Трагические самоубийства Останина Екатерина
Людвиг мечтал о полной независимости своего княжества. В связи с этим в нем постепенно сформировалась ненависть к Берлину и всему, что может оттуда исходить. В жизни очень деликатный и терпимый, Людвиг приказал поместить в тюрьму на хлеб и воду германского кронпринца Фридриха, однако придворные откровенно саботировали приказы своего монарха, нисколько не страшась его гнева.
Высшие государственные чиновники Баварии, как им казалось, имели все основания для недовольства королем. И первым его грехом оказалось неодолимое пристрастие к творениям Рихарда Вагнера. Эту величественную и завораживающую музыку он впервые услышал в 18 лет. Людвиг навсегда запомнил тот незабываемый день – день своего рождения. Ему преподнесли дивный сюрприз – сказочный вечерний праздник, центром которого явился поезд Лоэнгрина. На озеро спустили украшенную ладью в виде лебедя. Принц Пауль фон Торн унд Таксис, юный флигель-адъютант Людвига, обладатель прекрасного голоса, исполнил арию Лоэнгрина. Король был потрясен. Он пожелал немедленно познакомиться с композитором, чья музыка настолько отражала состояние его души.
В это время Вагнеру было уже 50 лет; он находился в тяжелейшем творческом кризисе и погряз в долгах. Общество забыло и отвергло его, композитор прозябал и находился на грани отчаяния. Именно в этот момент Людвиг разыскал его и помог материально. Они стали много и часто встречаться, переписываться. Свои чувства к кумиру Людвиг никогда не скрывал. В одном из посланий 1865 года баварский король писал ему: «Вы и Бог! До смерти, до перехода в иной мир, в царство ночи миров, пребываю верным Вам».
Вагнер отвечал восторженной взаимностью молодому королю: «Вы знаете, – писал он, – что молодой баварский король отыскал меня. Сегодня меня привели к нему. Увы! Он так хорош, так умен, так полон глубокого чувства, так великолепен, что я боюсь, что его жизнь, подобная мечте богов, увянет в этом обыденном мире! Он любит меня с пылкостью первой любви, знает все про меня, как моя собственная душа. Вы не можете себе вообразить всю прелесть его взгляда! Только бы он жил, он слишком хорош для мира!».
Очень скоро дружба между королем и композитором стала предметом злобных сплетен и пересудов. Чиновники распускали слухи один другого нелепее и утверждали, будто Вагнер проповедует Людвигу безбрачие и вмешивается в дела государственной важности. Тем не менее король обладал достаточной самостоятельностью суждений и был способен принимать решения сам, не прислушиваясь ни к чьему мнению и имея относительно всего собственные умозаключения. В свою очередь, «злой гений» Людвига Вагнер признавал, что без его покровителя не существовало бы ни «Парсифаля», ни «Нибелунгов».
Главное, что вызывало гнев придворных, – это огромные траты Людвига на Вагнера. На самом деле это было вовсе не так. Конечно, баварский король подарил композитору большой дом в Мюнхене, но пенсию, составлявшую всего 15 000 марок, никак нельзя назвать большой суммой, ставившей под удар благополучие княжества.
Людвиг постоянно слышал обвинения против Вагнера. Тот будто бы является прусским шпионом и к тому же масоном, и перед ним якобы поставлена задача обратить жителей Баварии в протестантскую веру.
В этот трагический момент Людвиг, верный идеалам дружбы, писал Вагнеру теплое ободряющее письмо, желая успокоить близкого по духу человека: «Дорогой друг! О, я очень хорошо понимаю всю глубину ваших страданий. Вы говорите, что, заглянув в глубину человеческого сердца, вы нашли там злобу и испорченность. О, я верю вам, и я понимаю, насколько вы могли отдаться порывам гнева против людей! Но не забудем (не так ли, мой дорогой?), что есть много благородных и добрых сердец, для которых можно с удовольствием работать и жить. А между тем вы говорите, что не созданы для земного мира! Заклинаю вас, не огорчайте вашего верного друга. Мужайтесь: любовь может заставить все перенести и под конец приводит к победе! Любовь умеет найти в самой простой душе семена добра, она одна умеет побеждать! Живите, возлюбленный души моей! Умение забывать есть добродетель: это ваши собственные слова, которые я теперь восклицаю вам: „Прикроем снисхождением ошибки других, помните, что ведь за всех умер и страдал Спаситель!“. Ваш и по смерти верный друг Людвиг. 15 мая 1864 года».
Во всяком случае Вагнер искренне любил Людвига и никогда его не предавал, чего нельзя сказать о женщинах. Поэтому стоит ли винить композитора в том, что король предпочитал оставаться холостяком? Людвиг был человеком чувствительным, способным на глубокую привязанность и на отчаянную ненависть, когда речь шла о чем-то самом сокровенном в его душе, на что покушались посторонние. В свое время баварский король нежно любил принцессу Софию, очаровательную прелестницу, сестру австрийской императрицы Елизаветы (впоследствии, в 1897 году, она погибла в пожаре во время проведения в Париже благотворительного базара). Красавец Людвиг и София были чрезвычайно привлекательной парой, и жених относился к своей невесте как к божеству во плоти. Однако случай разрушил его доверие к любимой женщине, а другую полюбить он так и не смог.
Однажды король, как истинный романтик, решил сделать Софии очаровательный подарок: он собрал странствовавших музыкантов и вместе с ними отправился к принцессе, чтобы исполнить ей серенаду. Свою любимую он обнаружил в парке: очаровательная и невинная София перебирала пальцами волосы молодого аббата. Их скрывали ветви деревьев, но король мог отчетливо видеть, как сплетаются их руки и готовы в следующее мгновение слиться губы. Взбешенный, Людвиг бросился на неверную возлюбленную и нерадивого аббата. Еще секунда – и он убил бы обоих любовников, но подоспела свита принцессы, и слуги удержали руку баварского короля. Когда Софию попросили объяснить столь странное поведение ее жениха, она, подобно многим женщинам, солгала. Причем ложь была откровенно нелепой и била в самое больное место Людвига. София спокойно заявила, что ее жених – просто сумасшедший и у него произошла галлюцинация.
Людвиг смолчал, но от женщин с тех пор предпочитал держаться на расстоянии. Вероятно, он был прав: никто не умеет делать так больно и бить с такой силой и меткостью, как любимый человек, который знает все твои секреты, тайные мысли, мечты и боль. Король любил, чтобы ему читали вслух. Он мог слушать декламацию актеров ночи напролет. Однажды к нему в спальню пришла знаменитая и прелестная актриса. Читая долгий монолог и войдя в роль, женщина в порыве страсти присела на королевскую кровать, чем вызвала сильнейший гнев Его Величества. Людвиг выгнал ее за дверь в ту же секунду и приказал в течение суток выехать из Баварии, как было сказано в приказе, «за оскорбление Высочества».
В другой раз Людвиг посреди ночи вызвал к себе секретаря, который проживал неподалеку. «Я видел лицо вашей жены», – заявил он в страшном гневе. Секретарь не понял, что от него хотят, однако король еще раз повторил свою фразу, и тон его не сулил ничего хорошего. Наконец секретарь понял, что Людвиг случайно встретил в парке его жену, чем был возмущен до чрезвычайности, и придворному осталось только извиниться и заверить, что такой безобразной ситуации впредь не произойдет.
Нечто подобное произошло с одной привлекательной актрисой, стремившейся заполучить Людвига. Молодая женщина была уверена, что эта твердыня ей по плечу. Она даже разработала по-женски наивный план: пригласила короля покататься с ней на лодке по озеру, а потом как бы случайно опрокинула лодку. И вот оба оказались в воде. Женщина полагала, что король, как истинно галантный кавалер, поможет ей выбраться из воды, однако не тут-то было: даме даже дотронуться до него не удалось, как она надеялась. Людвиг, крича: «Не смейте прикасаться к королю!», вплавь добрался до берега и приказал свите заняться его спутницей. Едва дама была извлечена из воды, как получила предписание покинуть Баварию и впредь не сметь там появляться.
Впрочем, была женщина, которую Людвиг по-своему любил и даже ласкал иногда. Это была жена принца Леопольда, принцесса Гизела, женщина, как и сам Людвиг, весьма странная и эксцентричная. В знак нежной дружбы Людвиг посылал ей цветы и подарки, как правило ночью, ибо вел ночной образ жизни. Гизела, однако, не возражала и принимала королевского посла в любое время суток, даже если для этого приходилось одеваться в три часа ночи.
Немало времени баварский король провел с талантливой актрисой Лилой фон Бюловски, надо полагать из чистой любви к прекрасному искусству, хотя даже многие придворные и чиновники предпочли бы, чтобы это была любовная связь. И все же покорила Людвига не прелесть актрисы, а ее талантливое исполнение роли Марии Стюарт. Что же касается взаимоотношений коронованной особы и Лилы, то они тянулись, агонизируя, на протяжении 6 лет, пока окончательно не иссякли и не исчерпали себя.
Гораздо снисходительнее относился Людвиг к своему придворному чтецу и актеру Йозефу Кайнцу. Кайнц говорил королю Баварии такие дерзкие слова, которые Людвиг не простил бы никому. Например, после одного из представлений король и Йозеф вместе пили шампанское, и вдруг Людвиг, охваченный острым чувством внезапной меланхолии, сказал: «Мне это бремя власти невыносимо». Недалекий и довольно-таки бестактный Кайнц беспечно заметил: «Так отрекись, государь!». Людвиг страшно переменился в лице, и в его глазах промелькнуло бешенство, однако он тут же овладел собой и произнес со своей обычной мягкостью: «Прошу тебя, никогда не говори больше так со мной, дорогой». В то же время бывало, что за вольности гораздо меньшие король приказывал выколоть глаза или содрать кожу. Правда, все это так и оставалось на словах; не известно ни одного пострадавшего от жестокости короля. Придворные же, зная, что через некоторое время Людвиг начисто забудет о существовании своего обидчика, не торопились выполнять его приказы.
Из прочих пристрастий Людвига наиболее значимой была архитектура. По его приказу и под его непосредственным руководством были выстроены три дворца, а еще один перестроен и украшен. Самое известное творение Людвига Баварского – замок Нейшвайштайн, что находится на юге Баварии, в Гогеншвангау.
Нейшвайштайн высится над глубочайшей пропастью у водопада, Лидергоф расположен на границе с Австрией в Оберау, а Герренхиимзее построен посреди озера Хиим, на острове Геррен. Герренхиимзее – это маленький Версаль. Людвиг строил его в пору увлечения великим французским королем Людовиком XIV. Чтобы узнать все тонкости французской архитектуры, король побывал инкогнито в Париже. Последний замок – Берг – был построен до Людвига, но король значительно украсил и перестроил его. Судьбе было угодно, чтобы именно здесь, на Штарнбергском озере, король-романтик нашел свою смерть.
Постройка замков баварским королем все больше напоминала некую манию. Людвиг с ума сходил от того, что не может воплотить в жизнь все свои планы, а их было множество. Он представил министру финансов смету и потребовал необходимую денежную сумму, но получил решительный отказ. Ярости Людвига не было предела. «Высечь его как собаку и выколоть ему глаза!» – долго кричал он, не желая успокаиваться. Но как быть? Княжеской казны не хватило бы на постройку даже одного замка, задуманного королем, поскольку планы его были поистине грандиозны.
Не успокоившись, Людвиг стал искать требуемую сумму, обращаясь с просьбами о ссудах во многие правительства мира – в Тегеран и Стокгольм, в Константинополь и в Бразилию. Наконец он решился просить о помощи даже Францию, гарантируя ей военную поддержку в случае войны с ненавидимой им Германией, но все было тщетно. Правительство Германии всерьез обеспокоилось, а Людвиг тем временем нанял «солдат удачи», поручив им грабить берлинские, венские и штутгартские банки.
Время шло, и король становился все более странным и вел себя все более необычно. Он совершенно перестал выносить присутствие людей; его все более манило одиночество. Когда Людвигу случалось бывать на придворных обедах, а это происходило регулярно, король требовал, чтобы все присутствующие были скрыты от него вазами с цветами и прочими ухищрениями. Он никого не хотел видеть и не считал нужным с кем-либо считаться. Людвиг обожал оперы, но, посещая театры, всегда находился в зале один, и актеры играли роли лишь для него и больше ни для кого. Если королю приходилось заседать в государственном совете, он требовал, чтобы его отгораживали ширмой даже от секретаря, так что его последний секретарь никак не мог похвастаться, что видел в лицо своего господина.
Во дворце королю вообще не нужна была прислуга. Он приказал устроить в своей столовой все таким образом, чтобы стол, сервированный кушаньями, подавался через раскрывающийся пол и таким же образом – автоматически – убирался. Министры часами простаивали перед дверями покоев короля, пытаясь добиться аудиенции. Им стоило большого труда представить на рассмотрение монарха свои доклады. Не составляли исключения и иностранные посланники. Их Людвиг не мог игнорировать, однако заставлял долго ждать, а выходил на прием, основательно выпив спиртного, видимо, для того, чтобы снять стресс.
Людвиг стал пить все больше и больше. Он предпочитал шампанское в смеси с рейнвейном, куда добавлял капли фиалкового эфирного масла. Прислуживали королю в последние годы его жизни кавалеристы, но и тех монарх заставлял носить на лицах маски, поскольку вид их был для него невыносим. Все королевские приказания отдавались через дверь посредством стука. Подданные также стуком извещали, что правильно поняли своего господина. При этом все приказания должны были исполняться немедленно, сию же секунду. Людвиг не мог терпеть ни минуты промедления.
Помня о своих замечательных поездках в Вену и Париж, Людвиг придумал, как можно путешествовать, не покидая дворца. Как правило, он ограничивался тем, что спускался в манеж и выбирал лучшего коня. Конная прогулка короля продолжалась в среднем около получаса. Далее являлся конюх в форме кондуктора и объявлял, что его господин успешно прибыл на следующую станцию.
Баварский король мучился ужасными головными болями и, чтобы хоть на время избавиться от них, прикладывал к голове лед и постоянно пил снотворное. Его психика, видимо, страдала все больше и больше: у него случались неконтролируемые припадки бешенства, когда Людвиг рвал на себе волосы и одежду. А то вдруг он впадал в состояние странного оцепенения, уходил в лес и часами стоял на одном месте, больше напоминая не человека, а статую. В эти моменты он слышал потусторонние голоса и его посещали необычайные видения. Ему казалось, что перед ним расстилается бескрайнее море, а кусты и деревья превращаются в великих и благородных людей прошлого. Он почтительно кланялся этим призракам и заставлял слуг оказывать подобающие знаки почтения королеве МарииАнтуанетте, которая чудилась ему в какой-нибудь парковой статуе.
Особенно часто Людвигу казалось, что на полу лежат ножи или еще какие-нибудь предметы, по большей части устрашающие. Он звал слуг, приказывал убрать от него «эту мерзость», но люди не понимали, чего от них хотят, поскольку не видели перед собой ничего, кроме пустого места. Даже врач боялся подойти к королю и пощупать у него пульс: его могли обвинить в непочтении к Высочеству.
Слуги казались Людвигу до чрезвычайности непонятливыми и поэтому постоянно вызывали его гнев. Нередко он бил их арапником, приказывал заковать в цепи виноватых или даже отправить их в Бастилию или утопить в пруду. Во избежание неприятностей челядь спрятала все опасные предметы во дворце. Что же касается жестоких приказаний Людвига, то их никогда никто не выполнял. Иногда ему докладывали, что приговор приведен в исполнение, хотя в действительности все обстояло не так. Сам же король никогда не изъявлял желания присутствовать на чьей-либо казни. Известен факт, что Людвиг приказал посадить в тюрьму государственного секретаря фон Циглера, и каждый день ему докладывали, что министр отбывает наказание, хотя тот благополучно разгуливал на свободе.
Людвиг чувствовал себя неким пилигримом, персонажем вагнеровского «Тангейзера», благородным рыцарем Тристаном, но чаще Лоэнгрином. У него был специальный костюм Лоэнгрина, в котором он совершал ночные поездки по озеру Штарнберг, и каждый аз его сопровождал прекрасный лебедь. Ночью он поднимался на крышу своего замка и часами любовался звездами и луной.
Жители окрестных деревень часто наблюдали, как по ночам баварский король, подобно фантастическому горному духу, бродит в лунном свете или мчится в санях в вихре серебряного снега. Когда же Людвиг вдруг чувствовал ностальгию по временам Людовика XIV, то в одном из своих дворцов, выстроенных по образу Версаля, прогуливался одетый и загримированный под своего кумира.
Простые люди обожали короля, которого придворные все громче называли безумным и откровенно сторонились. С крестьянами Людвиг был приветлив и ласков; здоровался с ними за руку и всегда находил время поговорить об их нуждах, проявить участие.
Пожалуй, единственной коронованной особой, никогда в жизни не соглашавшейся с тем, что Людвиг безумен, была его двоюродная сестра, австрийская принцесса Елизавета. Людвиг был моложе ее, и она относилась к нему как старшая сестра, не обращая внимания на странности в его поведении.
Людвиг, как ребенок, мечтал продать свою Баварию, где никто не желал его понимать, а взамен купить необитаемый остров, без придворных, без совета министров, без конституции, без этикета, без надоевших непонимающих лиц. Он поручил директору государственных архивов объездить все Гималаи, побывать на Крите и Кипре, в Канаде и в Крыму. Он везде искал свой заповедный уголок, но так и не нашел его.
Тем временем в Берлине начали всерьез опасаться за состояние здоровья Людвига. Бог знает, что он мог выкинуть в подобной ситуации; во всяком случае Германия усматривала в его существовании серьезную угрозу для себя. Летом 1886 года была созвана комиссия в составе четырех весьма уважаемых в то время психиатров. Врачи со всей ответственностью заявили, что Людвиг болен серьезно и неизлечимо. На государственном уровне было принято решение обеспечить безумному королю опеку и назначить в Баварии регента, о чем и был уведомлен Людвиг в своем любимом замке Шванштейн. Услышав заключение комиссии, он пришел в неописуемое бешенство. Король кричал, что хочет содрать живьем кожу с членов комиссии и выколоть им глаза. Не на шутку перепуганные государственные чиновники спешно бежали в Мюнхен, даже не захватив с собой ничего из личных вещей.
Людвиг решил срочно созвать пожарных, егерей и жандармов, чтобы те обеспечили его защиту. И народ, так любивший своего господина, был готов в ту же минуту встать на его защиту, а в случае необходимости отдать за него жизнь. Предстояло кровопролитное сражение. И вдруг все переменилось. Когда за Людвигом прибыла очередная комиссия, он встретился с ней и казался спокойным. Улучив удобный момент, король сделал попытку броситься вниз с высокой башни, но бдительная прислуга остановила его.
Так Людвиг лишился королевского венца. Вместо него назначили регента, а бывшему монарху предоставили возможность провести остаток жизни в замке Берг. Король произнес с сожалением: «Я признаю за лучшее подчиниться судьбе. Меня не могли бы устранить от правления, если бы мой народ не был на это согласен. Мне было бы очень легко освободиться, стоило выпрыгнуть из этого окна, и всему позору конец. Что меня лишают власти – это ничего, но я не могу пережить того, что меня делают сумасшедшим».
После этого его отправили в замок Берг. На всем пути следования королевской кареты стояли баварские крестьяне, горячо оплакивавшие его участь. Многие из них предлагали Людвигу свою помощь и защиту, но бывший король только улыбался грустно и ласково.
В Берге Людвиг находился под присмотром бдительных психиатров – докторов Гуддена и Мюллера. Король все время казался спокойным, рассуждал весьма здраво и был любезен с врачами. Вечером Людвиг заявил, что хочет прогуляться по берегу озера Штарнберг, ведь он привык совершать ежевечерние прогулки. Доктор Гудден согласился. По просьбе короля он пошел сопровождать его один, не пожелав воспользоваться помощью еще двоих служителей. Как казалось психиатру, в тот момент король не представлял ни малейшей опасности ни для себя самого, ни для него лично.
Однако шло время, а с прогулки никто не возвращался. К ночи прислуга не на шутку встревожилась, и начались активные поиски Людвига и доктора Гуддена. При свете факелов в озере Штарнберг был найден труп престарелого Гуддена. Он лежал на мелководье с расцарапанным лицом и зажатыми в руке королевскими часами, остановившимися на 7 часах вечера. По всей вероятности, доктор хотел удержать Людвига от самоубийства и вместо этого погиб сам. Король утопил своего надсмотрщика, после чего вошел в озеро, чтобы его навсегда успокоила голубая вода. Тело лебединого короля в конце концов нашли. Его сердце положили в позолоченную серебряную урну и поместили в мавзолей Альт-Эттинг – фамильную усыпальницу Виттельсбахов, расположенную в Верхней Баварии. С тех пор мавзолей Альт-Эттинг стал местом настоящего паломничества.
Прав оказался Вагнер: Людвиг был слишком хорош для этой жизни, где нет места романтике, где каждый не хочет видеть ничего, кроме своей уютной кормушки, где мало кому интересно небо и звезды. Людвиг же всю жизнь провел в ведомых только ему заоблачных высотах, откуда он упал, и это было неминуемо. Но до сих пор поражают воображение людей фантастические замки Людвига Баварского. Они заставляют помнить о том, что жизнь не ограничивается материальными ценностями, задуматься о жизни души, которой не нужны деньги и слава. Быть может, именно поэтому до настоящих дней в Баварии к Людвигу сохранилось трепетное отношение, как к святому… Его любят, ему поклоняются, о нем помнят. Так можно ли назвать такого человека потерпевшим поражение?
Всеволод Михайлович Гаршин родился 2 февраля 1855 го да в Бахмутском уезде Екатеринославской губернии, в небогатой дворянской семье. Отец был офицером кирасирского полка. В их доме нередко собирались его сослуживцы, принимавшие участие в недавно завершившейся Крымской войне, так что мальчик рос под впечатлением их рассказов о героической обороне Севастополя.
Воспитывал юного Гаршина П. В. Завадский, который был членом тайного общества, поддерживавшего связи с Герценом. Будущий писатель рос под влиянием передовых демократических идей. Даже чтению он обучался по одной из книжек «Современника». В своей биографии Гаршин отметил, что в возрасте 8 лет уже читал роман Н. Г. Чернышевского «Что делать?».
В 1864 году Гаршин поступил в одну из петербургских реальных гимназий. Он много читал, интересовался социальными проблемами. Мальчик часами наблюдал за природой, растениями и животными. Интерес к естествознанию он пронес через всю жизнь. Современники, которые общались с Гаршиным-гимназистом, отзывались о нем как о любознательном и вдумчивом юноше, который очень рано начал испытывать смутные стремления к борьбе с «мировым злом». Один из товарищей Гаршина по гимназии впоследствии писал по этому поводу: «Нередко бывало, что этот веселый на вид, беззаботный гимназист вдруг присмиреет, смолкнет, будто недоволен собой и окружающим, будто горько ему, что кругом недостаточно умного и хорошего. Иногда при этом с уст его срывались замечания о том, что необходимо бороться со злом, и высказывались подчас очень странные взгляды, как устроить счастье всего человечества».
Тягостное впечатление, что оказывала на Гаршина общественная жизнь того времени, нередко приводило к обострению душевной болезни, которой он был подвержен с раннего возраста. Ее приступы возникали нечасто. В обычном состоянии Всеволод Михайлович был жизнерадостным и целеустремленным молодым человеком.
В 1874 году Гаршин окончил гимназию. Мечте о поступлении в университет осуществиться было не суждено, потому что выпускников реальных гимназий туда не принимали. Поэтому Всеволод Михайлович решил поступить в Горный институт, хотя особого рвения к овладению инженерным мастерством никогда не испытывал.
Обучение в институте было прервано в апреле 1877 года, когда началась война с Турцией за освобждение балканских славян. День объявления Россией войны Турции Гаршин встретил так: «12 апреля 1877 года я с товарищем (Афанасьевым) готовился к экзамену по химии. Принесли манифест о войне. Наши записки остались открытыми. Мы подали прошение об увольнении и уехали в Кишинев, где поступили рядовыми в 138-й Болховский полк и через день выступили в поход…» Позже описанию этого похода Гаршин посвятит рассказ «Из воспоминаний рядового Иванова».
О своем решении пойти добровольцем в действующую армию Всеволод написал матери: «Я не могу прятаться за стенами заведения, когда мои сверстники лбы и груди подставляют под пули. Благословите меня». В ответ он получил короткую телеграмму: «С Богом, милый».
11 августа Гаршин получил ранение в бою при Аясларе (Болгария). В реляции о нем говорилось, что он «примером личной храбрости увлек вперед товарищей в атаку, во время чего и был ранен в ногу». Тогда же, находясь на лечении в военном госпитале, он написал свой первый рассказ «Четыре дня», который был расценен критиками и современниками как блестящий писательский дебют. Это небольшое произведение ставили в один ряд с такими выдающимися творениями, как «Севастопольские рассказы» Л. Н. Толстого и батальные картины В. Верещагина. В мае 1878 года, по окончании войны, Гаршина произвели в офицеры, но меньше чем через год он вышел в отставку по состоянию здоровья и полностью посвятил себя литературному творчеству.
Произведения Гаршина начали публиковаться еще в те годы, когда он был студентом. В 1876 году был издан его первый газетный очерк «Подлинная история энского земского собрания». В нем Гаршин обратился к таким острым социальным проблемам своего времени, как голод в деревне и полное равнодушие к положению народа земских властей. Эта сатира на земские учреждения появилась как раз в то время, когда земство считалось основой народного самоуправления и рассматривалось как одно из важнейших достижений эпохи «великих реформ». Скептическое отношение Гаршина к реформам шло вразрез с общественным мнением. Показательным в этом смысле является стихотворение, написанное Всеволодом Михайловичем 19 февраля 1876 года к 15-летию отмены крепостного права, в котором поэт говорит о том, что падение «ржавых оков» крепостничества ничуть не облегчило положения крестьянства:
- …Бесстыдная толпа
- Не дремлет; скоро вьются сети
- Опутано израненное тело,
- И прежние мученья начались!..
В 1877 году в «Отечественных записках» был опубликован рассказ «Четыре дня». В нем отразилось отношение самого Гаршина к войне, которая, по мнению автора, противоестественна и враждебна человеку. Однако, несмотря на то что герой рассказа не в состоянии объяснить, для чего люди ведут войны и убивают друг друга, он снова и снова идет в бой, повинуясь долгу, естественному чувству справедливости.
В рассказе «Трус», написанном в 1879 году, в качестве главного героя вновь предстает человек, потрясенный осознанием неисчислимых страданий, которые приносит людям война. Рассказ начинается словами: «Война решительно не дает мне покоя». Гаршин вложил в уста героя и свое собственное мнение. Он также не может смириться с законностью сознательно организованного кровопролития. «Я не рассуждаю о войне, – пишет он, – и отношусь к ней непосредственным чувством, возмущаемым массою пролитой крови». Тем не менее неприятие войны не стало для героя поводом для уклонения от участия в ней, которое он счел бы для себя бесчестьем.
Особый, присущий только Гаршину тон повествования и в наши дни придает его произведениям чрезвычайно современное звучание. Всеволод Михайлович одним из первых постиг философию войны. Вот как он описывает движение армии к месту будущих сражений в своем последнем военном рассказе «Из воспоминаний рядового Иванова»: «Мы обходили кладбище, оставляя его вправо. И казалось мне, что оно смотрит на нас сквозь туман в недоразумении. „Зачем идти вам, тысячам, за тысячи верст умирать на чужих полях, когда можно умереть и здесь, умереть покойно и лечь под моими деревянными крестами и каменными плитами?.. Останьтесь!“ Но мы не остались. Нас влекла неведомая тайная сила: нет силы большей в человеческой жизни. Каждый отдельно ушел бы домой, но вся масса шла, повинуясь не дисциплине, не сознанию правоты дела, не чувству ненависти к неизвестному врагу, не страху наказания, а тому неведомому и бессознательному, что долго еще будет водить человечество на кровавую бойню – самую крупную причину всевозможных людских бед и страданий…»
В том же рассказе Гаршин дает описание боя, в котором, как бы забегая вперед, опровергает обвинение русской армии в мифической кровожадности, неоднократно звучавшее во время войны в Чечне: «Говорят, что нет никого, кто бы не боялся в бою; всякий нехвастливый и прямой человек на вопрос, страшно ли ему, ответит: страшно. Но не было того физического страха, какой овладевает человеком ночью, в глухом переулке, при встрече с грабителем; было полное, ясное сознание неизбежности и близости смерти. И – дико и странно звучат эти слова – это сознание не останавливало людей, не заставляло их думать о бегстве, а вело вперед. Не проснулись кровожадные инстинкты, не хотелось идти вперед, чтобы убить кого-нибудь, но было неотвратимое побуждение идти вперед во что бы то ни стало, и мысль о том, что нужно делать во время боя, не выразилась бы словами: нужно убить, а скорее нужно умереть».
В произведениях, посвященных мирной жизни, Гаршин, так же как и в военной прозе, выступает мастером социально-психологического рассказа. Его герой – «смирный, добродушный молодой человек, знавший до сих пор только свои книги, да аудиторию, да семью… думавший через год-два начать иную работу, труд любви и правды…» – внезапно сталкивается с каким-либо вопиющим фактом, исполненным глубокого трагизма и круто изменяющим его отношение к жизни. Подобное столкновение приводит к тяжелому нравственному кризису, который разрешается либо погружением «туда, в это горе», как происходит в рассказе «Художники», либо самоубийством главного героя, не справившегося с душевным разладом («Происшествие»). Обычно именно по такой схеме развивается действие в произведениях Гаршина.
Писатель рассматривает социальные противоречия в их будничном обличье, однако будничное в его рассказах перестает быть таковым и приобретает характер давящего кошмара. Для того чтобы увидеть скрытые от обычного взгляда трагедии будней, необходимо пережить внезапное душевное потрясение, которое выводит человека из пассивного участия в повседневном зле. Столкнувшись с фактом несправедливости или неправды, герой гаршинских рассказов начинает размышлять о своем положении и мучительно искать выход из создавшейся ситуации. Нередко эти размышления приводят к трагической развязке.
Для писателя не существовало единичных выражений жизненной неправды, в каждом конкретном образе он видел «всю невинно пролитую кровь, все слезы, всю желчь человечества». Поэтому, наряду с психологическими рассказами, Всеволод Михайлович обращался к жанру аллегорической сказки. К числу бесспорных его шедевров относится рассказ «Красный цветок», объединивший в себе черты этих двух жанров. Показывая социальное зло во всей его наготе, Гаршин, так же как и многие его современники, стремится пробудить в читателе напряженную работу мысли, «убить его спокойствие», растревожить его совесть, заставить восстать против зла и несправедливости жестокого мира людей.
Профессор Сикорский, известный в XIX веке психиатр, считал, что в рассказе «Красный цветок», действие которого происходит в психиатрической лечебнице, Гаршин дал классическое изображение душевной болезни. К сожалению, многие эпизоды этого рассказа носили автобиографический характер. Главный его герой, бедный безумец, увидел в больничном саду три красных цветка и, вообразив, что в них заключено все мировое зло, уничтожил их ценою собственной жизни.
Гаршин закончил свой рассказ словами: «Утром его нашли мертвым. Лицо его было спокойно и светло; истощенные черты с тонкими губами и глубоко впавшими закрытыми глазами выражали какое-то горделивое счастье. Когда его клали на носилки, попробовали разжать руку и вынуть красный цветок. Но рука закоченела, и он унес свой трофей в могилу». Многие критики писали, что Гаршин изобразил борьбу не со злом, а с иллюзией или метафорой зла, показав героическое безумие своего персонажа. Однако в противовес тем, кто строит иллюзии, что он властитель мира, имеющий право вершить чужие судьбы, герой рассказа погиб с верой в то, что зло можно победить. К этой категории относился и сам Гаршин. Об этом свидетельствуют, может быть в чем-то по-детски наивные, сказки писателя: «Attalea princeps», «То, чего не было», «Сказка о жабе и розе» и, конечно же, последнее написанное им литературное произведение – «Лягушка-путешественница».
В середине 1880-х годов Гаршин переживал творческий кризис. Жанр психологического рассказа перестал удовлетворять писателя, поскольку в нем основное внимание уделялось духовной драме главного персонажа, а окружающий его внешний мир оставался в стороне. «Я чувствую, – писал Всеволод Михайлович в 1885 году, – что мне надо переучиваться сначала. Для меня прошло время страшных, отрывочных воплей, каких-то „стихов в прозе“, которыми я до сих пор занимался: материалу у меня довольно, и нужно изображать не свое Я, а большой внешний мир».
В последние годы жизни Гаршин почувствовал потребность в создании большого эпического произведения. Однако это вовсе не означало, что он собирался отказаться от своих прежних принципов. Всеволод Михайлович поставил перед собой задачу объединить изображение внутреннего мира людей, обладающих обостренным чувством ответственности за царящую в обществе неправду, с широкими бытовыми картинами «большого внешнего мира».
У Гаршина были далеко идущие творческие планы. Он собирал исторические материалы, относящиеся ко времени Петра Великого, задумывал полуфилософский, полунаучный роман с элементами спиритизма, а также готовился к работе над романом «Люди и война». Но полностью раскрыться в новом стиле Гаршину не удалось. Его творческие искания оборвала внезапная смерть. В новой манере писатель создал лишь несколько произведений, в частности рассказы «Надежда Николаевна» и «Из воспоминаний рядового Иванова».
В 1888 году здоровье Всеволода Михайловича резко ухудшилось. Как писал Г. Успенский, который был другом Гаршина, болезнь его «питали впечатления действительной жизни», которые были мучительными даже для здоровых людей, а для больной психики писателя оказались губительными. В своей статье «Смерть В. М. Гаршина» Г. Успенский так характеризует эти впечатления «реакционной эпохи»: «Один и тот же ежедневный „слух“ – и всегда мрачный и тревожный; один и тот же удар по одному и тому же больному месту, и непременно притом по больному, и непременно по такому месту, которому надобно „зажить“, поправиться, отдохнуть от страдания; удар по сердцу, которое просит доброго ощущения, удар по мысли, жаждущей права жить, удар по совести, которая хочет ощущать себя… – вот что дала Гаршину жизнь, после того как он уже жгуче перестрадал ее горе». Все эти удары Всеволод Михайлович перенести не смог. 19 марта 1888 года, во время очередного приступа душевной болезни, находясь в состоянии тяжелой тоски, Гаршин бросился в лестничный пролет одного из мрачных петербургских домов. 24 марта писателя не стало.
В. М. Гаршина называли «современным Гамлетом», «Гамлетом сердца». По свидетельству современников, с этим шекспировским героем писателя сближало болезненно обостренное неприятие любой несправедливости, несовершенства человеческих взаимоотношений, которое вызывало у него постоянные, почти физические муки совести и сострадания. Сам Гаршин незадолго до своей трагической кончины признавался: «Хорошо или нехорошо выходило написанное – это вопрос посторонний; но что писал я в самом деле одними своими нервами и что каждая буква стоила мне капли крови, то это, право, не будет преувеличением».
Однажды, беседуя с А. П. Чеховым, В. Г. Короленко высказал предположение, что если бы Всеволода Михайловича при жизни можно было оградить «от мучительных впечатлений нашей действительности, удалить на время от литературы и политики, а главное – снять с усталой души то сознание общественной ответственности, которое так угнетает русского человека с чуткой совестью…», то больная душа его могла бы обрести успокоение. Но Антон Павлович на это замечание ответил: «Нет, это дело непоправимое: раздвинулись какие-то молекулярные частицы в мозгу, и уж ничем их не сдвинешь…»
В том и заключается драматизм ситуации, что в собственном творчестве Гаршин стремился всеми силами доброго и ранимого сердца, «одними своими нервами» связать распавшиеся «молекулярные частицы» мира, в котором он жил. Можно утверждать с абсолютной уверенностью, что толчком к написанию каждого произведения было пережитое самим автором потрясение. Не волнение или огорчение, а именно потрясение, потому и каждая буква стоила писателю «капли крови». При этом Гаршин, по словам Ю. Айхенвальда, «ничего больного и беспокойного не вдохнул в свои произведения, никого не испугал, не проявил неврастении в себе, не заразил ею других…».
Летом 1875 года в сан-францисской газете «Кроникл» в разделе «Происшествия» была опубликована страшная история под названием «Покинутая жена», о том, как молодая женщина пыталась покончить с собой, выстрелив в висок. Эту женщину, Флору Уэллман, удалось спасти. Что же толкнуло женщину на такой отчаянный поступок? Она объяснила это следующим образом: супруг «выгнал ее из дому, так как она отказалась умертвить своего еще не родившегося младенца, – пример бессердечия и мучений семейной жизни».
На самом деле женщина откровенно блефовала: она не собиралась кончать жизнь самоубийством и не страдала от дурного обращения со стороны своего мужчины – ирландского профессора-астролога Чани. Просто он не видел смысла в официальном скреплении их союза. Флора таким образом отомстила ему, и тот, оскорбленный и опозоренный, покинул город. Помимо этого, Чани решительно отказался признать отцовство. Через 8 месяцев младенец Джон Гриффит Чани родился, и Флора сразу же вышла замуж за вдовца Джона Лондона. Мальчик же получил новое имя – Джек Лондон.
Отчим Джека Лондона был немолод: ему перевалило за сорок, и у него было 10 детей. Правда, большинство из них уже выросли и стали вполне самостоятельными людьми, а в семье остались только две младшие дочери. Джон Лондон постоянно болел, что в его возрасте вполне объяснимо, но был человеком весьма приятным в общении и к тому же обеспеченным. Видимо, последнее обстоятельство и заставило мать Джека остановить выбор на этом человеке.
Впрочем, Флора вообще была крайне далека от всего, что связано с материнскими заботами. Кажется, Джек ей вовсе не был нужен, и она с удовольствием переложила все обязанности на плечи 8летней девочки Элизы, младшей дочери Джона Лондона. Элиза полюбила малыша, она опекала его и тогда, когда он стал совсем взрослым. Именно она впоследствии похоронила прах Джека Лондона на холме, высящемся над Лунной долиной.
В семье Джона Лондона у Джека был еще один друг – негритянка Дженнет Прентис, которая потеряла своего ребенка и все нерастраченные материнские чувства отдала Джеку.
Когда Джеку Лондону исполнилось 11 лет, его отчим потерял работу, и всерьез встал во прос о том, кому дальше кормить семью. Было решено, что теперь опорой станет Джек. Он начал разносить газеты, устроился на работу ночным сторожем, однако дела в семье шли все равно из рук вон плохо. Казалось, бедность и неудачи поселились здесь навсегда. Мать стала вспыльчивой и нервной, из-за нее в доме постоянно царила тягостная, мрачная атмосфера. Хрупкое спокойствие могло взорваться в любую минуту.
Джек, спасаясь от невыносимой тяжести окружающей действительности, пытался найти спасение в книгах. Только читая истории об отважных и сильных людях, способных противостоять судьбе, он забывал о накаленнойобстановке в доме; мысленно уносился на далекие побережья и в это время чувствовал себя совершенно счастливым.
Вскоре Джек выяснил, что может писать сам. Эту способность невольно помог развить ему школьный директор, придумав оригинальное наказание за какую-то шалость, совершенную Джеком. За провинность мальчик должен был писать сочинения в то время, когда у других его одноклассников по расписанию был урок пения. С тех пор Джек писал всегда. Для него стало правилом каждое утро, в любом настроении и состоянии сочинять по крайней мере тысячу слов.
По окончании начальной школы Джек работал на консервном заводе. Его трудоспособность была поистине невероятной. Наверное, ни один человек в мире не смог бы трудиться по 18–20 часов в сутки, а Джек мог. Он говорил о себе: «Я не знал ни одной лошади в Окленде, которая работала бы столько часов, сколько я».
Джек обожал море. Оно манило в загадочный мир невероятных и опасных приключений, открытий, загадок. Семья Лондон в то время жила в порту города Окленд, и мальчик имел возможность вдоволь слушать рассказы контрабанди стов, китобоев и авантюристов всех мастей. Слушая их, он не только представлял своих будущих героев, но и сам перево площался, становясь персонажем задуманной книги. Форд Мэрдокс, английский писатель, как-то очень точно сказал о Лондоне: «Как Питер Пэн, он так и не вырос. Он вживался в своих героев настолько, что в результате стал верить, что они – это он сам».
В 15 лет Джек занял 300 долларов у негритянки Дженнет и купил свой первый шлюп. Он решил стать «устричным пиратом», иными словами, заниматься незаконной ловлей устриц – деликатеса, который пользовался большим спросом и мог принести неплохой доход. Джек собрал приятелей, которых называл устричной флотилией, и они вместе не раз совершали дерзкие браконьерские налеты, дрались, весело проводили время в портовых кабаках. С 15 лет Джек начал пить неразбавленное виски, завел себе подружку и устроил на яхте своеобразное семейное гнездышко. Во всяком случае, здесь ему никто не мешал вести себя как хочется, пить и от избытка чувств горланить по ночам безумные песни. Даже бывалые моряки приходили в ужас от проделок Джека, ставшего признанным королем местных пиратов. Между собой они говорили, что при таком образе жизни парень не проживет больше одного года. Мальчишка мог запросто утонуть по пьянке, угодить в тюрьму, быть зарезанным в драке или получить пулю от конкурента по бизнесу.
Однако жизнь Джека неожиданно переменилась: он принял приглашение от рыбачьего патруля и стал бороться с браконьерами. Потом, когда ему исполнилось 17 лет, Джек нанялся простым матросом на шхуну, которая совершала рейды к берегам Японского моря, чтобы охотиться на котиков. Через 7 месяцев он вернулся на родину, где в то время царила массовая безработица.
Мать Джека Флора, постоянно раздумывавшая над тем, как бы вдруг разбогатеть, предложила сыну попробовать силы в беллетристике: написать для газеты «Сан-Франциско колл», которая объявила конкурс на лучший рассказ. Победителя ждал приз – 20 долларов. Джек согласился не раздумывая. Он и сам давно хотел превратить свои смутные мечтания в реальность, и требовался всего лишь толчок. Он немедленно уселся за кухонный стол, а на следующий день рассказ «Тайфун у японских берегов» был готов. Рассказ Джека имел колоссальный успех, однако настоящее литературное творчество еще не началось.
В 1894 году Джек отправился бродяжничать по Америке. Он присоединился к армии безработных, шедшей на Вашингтон, побывал во многих городах, научился воровать и просить милостыню. В результате Лондон попал в тюрьму за бродяжничество и провел в ней месяц. Ему было уже 19 лет.
Вероятно, тюрьма немного отрезвила буйного юношу, поскольку, выйдя из нее, он отправился домой. В Сан-Франциско будущий писатель жил случайными заработками, потом неожиданно увлекся марксистской теорией, да так рьяно, что вновь не раз подвергался аресту, потому что «вносил смуту в общество». Думается, здесь дело было не в политических пристрастиях юного Джека, просто он постоянно чувствовал: окружающий мир враждебен ему и он должен бороться с ним, пока хватит сил, а в то время сил у него было немерено.
Неожиданно к Джеку пришла любовь, настоящая, первая, самая значительная во всей его жизни. Сердце хулигана завоевала хрупкая и интеллигентная красавица Мэйбл Эпплгарт. Она обладала изысканными манерами, была начитанной и весьма образованной. Джек любил ее до безумия, до беспамятства. Он поклонялся ей как живой богине. Именно Мэйбл, нерешительная, скованная сословными предрассудками, невольно сделала из Джека писателя, именно благодаря ей был написан роман всех времен и народов «Мартин Иден», глубоко автобио графичный, повествующий о самом Джеке и его неудачной любви.
Как и герой романа, Лондон решил стать достойным своей избранницы, завоевать славу и деньги. Он стал ходить в библиотеку, готовиться к поступлению в Калифорнийский университет. Джек успешно сдал экзамены, но посещал занятия всего лишь один семестр, поскольку у него не было денег на обучение. Однако Джек не сдавался. Он начал активно писать статьи, рассылать их в газеты и журналы, одновременно подрабатывая в прачечной. Что такое отдых, он не знал. К воскресенью Джек обычно уставал настолько, что мог только отсыпаться.
Летом 1897 года семья Лондон заложила дом, и Джек отправился на Аляску за золотом. В стране бушевала золотая лихорадка. На Аляске Джек пробыл год. Он пережил не одну смертельную опасность, болел цингой, написал множество заметок о жизни золотоискателей, на основе которых была создана книга «Сын волка», восторженно принятая критиками и читателями, но сам автор не разбогател. Из Клондайка Джек вернулся, не имея за душой ни гроша.
Дома его ждал удар: умер горячо любимый им отчим. Теперь главной обязанностью Джека стала забота о семье. Однако зарабатывать удавалось лишь от случая к случаю. Он продолжал писать, но это занятие не приносило дохода. У Джека не осталось даже хоть сколько-нибудь приличной одежды, в которой он мог бы прийти к своей обожаемой Мэйбл. У него участились приступы депрессии. Все чаще появлялись навязчивые мысли о самоубийстве. Не раз Джек составлял прощальные записки, но каждый раз откладывал роковое решение.
Тем временем журналы начали публикацию рассказов Лондона. Одновременно почтовое ведомство пригласило его на работу с обещанием постоянного оклада. Перед Джеком встала проблема выбора: устроиться на работу, таким образом иметь возможность содержать семью и, быть может, даже жениться на Мэйбл, или продолжать занятия литературой, но в этом случае он не застрахован от провалов и непонимания. Во всяком случае писатель никогда не мог рассчитывать на какие-то серьезные гарантии. И тут снова в дело вмешалась эксцентричная Флора. Она никогда по-настоящему не любила Джека, по сути, она отравила ему всю жизнь, но в этот момент поняла, что если ее сын станет писателем, то, быть может, таким образом ее безумная жизнь будет оправдана.
Но Джек и сам чувствовал, что литература – его судьба. С этого дня он принял твердое решение – писать в день по тысяче строк, т. е. приблизительно пять страниц. К 25 годам он приобрел достаточно широкую известность, и в семье даже появились деньги, но Джек никогда не умел правильно ими распоряжаться. Кто бы ни просил у него взаймы, он давал деньги, не задумываясь, а сам в результате вновь оставался без гроша.
Началось новое столетие. Джек находился на вершине писательского успеха. Он решил, что теперь вполне может жениться. Взяв сигнальный экземпляр своего произведения «Северная Одиссея», Лондон отправился просить руки Мэйбл. Но семья Эпплгарт оттягивала решение, а Джек не был склонен долго ждать. Он рассудил, что ему нужна женщина, способная обеспечить идеальные условия для писательской работы и дать здоровое потомство. Таковую он нашел в лице Бесси Маддерн, которая ранее была женой погибшего друга Джека.
За 1901–1903 годы материальное состояние Джека Лондона значительно улучшилось. Вышли в свет романы «Дочь снегов» и «Люди бездны». Издательство «Макмиллан» каждый месяц платило писателю 150 долларов, чтобы иметь право издавать призведения, которые он еще только собирается написать. Лондон купил шлюп «Спрэй», на котором много путешествовал вместе с семьей – женой и двумя дочерьми. Казалось, жизнь безоблачна. Но внезапно размеренному счастью, спокойной семейной жизни настал конец. Причин для разрыва не было никаких. Просто Джек понял, что такая рациональная, взвешенная любовь не для него. Это просто не любовь. Он не может так жить дальше. Когда он объявил Бесси, что оставляет ее, женщина решила, что муж хочет на время отправиться в очередную поездку, однако Джек четко повторил: «Я ухожу от тебя. Я развожусь». Бесси, ничего не понимая, могла только непрерывно повторять: «Что случилось?».
А главной причиной развода было то, что Джек увлекся Чармиан Киттеридж, которая была старше его на 6 лет и вовсе не отличалась ни особой красотой, ни блестящим умом. Однако Джек очень нежно относился к ней, называя «своим ребенком». Она же и вправду была вечным ребенком, замечательным товарищем по играм и безумствам.
Вместе с Чармиан Джек решил совершить кругосветное путешествие. Огромное количество средств он вложил в постройку яхты «Снарк». Лондон сам придумал проект своего корабля, но, будучи непрофессионалом, допустил множество серьезных промахов. К тому же Джека, очень неопытного и наивного в денежных делах, постоянно обманывали и поставщики, и рабочие. Однако, несмотря ни на что, в апреле 1907 года Лондон со своей подругой вышли в Тихий океан на крайне ненадежном судне. На борту «Снарка» началась работа над романом «Мартин Иден».
Джек и Чармиан посетили Гавайи, остров Прокаженных, Маркизские острова и наконец достигли Таити. Здесь обнаружилось, что средств на продолжение плавания явно не хватает, и влюбленные вернулись в Америку. Лондону удалось получить аванс за будущий роман, и это дало возможность вернуться на Таити, откуда «Снарк» отправился к Самоа, Фиджи и Соломоновым островам. Путешествие сопровождалось огромными трудностями, и Джеку с Чармиан не раз грозили опасности. То корабль терялся в океане, то открывалась течь. Лондону приходилось самому готовить еду, мыть, чистить и чинить «Снарк». Одновременно он дописывал «Мартина Идена», начал цикл «южных» рассказов. Нечеловеческое напряжение сказалось на здоровье писателя, и он тяжело заболел. Чармиан пришлось перевезти его в Сидней и положить в больницу. Здесь же был продан «Снарк», чтобы расплатиться за операцию.
Лондон вернулся на свое ранчо в Глен Эллен, но возвращение это было нерадостным. Пока он отсутствовал, его буквально обобрали до нитки многочисленные друзья и приживалы.
Тогда Джек затеял очередной безумный проект. Он решил заняться фермерством и выстроить на ранчо в Глен Эллен громадный «Дом Волка». В это время Лондон написал роман «Время не ждет», сборники рассказов «Потерявший лицо», «Когда боги смеются», «Сказки южных морей», «Сын Солнца», «Храм Гордыни», «Смок Беллью». А на его ранчо стекались сотни социалистов, желавших принять участие в небывалом сельскохозяйственном эксперименте. Здесь же находили приют бродяги, которых наивный Джек считал философами, много времени проводя в беседах с ними. Он начал много пить и устраивал бешеные скачки на лошадях в окрестностях ранчо. Он не жалел денег и раздавал их, не считая. Его гонорары были фантастичны, однако Лондон не вылезал из долгов.
Социалистическая печать клеймила писателя за то, что он возводит для себя дворцы, предавая таким образом дело революции, но Джек был уверен, что делает великое дело и его проект непременно спасет от упадка американскую экономику, а заодно будет способствовать возрождению общества.
Наконец «Дом Волка» был построен. Но едва его окончательно подготовили к заселению, как он сгорел в одну ночь. В эту же ночь что-то окончательно надломилось в душе Джека Лондона. Казалось, сгорело само его сердце. За несколько дней он превратился в старика. Лондон еще продолжал работать над новыми произведениями, но они были лишены той неповторимой силы и обаяния; в них больше не было жизни. Бывший сверхчеловек пил, страдал от постоянных депрессий, мучался от уремии и с каждым днем все больше превращался в живой труп. Он пытался сблизиться со своими дочерьми, но не встречал ответного желания с их стороны.
Джек боролся с надвигавшимся сумасшествием долго. Он даже задумал отправиться в путешествие по странам Востока, но потом внезапно вернул билеты. Наконец, он вышел из рядов Социалистической партии Америки. Все было кончено.
В начале ноября 1916 года Джек Лондон попросил сестру Элизу похоронить его прах на Лунном холме. 22 ноября, когда близкие зашли в спальню писателя, то обнаружили его без сознания. Прибывший врач констатировал отравление морфием. Его догадку подтверждали пустые флаконы из-под морфия и атропина, находившиеся в комнате, а также листок из блокнота, на котором Джек вычислял требуемое количество яда. Писателя пробовали спасти. Ему вводили противоядие, но безуспешно. Вечером 22 ноября 1916 года Джека Лондона не стало. Не стало страстного и невероятно энергичного человека, сумевшего за 16 лет создать полсотни книг. Все мечты его рухнули. Он не смог устроить семейную жизнь на разумной основе, и дети отвернулись от него; он разочаровался в социализме, который сжег его мечту; он уяснил, что не является сверхчеловеком. Джек Лондон понял, что пуст и если жизнь сама не хочет покидать его, он заставит ее сделать это.
Марина Ивановна Цветаева по праву считается одной из наиболее ярких представительниц русского Серебряного века. Ее поэзия наполнена напряженной эмоциональностью, романтическим максимализмом, парадоксальной метафоричностью. Для нее характерны мотивы трагической обреченности любви и творчества в бездуховном и прагматичном мире.
Поэтесса родилась 26 сентября (по новому стилю 8 октября) в Москве. К сожалению, дом № 8 в Трехпрудном переулке не сохранился. Родители Марины Цветаевой были высокообразованными людьми. Отец, Иван Владимирович, – известный филолог и искусствовед, профессор Московского университета – в дальнейшем возглавлял Румянцевский музей, а также стал основателем Музея изящных искусств (сейчас Государственный музей изобразительных искусств им. А. С. Пушкина). Мать, Мария Александровна, происходила из обрусевшей польско-немецкой семьи, была одаренной пианисткой. Она приобщала детей к искусству с ранних лет. Сестра Марины Цветаевой, Анастасия, впоследствии вспоминала: «Детство наше полно музыкой. У себя на антресолях мы засыпали под мамину игру, доносившуюся снизу, из залы, игру блестящую и полную музыкальной страсти. Всю классику мы, выросши, узнавали, как „мамино“ – „это мама играла…“. Бетховен, Моцарт, Гайдн, Шуман, Шопен, Григ… Под их звуки мы уходили в сон».
Детские и юношеские годы Марины Цветаевой прошли в Москве. Летние месяцы девочка проводила на даче в Тарусе. Необычные способности у нее проявились уже в раннем детстве. В дневнике Марии Александровны есть такая запись: «Четырехлетняя моя Маруся ходит вокруг меня и все складывает слова в рифмы, может быть, будет поэт?». В возрасте 6 лет Марина начала писать стихи, причем не только на русском языке, но также и на французском и немецком. Во многих из них – таких, как «В зале», «Столовая», «Домики старой Москвы», «Прости волшебному дому», – звучит мотив отчего «волшебного» дома на Трехпрудном.
Анастасия Цветаева вспоминала, что постоянным ощущением с первых лет жизни у них с сестрой была «страсть к слову, в буквальном смысле, к буквам, что ли, его составляющим? Звук слов, до краев наполненный их смыслом, доставлял совершенно вещественную радость. Только начав говорить – и почти сразу на трех языках, мы оказались – хочешь не хочешь – в таком сообществе, как попавший по сказке в горную пещеру к драгоценным камням, которые стерегли гномы. Драгоценное существование слова, как источника сверкания, будило в нас такой отзвук, который уже в шесть-семь лет был мукой и счастьем владычества. К каким-то годам написание первой стихотворной строки или своей первой фразы прозы было желанным освобождением от перенасыщенности чувством слова. Заткнув на бегу словесного вихря эти камни в это ожерелье, те – в другое, мы могли отдохнуть в ощущении чего-то сделанного».
Осенью 1901 года Марина в возрасте 9 лет поступила в первый класс 4-й женской гимназии в Москве, где проучилась всего лишь год. Осенью 1902 года Мария Александровна заболела чахоткой, поэтому семья вынуждена была покинуть Москву и переехать в Италию. Марина училась в пансионах Лозанны и Флейбурга, затем, с 1905 года, когда закончилась заграничная поездка Цветаевых, – в московских женских гимназиях, а также в музыкальном училище В. Ю. Зограф-Плаксиной. Мария Александровна умерла в 1906 году, а в 21 год Марина лишилась и отца.
В 1908 году, в возрасте 16 лет, будущая поэтесса совершила самостоятельную поездку в Париж, где прослушала краткий курс истории старофранцузской литературы в Сорбонне. Тогда же Марина Ивановна начала печататься, а через два года втайне от семьи выпустила свой первый стихотворный сборник под названием «Вечерний альбом», который получил одобрительную оценку таких известных поэтов, как Н. Гумилёв и М. Волошин.
Н. Гумилёв в своих «Письмах о русской поэзии» отмечал: «Марина Цветаева (книга „Вечерний альбом„) внутренне талантлива, внутренне своеобразна… здесь инстинктивно угаданы все главнейшие законы поэзии… Первая книга Марины Цветаевой „Вечерний альбом“ заставила поверить в нее, и может быть, больше всего – своей неподдельной детскостью, так мило-наивно не осознающей своего отличия от зрелости“.
Несмотря на значительную разницу в возрасте, с первой встречи Марины Цветаевой с Максимилианом Волошиным началась их долгая дружба. Марина Ивановна не раз бывала у него в гостях в Коктебеле. В мае 1911 года она познакомилась там со своим будущим мужем Сергеем Яковлевичем Эфроном и с тех пор с ним не расставалась.
Несколько по-иному оценил творчество Марины Цветаевой поэт В. Я. Брюсов. По словам Анастасии Цветаевой, у ее сестры были все основания не любить его. «В прессе Брюсов отозвался о Марине вяло. На поучающий отзыв Брюсова о „Вечернем альбоме“ Марина ответила ему:
- Улыбнись в мое окно,
- Иль к шутам меня причисли,
- Не изменишь все равно!
- „Острых чувств“ и „нужных мыслей“
- Мне от Бога не дано.
- Нужно петь, что все темно,
- Что над миром сны нависли…
- – Так теперь заведено, —
- Этих чувств и этих мыслей
- Мне от Бога не дано!
В этих строках поэтесса метко и лаконично сформулировала жизненную позицию и основные черты своей творческой индивидуальности, которым она оставалась верна на протяжении всей своей жизни. Именно из-за отсутствия «острых чувств» и «нужных мыслей» многие не понимали и не принимали ее творчество.
Тем не менее стихи Цветаевой привлекали читателей оригинальностью и творческой самобытностью. Уже в те годы начали проявляться присущие Марине Ивановне черты характера: своеволие, неуступчивость, строптивость, дерзость и постоянное стремление быть против всех. Поэтесса так и не примкнула ни к одному из литературных течений. Забегая вперед, приведем строки из письма Марины Цветаевой к Р. Н. Ломоносовой от 11 марта 1931 года, подтверждающие эти слова: «…Меня всю жизнь укоряют в безыдейности, а советская критика даже в беспочвенности. Первый укор принимаю: ибо у меня взамен мировоззрения – ощущение. Беспочвенность? Если иметь в виду землю, почву, родину – на это отвечают мои книги. Если же класс, и, если хотите, даже пол – да, не принадлежу ни к какому классу, ни к какой партии, ни к какой литературной группе никогда. Помню даже афишу такую на заборах Москвы 1920 года. Вечер всех поэтов. Акмеисты – такие-то, нео-акмеисты – такие-то, имажинисты – такие-то, исты – исты – исты – и в самом конце, под пустотой: -и– Марина Цветаева (вроде как – голая!). Так было, так будет…»
Осенью 1911 года состоялось первое публичное выступление Марины Ивановны в обществе «Свободная эстетика». Произошло это знаменательное в ее жизни событие в литературно-художественном кружке в доме Вострякова, на Малой Дмитровке. Марина читала стихи со своей сестрой Анастасией. Реакция публики была неожиданной. По «высокому тону» литературного собрания там запрещалось аплодировать кому бы то ни было. Однако, как только Марина и Анастасия произнесли последнее слово, вдруг, вопреки всем запретам, грянули аплодисменты. Анастасия Ивановна вспоминала по этому поводу: «Мы стояли, смущенные (неумело кланяясь?) – откланиваясь, уходя, спеша уйти, а нам вслед неистово аплодировали… Выходили ли мы вновь? „Триумф“, – говорили нам потом. Это был первый вечер Марининой начинавшейся известности».
В декабре того же года проходил Всероссийский конкурс на лучшее стихотворение на строки Пушкина. Стихи высылались анонимно, в двух конвертах. На верхнем не было фамилии автора, вместо него был написан девиз. По этим девизам и распределялись призы. Стихи Марины Цветаевой получили первый приз. Но когда В. Я. Брюсов, возглавлявший жюри, распечатал второй конверт и прочитал фамилию автора, он неожиданно провозгласил: «Первый приз не получил никто, а первый из вторых призов получила Марина Цветаева». Поскольку подобное заявление сочли несколько нелогичным, Марина Ивановна все же получила золотую медаль – «круглую, как маленькое солнце, с изображением черного крылатого коня – Пегаса», которую она «долго носила брелоком на браслете, на тоненькой золотой цепочке».
В 1912 году Марина Ивановна вышла замуж за Сергея Эфрона, ставшего для нее верным спутником жизни и самым близким другом. В том же году была издана вторая книга стихов Цветаевой «Волшебный фонарь» и родилась дочь Ариадна.
В феврале 1913 года вышел третий сборник «Из двух книг». В следующем году поэтесса поселилась в доме № 6 в Борисоглебском переулке (с 12 сентября 1992 года – Дом-музей М. И. Цветаевой), в котором жила с семьей на протяжении 8 лет. В этом втором после дома в Трехпрудном переулке «волшебном» доме родились сборники «Версты» (первый и второй), «Лебединый стан», «Стихи к Блоку», «Ремесло», поэмы «Царь-девица», «На красном коне», «Переулочки», 6 пьес цикла «Романтики», дневниковая проза («Октябрь в вагоне», «Мои службы», «Из дневника», «Чердачное» и др.), ярко рисующая быт послереволюционной Москвы, и многие другие произведения.
Осенью-зимой 1914 года Марина Ивановна написала ряд восторженных стихотворений, посвященных поэтессе Софье Парнок, с которой на протяжении нескольких лет ее связывала крепкая дружба. Их скандальная связь вызывала в обществе множество толков. Поначалу поэтессы скрывались от любопытных глаз в монастырской гостинице Ростова, где встречали Рождество, затем стали вместе появляться в обществе. Весной и летом 1915 года Марина Цветаева и Софья Парнок побывали в Коктебеле и Малороссии, а в декабре совершили поездку в Петроград, где встретили Новый год и вместе выступили в Политехническом музее. Однако вскоре Софья Парнок оставила подругу, отправившись на поиски новых приключений. Цветаева глубоко переживала это предательство, о котором со скорбью вспоминала до конца своих дней.
Сергей Эфрон обычно спокойно относился ко всем увлечениям супруги, считая, что подобные вспышки страсти необходимы ей для полноценного творчества и что благодаря им она обретает поэтическое вдохновение. Однако связь с Софьей Парнок все же внесла некоторый разлад в отношения супругов.
Будучи натурой романтической, Марина Ивановна обладала не только необычным поэтическим даром, но и редкой способностью любить человеческую душу независимо от того, существу какого пола она принадлежала. «Раз я люблю душу человека, – говорила Цветаева, – я люблю и тело. Раз я люблю слово человека, я люблю и губы».
В 1915 году Сергей Эфрон ушел на фронт, вступив в Белую гвардию, в рядах которой воевал вплоть до окончания военных действий. С мужем Марине Цветаевой случайно довелось увидеться в 1917 году в Москве, после чего его следы снова затерялись на фронтах войны. В последний раз перед четырехлетней разлукой они встретились в январе 1918 года.
Период стремительного творческого роста поэтессы пришелся на суровые годы Первой мировой войны, революции и Гражданской войны. Она жила в Москве, много писала, однако ее стихи почти не публиковались. Мифологически-декадентская направленность ее лирики была чужда рабоче-крестьянским идеалам.
Цветаева не приняла революцию, считая ее восстанием «сатанинских сил», непоправимой катастрофой для родной страны, которую она любила всем сердцем. Недаром именно к этому времени относятся написанные ею трагические стихи о конце, гибели, муках. Марина Ивановна с уважением относилась к Маяковскому, Блоку, Есенину и другим известным поэтам, которые прославляли новую власть, но вторить им она не могла, да и не испытывала в этом потребности, поэтому по-прежнему держалась в литературном мире особняком.
Революция 1917 года внесла резкие изменения в жизнь Цветаевой. Один из самых благополучных периодов сменился годами нужды и отчаяния. Не обошли ее стороной и несчастья. В ноябре 1919 года Марина Ивановна, уставшая от голода и нужды, отправила своих дочерей (в апреле 1917 года у нее родился еще один ребенок) в Кунцевский приют. Однако в феврале там умерла младшая дочь Ирина, а тяжелобольную Ариадну Цветаева забрала домой. От мужа не было никаких вестей, так что Марина Ивановна не знала, жив ли он еще или погиб.
В эти годы Цветаева была завсегдатаем расположенного в Кривоарбатском переулке дома Жуковских-Герцыков, который А. Н. Толстой назвал «обормотником». Там собиралась творческая интеллигенция Москвы – поэты, художники, артисты. Часто бывала Марина Ивановна в доме профессора А. А. Грушка, где проживала семья композитора А. Н. Скрябина, а также на квартире К. Д. Бальмонта. Несмотря на тяжелые условия, в которых она оказалась с дочерью, поэтесса находила в себе силы не только жить, но и творить. 2 мая 1919 года Марина Цветаева выступила с чтением своих стихов на «Празднике труда», проходившем во Дворце искусств на Поварской улице, 6 июля там же прочла пьесу «Фортуна», 11 декабря 1920 года принимала участие в «Вечере поэтесс», состоявшемся в Политехническом музее.
Находила Цветаева силы и на новые романтические увлечения. После разрыва с Софьей Парнок у нее был роман с Мандельштамом. В разное время внимание поэтессы привлекали актер Ю. А. Завадский, Б. Л. Пастернак и князь С. М. Волконский. В письме к А. Бахраху Цветаева писала, что «любила 60-летнего князя Волконского, не выносившего женщин. Всей безответностью, всей беззаветностью любила и, наконец, добыла его – в вечное владение! Одолела упорством любви. (Женщин любить не научился, но научился любить любовь.)».
Были среди увлечений Цветаевой и женщины. Так, в 1918 го ду Марина Цветаева познакомилась с актрисой Софьей Голлидэй, женой русского эмигранта, ставшей прототипом героини ее пьес, с которой у поэтессы завязался кратковременный роман. Известно также, что Цветаева была влюблена в художницу Наталью Гончарову. Не случайно в ее стихотворениях нередко появлялись строки, исполненные любви к женщине. Цветаева обычно увлекалась людьми неординарными, сраженная их красотой или талантом. Часто поэтесса любила, не имея ни малейшей надежды на взаимность.
В июле 1921 года Марина Ивановна узнала наконец о том, что ее муж жив и находится в Константинополе, откуда собирается отправиться в Чехию. Поэтесса приняла решение восстановить семью и начала готовиться к отъезду за границу.
В конце 1921 года, накануне отъезда и после 8летнего перерыва, частное издательство «Костры» выпустило небольшую книгу Цветаевой под названием «Версты», в которую вошло 35 ее стихотворений, написанных с января 1917 по декабрь 1920 года. С января по май 1922 года Марина Ивановна писала прощальные стихи. Расставанию с Москвой она посвятила поэму «Переулочки».
Разрешение на выезд из России и все необходимые документы Цветаева получила в мае 1922 года. 15 мая она с дочерью Ариадной приехала в Берлин, где к тому времени были изданы две книги ее стихотворений – «Разлука» и «Стихи Блоку». Вырученные деньги пошли на оплату дороги.
Спустя месяц за женой и дочерью приехал Сергей Эфрон, учившийся в то время в Пражском университете. Три года семья провела в предместьях Праги, поскольку жизнь в городе была для русских эмигрантов слишком дорогим удовольствием. Сергей Эфрон тщетно пытался заработать деньги, чтобы как-то прокормить семью: работал на киностудии, был редактором журнала, пробовал свои силы на литературном поприще. Однако все эти попытки оказались безрезультатными. К тому же реализовать себя Эфрону мешало его подорванное здоровье. Он был болен туберкулезом, так что Марине Ивановне нередко приходилось оплачивать его лечение в больнице.
Удивительно, что, невзирая на нищету, бесконечную нужду и постоянные проблемы, которые ей приходилось решать, Цветаева продолжала беззаветно отдаваться любимому ремеслу, много и напряженно работала. В 1923 году в берлинском издательстве «Геликон» вышла ее книга «Ремесло», которая получила высокую оценку критиков. В 1924 году в Праге поэтесса написала «Поэму Горы» и «Поэму Конца». В 1926 году поэтесса дописала поэму «Крысолов», работала над поэмами «С моря», «Поэма Лестницы», «Поэма Воздуха» и др.
Пришло и новое, может быть самое сильное из всех, что были в жизни поэтессы, увлечений. На этот раз ее избранником стал близкий друг Сергея Эфрона – К. Б. Радзевич. В противовес не приспособленному к жизни и безвольному Сергею Радзевич ни в чем не нуждался и занимал завидное положение в обществе. Роман продолжался около двух лет. Однако Марина Ивановна так и не решилась на разрыв с мужем, хотя нередко говорила, что «женитьба и любовь разрушительны для личности». В эти годы у Цветаевой родился сын Георгий.
К семейным и бытовым неурядицам вскоре прибавились и творческие проблемы. Поначалу русская эмиграция заинтересовалась творчеством поэтессы. Однако и здесь, так же как и в России, ей суждено было остаться непонятой. Независимость, бескомпромиссность, одержимость поэзией, своей собственной, нетрадиционной, не вписывающейся в рамки ни одного из существовавших в то время поэтических направлений, снова обрекли поэтессу на полное одиночество. И здесь, вдали от России, Марина Цветаева также оказалась чужой. По словам поэтессы, ей было «некому прочесть, некого спросить, не с кем порадоваться», «одна всю жизнь, без книг, без читателей, без друзей». Утешения не было даже в любви. Все складывалось не так, как хотелось бы.
Последний прижизненный сборник поэтессы «После России» был опубликован в Париже в 1928 году. Он включал стихотворения, написанные в 1922–1925 годах. Однако большая часть созданного за границей так и не была опубликована. В письме А. А. Тесковой Цветаева с горечью отмечала: «Была бы я в России, все было бы иначе, но – России (звука) нет, есть буквы: СССР, – не могу же я ехать в глухое, без гласных, в свистящую гущу. Не шучу, от одной мысли душно. Кроме того, меня в Россию не пустят: буквы не раздвинутся. В России я поэт без книг, здесь – поэт без читателей. То, что я делаю, никому не нужно».
Еще более осложнилось положение Марины Ивановны после того, как Сергей Эфрон, изменив своим прежним убеждениям, стал сотрудником НКВД. Он принимал участие в вербовке, в слежке за сыном Льва Троцкого, организации убийства Игнатия Рейсса, советского работника НКВД, в результате чего вынужден был скрываться. Марина Ивановна Цветаева вместе с сыном Георгием провожали мужа, бежавшего от преследования полиции. Ю. М. Каган в книге «Марина Цветаева в Москве. Путь к гибели» писал: «Парижские эмигранты сторонились ее. Публиковаться в эмигрантских изданиях стало невозможно. Средств к существованию почти не было. Какие-то деньги она получала от советских властей за работу мужа и начала готовиться к вынужденному отъезду, считая невозможным разрыв с мужем и предчувствуя неминуемые беды. Разбирала рукописи, письма, бумаги – вновь проживала свою жизнь».
В начале 1930-х годов Цветаева приняла окончательное решение о возвращении на родину. Но душу ее переполняли противоречивые чувства. «Моя неудача в эмиграции, – писала она, – в том, что я не эмигрант, что я по духу, т. е. по воздуху и по размаху – там, туда, оттуда…» Тогда же она замечала в письме А. А. Тесковой: «Все меня выталкивает в Россию, в коорую я ехать не могу. Здесь я не нужна. Там я невозможна».
Сначала в СССР уехали муж и дочь, а в 1939 году, восстановив наконец свое советское гражданство, и Марина Ивановна с 14-летним сыном. Возможно, она никогда не отважилась бы на это, если бы знала, что ее сестра Анастасия в 1937 году была арестована.
Вопреки ожиданиям поэтессы Россия встретила ее отнюдь не как «желанного и жданного гостя», на что искренне надеялась Марина Ивановна. В СССР ее стихов практически никто уже не помнил. Лишь в 60-м томе Большой советской энциклопедии, изданной в 1934 году, ей было посвящено несколько сухих строчек: «Представительница деклассированной богемы, Цветаева культивирует романтические темы любви, преданности, героизма и, особенно, тему поэта как существа, стоящего неизмеримо выше остальных людей».
Семья Цветаевых поселилась на даче НКВД в подмосковном Болшеве (в начале 1990-х годов в том доме, где они жили, был создан Музей М. И. Цветаевой в Болшеве). Поэтесса приехала в Москву 18 июня, а 27 августа была арестована ее дочь Ариадна, за ней, 10 октября, последовал и Сергей Яковлевич Эфрон.
Марина Ивановна с сыном перебрались в Мерзляковский переулок, к сестре мужа – Елизавете Яковлевне Эфрон, а затем жили в Голицыне. Теперь поэтесса одна должна была содержать не только себя, но и сына, а также зарабатывать на то, чтобы носить передачи в тюрьму, готовить посылки. Осенью 1940 года Цветаева обратилась в Гослитиздат, для которого подготовила сборник своих стихотворений. Однако из-за разгромной рецензии К. Л. Зелинского, который назвал ее книгу «душной, больной» и формалистической, сборник издавать отказались. Да она и сама не особенно верила в то, что ее книга дойдет до читателя. После того как Цветаевой предложили подготовить сборник стихов, она писала: «Вот, составляю книгу, проверяю, плачу деньги за перепечатку, опять правлю и – почти уверена, что не возьмут, диву далась бы, если бы взяли. Ну – я свое сделала, проявила полную добрую волю (послушалась)». Отзывом на рецензию были строки: «Человек, смогший аттестовать такие стихи как формализм, – просто бессовестный. Я это говорю – из будущего. МЦ».
Осознавая ненужность своего творчества (31 августа 1940 го да Цветаева сообщала поэтессе В. А. Меркурьевой: «Москва меня не вмещает, она меня вышвыривает…»), в последние годы своей жизни Марина Цветаева почти не писала собственных стихов. Она занималась главным образом переводами, а также читала друзьям и знакомым произведения, написанные ею в годы эмиграции: в доме литературоведа Е. Б. Тагера – поэму «Молодец», у критика А. К. Тарасенкова и его жены М. И. Белкиной – «Поэму конца». Последнее чтение состоялось в доме переводчика Н. Г. Яковлевой 21 июня 1941 года.
Единственным произведением Марины Цветаевой, изданным в Москве после ее возвращения из эмиграции, стало стихотворение, написанное поэтессой в июне 1920 года. Оно было опубликовано в третьем номере журнала «Тридцать дней» за 1941 год. Сохранился автограф Цветаевой – сокращенная запись этого стихотворения. При сравнении этой записи с текстом, опубликованным много лет спустя, в 1965 году и позднее, оказалось, что в журнальном варианте отсутствует одна строфа:
- Все ведано – не прекословь!
- Вновь зрячая – уж не любовница!
- Где отступается Любовь,
- Там подступает Смерть-садовница.
Лишь по одной ей известной причине Марина Ивановна оставила эти строки в глубинах души, вероятно уже тогда с горечью ощущая бессмысленность своей жизни, тем более что мысли о самоубийстве к ней приходили и раньше. Так, в 1940 году Цветаева записала: «Я уже год примеряю смерть. Но пока я нужна», и она продолжала жить ради единственного сына.
Началась война. Марина Ивановна пребывала в полной растерянности, не зная, что ей делать. Она очень боялась за Георгия, который «стремился тушить на крыше зажигательные бомбы». Ю. М. Каган по этому поводу пишет: «Металась, не знала, на что решиться: эвакуироваться или нет. Боялась за сына, боялась ехать без друзей. Просила Н. Г. Яковлеву взять ее с Муром (так она называла Георгия) в Томск, куда Яковлева уезжала с институтом, в котором работала ее дочь. Просила едва знакомую Лидию Моисеевну Поляк – литературоведа, друга Е. Б. Тагера – взять ее с собой в Йошкар-Олу домработницей, советовалась с оставшимися в Москве друзьями дочери…» Наконец было принято решение ехать в Елабугу.
На вокзале Марину Ивановну с сыном провожали Борис Пастернак и поэт Виктор Боков, которого Пастернак недавно с ней познакомил. Накануне отъезда у Бокова с Цветаевой состоялся разговор, о котором поэт рассказал в написанном впоследствии «Собеседнике рощ»: «…Марина сочувственно за улыбалась:
– Вы поэт?
– Собираюсь быть поэтом.
И тут впервые на близком расстоянии я увидел глаза Марины. Невероятное страдание отражалось в них.
– Знаете, Марина Ивановна, – заговорил я с ней, – я на Вас гадал.
– Как же Вы гадали?
– По книге эмблем и символов Петра Великого.
– Вы знаете эту книгу? – с удивлением спросила она.
– Очень хорошо знаю! Я по ней на писателей загадываю.
– И что мне вышло? – в упор спросила Марина.
Как было ответить, если по гадательной древней книге вышел рисунок гроба и надпись: „Не ко времени и не ко двору“.
– Все поняла! – сказала Марина. – Я другого и не жду!..»
В Елабугу Марина Цветаева с сыном прибыли 21 августа 1941 года. Через 10 дней поэтессы не стало. Приехавшей в Елабугу Анастасии Ивановне владельцы дома, где остановилась ее сестра, рассказали следующее. Хозяйка дома ушла на субботник, с ней вместо матери отправился и Георгий. Хозяин собрался на рыбалку.
«Когда первой в дом вернулась хозяйка, – пишет Анастасия Ивановна в воспоминаниях, – дверь сеней была заперта, хоть не на щеколду. Ее удалось открыть – она изнутри была густо замотана веревкой. Войдя, она увидела Марину. Она висела невысоко над полом, на гвозде, вбитом вбок в поперечную потолочную балку, на тонком крепком шнурке… Когда сын пришел домой, его не пустили. Он спросил – почему? Узнав о самоубийстве матери, он не захотел войти в дом – и ушел».
Возможно, именно утрата взаимопонимания с сыном, который стремился вернуться в Москву, из-за чего у Марины Ивановны с ним постоянно вспыхивали ссоры, стала решающим толчком, заставившим ее переступить роковую черту. В предсмертном послании к Георгию Марина Ивановна писала: «Мурлыга! Прости меня, но дольше было бы хуже. Я тяжело больна, это уже не я. Я люблю тебя безумно. Пойми, что я больше не могла жить. Передай папе и Але – если увидишь, что любила их до последней минуты, и объясни, что попала в тупик». До по следней минуты она думала о сыне, в письме просила позаботиться о нем Н. Н. Асеева («со мною он пропадет»).
Хоронили Марину Цветаеву 2 сентября 1941 года. Никто из тех людей, которые провожали ее в тот день в последний путь, не запомнил не только места погребения, но даже и того, в какой стороне кладбища находится могила.
Н. Н. Асеев принял в Чистополе Георгия, но не захотел оставить его в своей семье, поэтому добился для него разрешения на выезд в Москву, к Елизавете Яковлевне Эфрон. В письме к тете Георгий, или Мур, как называла его Марина Ивановна, писал: «Я думаю, что до вас дошла весть о самоубийстве М. И., последовавшем 31-го числа в Елабуге. Причина самоубийства – очень тяжелое нервное состояние, безвыходность положения – невозможность работать по специальности; кроме того, М. И. очень тяжело переносила условия жизни в Елабуге – грязь, уродство, глупость. 31-го числа она повесилась. Она многократно мне говорила о своем намерении покончить с собой, как о лучшем решении, которое она смогла бы принять. Я ее вполне понимаю и оправдываю. Действительно, как она пишет мне в последнем письме: „дальше было бы хуже“. Дальше для нее был бы суррогат жизни, „влачение своего существования“».
В 1960 году, когда Анастасия Ивановна Цветаева и Софья Исааковна Каган приехали в Елабугу, им с трудом удалось отыскать место захоронения Марины Цветаевой. Кладбищенский сторож рассказала женщинам о том, что безымянные могилы на кладбище располагались строго по годам Могил 1941 года было немного и находились они в правой стороне кладбища, у самой стены. Здесь, у раздвоенного дерева, А. И. Цветаева и С. И. Каган поставили тогда металлический крест, который нашли у кладбищенской стены. На этом кресте они поместили надпись: «В этой стороне кладбища похоронена Марина Ивановна Цветаева. Род. 26 сент. ст. ст. 1892 в Москве, умерла 31 августа нов. ст. 1941 в Елабуге». Позднее вместо креста было установлено каменное надгробие, на котором уже не было слов: «В этой стороне кладбища…»
Спустя десятилетия, когда имя Марины Ивановны Цветаевой зазвучало с новой силой и приобрело мировую известность, нашлись свидетели, присутствовавшие на похоронах поэтессы, и начались бесконечные споры о местонахождении ее могилы.
Акутагава Рюноскэ родился 1 марта 1892 года в городе Токио. Его мать лишилась рассудка, когда сыну было меньше года. Мальчика взял на воспитание старший брат матери Акутагава Митиаки, у которого не было детей, и дал ему свою фамилию.
В школьные годы у Акутагавы проявились большие способности ко всем предметам, но наибольший интерес вызывала литература. Поэтому, закончив школу в 1913 году, он поступил в университет на отделение английской литературы (в Токио). С этим периодом связаны его первые собственные публикации: рассказы «Маска хёттоко» и «Ворота Расёмон» были напечатаны в журнале «Тэйкоку бунгаку». Акутагава Рюноскэ вошел в университетскую литературную элиту.
Произведения молодого писателя охотно принимались в печать, однако он счел своим долгом посетить дом Нацумэ Сосэки, писателя, которого считал своим учителем, и получить его одобрение.
Нацумэ Сосэки был одним из первых писателей, который смог соединить европейскую и японскую художественные традиции, работая в реалистическом жанре. Как и его предшественник, Акутагава был писателем-реалистом. Наибольшее внимание в своих произведениях он уделял внутреннему миру человека. Литературное творчество стало для него смыслом всей жизни. В одном из своих произведений Акутагава заявил: «Человеческая жизнь не стоит и одной строки Бодлера».
Широкую известность ему принесли рассказы о парадоксах человеческой души: «Ворота Расёмон», «Нос», «Бататовая каша». В 1918 году в газете «Осака майнити» был напечатан рассказ «Муки ада», в котором писатель предсказал свою судьбу.
Заняв почетное место в японской литературе, Акутагава ни на день не прерывал своего творчества: одно за одним из-под его пера выходили новые произведения, выпускались новые сборники. В определенные дни он встречался с начинающими литераторами, читал лекции в разных городах Японии. Совершил путешествие в Корею и Китай. Увлеченно собирал антиквариат.
До конца жизни Акутагава Рюноскэ оставался самым любимым и популярным писателем в Японии. Книги его раскупались вскоре после выхода. Но постепенно накапливалась душевная усталость, появились первые признаки нервного истощения.
В 1927 году журнал «Кайдзо» поместил на своих страницах новое произведение Акутагавы «В стране водяных», которое было сатирой на капиталистическую Японию.
В последние годы жизни Акутагава часто вспоминал мать. Он боялся сойти с ума. В состоянии нервного напряжения были написаны лучшие его произведения: «Зубчатые колеса» и «Жизнь идиота».
Писатель считал, что он захвачен злым демоном «конца века», который сводит его с ума. В романе «Жизнь идиота», завершенном в 1927 году, автор вспоминает эпизоды своей жизни: «Он, двадцатилетний, стоял на приставной лестнице европейского типа перед книжными полками и рассматривал новые книги. Мопассан, Бодлер, Стриндберг, Ибсен, Шоу, Толстой…
Тем временем надвинулись сумерки. Но он с увлечением продолжал читать надписи на корешках. Перед ним стояли не столько книги, сколько сам «конец века».
Образ Вийона, ждущего виселицы, стал появляться в его снах. Злой демон «конца века» действительно им овладел. Он почувствовал зависть к людям Средневековья, которые полагались на Бога. Но верить в Бога, верить в любовь Бога он был не в состоянии. В Бога, в которого верил даже Кокто!».
Это произведение прозвучало предостережением новому безбожному веку.
Рано утром 4 июля 1927 года Акутагава Рюноскэ покончил с собой, приняв большую дозу снотворного.
«Жить в таком душевном состоянии – невыразимая мука! Неужели не найдется никого, кто бы потихоньку задушил меня, пока я сплю?» – одно из последних высказываний Акутагавы. И еще: «Из всего, что свойственно богам, наибольшее сожаление вызывает то, что они не могут совершить самоубийства».
Юкио Мисима (настоящее имя Хираока Кимитаке) родился 14 января 1926 года в Токио. Поскольку он был сыном высокопоставленного служащего, учился Хираока в престижной школе пэров. Писать он начал очень рано. Когда Хираоке исполнилось 16 лет, под псевдонимом Юкио Мисима он опубликовал свой первый небольшой рассказ.
В начале Второй мировой войны Мисима пытался попасть в армию, однако это ему не удалось, поэтому все военные годы он работал на одной из фабрик в родном Токио и писал. После поражения Японии Мисима поступил в Токийский университет, где изучал право. В 1948–1949 годах он работал в Министерстве финансов. В 1949 году был опубликован его второй роман «Признание Маски», благодаря которому имя Юкио Мисимы приобрело широкую известность. За ним последовали другие романы: «Запретные цвета» (1953), «Башня Золотого Павильона» (1959), «Моряк, которого отвергло море» (1963), «Солнце и сталь» (1968). Кроме того, Мисима написал множество сценариев, в частности «Мадам де Сад», по которым ставились спектакли в театре кабуки и современном театре «No drama».
В 1966 году Мисима снялся в главной роли в фильме «Патриотизм», поставленном им по одноименному рассказу. Фильм рассказывал о любви и смерти. Его главными героями были молодой японский офицер и его преданная жена, которые в финале фильма осуществили ритуальное самоубийство, сеппуку. В рассказе во всех подробностях описывались ощущения совершавшего обряд офицера, которые были не менее ярко переданы на экране: «Держа меч в правой руке, лейтенант начал медленное убийственное движение клинка поперек живота – вправо и влево. По мере того как лезвие проникало в тело, оно наталкивалось на мягкое, но постоянное сопротивление внутренностей. Лейтенант осознал, что для того, чтобы достигнуть достаточного давления на живот, необходимо держать меч двумя руками. Он положил клинок плашмя, пытаясь лезвием разрезать брюшную стенку, но это оказалось не так просто, как ему представлялось. Он направил силу всего тела в правую руку и надавил еще раз на меч. На теле появился разрез в три или четыре дюйма.
Боль медленно разливалась из глубины организма, пока весь живот не запылал огнем. Это было похоже на дикий колокольный звон. Или как будто тысяча колокольчиков звенели одновременно при каждом вздохе и каждом ударе пульса, сотрясая все его жертвенное тело. Теперь уже клинок двигался сверху вниз и был ниже пупка. Когда до его сознания дошло, что острие меча проложило себе путь, он испытал чувство глубокого удовлетворения и новый прилив мужества.
Количество вытекающей из раны крови постоянно нарастало, она широким пульсирующим потоком покидала его тело, унося с собой жизнь. Циновка перед лейтенантом приобрела цвет его крови, пропитавшись насквозь ею, но еще больше крови скапливалось в складках его форменных брюк цвета хаки. Капелька крови, как птичка, перелетела к Рейко и села на полу ее белого шелкового кимоно».
С годами Мисима проявлял все больший интерес к самурайскому прошлому его родной страны. Характерная для современного ему мира погоня за материальными благами раздражала его. В своем произведении «Море изобилия», написанном в 1969–1970 годах и включающем четыре новеллы («Весенний снег», «Убегающие лошади», «Башня тумана» и «Падение ангела»), Мисима использовал образ высохших морей Луны, подчеркивая тем самым бесплодность современной Японии. К этому времени ранее изнеженный юноша, который не выдержал физических испытаний, из-за чего не был принят в армию в годы Второй мировой войны, благодаря занятиям традиционными японскими искусствами, карате и кендо, превратился в сильного воина, сумевшего создать собственную частную армию, получившую название «Общество щита». Основным ее предназначением была защита императора в случае восстания левых или коммунистической атаки, которую Мисима предсказывал Японии в конце 1960-х годов.
Последним днем жизни Юкио Мисимы стало 25 ноября 1970 года, когда он и его последователи из «Общества щита», вооруженные мечами, ворвались в штаб-квартиру Национальной обороны в Токио.
Перед тем как выйти из дома, Мисима написал записку: «Жизнь человеческая ограничена, но я хотел бы жить вечно». Затем положил на видное место папку с окончанием четвертого романа «Падение ангела» из тетралогии «Море изобилия». У дома его ожидала машина, в которой сидели четверо его друзей: Масаеси Кога (по прозвищу Тиби-Кога), Хироясу Кога (по прозвищу Фуру-Кога), Масакацу Морита и Масахиро Огава. Обменявшись с ними короткими приветствиями, Мисима сел в машину.
Около 11 часов утра машина подъехала к штабу Восточного округа «сил самообороны». В штабе было известно о предстоящем визите Юкио Мисимы. Поскольку он был знаменитым писателем, его встретили как уважаемого гостя, поэтому никто не потребовал у него снять с пояса самурайский меч. Вопреки заведенному порядку Мисиму и его последователей проводили к генералу штаба вооруженными.
Ничего не подозревавший генерал Масита встретил гостей с улыбкой. Однако все же высказал свое удивление по поводу того, что их пропустили к нему с оружием. Мисима отвечал, что его меч – всего лишь музейный экспонат. Когда же генерал наклонился, чтобы рассмотреть богато украшенную рукоять, Тиби-Кога по приказу Мисимы накинул ему на шею платок и усадил в кресло, к которому его и привязали. Затем забаррикадировали дверь кабинета.
Адъютант генерала, майор Савамото, в установленный час заглянул в замочную скважину, дабы убедиться, что настало время подавать чай. Как писал американский журналист, «сначала он подумал, что кто-то из гостей делает генералу массаж плечевых мышц. Но затем майор Савамото все же понял, что происходит что-то неладное, и бросился к полковнику Хара. Предпринимать какие-либо действия в одиночку он побоялся».
У дверей командующего собрались штабные офицеры. Посовещавшись, они решили проникнуть в кабинет. Баррикада оказалась непрочной, но когда три полковника и два сержанта оказались в кабинете, Мисима выхватил из ножен свой антикварный меч и начал угрожающе им размахивать. Испуганные этим зрелищем офицеры выбежали из кабинета.
Очередную группу атакующих возглавил начальник Штаба округа. Тиби-Кога, Фуру-Кога и Огава предпочли сдаться без сопротивления. Морита отдал свой кинжал. Однако Мисима продолжал отчаянно отбиваться. Он ранил нескольких офицеров, и те вынуждены были удалиться, после того как Мисима пригрозил убить генерала. Один из штабистов позвонил в управление Национальной обороны и получил совет действовать по обстоятельствам.
Мисима тем временем изложил свои требования связанному генералу. Он решил обратиться с речью к расквартированным в районе штаба подразделениям «сил самообороны», которые должны были выстроиться на плацу. Там же намеревались присутствовать члены «Общества щита» при условии обеспечения им полной безопасности.
Все требования Мисимы были выполнены. В 11:38 к штабу прибыла полиция. Полицейские проникли во все уголки здания, стараясь не приближаться к дверям кабинета командующего.
Огава и Морита с балкона разбрасывали листовки, в которых Мисима призывал «силы самообороны» взять в свои руки власть в стране и выступить с требованием о пересмотре конституции. Листовка заканчивалась словами: «Давайте вернем Японии ее былое величие и давайте умрем. Неужели вы цените только жизнь и позволили умереть духу?.. Мы покажем вам, что есть ценность большая, чем наша жизнь. Это не свобода и не демократия. Это Япония! Япония, страна истории и традиций. Япония, которую мы любим». Это было последнее написанное Мисимой «произведение».
Ровно в полдень Мисима вышел на балкон и обратился к солдатам с десятиминутной речью, призывая их к восстанию. Он нападал на японскую конституцию с ее запретом на создание армии, обвинял ее в том, что она предала дух Японии: «Мы видим, как Япония купается в благосостоянии, – объяснял он собравшимся, – и все больше вязнет в духовной пустоте… Неужели возможно, чтобы вам нравилась жизнь, которую дает вам мир, где дух умер?». Однако речь его осталась неуслышанной. В ответ Мисиме раздались лишь ругательства. Осознав, что все его попытки ни к чему не приведут, Мисима вернулся в кабинет генерала. Обращаясь к своим товарищам по «Обществу щита», он сказал: «Нам остается одно».
В соответствии с традициями истинного самурая Мисима разделся и совершил обряд сеппуку. Он принял смерть ради своего сюзерена, которым считал японского императора. Мечом Мисима вскрыл себе живот по форме конверта, после чего его ближайший друг и ученик Морита должен был отсечь ему мечом голову. Но из-за волнения или неопытности Морита сделал это лишь с третьей попытки, после чего тоже распорол себе живот. В тот день ритуальное самоубийство, кроме Мисимы, совершили семь его последователей.
Ясунари Кавабата родился 11 июня 1899 года в Осаке. Он рано потерял родителей: его отец, известный врач, скончался, когда сыну было два года, мать умерла через год после смерти мужа. Родители матери взяли маленького внука и его сестру на воспитание. Бабушка и сестра скончались через несколько лет. Единственным близким человеком для Ясунари оказался его дед.
В юные годы Кавабата мечтал стать живописцем, однако в 12 лет решил посвятить себя литературе. В 1914 году он написал рассказ о своей жизни, с которым публика познакомилась только в 1925 году. Он назывался «Дневник шестнадцатилетнего». Вскоре умер любимый дедушка. Кавабата жил у родственников, поступил в среднюю школу в Токио, где познакомился с европейской культурой и литературой. Большое впечатление на него произвели работы Леонардо да Винчи, Микеланджело, Рембрандта и Сезанна.
В 1920 году Кавабата начал изучение английской литературы в Токийском университете, но увлекся родной литературой. На последнем курсе он опубликовал в студенческом журнале статью, которую заметил писатель Кан Кикути. Он предложил Кавабате сотрудничать в литературном журнале «Бунгэй сюнджю» («Литература эпохи»). В этот же период Кавабата увлекся модернизмом, который в японской литературе известен как синканкакуха (неосенсуалисты). В основанном молодыми писателями журнале «Бунгэй дзидай» («Современная литература») публикуются произведения, в которых ощущается влияние Джеймса Джойса и Гертруды Стайн.
Известность молодому писателю принесла повесть «Танцовщица из Идзу», опубликованная в 1925 году. В ней впервые встречаются герои, которые пройдут почти через все творчество Кавабаты: автобиографический персонаж и невинная девушка. «Культ девственницы, – писал последователь Кавабаты Ю.Мисима, – источник его чистого лиризма, создающего между тем настроение мрачное, безысходное. Ведь лишение девственности может быть уподоблено лишению жизни…»
Главным героем книги «Птицы и звери» (1933) стал холостяк, убежавший от людей и живущий среди животных, с которыми обрел покой. В душе он бережет образ девушки, горячо любимой им в молодые годы.
Несколько лет Кавабата отдает работе над романом «Снежная страна»: первый вариант был опубликован в 1937 году, последний – в 1947. В романе рассказывается об отношениях немолодого токийского бездельника и деревенской гейши. Повесть написана в стиле «хайку» – японской поэзии ХVII века, построена эллиптически, имеет скрытый подтекст.
В 1940–1950-е годы писатель много путешествовал по Маньчжурии, изучая «Сагу о Гэндзи» – классический японский роман, написанный в XI веке. Отзвуки «Саги» заметны в повести «Тысячекрылый журавль» (1949), которая больше других произведений Кавабаты известна европейскому читателю.
В 1954 году вышел в свет роман «Стон горы», который критики считают одним из самых значительных произведений писателя. В романе отражается семейный кризис. В это же время была опубликована эротическая повесть «Озеро», в которой автор использует прием «поток сознания».
Мастерство писателя ярко проявилось в романе «Дом спящих красавиц» (1961). В нем автор добился напряженности сюжета и неоднозначности философского подтекста. В романе речь идет о старике, который отправляется в публичный дом, чтобы избавиться от тоски и одиночества. Проститутки не замечают его, потому что находятся в состоянии сильного наркотического опьянения. Этот роман Кавабаты был высоко оценен западной критикой.