Любимый ястреб дома Аббаса Чэнь Мастер
Итак, пришла в голову мысль, мы нашли сад, который скрывается — если он там действительно скрывается, — в бывшем халифском дворце. Дворце, которым распоряжается даже не Хашим, а не иначе как сам «мервский барс».
«Два дружка», как сказал про них Юкук.
А если все происходящее — не заговор Хашима против дома Аббаса и Абу Муслима? А заговор, в котором отсутствующий в данный момент полководец, дружок Хашима, с большим удовольствием участвует? Что тогда?
А тогда… становится ясным многое из того, что раньше было совершенно не ясным. Например, моя — и брата — истинная роль во всей этой истории.
Мне уже не нужно было дожидаться письма Аспанака, в котором должен был содержаться ответ: кого именно финансировал еще наш дед, а потом уже отец и, сегодня, брат.
Сказано ведь было тем же братом, что они давали деньги дому Аббаса. То есть, в общем, Мансуру. А вовсе не Абу Муслиму.
И если предположить — только предположить, — что Абу Муслиму захотелось чуть меньше зависеть от семейства, в чьих жилах течет кровь пророка и чей казначей имеет неприятную кличку «человек-копеечка»… То понятно, что среди прочего Абу Муслиму надо было перерезать денежную нить, которая вела от нашего торгового дома, через Мерв, на Запад. К дому Аббаса. И сделать все это так, чтобы поначалу его нельзя было ни в чем обвинить и даже заподозрить.
Тогда должно было произойти все то… все то, что на самом деле и произошло. Два кинжала — для брата и меня, полный разгром шпионской сети дома Маниахов в Мерве и даже в Бухаре. Хашим с его сожженным лицом, устраивающий в порядке наказания налет на винный дом Адижера, своего недобровольного агента, как только там появляется человек по имени Маниах, а Адижер не посылает вовремя сообщения об этом…
А память уже услужливо подсказывала: я же ни разу не видел никакой особой охраны у Абу Муслима, хотя тот и знал, что под носом у него орудуют убийцы. Просто убивали они его врагов, и больше никого. Да, он убивал десятками тысяч своих — но могли же быть и у него такие друзья, которых он боялся убрать открыто, возмутив этим прочих своих соратников, типа Зияда?
И тогда объясняется еще одна загадка: «Скажите, Маниах, вы что — вообще ничего не боитесь? И почему?»
Как же он изумился, увидев меня перед собой в тот раз, когда я пришел проситься пожить в крепости, прямо у него под носом: «Глава дома Маниахов здесь? Глава дома Маниахов пришел ко мне… в черной одежде?» Как же все просто: он-то подумал, что я попросту решил сыграть по принципу «все или ничего», ставя свою жизнь залогом нашего союза. И до сих пор, видимо, считал меня поэтому безумно смелым человеком, достойным уважения, да что там — восхищения. И уже только потом, вдобавок, человеком, который может «бросить Самарканд к его ногам».
Да вот же и жирный проповедник сказал мне: «Хорошо, что ты с нами».
То есть это не страшно, что я так много знаю про «преступивших смерть». Меня пока потерпят — если уж я «с ними». Хотя на всякий случай Омару и Михраману пустили по стреле в голову. Потому что слишком много знать мне пока не полагалось.
Я мучительно закрутил головой: только бы ничто сейчас не отвлекло! Еще, еще немножко подумать! Так но какой смысл Абу Муслиму отрывать наш дом от дома Аббаса, мечтать о союзе с нами, если цель мервского бунта в том, чтобы халифа из дома Омейядов сменил человек, в чьих жилах течет кровь пророка?
Как мешает эта проклятая жара!
Но вдруг мне стало холодно. «Потому что наступают решающие дни, — зазвучал в моей голове бас все того же гороподобного проповедника. — И тот, кого называют Махди, — он здесь, он уже между нами, а мы-то, глупые, проходим мимо и не замечаем. Но подожди немного. Это всегда так бывает — сидишь во мраке, и вдруг — ослепительный свет!»
И вот этот свет, наконец, для меня засиял.
Потому что зачем Абу Муслиму люди с кровью пророка в жилах, если он сам — Махди, который уже здесь, между нами? Да еще одна завоеванная его стотысячным войском провинция — и он сможет открыть кровь пророка в собственной крови, а то и провозгласить себя богом! С такими проповедниками это недолго.
У меня началась нервная дрожь.
— Юкук, чакирам быть готовыми ко всему, коней оседлать, двоих поставить с ними, чтобы ждали сигнала! Броню надеть, полное вооружение!
Я лихорадочно начал пытаться повязать под куртку толстый пояс с деньгами. А взгляд мой был прикован к кисточке, лежавшей на ковре вместе с прочими письменными принадлежностями: неужели их в очередной раз придется бросить?
Засыпавшая в дрожащем зное площадь ожила. Мои самаркандцы — уже девять, к ним только что присоединились последние, Муслим и Девгон, — с удивительной сноровкой надевали тяжелые кольчуги, а двое из них бросились, через толпу, к выходу из крепости.
Выходу, через который… въезжал, как в день первой нашей встречи, маленький караван: «человек-копеечка» Мансур, смуглый мальчик, раб с пятнистым лицом, охранники, величественный Бармак в чистых светлых одеждах… Вот они остановились у самой линии охраны, совсем близко от меня, и навстречу им, не теряя достоинства, вышел чернобородый Абу Салама, поговорил о чем-то с Мансуром и снова скрылся.
— Бармак, что происходит? — возбужденно спросил я, бегом спустившись со своего второго этажа.
— Серьезные вещи происходят, мой дружочек, вы же знаете… Сейчас будем разговаривать с Абу Муслимом, принимать те самые решения. А, это, значит, вот как выглядит ваше скромное жилище? Мило. Очень мило.
Я ничего не понимал. Как это — разговаривать с Абу Муслимом, если Зияд, его секретарь, сказал мне, что тот уехал на несколько дней к войскам? Кто же в таком случае вызвал сюда, сегодня и сейчас, людей из дома Аббаса? И зачем вызвал?
— Бармак, ответьте мне быстро: кто вообще такой Абу Салама? Чем он занят у вас в Куфе, или Хумайме, или где он там орудует?
— Раз уж вы теперь так много знаете, то почему не сказать: он командует всеми нашими войсками в Куфе, куда перебралось семейство Аббаса. Как я уже говорил вам, это не так много войска, но в этой Куфе, где вообще уже несколько месяцев как непонятно, чья власть, это человек заметный…
Командует всеми войсками… А чем тогда командует семья Аббаса? А что тогда мешает этому командующему мятежной армией Куфы договориться с повелителем мятежной армии Мерва, без всяких там Ибрахимов и прочих?
— Бармак, подождите, ради всех богов и пророков. Это Абу Салама сам сказал вам, что вас ждет Абу Муслим? Вот прямо сейчас — сидит и ждет? Да? Тогда у меня еще вопрос: а мог ли Абу Салама знать, что этот ваш Ибрахим окажется не в Куфе, а в деревне Хумайма, где его легко было бы взять? Предположим, вы этого не знали, но знал Абу Салама, рассказал Абу Муслиму. А тому так легко было послать отсюда курьера прямо в Харран, ко двору халифа. Несколько дней пути на полном скаку… Курьеру бы не поверили, но служащим барида всего-то требовалось поехать в Хумайму и проверить…
Бармак смотрел на меня с застывшим любопытством и молчал. Потом его позвал Мансур, спускавшийся вместе с мальчиком с верблюда и двигавшийся куда-то в тень. Бармак оглянулся на меня с очень серьезным лицом, подвигал сияющей белизной бородой, тут его снова отвлекли.
Я остался стоять у подножия своей шедшей наверх лестницы.
Нет, мне пока что ничего не угрожало. Мне уже столько раз были сделаны эти тонкие и не очень тонкие намеки насчет того, что приходят решающие дни, и вот когда они придут — не промахнись, не подведи… Уж как-нибудь можно было понять: все, что от меня требуется, — это ничего не делать. Не меня сейчас будут убивать. Не я — следующий после Ибрахима.
Я судорожно оглянулся: казначей дома Аббаса, усаживающийся в тени, мальчик, его охранники, Бармак, группа женщин, нищий, толпа.
Абу Салама исчез.
Никто вместо него не появлялся.
Потому что появляться было незачем. Надо было оставить свою жертву на площади и уйти, а то и уехать к войскам, делая вид, что все дальнейшее-полная неожиданность.
Я был один, на меня никто не обращал внимания.
А в нескольких десятках шагов от меня обреченный на убой Мансур, чье имя означало — «победитель», черной долговязой тенью одиноко сидел под деревом.
«А мы построим город. Мы построим лучший город на земле», — прозвучало в моей голове.
ГЛАВА 16
Полет ястреба
Бег начинается с падения — а потом ты выставляешь вперед ногу, и она не дает тебе упасть.
Будто споткнувшись, я начал падать в сторону Мансура, а ноги, одна за другой, сами поддерживали меня в этом нескончаемом падении.
Я бежал, минуя линию охраны, а в голове билась мысль: все не так, я совершаю какую-то страшную ошибку.
Убийцы уже все на местах, они готовы и ждут, бились в моей голове слова Юкука.
Но тогда где же они? Они ведь должны сейчас уже быть рядом со своей жертвой, на расстоянии удара кинжалом!
Я бежал и смотрел на Мансура под его деревом, в изумлении поднимавшего на меня черные глаза; он один, абсолютно один под своим деревом, много шагов между ним и ближайшими людьми на площади: где же его убийцы? Я совершил ошибку!
Два охранника! Два охранника, никогда, на моей памяти, не отходивших ни на шаг…
От его сына, смуглого мальчишки, воспитанника царственного Бармака.
Юкук бежал ко мне с мечом. Я показывал ему рукой на двух охранников, один из которых стоял под песчаного цвета стеной, а второй уже был на полпути от этой стены к другому дереву, под которым смуглый мальчик только-только начал поворачиваться в сторону, где происходило что-то совершенно ему непонятное, откуда приближались какие-то люди.
Мальчик, кажется, даже собрался сделать шаг в сторону охранника — в конце концов, он знал, что к этому человеку нужно бросаться за защитой, когда возникают неприятности, для того он и существует.
А охранник бежал, сильно наклонившись вперед, с бессмысленным лицом, и правая рука его уже выскальзывала из складок одежды.
Между ним и мальчиком не было никого и ничего, единственным человеком, кто стоял относительно близко к обоим, был я. Вот только руки мои были пусты, и даже бегом я не успел бы добежать как до того, так и до другого.
И тогда я сделал то, что мне оставалось.
Я полетел.
Три широких прыжка — и рывок по воздуху, головой вперед, с прицелом на ту точку желто-рыжеватой земли, в которой через крошечную долю мгновения должен был оказаться убийца.
Не знаю, как выглядел этот мой полет, длиной всего-то пять-шесть шагов моими не очень длинными ногами. Думаю, что со стороны это было похоже на то, как если бы мешок, брошенный караванщиком со спины верблюда, описал в воздухе кривую траекторию и не очень изящно, с глухим звуком шлепнулся бы на землю.
Но сегодня этот короткий полет кажется мне одной из самых прекрасных страниц книги моей жизни.
Я летел — и видел недоуменное выражение на смуглой физиономии мальчика и горестные глаза замершего с поднятыми руками Мансура, — а еще черный круг его широко открывшегося в безмолвном крике рта. Я летел, как ястреб на жертву, и в бесконечном этом полете думал о том, что каждый ребенок приходит в мир для того, чтобы увидеть бирюзу дневного неба и россыпь звезд в ночи, чтобы прожить все свои дни без остатка, чтобы сказать потом с гордостью: я был здесь, моя жизнь изменила мир хоть на крупицу, произнесите мое имя и вспомните обо мне. И я знал, что кем бы ни стал этот мальчишка с любопытными глазами, что бы он ни принес в мир, свет или горе, — нельзя, нельзя, нельзя убивать детей.
Я больно приземлился на подвернутую руку и плечо, и солнечный свет надо мной на мгновение затмила черная, как летучая мышь, тень, потому что убийца в развевающихся одеждах перелетел через меня и ударился головой о землю. Мы оба подняли тучу золотисто-шафранной пыли.
Я уже вставал на ноги; пытался подняться, тряся головой, и убийца — не просто подняться, но и дотянуться до лежащего у самых его пальцев кинжала с так хорошо знакомой мне деревянной рукояткой. А Мансур уже прижимал сына к груди, рискуя задушить его своими несуразно длинными руками, а Юкук мгновенным движением меча валил на землю второго убийцу у стены, поворачиваясь одновременно к первому и крича зачем-то: «живьем, взять живьем!».
«У- у-у», отрешенно сказал воздух у меня над головой. В затылке убийцы появилось оперение серой стрелы, похожее на шпильку в его белой головной повязке.
— Бегом, бегом отсюда, — прохрипел я Мансуру, и он потащил мальчика, сжимая его в объятиях, через начавшую собираться толпу.
Я сказал толпе мысленное «спасибо» — теперь можно было меньше опасаться стрел носатого мастера, вроде той, что только что свалила убийцу, прилетев откуда-то слева, с галереи дома, похожего на мой.
— Всем чакирам на коней! — крикнул я Юкуку. Мансур, услышав этот возглас, повернул ко мне темно-серое лицо и молча кивнул. Его пытался догнать спотыкавшийся и пыливший белыми одеждами Бармак. Мы неслись через визжащую толпу к выходу с площади между двумя угрюмыми башнями.
И тут сзади, за спинами стражи Абу Муслима, зазвучал перестук копыт и храп. Стража отбегала в стороны, давая дорогу десятку всадников в черном, с мечами и без. Толпа тоже раздавалась в стороны.
Нанивандак и Муслим раздвигали эту толпу с другой стороны, от ворот, — они вели в поводу моих коней; вот Мансур с мальчиком уже взбираются на первого из них.
Седой Бармак не успевал.
И тут я с восторгом увидел сцену, которая длилась не более двух мгновений, но от этого была не менее замечательной: царь, ворующий коня.
Тяжело дышащий Бармак потянул за уздечку отдыхавшей под стеной серой клячи. Уважаемого вида мужчины с пылающими красным огнем бородами завопили на него, а один начал суетливо дергать за рукоятку кинжала.
Рука Бармака в широченном белом рукаве сделала плавный жест слева направо. В воздухе мелькнули золотые искры, и несколько монет неслышно упали на землю между ним и хозяевами клячи, которые замерли, будто боясь переступить через упавшие к их ногам динары.
Я — в седле Шабдиза, Юкук — за спиной у Нанивандака, Бармак — на серой твари, все, все — рысью двинулись к выходу. А черное облако всадников сзади рвануло за нами через сходящую с ума толпу.
И тут мне показалось, что я во сне. Женщины с закрытыми лицами кошачьими движениями вскакивали одна за другой и бросались наперерез всадникам в черном, в руках у них были странные предметы вроде упряжи с какими-то вплетенными в нее камнями. Вот одна женщина в прыжке присела, чуть не коснувшись бедрами земли, и швырнула эту упряжь в сторону ближайшего всадника, параллельно земле. Ремни опутали ноги коню, и тот с храпом начал рушиться на землю.
А пожилой нищий, который до этого мирно сидел с женщинами на коврике, подбегал ко мне, призывно подняв руку; a Юкук, сидевший на коне сзади Нанивандака, ужe двигал скакуна в сторону нищего, отводя в сторону руку с мечом.
— Маниах из дома Маниахов, остановите того красавца с челюстью! — на удивление молодым голосом крикнул мне нищий, сверкая зелеными согдийскими глазами. — И дайте местечко на вашем коне!
— Ашкенд из дома… — начал я, протягивая ему одну руку и отмахиваясь от Юкука другой. — Ашкенд, что вы делаете, это же женщины, уберите оттуда женщин, их сейчас уничтожат!
— Да они сейчас сами всех уберут и уничтожат, — счастливым голосом прокричал муж Халимы-сероглазки, больно наступая мне на ногу в стремени и карабкаясь на круп коня. — Забыли о клане женщин-воинов Самарканда? Сейчас все о них вспомнят. Ваша мать, не последняя из них, с охотой поучаствовала бы в этой драке. Считайте, это она вас защитила.
Я оглянулся. Строй черных воинов превратился в бесформенную кучу, задние наезжали на передних, упавших вместе с конями; копыта дергались среди тучи пыли в солнечных лучах. Женщины охватили этот хаос аккуратным полукольцом, передние уже достали из-под одежд небольшие луки и неторопливо наводили их на мечущихся всадников. Полупрозрачная ткань на лицах была отброшена назад, я мельком увидел светлые волосы и беспощадные голубые глаза одной, что стояла, твердо расставив чуть согнутые ноги, боком ко мне.
Толпа с криком раздвигалась в стороны от нас, несшихся к выходу.
— Письмо, — сказал сзади голос Ашкенда, и он начал тыкать что-то мне в подмышку.
Стараясь не отстать от прочих, я развернул, почти разорвав, маленький папирус с двумя строчками. Мгновенно прочитал прыгающие перед глазами буквы, радостно захохотал, смял папирус в комок и швырнул его не глядя через плечо: все равно ни один человек в мире не смог бы понять, что здесь написано.
И не смог бы оценить, что ответ на оба моих вопроса я и без брата угадал правильно. И на вопрос, кому давал деньги наш дом — Абу Муслиму или напрямую Мансуру. И на тот, другой вопрос, который сейчас, пожалуй, несколько потерял важность.
Наш отряд — включая всех моих чакиров, сверкающих балхскими кольчугами, — скакал на запад, к дому Мансура, вдоль канала Маджан. Погони не было.
Мы с вами можем отстать, скрыться и двигать на восток, — раздался радостно взвинченный голос Ашкенда сзади. — Все продумано заранее. Бухара снова наша — благодаря вам, Маниах. Дорога свободна.
На восток не получится, — закричал через плечо я. — Получится на запад. В Куфу. Ашкенд, передайте брату или сделайте сами: надо, чтобы Абу Муслим не смог выехать из Мерва. Хоть несколько дней! Если у вас тут есть мерзавцы и убийцы, которых не жалко, — пусть поднимут бунт, что угодно. Нам надо, чтобы не было погони…
Как знал, как знал! Есть такие! Да мы еще и в Бухаре кое-что устроим! — крикнул в мое ухо Ашкенд. — Есть там один такой Шерик — ему только скажи и дай денег! Тогда дайте соскочить, пока улица пустынна… Начнем прямо сегодня!
С грохотом пронеслась наша кавалькада до взбудораженного дома Мансура. Там нас уже ждали — кто-то умный успел послать всадника вперед, предупредить. И встретили нас люди, машущие руками и приглашающие занять место перед…
Перед целым скопищем тяжело груженых верблюдов, занявших всю улицу.
Что у них в этих очевидно тяжелых вьюках?
Мне сначала показалось, что это просто способ прикрыть нас сзади — но тут я увидел, как беднягу Бармака (сколько же ему лет? Шестьдесят? Больше? Разве люди могут в такие годы нестись верхом?) в четыре руки снимают с его озверевшей коняги и буквально засовывают в верблюжий вьюк.
И я понял, что галопом мы все равно уйти никуда не сможем.
Тут меня взяли за руки, подняли их к раскаленному небу и обрушили на мои плечи железный дождь. Кольчуга заставила меня сгорбиться в седле. А дальше еще и на голову накинули что-то вроде шали или капюшона, но тоже сделанного из позвякивающих колец. И прихлопнули это сооружение круглым, как яйцо, шлемом из кованых металлических пластин. А через голову повесили перевязь с мечом («опускаешь левое плечо — и широ-оким движе-ением правой руки-и-и тащишь из-за плеча меч, описывая им перед лицом полукру-уг», — вспомнились мне сиплые крики Юкука, учившего чакиров).
Я понял, что худшее еще, возможно, впереди.
Без моей команды чакирам, видимо, чего-то не хватало. Сгибаясь от брони, я объехал их конный строй — Нанивандак, Евман, Ванаспар, Муслим, все остальные: сверкающий металл, мечи, луки — полное и стоящее громадных денег вооружение. Движением, руки отправил двоих назад, между невооруженными и верблюжьим стадом, приказал кричать, если увидят погоню. Юкук выехал вперед, вместе со мной.
Отряд тронулся на запад, к выезду из города. Медленно, очень медленно — я заметил, что лицо Юкука стало серьезным.
Погоня появилась скоро — но то были лишь два всадника в черном, они посмотрели на наше еле ползущее стадо, покрутились и отстали. Следовало ждать продолжения.
Оно и пришло — и не позади, а впереди нас, отрезав нам выезд из города.
Клубилась пыль, в ней мелькали черные головные повязки с развевающимися кончиками. Эти воины по большей части были без брони, но ее и не требовалось. В этом отряде их было слишком много. И множество мечей.
Один из заслонивших нам путь выехал вперед.
Красавец с гордым, похожим на лезвие топора носом, в такой же балхской кольчуге, как у нас. Поднял руку к глазам, начал лениво всматриваться в наши ряды.
Вот теперь конец, понял я. Я же знал, я знал, что не Хашим с Абу Муслимом были страшнее всего. Вот оно, самое страшное.
А раз оно уже пришло…
Когда-то лет тридцать с лишним назад на помощь моему Самарканду, только что захваченному Кутайбой ибн Муслимом, выехал отряд воинов Согда. Юноши из лучших дихканских семей, они подъехали к стенам города в полном вооружении — и те люди из народа арабийя, кто выжил после этого боя, долго еще рассказывали о том, что ощутили, увидев их сияющие невыносимым светом кольчуги, шлемы, железные рукавицы, сбрую коней. Захватчики готовы были пасть в пыль и молиться на эти сокровища, подобных которым они не видели никогда в жизни.
Но чуда не произошло. И броня не помогла Самарканду.
А вот теперь пришла моя очередь. И все, что мне оставалось, — это надеяться, что блеск несравненного металла хотя бы заставит противника задуматься. А потом — что ж, можно будет выхватить невооруженных людей из верблюжьих сидений, бросить на седла, пойти на прорыв. Придумать что-то еще.
Среди ржания, топота, гула голосов я поднял руку с криком:
— Воины Согда, вспомните свой дом!
И они, затянутые в неуязвимый металл, начали стекаться к моей руке — а я строил их в ряд, лицом к клубящимся поперек дороги воинам в черном, всех десятерых вместе, никого не оставляя сзади.
— Бить по команде! — крикнул я. — Поодиночке вперед не вырываться!
Будто вырезанное из темного дерева лицо Мансура, сидевшего на верблюде, оказалось надо мной.
И — холодея от пришедшего, наконец, озарения, я закончил на пределе голоса:
— Защитить халифа! Сберечь кровь пророка!
Теперь оставалось лишь сказать то самое, последнее, слово.
«Атаковать».
И тут я увидел нечто очень странное. Мои подопечные никоим образом не волновались. Мансур со своим мальчиком спокойно смотрели вперед, даже не обращая внимания на воинов перед нами (мальчик, впрочем, не без любопытства рассматривал их мечи). А Бармак, так тот и вовсе, переводя дыхание, направлял палочкой своего верблюда вперед, навстречу красавцу.
Вот они остановились бок о бок, сблизили головы и обменялись несколькими словами. Потом одновременно сделали странный жест — вытянули руки и прикоснулись друг к другу кончиками пальцев. И Бармак, похлопав верблюда сучковатой палкой, неспешным шагом тронулся обратно к нам.
За спиной его происходило какое-то движение: десятка чужих всадников выстраивалась на дороге перед нами — и к нам спиной, явно готовясь ехать туда же, куда вроде бы направлялись и мы. Остальные обтекали нас по обочине, скапливаясь на дороге сзади, между нами и городом. Юкук, как я заметил, полностью перестал волноваться, а это никогда случайно не происходило.
Вот наша маленькая кавалькада тронулась вслед за десяткой всадников, объезжая замершего на обочине гордо вскинувшего голову и улыбавшегося красавца.
— Ведь это же мои сынишка Халид. Халид ибн Бармак, — с небрежной нежностью сказал со своей верблюжьей высоты бывший царь, поравнявшийся со мной. — Собственного войска у него тут немного — всего двести всадников, не то что в нашем с ним Балхе. Но видите, как они вовремя оказались здесь — молодец, юноша. Да ему войска и не надо. Он у Абу Муслима занимается чем-то поважнее. Деньгами. Казначей Хорасана. Выдает жалованье солдатам, и так далее. Так что, дружочек вы мой, тут все было очень туго завязано. Об этом мы поговорим, очень скоро, как только отъедем от города подальше. Кстати, что это вы там такое кричали насчет халифа? Очень красиво у вас получилось, но это вы кое-что неправильно понимаете. Или, точнее, почти правильно. Все будет несколько по-другому. Вот только бы вовремя доехать до Куфы… А пока что мы чуть-чуть отклонимся с дороги. И вас ждет небольшой сюрприз, дорогой мой Маниах. Он вам, возможно, даже понравится.
Сюрприз был похож на город и маленький военный лагерь одновременно, от него издалека несло тяжким запахом конской мочи и человеческих испражнений. Здоровенные мужчины — и ни одной женщины — слонялись туда-сюда, что-то жевали и смотрели на нас без особого интереса. Дальше были конюшни, кухни, и весь этот хаос взбирался на холм и исчезал за ним.
Десятка всадников Халида начала сложные переговоры с воинами, совершенно очевидно охранявшими зачем-то это скопище людей. Потом нам махнули рукой, от верблюда Бармака в хвост нашего тяжело груженного каравана поехал раб с пятнистым лицом.
— Я вот что подумал, Маниах, — засиял голубыми глазами гордый отец красавца Халида, — подумал, что жадность до добра не доводит. Зачем нам везти до самой Куфы всю эту гору железа, которую я, как вы помните, подарил вам исключительно по ошибке? Опять же верблюды эти еле тащатся. Наши с Мансуром хотя бы умеют идти рысью, а то и еще бодрее. В общем, если я вам подарил сто комплектов вооружения — то пусть уж они будут на чьих-то плечах. Принимайте под команду пополнение, Маниах.
Я понял, что снова могу улыбаться.
Юкук, вы говорили мне, что тут есть такой лагерь рабов из армии Абу Муслима, — сказал я длинному воину. — Это что — мы как раз в Шаввале?
Именно так, — с мрачным удовлетворением кивнул он. — И есть еще кое-что. Ведь совсем неподалеку отсюда…
Тут нас отвлекли: первые из желающих поносить балхские кольчуги начали подходить к нам с Юкуком.
Хаос, грохот и лязг, который начался после этого и никак не мог прекратиться, описать невозможно. Юкук, собранный, уверенный, спокойный, только успевал метаться туда-сюда, подчиняясь в том числе моей команде: брать только согдийцев (я же должен быть уверен, что они понимают мои команды). Каждый из моих чакиров неожиданно для себя оказался командиром десятки воинов. Потом появились, кроме согдийцев, еше и тюрки, и я понял, что отряд наш теперь не победить и тысяче воинов. Люди менялись кольчугами, тащили из лагеря свое старое и привычное оружие, сравнивали с новым. Были копья, короткие для пехоты и длинные для всадников. Колчаны из кожи, откуда стрелы торчали веером. Дальше пошли кони, и этот вопрос оказался весьма серьезным, а Юкук еще затребовал запасных — притом что лишившийся груза верблюжий караван мы оставили в лагере в виде компенсации.
Я понял, что устал.
Мне захотелось отойти от этого грохочущего кошмара на какой-нибудь холмик, поднять голову к небу, где были рассыпаны мириады рифмующихся строк. «Остался след ее в пыли неспящих городов»? А ведь это было хорошо. Но вот уже новые строки звучат в моей голове:
О неба бледная и злая вышина, пронзенная кинжалом кипариса!
Еще немного, еще несколько строк. Хоть три. И не надо слать их брату. Надо, чтобы они просто оказались здесь, уже в нашем мире.
Но тут я вспомнил, что кисточка, папирус и все прочее, конечно же, остались в Мерве. С письменными принадлежностями мне просто не везло!
А дальше начал спускаться вечер.
— Овощи, Мансур, обязательно овощи — какие угодно. И не меньше одного барана на десять человек, это же здоровенные воины, — брал я приступом казначея дома Аббаса. — Плату за службу вы им сможете отдать в конце пути. Но кормить их надо хорошо уже этим вечером.
Мансур, все также не отпуская от себя спасенного мною мальчика, грыз ноготь и задавал на удивление точные вопросы — о том, что надо где-то брать еще котлы, добывать хлеб. Но на меня он смотрел какими-то удивленными глазами и… я бы сказал, что этот человек с неподвижным лицом был немножко смущен. А Бармак тонко улыбался.
— Можем спокойно тут переночевать, — ответил он затем на мой невысказанный вопрос. — Они получили по морде раз, от ваших девушек. Два, когда нас встретил и проводил сынишка Халид. Три, когда по его приказу наш отряд вырос до сотни. Да еще и с таким вооружением. Хватит уж им горячку пороть. Хашим теперь будет ждать Абу Муслима, а того, как вы верно и вовремя нам сообщили утром, нет в городе. Эту ночь можем спать спокойно.
Но спать мне не пришлось. Потому что когда забулькали неизвестно откуда появившиеся котлы над кострами, Юкук подсел ко мне, приложенной к сердцу рукой поприветствовав погружавшихся в сон Мансура, Бармака и прочих.
— Господин, я начал тогда говорить, а меня прервали. Так вот, знаете ли вы, что тут находится совсем неподалеку?
— Дорога в Куфу, о которой я не имею понятия, — отвечал я. — Мы поедем через весь Иран, Юкук.
— Я знаю эту дорогу очень хорошо… Сад, господин. Сад убийц. До заката можно было бы доехать.
Тут Бармак, лежавший навзничь, открыл один глаз и чуть повернул к нам осунувшееся лицо.
— А если не тот сад? — рывком сел я. — А как узнать…
— Двое на лучших конях уже туда отправились, если вы не возражаете, господин, — без выражения сказал Юкук.
Бармак открыл второй глаз.
— Мы охраняем жизнь этих людей… — начал было я.
А в моей голове уже крутились, как перекати-поле среди пыли, бешеные планы.
Взять ее живой и без царапины. Связать. Повезти с собой на запад, по дорогам Ирана. Нет, отправить с ней двух человек обратно, в Мерв. Сдать целителю. Найти Ашкенда. Дать Ашкенду запас сонных трав. Довезти ее до Самарканда. Сдать брату. Получается! Отлично получается!
Мои мысли замерли: Мансур сидел теперь абсолютно прямо, нет — чуть наклонившись вперед, в побелевших пальцах его был нож, которым он медленно пропахивал глубокую борозду в земле по направлению к себе.
Я посмотрел на его лицо — и раз и навсегда понял, что становиться врагом этого человека не следует никому и никогда в жизни.
— Я сам поеду, — сказал он голосом, скрипучим, как песок.
— А мальчика оставите на меня? — раздался тихий голос лежавшего Бармака.
Стало тихо. Юкук сидел неподвижно, с лицом, будто высеченным из камня. Он, кажется, был единственным, кто мог в этот момент смотреть в жуткие глаза Мансура.
— Оставьте нам исполнителей, господин, — наконец негромко сказал Юкук. — Мы не будем спешить их убивать. Мы сделаем это медленно.
Мансур чуть наклонил голову, глядя на свой нож. И начал грызть ноготь свободной руки. Мы молча ждали его решения.
— Сначала еда, — сказал он, наконец.
А после еды, из закатных лучей, возникли двое разведчиков Юкука. И мы начали с ними серьезный разговор.
Далее же мы выставили охранения во всех направлениях. Показали, каким должен быть сигнал тревоги — лишив для этого только что появившуюся у нас кухню нескольких медных тазов и кувшинов. Поняли, что Мансур останется на месте. Дали инструкции моим оставшимся в лагере Нанивандаку и Девгону — в случае нападения две десятки атакуют, остальные бросают семейство Аббаса в седла коней и переходят в галоп, окружив их железной стеной.
Веревки, вьюки какие-нибудь, — бормотал я.
Это не замок, сер, через его стены можно прыгать прямо с седел, — отвечал понявший меня по-своему Юкук. — Этот сад защитил себя не стенами. Он посреди пустыни, к нему так просто не подберешься — все открыто. А в окрестных селах говорят, что там живут гули. Находили несколько мертвых крестьян, из которых выпита чуть не вся кровь. Это-то несложно — тыкаешь ножом вот сюда и сюда, кровь брызгает ручьем, потом везешь труп и кидаешь его на сухую землю… Хашиму это было бы несложно подстроить. Но я бы вообще организовал дело получше…
И вот багровые камни пустыни, от них указывают на лиловый восток длинные черные тени. Полусон в седле, звуки струн, женский голос: «Стыдно быть совершенно бесполезным человеком на этой земле. Без моих ковров Самарканд все равно ведь остался бы Самаркандом. Какой ты счастливый, Нанидат, — твой шелк соединяет весь мир, он сильнее войн и мятежей. Если бы я могла хотя бы вырастить сына и сделать его похожим… ой, прости, прости, прости… Видишь, я приношу еще и вред…» «Ты единственный человек, которому никогда не надо просить у меня прощения. Потому что я прощу тебе что угодно. И уже поэтому ты не бесполезна. Ты нужна, потому что мир без тебя выглядел бы пустым, Заргису».
А потом — неизвестно зачем прилетевшая строчка:
- Луна над Бухарой, как ломтикдыни сладкой…
Строчка, которая улетела куда-то без следа и без продолжения.
Храп коня, которому завязывают голову, чтобы не заржал. Неслышный в полной уже черноте перестук копыт, обмотанных тряпками. Злобное бормотание Юкука: «а если отклонились…» И — желтоватая точка света на горизонте.
— Ты и ты, собираете и держите всех коней, когда перелезем, и отвечаете на сигналы тремя ударами в таз: три — значит, все спокойно, вы живы, — напряженно и очень внятно шепчет Юкук. — Если в ответ два раза по два удара — ведете коней к нам. Если ничего — то стоите на месте. Ты и ты — вспрыгиваете на стену и остаетесь там, с луками наготове. Прикрываете. Остальные четырнадцать — перепрыгнув, идете через одного, вправо и влево. Ты и ты — блокируете ворота, никого не выпускаете. Мы, остальные, прочесываем сад и идем в дом. Живых мужчин не оставлять. Женщин — наоборот, только живьем, тяжело не ранить. Разговоров никаких, все делаем быстро и молча. Воды по глотку, и за мной, быстро — потому что за сто шагов даже замотанные копыта слышны.
И неожиданно возникшая из мрака ровная, совсем черная линия — стена, ростом с человека. Над ней — холмы деревьев, чуть подсвеченные снизу розоватым светом. И небольшие башни, повыше стен.
И дикое мельтешение факелов среди листвы, растерянный вопль, обрывающийся после нового удара. Дикий запах ночных цветов, ползущий по саду сладкий дым, от которого кружится голова. Неподвижная фигура с заломленной вбок головой, перегородившая тропинку. Девушка, которой вяжут сзади руки ее собственной, очень скудной одеждой: смотрю в ее черные глаза, в которых пляшут огни факелов, говорю «нет», девушку уводят.
Грохот настоящего боя перед башнями, обозначающими вход в дом, похожий на игрушечную крепость. Юкук бросается туда, несколько коротких воплей, его голос: «я сказал — вправо-влево, бегом!»
Комнаты, скудно освещенные масляными лампами. Низкие двери, высокие купола потолка. Четыре трупа на полу, один — наш. Гладкие плиты пола, на стенах — мелкой мозаикой — извивы лозы, бегущие звери, музыканты с флейтами, женщины с широко раскрытыми скорбными глазами. Это же женщины города Константина, вижу я, — закутанные в те же драгоценные шелка, те же округленные по-совиному глаза, в которых и сладкое обещание, и безумие гордости, и неожиданная сладострастная жестокость.
— Бизант, — бормочет Юкук. — Оттуда мастера. В какую даль их завезли. Рабы, конечно.
И комната, где к нашим ногам вываливают содержимое окованного железом большого ларца, тоже работы мастеров Бизанта: с мягким стуком падают и катятся по полу деревянные обрубки — ножи убийц, десять, двадцать, больше…
И после этого — ничего, несколько напуганных и совсем не знакомых мне женщин. Глупо, как все глупо…
Выхожу в обширный двор, уже полный факелов. У нас один Убитый, трое ранены. Бреду, как потерянный, рассматриваю оскаленные лица трупов. Женских среди них нет.
И тут из низкой пристройки к дому вылетает лошадь — одна, без седока, и уверенным полукругом идет по двору на меня.
И сбоку лошади, как тень среди трепещущих складок покрывала, всплывает изогнутая женская фигура, прекрасная в своем полете, и невесомым призраком опускается в седло.
Я делаю несколько шагов вперед, в пустоту мощенного плитами двора. В моих руках ничего нет, за весь этот безумный бой я ни разу не вытащил меч.
— Зар-ги-су! — кричу я, и она сразу же поворачивает ко мне голову, закутанную в легкую ткань.
— Заргису, — повторяю я, делая вперед, в пустоту, шаг, еще шаг, еще. — Поговори со мной, Заргису. Посмотри на мое лицо. Вспомни мое имя — Маниах. Вспомни твой сад, который ждет тебя. Ты под моей защитой, Заргису.
Конь останавливается, женщина в седле нерешительно наклоняет ко мне голову, будто вслушиваясь, подталкивает коня, он делает вперед шаг, другой. Багрово отблескивающее в свете факелов лезвие ее меча опускается ниже.
— Нет-нет-нет! — слышится сорванный голос Юкука сзади, а затем — топот его ног. И я вижу, что справа и слева к ней черными клубами подлетают два всадника, один поворачивает к ней голову — и я вижу его длинный нос, они вдвоем берут ее коня под уздцы и вместе несутся в дальний угол двора, прямо на глухую стену.
Один всадник успевает туда раньше, он не сходя с седла оттаскивает в сторону какое-то сооружение, густо увитое плющом. И первым, нагибая голову, ныряет в открывшуюся за этой штукой черноту. За ним на полном скаку там же исчезает гибкая тень в развевающемся покрывале, а последним — носатый.
Судорожный перестук копыт по пустыне. Холодные звезды в вышине.
Книга победителей
- Великодушием отмечен царь державы:
- Он стрелы золотом украсит в день кровавый,
- Чтоб саван на него себе добыл убитый,
- А раненый купил лекарственные травы.
ГЛАВА 17
Небо Ирана
— Помощь и прикрытие для вас запросил у вашего брата я, — извиняющимся голосом сообщил мне Бармак, с которым мы только что совершили необходимый нам обоим утренний визит за голые камни, окружавшие наш лагерь, уже гремевший железом и пахнувший дымом. — Просто после одного из наших разговоров мне показалось, что вы что-то уж слишком размашисто стали работать. Балхская броня, конечно, — хорошее дело, но вы-то поселились у этих людей в самом их гнезде. И хотя вы как будто вообще ничего не боялись, тут уже в какой-то момент одной брони бы не хватило.
Он озабоченно сложил губы, а потом улыбнулся мне.
— С другой стороны, а иначе вы и не могли. Надо было, действительно, нарываться на какую-то реакцию с их стороны. И времени оставалось не так уж много — тогда я это так и чувствовал, а сегодня, как видите, предчувствия оправдались. Вот я и отправил курьера к вашему уважаемому брату Аспанаку, с мыслью, что вас тут надо немножко прикрыть. Он мне не ответил, правда, но что может быть лучше, чем такой ответ, как вчера? Заодно ваши светлоглазые девушки спасли и мою старую шкуру.
Я молчал и смотрел на него. Потом, вздохнув, признал очевидное: что все оказалось как нельзя более кстати.
— И отвечая на ваши многочисленные невысказанные вопросы, сейчас произойдет вот что. Они начнут думать, что делать. Этот трус, если вы заметили, решил в ключевой момент оказаться подальше от главных событий. А подчиненные его, этот Хашим и прочие, теперь трясутся, что у них ничего не вышло. И с Халидом связываться в такой ситуации им совсем не с руки. С учетом того, что есть еще принцы Ирана, Зияд и другие нейтральные люди, которые от междоусобицы — да еще и не первой, — могут и огорчиться.
— Бармак, где Абу Салама?
— А мы его отослали в ту же Куфу, куда сами едем, но в одиночестве — оставили в опустевшем доме посланца с приказом на этот счет. Он нас, небось, постарается обогнать. А что с ним сейчас еще делать, с этим Абу Саламой, лучше пусть едет отдельно от нас, целее будем… Да вы не перебивайте, Маниах, дайте старику поговорить… Итак, мервский трус будет решать, что делать. И скорее всего — попомните мои слова, — он решит… не делать сейчас ничего. Как будто ничего и не случилось. Одно дело — когда происходит вот такая незадача: ключевых людей из дома Аббаса все равно, что нет. Убийцы, понимаете ли, нанесли очередной удар. Этo новая для всех ситуация, и тут можно объяснить ее своим людям и дальше делать что угодно. А раз этого не получилось — значит, не получилось. Все улыбаются друг другу и продолжают делать общее дело.
— Бармак, ведь вы все знали, — без выражения сказал я. — Очень давно. Вы еще когда подарили мне броню… Но в таком случае зачем я вам был вообще нужен?
Он сухо усмехнулся в бороду.
— Что значит — знал? Догадывался — это не значит знал. А дальше-то что было делать с моими догадками? Надо ведь было как-то разрешить ситуацию, хотя бы вывести ее на свет из мрака. И кому прикажете это делать? Халид никак бы не смог. Фактов у него, как и у меня, не было — и кто бы ему дал их собрать, он все время на виду. И потом — почему не признать, что вы совсем не хуже Халида, а в чем-то и лучше? Нет, все получилось правильно. Просто отлично получилось. Убийц больше нет и не будет, Маниах. Вот если бы у них был какой-нибудь замок на скале — тогда совсем другое дело. И неважно, скольких вы упустили вчера ночью. Потому что знаете, что сейчас наш трус с Хашимом будут делать? Осликов топить. Есть такое чисто балхское выражение. В смысле, чтобы даже бессловесных скотов, которые многое знают — хоть и молчат, — чтоб и их не оставалось. Я бы сказал, что уже сегодня исчезнет куда-то и этот ваш толстый поклонник всех пророков, и все эти несчастные будущие самоубийцы… все, все. Они, небось, уже сами все поняли и прячутся изо всех сил. А что это вы так печальны, милый мой дружочек? Устали после вчерашнего боя?
Я молчал.
— Девочка, конечно, какая-нибудь, — уверенно предположил Бармак. — Если ее с вами не видели слишком уж часто, то Хашиму будет не до нее. И если она умная, то догадается сама исчезнуть. Давайте, что ли, думать о хорошем…
«Она умная, — сказал себе я, глядя на поднимавшееся над землей огромное багровое солнце. — Она исчезнет».
Бармак уже широко шагал обратно к лагерю. — Только одно, — сказал я, догоняя его. — Зачем нужно было… убивать мальчика?
— Не успели об этом подумать? — фыркнул он, поворачиваясь и щурясь. — А еще вы наверняка не знаете обычаев народа арабийя. Дело в том, что тогда из игры были бы выведены оба — отец и сын. Да и вся семья с ними. Представьте себе…
Читать бесплатно другие книги:
