар, и я берег ее для редкого покупателя. Никогда не давал солнцу и пыли коснуться ее лица.
Тут он медленно и торжественно откинул сероватое покрывало с лица «редкого товара».
Мне лениво улыбался широкий и чувственный от с белоснежными зубами. Черные, любопытные, как у птицы, глаза рассматривали меня с откровенным интересом.
Смуглое, очень смуглое лицо с горбатым, изящно изогнутым носом. Это было, впрочем, странное лицо — все черты его казались чересчур большими. У меня мелькнула мысль, что если бы этот рот был еще чуть-чуть шире, нос еще капельку длиннее, а глаза еще больше сдвинуты к вискам, то такое лицо попросту бы пугало.
— Лет двадцать-двадцать пять. Из мединцев, похоже. Народ арабийя. Она говорит хотя бы на иранском, если не на согдийском? — поинтересовался я.
Торговец честно пожал плечами, как бы намекая, что много слов от такого товара мне не потребуется.
Я внимательно посмотрел на него.
— Пятьдесят дирхемов, — с плохо скрываемой гордостью сказал он.
Я тихо посмеялся ему в лицо:
— Откуда такие цены на вашем рынке? Я бы подумал, что десять дирхемов были бы в самый раз. От вашей цены в этой пустыне я просто в недоумении.
— Да, — с достоинством отвечал этот человек, — когда-то на нашем рынке было тесно, можно было выбрать из сотен женщин, да и мужчин было немало. Были пленные из города Константина. Были люди с севера, из земель племени сакалиба, или рус. А сейчас здесь пустовато. Война… Когда война — то появляется много товара, и дешевого, это правда. Но, знаете ли, я хорошо знаю, что такое если не конец войны, то затишье, — это когда цены на мой товар вдруг начинают идти вверх. Значит, начинают покупать, а не только продавать. И вот сейчас цены туда и идут. Вверх то есть. А товар и действительно редкий — это не обычная женщина. Сорок пять.
Я покачал головой и повернулся, поправляя седло. И углом рта нехотя произнес:
— О двадцати бы я еще поговорил…
Но тут работорговец с достоинством выпрямился, став очень серьезным.
— Уважаемый господин, за вашим плечом меч в потертых ножнах. С вами охрана. Да и по седлу, и по цвету лица я вижу, что вы едете с войны, где были не простым солдатом. Вы можете просто похлопать рукой по этому мечу и забрать у меня женщину даром. Тут бывало и не такое. Можете меня просто зарубить, в конце концов. Но вы согдиец, а значит — хороший торговец, и поймете, если я скажу вам вот что. Если хотите убить меня и ограбить — делайте это прямо сейчас. Но если вы хотите заключить сделку, то давайте говорить серьезно: сорок. Что ж такое, вы едете с войны, вы остались живы — неужели не можете себя побаловать редкой красотой? А если снова война и вас убьют через неделю?
Я мог бы кинуть ему сто динаров вместо сорока дирхемов — но это было бы почти оскорблением. А главное — я наслаждался каждым мигом этого разговора, торговаться — это было мое занятие, с ним я снова ощущал себя дома, где бы этот дом ни был… и мой собрат по мирному ремеслу это хорошо видел. Так я позволил беседе выйти к тридцати дирхемам с его стороны и двадцати пяти с моей.
Тут проклятый торговец сделал неожиданный ход:
— Нет все-таки тридцать. Зато я дам вам бесплатно одну старуху, которая будет мыть вашу красавицу перед тем, как она уляжется к вам на ковер. А вы будете смотреть на это зрелище… Две женщины по цене одной — как вам такой вариант? Старуха, кстати, из Согда, она хорошо вас поймет.
Из Согда? Это меняло дело. Так две закутанные в не очень чистые тряпки женские фигуры последовали за мной в караван, были усажены на верблюда и доехали до постоялого двора к закату.
Мы были уже в Хорасане, приближались к Мерву, сорок восемь согдийцев и один тюрок — это все, кого я смог собрать из ветеранов Заба. От «армии трусов», которую я когда-то вел на запад с обещанием в конце концов привести на восток, домой, тут почти никого не было — те, кто остались живы, рассеялись в веселом, гремящем оружием хаосе Куфы. Из чакиров со мной были только Махиан, будущий мельник, и молчаливый Ванаспар. Прочих не было в живых. Что касается других согдийцев, пересекавших со мной плато Загрос, то дело было не в том, что им не хотелось домой, а в ином — как их всех найти. Две-три недели я надеялся, что слух об отъезде Ястреба достигнет всех, кого мог достигнуть. Но отозвались немногие.,
Некоторых сманил Бармак — он как раз набрал тогда небольшую гвардию из тюрок и согдийцев для личной охраны юноши-халифа по кличке ас-Саффах — Проливающий. Бармак же дал мне денег на дорогу, со словами «о чем вы говорите — долг, это мы вам тут все должны, и немало».
Неторопливо мы пересекли ранней весной Загрос, все по тому же пути, мимо Рея и на Нишапур, но избегая больших городов или их центра: об армиях или отрядах «хорасанцев» тут все только и говорили, причем называли этим словом всех людей с оружием, что служили теперь новому халифу. Но мы умело избегали их всех.
А когда приблизились к самому Хорасану, Юкук оживился и заставил нас простоять лагерем между Нишапуром и Мервом целую неделю, пока он и несколько отобранных им людей разведывали дорогу и собирали массу прочих полезных сведений.
— Поскольку нам с вами, хозяин, скоро возвращаться сюда и заниматься поиском сами знаете кого, — сказал мне он, — то почему бы заранее не начать выяснять, что нам предстоит, в качестве кого нам тут лучше появляться. А потом, если уж вам так хочется проехать в этот раз по окраине Мерва, вдоль садов, да еще и незамеченным, то тем более надо выяснить, что там происходит.
Выяснил Юкук довольно много. Братец мой вместе с Ашкендом и другими соратниками сделал свою работу блестяще: Абу Муслим теперь безвылазно сидел в Мерве, пытаясь понять, как это получилось, что обожавшие его мервцы вот-вот поднимут открытый бунт со словами «не затем мы, сторонники дома Али, пошли за семьей Аббаса, чтобы позволять ей проливать кровь и действовать беззаконно».
Загнанный таким образом в угол Абу Муслим, как говорят, начал убивать уже вовсе без счета. И люди заговорили о том, что долго он так не протянет. Они ошибались — полководцу еще оставалось несколько лет жизни до того, как его изрубленное и завернутое в ковер тело столкнут в речку.
Мало того, братец хорошо поработал еще и в Бухаре. Уже год как там пылал мятеж некоего Шерика, который умудрился поначалу выступить одновременно и против несчастного Марвана, и против дома Аббаса. Мало того, кто-то (а кто, если не славный дом Маниахов?) подтолкнул поддержать Шерика двух личностей, с которыми нам тоже давно пора было покончить — эмира Бухары и эмира Хорезма, боявшихся, что новая власть доберется и до них. И понятно, что славный Абу Муслим — пока что остававшийся той самой «новой властью», — был просто вынужден послать на них десять тысяч хорасанцев, причем во главе их поставить моего старого знакомого — Зияда ибн Салеха. Который как раз сейчас загонял, как зверя, восставшего Шерика где-то в окрестностях Бухары.
Я не сомневался, что дорога Зияда к посту эмира моего Самарканда была уже открыта.
Единственной неприятностью из всего этого было то, что пока в Бухаре пылает этот мятеж обреченных, ехать домой нам лучше все-таки через Балх.
Выяснил Юкук неведомым образом и еще кое-что. Райский сад под Мервом был превращен в развалины, чернеющие головешками. Убийцы больше не возникали даже в разговорах. Проповедник исчез, будто его никогда не было на свете. Абу Муслим, похоже, очень старательно заметал следы, как будто это могло ему помочь. Куда подевались несколько оставшихся в живых обитателей уничтоженного сада, в том числе женщина, о которой раньше говорили только вполголоса, было сначала неизвестно. Но потом сведения появились: уцелело человек пять, их видели то тут, то там. Но надежность этих разговоров была весьма сомнительной. Женщина же как будто исчезла с лица весенней земли.
— Что ж, для начала и это неплохо, — признал Юкук. — Они, видимо, не все были убиты. Хорошо, мы еще сюда вернемся, ведь так?
Дозор во главе с Юкуком догнал меня уже у длинной, заросшей бурьяном стены караван-сарая.
Какие-то странные личности рыщут неподалеку, — сказал Юкук. — Несколько всадников. Один, по описаниям, украшен очень большим носом. Ни одной женщины среди них, правда, нет.
Раз так, пусть рыщут. А у меня зато целых две женщины по цене одной, — устало отозвался я. — Я как-то пообещал хорошую помощницу нашему лекарю, давным-давно. Вот, везу — пора отдавать долги. Самим нам в больнице показываться не стоит, а вот послать кого-то с этой женщиной — не проблема. Попросил у работорговца — там, позади, есть рынок рабов, — женщину посильнее, а он в результате всучил мне настоящую красавицу И с ней старую служанку. Ах, надо было сделать и тебе такой же подарок, не догадался. Но скоро мы будем в Самарканде, и время подарков еще придет.
— Рабов? Рынок рабов? — повторил Юкук, и лицо его стало задумчивым. И через несколько шагов он сказал: — Господин, мне надо будет снова отлучиться. Я отдам распоряжения охране. И вернусь до рассвета.
Я отпустил его рассеянным кивком, думая о теплой воде и чистом полотне на лежанке. И — почему нет? — о лошадиных скачках на ковре со смуглой красавицей, которая в этот момент легким прыжком слетела с верблюда, не обращая никакого внимания на сползающую с легким стоном с него же старуху.
Я махнул им обеим рукой, как только получил двойную комнату, выходящую во внутренний двор в тихом его углу. Это был очень маленький караван-сарай. Охране пришлось по большей части отправиться к его конкурентам, располагавшимся за такой же длинной стеной, за запущенным и замусоренным пустырем.
— Воды, — сказал я женщинам. — Понимаете, воды. И тут полотно с головы «служанки» упало на ее плечи, и я увидел перед собой самые серые глаза на свете.
— Маниах из дома Маниахов, что делаешь ты здесь, в этом городке без имени? — прозвучал до слез знакомый, чуть подрагивающий голос.
Дальше мы смеялись, глядя друг на друга, а мое смуглое юное приобретение изумленно наблюдало за нами из угла.
Потом сероглазая Халима опустилась — как будто упала, — на ковер и вдруг начала говорить. Слова вылетали из ее рта, тесня друг друга, пока я с грустью рассматривал повисшую мешочками кожу под ее глазами и подбородком и давно не мытые волосы:
— Нанидат, как дожили мы с тобой до такого дня, когда глава дома Маниаха покупает женщину из дома Ашкендов? Но скажи же, сколько я стою — вдруг так дорого, что не смогу расплатиться? Меня захватили в Бухаре — представь себе, всего-навсего в Бухаре. Там сейчас настоящий хаос. И повезли дальше, дальше… Ашкенд, наверное, с ума сошел от горя. Как ты изменился — но ты же едешь с войны, ах, если бы мы там, в нашем загоне, хоть немного представляли, как она идет! Мы побеждаем, Нанидат? Или хотя бы держимся? И кто сегодня эти самые «мы»? О, да, побеждаем, конечно, иначе бы ты не выбирал себе красавицу юных лет, — а то что с ней делать в бою, значит, для тебя пришел мир, — но ты еще не знаешь, что купил. Не дай ей замучить тебя до смерти, она только и думает, что о мужчине, да она просто больна, эта дрянь. Каждую ночь мы заснуть не можем — она начинает тихо сотрясаться там, у себя в углу под покрывалом, потом с шипением выгибается, наконец, дугой, и сразу же начинает снова, и еще раз, и еще, — просто кошмар. Что я говорю — не можем заснуть: не могли, должна я сказать. Ведь меня уже купили. Бог мой, что же ты молчишь?…
И тут поток речи ее прервался, полились слезы.
— Прости, Маниах — просто я вообще не говорила нормально уже много, много месяцев. А сейчас… нет, дай уж я скажу самое главное сразу, — отдышалась она наконец. — Скажу — и все. Я боюсь, что недолго буду у тебя в рабынях, Нанидат. Даже на этом верблюде было ужасно… Оно чешется, болит, оно уже дергает. Мы все знаем, что когда-нибудь умрем, — но когда я поняла, как именно и где умру, о, это не описать… А наш хозяин это понял еше раньше, поэтому наверняка не сильно за меня торговался, правда? Он бы просто выкинул меня вон рано или поздно, чтобы у других женщин не началась такая же болезнь. И я сдохла бы где-нибудь у дороги. Раз в месяц — только раз, ты можешь себе представить? — он посылал нас в баню. Но в последний раз эта дрянь (кивок головой в сторону смуглянки) в этой бане увидела, что со мной творится, и ему донесла… Ты представь себе — я считала каждый день после этого и думала: хоть бы еще на один день меня оставили в нашем хлеву, один только день…
Я присел к ней и, прежде чем понял, что делаю, протянул руку к ее виску, чтобы пощупать пульс. Кем же я еду с этой войны — воином или лекарем, мелькнула у меня мысль.
— Покажи, — сказал ей я, — что там за болезнь? Кажется, я везу нашему лекарю не только помощницу, но и еще одну пациентку… И это совсем не далеко отсюда. Ты не успеешь умереть так быстро, судя по твоему пульсу. Да покажи же!
— Но это везде, — растерянно сказала она. — Уже и на животе, и на боку. Как я тебе это покажу? Сначала была маленькая язвочка. Потом появились новые. А сейчас у меня начала кружиться от этого голова. Хочется спать.
— Если бы ты знала, чем я на этой войне по большей части занимался, то не опасалась бы испугать меня какими-то там язвами, — нетерпеливо дернул я ее за край покрывала. — Все снять, лицом вниз вот сюда. Я знаю, по крайней мере, три вида этих самых язв, в том числе ту, от которой кожа белеет, как кость, большими пятнами, и на всю жизнь. Но от этих язв никто не умирает. И от многих других тоже. Воды.
Последнее слово было обращено к другой женщине, которая, склонив набок голову, все это время пыталась понять, что же происходит.
— Воды, — с нетерпением повторил ей я. — Ап. Оп. Сук. Две миски.
И показал два пальца, а сам начал вытаскивать глиняные бутылочки из походной сумки.
И в очередной раз поймал себя на мысли, что все это доставляет мне самое настоящее удовольствие.
В третью мисочку, поменьше, я вылил три стаканчика белого вина двойной перегонки и семь стаканчиков воды. Потом достал из сумки свою запасную чистую куртку белого хлопка — ничего иного под руками просто не было — и показал смуглолицей руками: разорвать. Она застыла в полном недоумении, а когда повернулась и увидела «старуху», лежавшую вверх обнаженной спиной на моей лежанке, то и вообще впала в ступор.
Язвы я увидел сразу — но не раньше, чем успел подумать, что даже после нескольких месяцев рабства женщина сорока лет может быть молода и хороша, если не видеть ее измученное лицо.
Я медленно провел рукой по этой теплой спине, догадавшись пробормотать что-то вроде «вот тут ничего нет» И подумал, что на всем этом свете у меня нет сегодня ближе женщин, чем те, с которыми мы вместе перешагнули порог детства и юности.
— Язвы неглубокие, затрагивают верхний слой кожи, и хорошо известны — это у солдат называется «хорасанский цветочек», — бормотал я. — Гюль, понимаете ли… Разбегаются по телу веером, если их не остановить. Да, от этого можно умереть, начинается жар, бред… Наш целитель говорит, что в воздухе и пыли живут демоны, в каждой стране свои, и они едят порезы и раны, набираются силы, вот так эти язвы и возникают. Но умирать совершенно не обязательно, можно и полечиться… Халима, доставь главе дома Маниахов удовольствие — покажи и все остальное. Когда я был мальчишкой и рассматривал тебя жадными глазами, то и мечтать не мог о таком счастье. Повернись.
— Мне так неудобно, — как положено, прошептала она, очевидно перестав бояться близкой смерти. — Это просто стыдно, в конце концов. Нанидат, ты действительно стал еще и лекарем, или просто вспомнил свои юношеские фантазии?
Тут мы оба засмеялись, и на вытянутом вперед лице моей второй, юной рабыни начало появляться странное выражение.
— Огня, — сказал я ей. И показал рукой на масляную лампу. — И разорви ты, наконец, эту рубашку.
Я снова взялся за свою рубашку, неумело подергал ее (она не поддавалась) и бросил ей обратно.
Она, сообразив, с треском рванула ее одним неуловимым движением, затем посмотрела на меня, ожидая реакции.
Я поднял брови в удивлении (вот это сила для женщины, да и мужчине было бы не стыдно), взял из ее рук кусочек поменьше. Обмакнул в воду, смешанную с вином двойной перегонки, начал осторожно касаться этой мокрой тряпочкой язв.
Смуглянка, подвинув ко мне лампу, присела на корточки рядом, с интересом наблюдая за моими движениями. Потом кивнула головой, поняв, наконец, что происходит. Поднесла поближе мои бутылочки. Оторвала еще несколько кусков от рубашки.
— Хорошая будет помощница нашему лекарю. Я вообще-то покупал девицу именно для этого, о чем она пока не догадывается, — сказал я Халиме, и мы опять засмеялись вместе.
— Значит, я все же увижу дом, — сказала она, наслаждаясь тем, как мои осторожные руки лечат ее кожу. — В последние дни я мечтала, знаешь, хотя бы раз увидеть зацветающие сады вокруг города — издалека. Один раз. А потом — пусть все кончается. В Башне Молчания от меня отказались бы даже священные птицы, побрезговали бы, думала я, испугались бы заразы. Странно, как мало становится нужно человеку в какой-то момент. А сейчас… сейчас я вдруг начинаю понимать, что у меня впереди есть еще какие-то радости… И кстати о радостях — у тебя действительно руки лекаря, Нанидат, и больше всего мне нравится, что они такие теплые и осторожные… но что за гадостью пахнет эта твоя мазь — где ты ее взял?
А потом, после долгой работы с каждой из многочисленных розоватых язвочек, я махнул рукой на смуглянку, и она медленно пошла из комнаты, постоянно оборачиваясь и все еше не веря, что это ее, а не другую женщину гонят вон, во вторую из моих двух комнат.
Есть один хороший способ доказать тебе, что твоя болезнь не передается так просто другим людям и что тебя не выкинут из моего каравана, — сказал я совершенно успокоившейся сероглазке. — Какая у тебя тяжелая грудь — и язв здесь нет, но может быть, если приподнять вот так, то что-то обнаружится? Ага, ничего нет, но надо провести еще пальцами вот здесь…
Маниах из дома Маниахов, теперь я знаю, для чего ты меня купил, и никогда тебе этого не прощу. Где ты был раньше, когда я таяла от восторга к тебе и не была еще выдана замуж? Зачем ты тогда уехал в свою любимую империю? Так или иначе, я еще не выкупила себя и должна тебе подчиняться…Только будь со мной очень осторожен. Очень, очень осторожен…
Я еще успел бросить взгляд в дверной проем, чтобы убедиться, что другая женщина выполнила мой приказ уйти, — а она в этот момент как раз бросила на меня последний взгляд через плечо. Тогда я не обратил на ее глаза никакого внимания, но сейчас, годы спустя, этот взгляд мне иногда снится, и тогда меня охватывает ужас.
Мы долго играли в осторожность прикосновений друг к другу — «вот так, Нанидат, не сильнее, не сделай мне больно», — а дальше изящнейшую из женщин Самарканда вдруг охватила растерянность, она закусила губу, потом забормотала о том, как стыдно то, что сейчас с ней, кажется, мгновенно произойдет, что девушка из хорошей семьи должна доставлять удовольствие еще и мужчине, а не только себе, — и, зажмурившись, скрыла лицо у меня на плече, вжимаясь в него все крепче.
Я проснулся среди неубранных мисок, бутылочек с лекарствами и кусочков бывшей рубашки, увидел пылинки в лучах солнца, упиравшихся в штукатурку потолка, ощутил тепло собственной спины, к которой прижималась спокойно спавшая женщина. Моя война закончилась, я был почти дома.
— Нет, все-таки это было неправильно. Ты слишком свой. Это, знаешь, все равно, что любить собственного брата, — послышался сзади ее сонный голос. — Очень странные ощущения…
— Я довезу тебя домой и отдам мужу, не сомневайся, — сказал я, поворачиваясь и глядя в ее полуприкрытые глаза. — Здоровой. Если надо — полежишь пока у нашего лекаря, это уж ему решать, потом муж за тобой пошлет. Через год-два на коже не останется и следов. И кто знает — может, это будет самое доброе дело, которое я сделал на этой проклятой войне. Я поехал на нее за одной женщиной, а привезу совсем другую. Я не спас Заргису, но спасу Халиму. Что ж, пусть пока так. Но я вернусь… И скоро.
— Заргису? Ты сказал — Заргису? О чем ты говоришь, Нанидат? — пробормотала она. — Но Заргису умерла. Давно.
Стало очень тихо. Мы смотрели друг на друга некоторое время в молчании, полностью проснувшись.
— Ее убили за целый год до того, как ты появился в Самарканде, — с недоумением сказала сероглазка — и замолчала, вглядываясь мне в лицо. А потом начала молча гладить меня по руке.
— Да, Нанидат, да, она так же сходила по тебе с ума, как и все мы когда-то, — наконец прервала тишину Халима. — Но это было давно. А потом… Она попросила Аспанака дать ей трудное дело. Ей не было равных. То, что делала она, не мог никто. Да, да, не удивляйся, мы, женщины, тоже кое-что знаем про дела наших мужей, даже очень-очень тайные дела. Это же мой муж отправился на последнюю встречу с Заргису в Мерве. Но она приехала на эту встречу со стрелой в груди и ничего не успела сказать. Упала ему на руки… Муж даже не успел похоронить ее — сам еле унес ноги, как я знаю. Это была очень легкая смерть, Нанидат.
Я подошел к окну и долго смотрел на пустой двор, покрытый песком и красноватыми камешками, отбрасывавшими длинные утренние тени.
— Ты говоришь, ты поехал на войну за Заргису? — раздался тихий голос сзади. — Так тебе ничего не сказали?…
— Только одно ответь: кто еще знал о ее смерти, кроме вас с мужем? Да что там — мой брат знал? — почти не разжимая губ, проговорил я.
— Аспанак? Еще бы ему не знать! — возмутилась она. — У него все пошло наперекосяк после того, как ее убили. А потом, к счастью, приехал ты… И, как я знаю, все поправил…
Тут последовало короткое молчание. Потом тяжелый вздох сзади.
— Не суди брата, Нанидат, — сказала наконец обладательница самых серых глаз во всем мире. — На его плечах был такой груз. Куда же ему было без тебя? А потом, тебе, наверное, очень пойдет слава воина. Кем ты был на войне? Ашкенд не говорил, хотя сказал, что видел тебя. Ты был лекарем? Э, нет, ты же весь в шрамах. Может быть, даже командовал небольшим отрядом лучников или чем-то подобным? Заргису была бы счастлива. Она бы гордилась тобой. И те… о которых ты никогда не говоришь… тоже бы гордились.
Было так же тихо, только в отдалении тоскливо заскрипели ворота, ведшие на улицу из по-прежнему пустого и безлюдного двора.
«Бедная моя девочка», — беззвучно сказал я, глядя в этот двор.
Но он уже не был пустым. Через скрипевшие ворота во двор мгновение назад въехал невысокий всадник, закутанный до глаз в дорожную тряпку, из которой торчал только очень длинный нос. В руках его был до отказа натянутый лук, которым он настороженно водил по сторонам. А за ним по двору двигался шагом — стук, стук — еще один всадник, держа наготове меч и так же осматриваясь по сторонам. И еще какие-то тени падали на землю у ворот и медленно двигались вперед, все в тот же двор, куда выходило мое окно.
Я затаив дыхание, начал отодвигаться к краю окна, чтобы не привлечь внимания всадника с луком. Но тут с грохотом распахнулась дверь из моей второй комнаты, смуглая рабыня вылетела во двор, раскинула руки крестом и издала длинный восторженный вопль, в котором сливались слова незнакомого языка.
Вопль оборвался влажным коротким кашлем, женщина наклонилась вперед и руками попыталась схватить воздух перед собой. Из груди ее торчала стрела.
Маленький носатый всадник с недоумением посмотрел на пустой лук в своих руках, потом перевел взгляд на медленно опускавшуюся на колени женщину, бережно державшуюся за стрелу в груди.
— Гису!!! - раздался вопль всадника рядом с ним. Он задохнулся, поднял лицо к бледному утреннему небу и снова завыл, как зверь. А потом, не прекращая выть, рубанул несчастного лучника мечом по чалме, и тот начал втягивать голову в плечи и молча клониться к конской шее.
Еще три всадника двигались от ворот веером по двору, а я стал очень хорошо понимать, что путь из комнаты, кажется, только один — в тот же полный всадников двор, хотя, помнится, темный коридор вел куда-то еще…
И тут сразу в нескольких дверных проемах, выходящих на галерею, окружающую двор, появились фигуры с луками в руках. «Оставить мне одного» — раздались слова команды слева. Стрела попала первому всаднику в седло и отскочила, но дальше в его плечо воткнулись сразу три. Упали еще двое. «Я же сказал — одного оставить!» — раздался хриплый рев, и я узнал на этот раз голос Юкука.
Последний всадник повернул к воротам, но конь его закричал от боли и начал припадать на передние ноги. Моя охрана в полном боевом облачении — видно, никто из них и не ложился, — хлынула во двор, как черные тени среди золотых лучей.
Весь двор кипел движением. А я смотрел только на голый участок земли, усыпанный маленькими камешками.
Это был пустой и бессмысленный мир.
И очень холодный.
Но тут Халима набросила на мою озябшую спину покрывало.
Эпилог
— Тo, что мы ищем не Заргису, а совсем другую женщину, я предполагал давно, — хрипловатым и равнодушным голосом говорил Юкук, покачиваясь в седле. — Да, господин, — ничего, если я буду иногда произносить ее имя?
Покосившись на него, я рассеянно кивнул и отвернулся, рассматривая буроватые морщинистые спины гор на горизонте: нет ли хоть на солнечных склонах бело-розовых пятен зацветающих деревьев?
— Я ничего не понимаю в безумии, но безумных на своем веку повидал, — продолжал он. — Это больные люди, которым нужен уход и присмотр. Им плохо. А тут, судя по всему, была очень даже самостоятельная личность и плохо ей никоим образом не было. Чтобы женщина из лучшей иранской семьи не просто сошла с ума, а превратилась в чудовище, добивающее умирающих воинов кинжалом, — я, конечно, не целитель, но это уж как-то слишком. Я пытался, конечно, представить, что женщина, посланная домом Маниаха на войну, попала в сложное положение и ей пришлось изображать посланца из рая для лучших воинов, чтобы уцелеть самой. Но это как-то сложно. Всегда надо искать сначала простые объяснения. А самое простое из них — это задуматься: а кто вообще сказал, что мы ищем одну и ту же женщину? Почему их не может быть две? Одна — Заргису, а вторая — совсем иная? И самое главное, господин, — ведь, насколько я понял, вы выросли вместе с… этой женщиной. Это означало, что ей уже больше тридцати пяти лет. А то, что вытворяла эта вот, на наших причем глазах… как она взлетала в седло… это мог делать только очень, очень молодой человек.
И Юкук постарался пригасить немой укор, таившийся в его глазах, — укор за то, что Заргису навсегда осталась для меня юной, стройной, гибкой, с летящими вбок медно-золотыми волосами.
Я продолжал молчать, в том числе и потому, что уже успел — еще и еще раз — дословно вспомнить, в каких именно словах мой хитрый братец послал меня в это безумное путешествие.
Аспанак с детства ненавидел ложь, запоздало вспоминал я. А поэтому довел до совершенства искусство говорить правду так, что понять ее можно было очень, очень по-разному.
«Врать лучше всего правду, братец».
Ведь он вовсе не утверждал, дошло до меня наконец, что это Заргису превратилась в чудовище и убийцу. Нет, он выразился куда более аккуратно.
Она пропала, сказал брат. Не исчезла — пропала, и только сейчас я смог принять сердцем иные, самые печальные смыслы этого слова. А потом, продолжал он, мы услышали о женщине-демоне, которая… и так далее. Ни слова о том, что это одна и та же женщина. Найди ее, Нанидат, заключил он, и сделай с ней то, что сочтешь нужным. Только ты способен на это, — а я просто не могу оставить город в эти ключевые дни.
Нет, он не посылал меня на поиски Заргису. То, что я понял его слова так, как понял, — это была моя, а не чья-то еще, ошибка. И упрекать его за эту мою ошибку с моей стороны было бы смешно.
Так же как смешно было бы задавать ему вопрос: а кто там звенел мечами под окном моей комнаты, после того как Аспанак точно понял, что сейчас услышит от меня «нет» — и прервал разговор? Я просил тебя привести музыкантов, а не циркачей с мечами, дорогой мой брат… А кто послал этих подозрительных личностей, гнавших меня до самой Бухары, как загонщики — оленя? Ведь убить меня они могли бы, как я теперь понимал, неоднократно. А вот в Бухаре… да все очень просто: те, кого послал за мной брат, — загонщиков, которые одновременно были моей охраной, — в Бухаре были убиты. А вот вторая пара моих преследователей были уже настоящими убийцами. И тут Аспанаку, видимо, пришлось поволноваться всерьез — пока не пришло мое письмо.
Наверное, нельзя упрекать Аспанака и за то, что случилось со мной в Мерве. Он-то думал, что там у нас хоть кто-то оставался.
Еще: вряд ли речь с самого начала шла о том, чтобы использовать меня как живца на ловле рыбы. Брат, конечно, полагал, что опасность для меня будет минимальной, а все дело продлится очень недолго. Да потом он еще и Ашкенда послал с лучшей в мире охраной. Нет-нет, все было правильно, все хорошо.
И, будем надеяться, братец верил, что — по его же словам, — «когда ты, Нанидат, берешься за какое-то дело, то, несмотря на природную лень, начинаешь в итоге делать это дело лучше всех».
Что ж мне теперь — упрекать брата за то, что по его милости я стал генералом победившей армии и человеком, благодаря которому наша страна — если повезет, — теперь получила шанс на новую судьбу? Пусть мир придет в нее через год, через пять лет. Но шанс появился.
Ты и вправду сделал из меня Ястреба, брат. Нам с тобой обоим повезло. А то, что одному из нас немножко грустно, — что ж… Скоро пройдет.
Наконец, сколько у меня в этом мире братьев? Совсем немного.
— Долго, очень долго меня смущала эта путаница с именами, — продолжал тем временем Юкук. — То, что нашего демона действительно звали Гису, — это в какой-то момент было уже неоспоримо. А потом я подумал: ну и что — разве не может быть двух женщин с очень похожими и не такими уж редкими именами? Тем более что Гису — это ведь даже не полное имя. И я спокойно продолжал выяснять, кто и что знал про женщину-воина, которую иногда называли именно так. Если бы я искал именно Заргису, «золотые волосы», мне было бы куда сложнее. Потому что у этой подруги, как вы убедились, волосы были вовсе даже черные. Совершенно дикая женщина, попросту бешеная. И конечно больная. Имя ее так теперь и останется неизвестным, а кличка ее — Гисубурида. К сожалению, об этом мне сообщил только сегодня тот, последний из пятерки, который все-таки прожил еще некоторое время после утреннего визита к вам и после той встречи, что мы ему устроили. А откуда эта страшная женщина взялась, как все начиналось, — нет, не успел сказать. Да и какая разница.
— Гисубурида? «Распустившая волосы»? — удивился я. — То есть, по сути, «потаскуха». Что ж, очень уместно. И похоже, что она против такой клички даже не возражала… А то и гордилась ею. Но что произошло, когда следы ее потерялись?
Юкук мрачно раздвинул в улыбке ввалившийся рот.
— Если такая женщина хочет скрыться, то будьте уверены — вы ее не найдете никогда. Наняться в чей-то дом служанкой, затеряться на рынке… Но она захотела исчезнуть так, чтобы ее было уже абсолютно невозможно найти. Потому что жен, служанок и рыночных торговок знают — плохо ли, хорошо ли — городские власти. Даже в наше смутное время такие власти есть. Но кто будет интересоваться рабыней-чужеземкой, пока она не продана в чей-то дом? Это было гениально и просто — продать себя в рабство, а потом, когда нужно, — сбежать. Да что там, эта женщина попросту посмотрела бы работорговцу в глаза — и неторопливо ушла бы своим ходом, а тот бы не шевельнулся. Она попросту ждала, когда за ней приедут ее друзья. А те ждали, когда их перестанут искать… И потом тронулись в путь. Не так уж много рынков рабов в этих краях. И даже если женщину уже купили, то они попросту бы спросили у торговца — кто купил. А потом пошли бы искать уже покупателя. Что, собственно, и произошло…
Как бы гениально с ее стороны все это ни было, ты все-таки догадался, — поощрил его я.
Вообще-то мне просто повезло, — признался Юкук. — Как вы помните, мне донесли, что неподалеку рыщет отряд непонятно кому служащих личностей из которых один, по описаниям, уж очень был похож на сами знаете кого. Я усилил было охрану — но тут некий почтенный виноторговец как бы вскользь сказал, что этот отряд ищет себе рабыню для услуг, спрашивал дорогу до ближайшего рынка. И, представьте, хозяин, — я, наоборот, успокоился, даже и тогда в моей голове не появилось ни одной достойной мысли, кроме той, что если эти бандиты ищут себе женщину, то можно их не слишком опасаться — они заняты, а мы тут не задержимся. И тут вы сообщаете мне, что купили себе двух женщин на рынке рабов. И моя голова, наконец, заработала как надо. Я понесся назад, искать этот рынок и расспрашивать торговца. Мне и в голову не приходило, что вы могли бы купить ту самую. Но несся я туда со смутной мыслью: что-то происходит, надо торопиться… И действительно, эта пятерка появилась там вслед за вами, хозяин. И работорговец побледнел и просто затрясся, когда еще и я начал его расспрашивать все про ту же женщину… А я выглядел не лучше его, когда понял, кому именно он ее продал.
— Ты, случайно, его не придушил? — с надеждой поинтересовался я, вспомнив о Халиме, в данный момент находившейся на попечении нашего доброго целителя в Мерве.
— Почти, — с сожалением отвечал Юкук, — но я слишком торопился. Потому что пятерка эта, как я понял к тому моменту уже все знала и только что отправилась к… месту своей будущей встречи с нами… Им понятно было, где нам всем пришлось бы остановиться на ночь — тут больше ничего и нет. Я также понял, что должен был бы встретиться с этой бандой на дороге. Но они попросту отсиделись за какой-нибудь деревенской стеной, увидев мой приближающийся отряд. А это само по себе о многом говорило. Так что нам надо было срочно возвращаться. Мы срезали угол дороги по пустошам и отлично успели устроить этим друзьям засаду. Они, как выяснилось, не спешили, решив приблизиться к караван-сараю лишь при свете утра, и в этом нам повезло. Я тут вспоминал всю нашу войну и пришел к выводу, что нам на ней везло что-то уж очень часто. Может, это вы приносите удачу, хозяин?
Я постарался не засмеяться.
Как въезжает победитель в свой город? Среди дождя цветов, протягиваемых ему чаш вина, под зуд струн и звон колокольчиков? Наш отряд, однако, попросту затерялся на вечерних улицах среди повозок, ослов и верблюдов. Более того, на нас никто особо не обращал внимания. «Вот и отлично, не надо мне шума и сбора друзей — помнится, два года назад я въезжал сюда в надежде отдохнуть, — подумал я. — Сейчас самое время наверстать упущенное».
Подземные бани, знаменитые бани Самарканда Вот теперь у меня на них сколько угодно времени. Лежать в своем доме на подушках целый месяц и ни с кем особо не общаться, ничего особенного не делать, в ожидании, когда созреют первые абрикосы, потом персики, а далее и дыни. Вот роскошь, которую все мы заслужили. А хотеть чего-то еще — зачем?
И тут я увидел, что ближайшая ко мне повозка что-то уж очень тяжело громыхает по плитам, а из-под покрывала на ней глухо позвякивает железо.
Я перестал принюхиваться к ползущим по улице ароматам выпекаемого к ужину хлеба — хлеб Самарканда пахнет, как никакой другой в мире, — и обвел глазами все, что меня окружало.
Вот еще одна повозка с оружием. И — в конце улицы в сторону цитадели движется конный отряд людей примерно одного, относительно молодого возраста, никак не вооруженных и не очень хорошо державшихся в седлах. Да и лошади у них дрянь. Похоже, что передо мной — подмастерья ремесленников, которым только что объявили, что они теперь солдаты. Более того, никаких других объяснений для существования этой странной кавалькады и нет.
От моего отряда оторвался, по сигналу ставшего вдруг очень собранным и серьезным Юкука, вестовой и понесся к дому, чьи цветущие сады завиднелись на склоне пологого холма.
«Что, братец, подстроил войну, только чтобы уйти от тяжелого разговора со мной? — мелькнула в голове мысль. — Ну, и зря — я ничего бы тебе не сказал. Вообще ничего».
Я уже въезжал в ворота.
— Я так понимаю, что торжественный пир откладывается? — легко сказал я брату вместо приветствия, вглядываясь в его похудевшее серьезное лицо и возникшие откуда-то две морщины на лбу. — Кого будем побеждать на этот раз?
— Имперская армия перешла границу, — вполголоса сказал он. — Там поцапались Фергана и Чач. Империя решила, что самое время вступиться за своих, ферганцев. Похоже на провокацию. Каков план, где остановится эта армия, просто неизвестно. Может, здесь. Может, докатится до Бухары.
Я обвел взглядом толпу, собравшуюся во дворе. Все смотрели на меня-так, как в тот, первый день, когда у меня под командой оказались десять чакиров. И так же чего-то от меня ждали.
Имперская армия, ты говоришь? — поинтересовался я. — Поздно они спохватились. Начали бы поход год назад — вот тогда бы дело было для нас совсем плохо. Кто полководец?
Гао Сяньчжи, — также вполголоса отвечал брат. И я понял, что дело серьезно. Герой тибетской войны был единственным человеком, который мог бы принести здесь немало зла.
Люди во дворе начали незаметно для себя подтягиваться ближе и следить за его и моими губами. Поэтому Аспанак почти прикоснулся лбом к моему, прошептав:
— Зияд ибн Салех только что прибыл и обратился к нам за помощью. Больше шести тысяч солдат собрать он не может. Остальные — ерунда, крестьяне, подмастерья. У Гао — тридцать тысяч, по нашим оценкам.
Я освободился от братских объятий и как бы случайно поставил ногу на ступеньку перед входом в дом, оказавшись чуть выше брата и приобняв его за плечо.
— Точно с таким соотношением сил мы победили при Забе, — сказал я достаточно громко, чтобы мой голос был услышан хотя бы теми, кто стоял поближе. — Гао Сяньчжи? Нет, это не императорская армия. Это армия наместника Усмиренного Запада, Аньси. Гао — не император. А это меняет дело, братец. Потому что если Гао проиграет, то император взвалит вину на него и скажет, что он не отдавал высочайшего повеления начать этот поход. Такие случаи были. Нам надо всего-навсего помочь императору.
Брат молчал, и по бесстрастному лицу его было видно, что плохие новости еще не кончились.
— Карлуки, — сказал, наконец, он так же неслышно. — С ним отряд карлукской конницы, тысяч в пять. И сам ябгу карлуков — во главе.
Вот это уже было по-настоящему плохо. Я заставил себя улыбнуться, на этот раз действительно тихо произнося следующее:
— А где там хатун, сестра этого юноши? Давно ли она гостила в Самарканде? Аспанак, это очень умная женщина. Она понимает, что брат ее оказался в сложном положении (тут я улыбнулся ему) и что надо ему помочь. Мы приглашаем ее сюда. Готовим такой прием, которого она еще не видела. Захочет просидеть в своих любимых банях две недели безвылазно — пусть сидит. И — мы не будем говорить таких слов, как «заложники», но надо послать кого-то в ее полевой лагерь, пока сестра ябгу отдыхает у нас в городе. Далее. Мои ветераны начинают обучать новобранцев уже завтра утром. Пусть хотя бы научат их коней держать строй, а самих новобранцев — убедительно выглядеть с мечом в руке. Дальше продолжим уже в походе.
— Ты возглавишь армию, конечно, — как бы между делом сказал брат.
— Нет, — ответил я, вспоминая угольные глаза Мансура, — не надо нам тут слишком великих полководцев. Дом Аббаса назначил сюда нового наместника? Вот он армию и возглавит. А мы ему поможем, и здорово поможем. Амне… мне нужно сто человек — но очень особых. Найди их где угодно, да хоть в местной тюрьме, если больше негде. Всем — идеальное, нелегкое вооружение. Мне надо, чтобы эту сотню никто не мог бы догнать или перегнать. И чтобы эти люди не боялись двигаться среди боевых линий противника, маленькими группами или даже поодиночке. Потому что ничто так не помогает армии, как точное знание того, что происходит в рядах противника. Далее: сто лошадей, лучших, исключительных лошадей. И сто запасных. Да, и передвижную больницу. Это, думаю, будет хорошим подарком дому Аббаса. Лучшего и не надо.
Я остановился, глядя в лицо брату — лицо, на котором только самые близкие люди могли прочитать его чувства, да и то не очень хорошо: радость? удовлетворение? зависть?
Во дворе было очень тихо, лишь звенела чья-то уздечка.
Брат смотрел на меня какое-то время снизу вверх а потом кивнул со словами:
— Да, Ястреб.
Оставив руку на его плече, я поднял глаза вверх, к перистым облакам в голубизне. Если правда, что строки стихов живут где-то над пределами мира, то, может быть, я их увижу сейчас? Может быть, вот они, парят в недоступной вышине?
- О, Самарканда блеск, о нежные сады,
- О, воздух, что любые лечит раны,
- Луга, холмы и серебро воды,
- Плывущие в закат багровый караваны!
- Нам, принявшим дары родной земли,
- К ногам печаль и радость мир положит.
- Но знаем: где другие не смогли,
- Мы выдержим, мы победим, мы сможем.
- О, Самарканд мой, сердцу дай принять
- Ту мудрость, что в холмах твоих таится,
- Которую навеки записать
- Папируса готовится страница:
- Есть бог, есть мир — они живут вовек,
- А жизнь людей мгновенна и убога,
- Но все в себе вмещает человек,
- Который любит мир и верит в бога.
КОРШУНЫ МЕРВА И ГОЛОСА ХОЛМОВ, ИЛИ СПАСИБО ТЕМ, КТО ПОМОГ СДЕЛАТЬ ЭТУ КНИГУ
Старинный Мерв, а ныне — городок Мары в Туркмении, я проезжал давно и в некоторой спешке. Поэтому не успел заметить, что за птицы реяли в его багровом душном небе. И уж тем более сложно узнать, какие птицы кружились 1257 лет назад над головами героев «Любимого ястреба дома Аббаса».
Поэтому черные крестики коршунов на фоне неба цвета начищенной меди были позаимствованы мной в сегодняшнем Дели. Вы увидите неповторимое делийское небо в коршунах, если будете смотреть на Красный форт со стороны старинной улицы Чанди Чаук.
По этой улице и сегодня ходит, наверное, старец с седой бородой, обрамленной каймой цвета свежей моркови: он не знает, что я, не спросив разрешения, перенес его тень, вместе с коршунами, в Мерв VIII века.
Спасибо им за то, что они вдохнули лишнюю искру жизни в осыпающиеся камни старой крепости, которая и сегодня стоит над Мургабом.
До сих пор не знаю, как у меня хватило нахальства оживлять ушедшие времена. И ладно бы еще — в хорошо знакомом мне Китае. Но если бы даже через неделю после окончания мной «Любимой мартышки дома Тан» кто-то сказал, что китаист может написать роман, где действие разворачивается так далеко от Китая, то над таким человеком я бы долго смеялся.
Но один из моих друзей, который уже лет тридцать как читает старинные арабские летописи и пишет книги по ранней истории халифата, смеяться не стал. Посмотрев черновик «Ястреба», он сказал: это «психологически точная гипотеза отношений этих хорошо мне известных людей». После этого я понял, что можно работать дальше.
Я благодарен этому старому другу (имя его значится на одной из титульных страниц книги). Если же какие-то ошибки все-таки не выловились, то вина лежит, как и положено, исключительно на авторе.
Есть и другие люди, которые будут читать эту книгу более ревнивыми глазами, чем «обычные» читатели. Это не просто ташкентцы, а те, кто может произнести несколько фраз на согдийском, те, кому не надо объяснять, откуда взялась фамилия «Маниах» и что за ней стоит. Не буду перечислять титулы этих замечательных людей — титулов у них много. Иначе и не могло быть с теми, кто по знанию средневековой истории Средней Азии выше всех в мире. Зато не могу совладать с собственным тщеславием, вскользь и небрежно заметив, как хорош суп, который готовит попросту чудесный человек по имени Эдуард Ртвеладзе.
Он и его ташкентские коллеги, Рустам Сулейманов и Ольга Кобзева, не только проявили редкие доброту и терпение, принимая меня в Ташкенте и мягко расправляясь с моими тогдашними безумными идеями — они еще и дали много хороших советов перед дорогой в Самарканд.
Вот там, наверное, все и произошло. Я сидел на теплой земле среди тысяч голых песчаных холмов, изрытых норками сусликов. Сами хозяева этих норок, столбиками замершие у своих жилищ, не проявляли никакого гостеприимства. По бледному небу чертили свои траектории ласточки, перекликаясь в вышине. А я слушал совсем другие голоса — тех, кто жил здесь много столетий назад. Потому что каждый из этих безлюдных закругленных холмов был когда-то домом, куском стены, башней одного из самых удивительных городов мира, по сравнению с которым выросший у его южной окраины и существующий и поныне город Тимура — только тень.
Что мне сказали голоса холмов — останется между нами, но теперь я знаю, что могу когда-нибудь вернуться в тот, принадлежавший им Самарканд, и прошептать этим жившим так давно людям: спасибо.
Моему другу и наставнику, писателю Анатолию Королеву спасибо за то, что заставил меня написать одним стихотворением больше. Ему и еще многим читателям, видимо, следовало бы также принести извинения за тот жестокий удар, что подстерегал их в конце книги. В виде слабого оправдания могу сказать, что огорчен не меньше их, но просто ничего не могу сделать — книги бы не было, если бы конец ее оказался другим.
Самым типичным вопросом, который мне пришлось неоднократно слушать после «Любимой мартышки дома Тан», был такой: откуда взялись эти факты подробности, детали, портреты? Что здесь придумано автором, а что, как и положено, взято из других книг?
Не вижу причин, чтобы в ответ не порекомендовать читателю работы, которые, кстати, попросту великолепно читаются (и которые на русский не переведены). Так, портрет величайшего из халифов Аббасидской династии — Мансура — принадлежит не столько мне, сколько американскому арабисту Хью Кеннеди («The Court of the Caliphs»). А вот описание Бармака Великолепного полностью на совести автора, как и утверждение насчет пребывания этого достойного человека среди живых в 749—751 годах, в которые разворачивается повествование. Если же кое-кто из вполне реальных и активных сегодня патрициев российской внешней политики узнает себя в некоторых чертах этого человека, то тут, конечно же, лишь совпадение.
Столь любимые Бармаком изысканно-тоскливые рассказы из жизни халифов Омейядской династии (и много других занимательных фактов) — это из другой книги, жанр которой никакому описанию не поддается: «Muhammad's People», принадлежащей перу Эрика Шредера. Леди Марианне, привезшей мне эту книгу из Бейрута ко дню рождения, — отдельное спасибо.
Если кому-то хочется больше узнать про подлинную историю знаменитой секты ассасинов (и прочитать довольно любопытные упоминания об их предшественниках, действовавших, как ни странно, как раз в серединe VIII века), то нет ничего лучше книги первого из арабистов мира — Бернарда Льюиса («The Assasins»).
Впрочем, это далеко не единственные великолепные работы о том удивительном времени. Множество книг до сих пор лежит стопками у меня на полу, еще утыканные закладками.
Крису де Бургу и Борису Гребенщикову спасибо за творчески позаимствованные у них строки, японцу Китаро — за музыку в главе «Богом данный». Кстати, его же музыка, как и отрывки из «Турандот» Пуччини и многое другое, звучит и в «Любимой мартышке дома Тан».
Иранисту полковнику Петру Гончарову спасибо — за подаренные автору имена «Заргису» и «Гисубурида», за несколько других иранских имен и еще за все то, что стоит за хорошо ему знакомым словом «Афган». Если кто-то увидит за строками «Ястреба» бледные призраки той, нашей, афганской войны, то этот человек не очень ошибется.
Читать бесплатно другие книги:
