Фантасмагория смерти Останина Екатерина

Чекист 7-го разряда. Феликс Эдмундович Дзержинский

Железный Феликс...

«…Но если мысль и чувство смогут понять жизнь и собственную душу, ее приказы и святости, тогда то же страдание может стать источником веры в жизнь – само укажет выход и смысл всего. И в душу может возвратиться спокойствие – не то спокойствие кладбища, спокойствие трупа, но спокойствие боли и радости жизни. Это спокойствие, которому учил Христос, исполнилось. Боль, несущая освобождение, освобождение его братьев и сестер».

«…Боль его, когда прощал, говоря: не знают, что делают. Ибо знал, верил, что узнают. И сегодня из этой общей муки скорее, чем раньше, может прийти это сказочное королевство, королевство любви и справедливости общей».

«…Любовь к ближнему, к своим, эта вечная тоска в сердце каждого живущего к красоте, могуществу и гармонии – велит нам искать выхода и спасения также в самой жизни – и дает этот выход. Раскрывает человеческое сердце всем ближним, не только ближним, открывает его глаза и уши – и дает ему силы громадные и уверенность в победе… А когда придет час конца собственной жизни – можно спокойно отойти без отчаяния, не боясь смерти, благословляя жизнь, и с молитвой в душе к Нему и всем возлюбленным».

Не священник, не святой писал эти слова. Писал это сестре своей Альдоне руководитель ВЧК-ОГПУ-НКВД Феликс Эдмундович Дзержинский.

Родился он 30 августа 1877 года в имении Дзержиново Ошмянского уезда Виленской губернии, в семье мелкопоместного шляхтича. Детство Феликса, вполне обыкновенное, прошло в деревне. Его брат, Игнатий Дзержинский, так вспоминает об этих годах: «Любимым развлечением Феликса было также хождение на высоких ходулях. Это требовало смелости и ловкости, так как в нашу задачу часто входила ходьба на ходулях даже через корову!

…Весело нам было во время еды. Единственно, бедный Феликс иногда был невеселый, видя перед собой не любимую им тарелку овсяной каши. А когда был уже взрослым, часто говорил, что единственная пища, которую он не любит, – это овсяная каша.

…Брат Станислав часто охотился на птиц и зверей. Наш Феликс не принимал участия в охоте, слишком любил он свободу этих лесных жителей. Наоборот, ловля белок и затем их выращивание составляло ему большое удовольствие».

Рано оставшись без отца, Феликс воспитывался теткой, баронессой Софьей Пиляр фон Пильлау, которая определила его на учебу в Виленскую гимназию. Учился Феликс, прямо скажем, неважно: в первом классе остался на второй год, а восьмой не окончил, получив на руки свидетельство, сообщавшее, что «Дзержинский Феликс, имевший от роду 18 лет, вероисповедания католического, при удовлетворительном внимании и удовлетворительном же прилежании показал следующие успехи в науках: „Закон Божий – „хорошо“, логика, латинский язык, алгебра, геометрия, физика, история, французский – „удовлетворительно“, а русский язык и греческий язык – «неудовлетворительно“.

Брат Дзержинского, Игнатий, писал: «Эпилогом его пребывания в гимназии было шумное событие, происшедшее между ним и учителем Мазиковым, обвинившим Фелека в краже книги из библиотеки гимназии. Это событие окончилось тем, что Феликс в присутствии учащихся сказал по адресу учителей содержавшие истинную правду слова: „Не только ты, Мазиков, сволочь, но и все вы, учителя, являетесь мерзавцами…“ Такой вот революционный порыв… Впрочем, еще за год до этого события, в 1895 году, Дзержинский вступил в литовскую социал-демократическую организацию в Вильно, примкнув к ее левому крылу.

В 1897 году он уже вел революционную работу в Каунасе, издавал на польском языке нелегальную газету «Ковенский рабочий» и в этом же году был арестован. Дзержинский в свои 20 лет, по мнению сотрудников Охранного управления, выраженному документально, «имел очень наглый вид». Тогда он еще очень сильно отличался от созданного советской пропагандой и потому привычного нам образа железного человека. Вот так вспоминала о нем жена его брата, Станислава Дзержинская: «Приехал он однажды инкогнито под видом старшего брата, инженера Казимира, который в то время имел уже значительную лысину. Каково же было удивление нашей домашней работницы, когда она увидела густой чуб Фелека. Но наибольший интерес проявился у моего лысеющего кузена, который начал расспрашивать Фелека о средстве для роста волос. Тогда Фелек со всем остроумием дал следующий рецепт: „На ночь смазывать кожу на голове нефтью с луком“, что кузен немедленно и сделал при большом негодовании своей жены».

«…А когда я его однажды уговаривала, чтобы он отдохнул от этих дел, то он мне ответил: „Ты не понимаешь, что это является моей жизнью. Если я прекращу партийную работу, то буду как рыба, которую выбросили из воды. Это моя стихия, это мое любимое, необходимое для жизни занятие. А в тюрьмах – это только мой отдых“.

А после этого разговора, желая меня рассмешить, начал двигать ушами, что ему исключительно нравилось. Но так как он любил со мной пошутить, то и я выступила со своим талантом шевеления носом. Мы так весело спорили, чем труднее двигать – ушами или носом, конечно, смеха при этом было немало, т. к. у Фелека был необыкновенный, свойственный только ему юмор».

В августе 1898 года Дзержинского сослали в Вятскую губернию, где он должен был прожить три года, но Феликса Эдмундовича такой расклад не устроил, и в августе 1899 года он бежал из ссылки – поступок не особенно героический: тогда многие бежали.

Суд и ссылка ничему не научили молодого революционера. Он прибыл в Варшаву и вступил в социал-демократическую организацию, очень быстро после этого разгромленную. В январе 1900 года Дзержинского вновь арестовали и после двухлетнего заточения сослали на пять лет в Вилюйск. До Вилюйска он, правда, не доехал – был оставлен по болезни в Верхоленске, откуда в июне 1902 года бежал обратно в Варшаву.

Столь героическое поведение не могло не остаться незамеченным, и в 1903 году, на IV съезде Социал-демократической партии Королевства Польского и Литвы, проходившем в Берлине, Дзержинского избрали в члены Главного правления СДКПиЛ. Попутно он подвизался в военно-революционной организации РСДРП. В 1905 году Феликс Эдмундович возглавил грандиозную первомайскую демонстрацию, проходившую в Варшаве, а в июле этого же года прямо на Варшавской партийной конференции снова был арестован, правда, в октябре попал под амнистию и вышел на свободу.

На IV съезде РСДРП, проходившем в 1906 году, он познакомился с Лениным. На этом же съезде Дзержинского ввели в редакцию Центрального органа РСДРП. В этом качестве он вел активную партийно-революционную деятельность в Петербурге и Варшаве, участвовал во II конференции РСДРП, за что в декабре того же 1906 года и был арестован.

В 1907 году, когда Дзержинский все еще находился в местах не столь отдаленных, его заочно избрали в ЦК РСДРП, а в мае этого же года освободили под залог. Ненадолго. В апреле 1908 года его снова арестовали, а в августе 1909 года выслали на вечное поселение в Сибирь.

«Вечное поселение» продлилось недолго: уже в конце 1909 года Дзержинский совершил побег и направил свои стопы в Берлин. Заключения и скитания отрицательно сказались на здоровье железного Феликса, врачи диагностировали у него туберкулез, и Дзержинский отправился на лечение в Швейцарию, что, впрочем, не мешало ему вести активную подпольную работу. Потом, в январе 1910 года, партия направила его лечиться на остров Капри, откуда в марте он уехал в Краков – на сей раз уже работать, а не лечиться.

В 1910-1912 годах Дзержинский вел работу в партийных организациях Варшавы, Ченстохова, Домбровского района. В сентябре 1912 года его арестовали в очередной раз и заключили в Варшавскую цитадель. В апреле 1914 года этого матерого рецидивиста отправили на каторгу. Три года, что называется, от звонка до звонка, он просидел в Орловском каторжном централе, что не охладило его революционного пыла. И вот в 1916 году его снова осудили – на сей раз приговор строже: 6 лет каторги.

На каторгу он, правда, не попал. В связи с Февральской революцией Дзержинского из Бутырской тюрьмы выпустили. В общей сложности он отсидел 9 лет, 2 месяца и 3 дня.

Во время Октябрьского переворота Дзержинскому, к тому времени уже члену Военно-революционного комитета, поручили осуществление связи между Смольным и повстанческими отрядами. 7 (20) декабря 1917 года Дзержинский по предложению Ленина был назначен председателем ВЧК.

Феликс Эдмундович более чем оправдал это назначение. Несомненен факт, что власть большевики смогли удержать во многом благодаря ему. Он фактически создал ВЧК – эту тайную полицию – на пустом месте, возвел ее в ранг могущественной спецслужбы международного класса, добился высокого профессионализма ее работников.

Не случайно он не согласился с идеей подослать наемного убийцу к лидеру эсеров, известному контрреволюционеру Борису Савинкову. Дзержинский был твердо уверен, что его организация вполне способна доказать вину Савинкова и взять его под стражу.

Немалую роль в победе социализма в отдельно взятой стране сыграл и «красный террор», не дававший недовольным поднять голову. Вот некоторые документы на эту тему.

«На совместном совещании Всечрезвкома, районных Чрезвкомов Москвы, в присутствии Наркомюста и представителя президиума ЦИКа постановлено:

Первое: арестовать всех видных меньшевиков и правых эсеров и заключить в тюрьму.

Второе: арестовать, как заложников, крупных представителей буржуазии, помещиков, фабрикантов, торговцев, контрреволюционных попов, всех враждебных советской власти офицеров и заключить всю эту публику в концентрационные лагери, установив самый надежный караул, заставляя этих господ под конвоем работать. При всякой попытке сорганизоваться, поднять восстание, напасть на караул – немедленно расстреливать.

Третье: всех лиц, содержащихся за губчрезвкомами, уездчрезвкомами до сего времени и у которых было найдено огнестрельное оружие, взрывчатые вещества – расстрелять немедленно по постановлению комиссии на местах, а также расстрелять всех лиц, явно уличенных в контрреволюции, заговорах, восстании против советской власти.

Четвертое: впредь у кого будет найдено огнестрельное оружие, взрывчатые вещества, кто будет явно уличен в контрреволюции, заговорах, восстании против советской власти – без проволочек по постановлению губчрезвкомов, уездчрезвкомов – расстрелять.

Пятое: бывших жандармских офицеров, исправников – расстрелять немедленно.

Шестое: будьте сугубо аккуратны при переговорах с рабочими, крестьянами, солдатами, когда они являются хранителями оружия; с контрреволюционерами их не расстреливать, держать в тюрьме.

Седьмое: данный приказ выполнять неуклонно, о каждом расстреле донести во Всечрезвком.

Восьмое: за разглашение приказа привлекать к революционной ответственности.

Всечрезвком».

«…Прежде всего, об арестах: ни одно лицо, безвредное по отношению к нам, если оно не совершило какого-либо доказанного преступления, не может и не должно быть арестовано ЧК. Второе: раз и навсегда надо покончить с арестами лиц нашего пролетарского класса за мелкие, не носящие государственного характера преступления, как, например, провоз 1/2 пуда муки, десятка яиц и пр. Третье: необходимо осторожное и вдумчивое отношение к арестам ответственных советских и партийных работников. Тут ЧК должны проявить максимум такта, максимум понимания, что преступления по должности караются строго, но только при наличии этих преступлений. Мелкая придирчивость, раскапывание личной жизни каждого работника, преступления, являющиеся плодом какой-либо склоки, должны быть отвергнуты ЧК, как органами, не занимающимися разбором и слежкой за нравственностью каждого работника. Только доказанные преступления, только такие, не носящие невольный, несознательный характер, а характер злостный, направленный во вред республике, должны беспощадным образом караться через ЧК.

Задачи ЧК теперь еще больше усложняются, чем прежде. Необходимо перейти от прямых действий к повседневной нелегкой охране революции от ее врагов. ЧК теперь должны превратиться в орган всевидящий, за всем наблюдающий и доносящий в соответствующие органы об уклонениях тех или иных лиц или органов. Только в случаях, требующих быстрого, решительного пресечения преступлений, ЧК должны взяться за аресты, высылки и прочее».

Борьба со спекуляцией, искусственно раздувавшей и поддерживавшей товарно-продовольственный дефицит, также была одной из приоритетных задач ВЧК.

«Т. Ягоде.

На почве товарного голода НЭП, особенно в Москве, принял характер ничем не прикрытой, для всех бросающейся в глаза спекуляции, уже перебравшейся в государственные и кооперативные учреждения и втягивающей в себя все большее количество лиц, вплоть до коммунистов. Этому надо положить конец… Надо разработать ряд мер и предложений, а именно:

1. Выселение с семьями из крупных городов и окружностей (лично разработанный план с перечислением городов и районов, с приложением геогр. карты).

2. Конфискация имущества и выселение из квартир.

3. Ссылка с семьями в отдаленные районы и лагеря – колонизация ими болотных районов. Разработать план и определить эти районы.

4. Издание и развитие закона против спекуляции.

5. Наказ судам и т. д. и т. д.».

«Т. Колевицу.

Дорогой товарищ!

Совершенно очевидно, что спекулянты пользуются и будут пользоваться сокращением производства для своих спекулятивных целей и покупать в запас и для перепродажи, для огромной наживы. Надо бы заняться выработкой и проведением ряда контрмер как экономического характера, так и прямого административного действия (через ОГПУ)… Я думаю, надо пару тысяч (!) спекулянтов отправить в Туруханск и Соловки».

Феликс Эдмундович вообще считал ссылки и высылки самым действенным методом борьбы. Что называется, нет человека – нет проблемы, на Соловках и в Сибири, как он знал по собственному опыту, с существующим государственным строем особо не поборешься. Выступал он также против пересмотра дел, касавшихся «уголовного бандитизма и хищений», призывал к быстрым расследованиям и быстрому же принятию мер.

А вот что Дзержинский писал о мерах, направленных против фальшивомонетчиков. Адресована бумага тому же Ягоде с пометкой: «Надо спешить. Прошу доложить и по телефону сообщать».

«Дать краткую справку, сколько, когда поймано фабрик фальшивых денег. Сколько арестовано лиц, что с ними сделано? Как долго каждая фабрика работала, какие именно деньги, на какую сумму могла выпускать этих денег? Как распространено это преступление? Как поставлено дело борьбы с ним? Кто ведет борьбу в центре и на местах? Какие наши органы изловили эти фабрики? Методы борьбы? Что надо предпринять. Объявить, что ЦИК дал ОГПУ особые полномочия на борьбу с этим преступлением, но не писать какие.

Наше право расстрела использовать: 1) для успехов в следствиях; 2) для быстроты расправы – если иначе она не будет гарантирована. Лучше их, конечно, расстреливать по суду – быстро и беспощадно. Наше право расстреливать – это резерв. Надо сговариваться на местах с председателями судов.

Поставить себе главной, основной задачей изловить граверов и их уничтожить. Затем не менее важная – это установить связь с Гознаком, Монетным двором и т. д. Безусловно, эти связи с фальшивомонетчиками имеются. 30. III. 24 г.».

Выше уже упоминались невыразимо трогательные слова Дзержинского в письме к сестре Альдоне: «…Любовь к ближнему, к своим, эта вечная тоска в сердце каждого живущего к красоте, могуществу и гармонии – велит нам искать выхода и спасения также в самой жизни – и дает этот выход. Раскрывает человеческое сердце всем ближним, не только ближним, открывает его глаза и уши – и дает ему силы громадные и уверенность в победе. …А когда придет час конца собственной жизни – можно спокойно отойти без отчаяния, не боясь смерти, благословляя жизнь, и с молитвой в душе к Нему и всем возлюбленным». Такая вот неоднозначность натуры, видите ли… Убивайте с добрыми глазами.

Ко всему прочему, был Феликс Эдмундович чрезвычайно скуп, порою вплоть до смешного. Например, в записке своему верному секретарю он пишет: «Т. Герсону. Мне в квартире нужен шкаф-библиотека. Достаньте или у нас (ГПУ) или в ВСНХ. Платить мне не удастся – поэтому на казенный счет. 26. 2. 25 г.». Помилуйте, нарком не может себе купить шкаф…

Так что Дзержинского можно считать одним из основоположников славной советской чиновничьей традиции забирать домой с работы все, что приглянулось: от предметов обстановки до ножниц и гвоздей.

Оставаясь в авангарде борьбы с преступностью и контрреволюцией, Феликс Эдмундович совмещал эту свою обязанность с должностью наркома путей сообщения (с 1921 года) и председателя ВСНХ СССР (с 1924 года).

С должностью народного комиссара путей сообщения, вернее, с пребыванием на этой должности Дзержинского связана прелюбопытнейшая история. Общеизвестно, что подозрительный Феликс прямой лести не терпел.

С другой стороны, «слуги народные» успешно восприняли от чиновников Российской империи грибоедовский «грех чинопочитания», а посему, естественно, стремились проявить личную преданность особо важным персонам. Товарищу Дзержинскому со станции Москва III было направлено такое приветственное послание:

«Мы, рабочие вагоноремонтных мастерских 18-го участка службы тяги Северных железных дорог, выражая свою преданность Рабоче-Крестьянскому Правительству – Рулевому Советского Корабля, заявляем, что готовы не на словах, а на деле воплотить эту преданность в жизнь и по первому зову нашей Советской власти дать отпор всем хищникам-империалистам, хотящим посягнуть на нашу свободу. В знак нашего уважения к Пролетарской Республике и Наркомам мы, надеясь олицетворить в Вашем лице этих мощных гигантов – руководителей страны и величие и могущество последней, избираем Вас, дорогой тов. Дзержинский, почетным слесарем товарного парка наших мастерских и на общих правах рабочих принимаем Вас в нашу могучую профессиональную организацию…»

К вышеприведенному документу прилагались

«Выписка из протокола № 24 заседания РКК при ТЧ-18 от 30 мая 1923 года.

Слушали: 1) Назначение разряда почетному слесарю Наркомпути тов. Дзержинскому…

Постановили: Зачислить по 7-му разряду ставок Профсоюза Железнодорожников с 1-го мая с/г. в бригаду товарного цеха… Оплату производить по среднему заработку участка при коэффициенте1.»

и «Расчетная книжка № 1670.

Дзержинский Феликс Эдмундович

Наименование предприятия: 18-й участок службы тяги

Точный адрес: Москва III

Принят для исполнения: должности слесаря

Тарифная ставка: 355 рублей».

Между прочим, 7-й разряд был самым высоким и присваивался крайне редко.

20 июля 1926 года Дзержинский умер. В тот день он проснулся в обычное время и, не позавтракав, уехал в ОГПУ, где дал необходимые распоряжения. Затем Феликс Эдмундович поехал в Большой Кремлевский дворец на совместное заседание ЦК и ЦИК, где выступил с горячей и крайне эмоциональной речью.

После выступления Дзержинский почувствовал сильную боль в сердце и ушел в соседнюю комнату полежать на диване. Через три часа, дома, Дзержинский упал без сознания. В 16 часов 40 минут врачи констатировали смерть…

В это время в его приемной находились Рерихи с посланием правительству России от Махатм. Послание никем и никогда получено не было.

Умер Дзержинский сам или ему «помогли», сказать трудно: доводы есть у обеих сторон, спорящих об этом. Ясно одно: со смертью Железного Феликса начался новый раунд внутрипартийной борьбы за власть, низвергнувший Троцкого и вознесший на вершину Сталина.

Роковая женщина. Коллонтай Александра Михайловна

Ваня Драгомиров, молодой человек лет восемнадцати, пустыми глазами смотрел в окно, за которым тихо накрапывал теплый майский дождик. Вечерело. «Она меня не любит… Нет, не любит… Она отдает предпочтение этому жалкому типу, этому филистеру, пижону… Пусть так. Ах, Александра, зачем Вы так жестоки? Мне нет жизни без Вас, нет света, нет солнца, лишь Ваша благосклонная улыбка – один лишь мимолетный взгляд Ваш – радуют меня. Я готов, как щенок, бегать за вами, радостно повизгивая и виляя хвостом, когда Вы обращаете на меня свой взор, а Вы… Нет, определенно жизнь закончена».

Потянув на себя ящик стола, Драгомиров извлек из него пистолет и положил рядом с собой.

«Зачем мне жизнь без нее? – спросил он себя. – Никчемная, пустая жизнь. Будь счастлива с ним, Александра, а я… Я более не встану на пути вашего парадиза».

Глубоко вздохнув, как перед прыжком в холодную воду, Ваня схватил пистолет и приставил его ствол к своей груди. «Прощай», – шепнули его губы, и Драгомиров нажал на спусковой крючок.

А за окном буйно расцветала весна и зеленели молодые майские листья. Дождь усилился. Смеркалось.

Причину раннего ухода из жизни Вани Драгомирова звали Александра Домонтович, и была она в свои 16 лет чудо как хороша. Дочь генерала Генштаба Михаила Домонтовича, богатая наследница родового имения старинного дворянского рода, красавица и умница, она была завидной невестой. Ее постоянно окружали воздыхатели, один другого лучше, что, несомненно, льстило ей, однако взбалмошная девчонка дарила надежду многим, ничего не обещая никому.

Она не была бессердечна и тяжело переживала смерть Драгомирова. Чтобы дочь забылась и отвлеклась, отец отправил ее с матерью в Ялту. Там девушка продолжала блистать и на одном из балов поразила сердце 40-летнего адъютанта Александра III Тутомилина до такой степени, что вечером он уже просил ее руки. Александра отказала, шокировав родителей и весь свет безразличием к столь блестящей партии. Чуть позже она повергла родителей в шок еще раз, заявив, что влюблена в своего двоюродного брата и выйдет замуж за него, и ни за кого иного.

Владимир Коллонтай, молодой офицер, едва начавший службу, по мнению родителей, никоим образом не подходил на роль опоры, покровителя и, главное, узды для их ненаглядной дочери (история показала, что они были совершенно правы). Генерал Домонтович вызвал родственника для беседы и прямо ему заявил: «Простите и забудьте. Вы Александре Михайловне не пара».

И все же их свадьба состоялась. Через два года, но состоялась. Противодействие родителей только подстегнуло Александру Михайловну, и она добилась своего. Правда, под венец она шла вся в слезах: за несколько дней до свадьбы ее бывший учитель словесности, тайно влюбленный в Александру Михайловну, попытался покончить с собой. Его, правда, в отличие от Драгомирова, удалось спасти.

Брак Александры и Владимира был счастливым. Муж боготворил ее, отец помогал деньгами, вскоре после свадьбы родился сын, Михаил, но… Как всегда, есть «но». Александру Михайловну заел быт. Ведение домашнего хозяйства ничего, кроме скуки и раздражения, ей не приносило, а нянчиться с маленьким ребенком было просто выше ее сил. Конечно, можно было блистать в свете, ходить в театры и на концерты, если бы Коллонтай не была к подобному времяпровождению абсолютно безразлична.

Нет, музыку она любила, но далеко не всякую. Как и многие интеллигентные люди того времени, Коллонтай рассматривала музыку с точки зрения ее целесообразности для «бедного, угнетенного русского народа», как его, совершенно непонятно с какой стати, называли революционерствующие нигилисты из хороших семей. «А будут ли будущие поколения любить Шопена? Люди воли, борьбы, действия, смогут ли они наслаждаться размагничивающей лирикой Шопена, этим томлением души интеллигентов конца XIX и начала XX века? Полюбят ли 17-ю прелюдию и 4-й вальс те, кто победит капитализм и культуру эксцентричного буржуазного мира? Едва ли... Мне не жалко Шопена, пусть его забудут, лишь бы дать трудовому человечеству возможность жить, как подобает человеку с большой буквы».

В общем, скучно ей было. Однако же, одержимая жаждой самореализации и наделенная неуемной энергией, Александра Михайловна просто не могла не найти выхода из сложившегося тупика. Для начала, как и многие, Коллонтай завела любовника – Александра Саткевича, бывшего товарищем ее мужа. И не было в этом ничего аморального. Легче назвать тех из представительниц высшего общества, что не имели хотя бы одного воздыхателя, довольствуясь только мужем, чем тех, количество любовников которых перевалило за десяток. Все было в пределах нравов и существующей морали.

Затем Александра Коллонтай познакомилась с дочерью одного из крупнейших адвокатов города Петербурга – Еленой Дмитриевной Стасовой. Отец ее специализировался на политических процессах, кроме того, сей достойный муж предоставлял свой дом для собраний нелегалов-марксистов, в круг которых входила и его дочь.

Коллонтай с головой ушла в революционную деятельность, наконец-то найдя свою цель – борьба с социальным неравенством. Конечно, супружеская жизнь не могла соперничать в ее сердце с жизнью общественной, и Александра Михайловна постаралась объясниться с мужем. Владимир Коллонтай понял или сделал вид, что понял «души прекрасные порывы» своей благоверной, согласился с тем, что пока она не может быть ни женой, ни хозяйкой в доме. Взяв сына и няню, Александра переехала в Питер, где снимала квартиру.

Она пыталась писать статьи, но, обладая пусть и неплохим образованием и развитым интеллектом, Коллонтай не имела достаточных познаний в специализированной области, каковой являлось учение Маркса.

Тогда она убедила родителей в необходимости продолжения образования за границей и осенью 1898 года уехала в Европу, оставив своего сына на отца и мать. Перед отъездом она написала письмо мужу. «Ночью, – вспоминала она позже, – я горько плакала, обливая слезами твердую вагонную подушку, и мысленно звала мужа. За что я наношу ему такую обиду и такой удар!.. Я знала, что еду не на время и что мой отъезд означает действительно конец нашего брака».

Отличное знание языков и материальная обеспеченность помогли ей легко адаптироваться. В Цюрихе она ходила на лекции профессора Геркнера – известного в то время экономиста, что дало ей возможность разрабатывать серьезные темы.

Очень скоро статьи Коллонтай начали печатать солидные и влиятельные журналы. Молодая, эффектная, общительная, энергичная Александра Михайловна умела добиться своего. Помогали и новые знакомства. В Берлине она познакомилась с Розой Люксембург, Карлом Либкнехтом и Карлом Каутским, в Париже – с супругами Лафарг, а также с Георгием Плехановым.

Одной из основных тем ее работ было соединение темы революционной с темой освобождения женщин от социального гнета, неравенства с мужчинами. Коллонтай считала нужным изменить, а то и отменить институт семьи. Она полагала, что женщины, не стесненные обязанностями по отношению к мужу и детям, могли бы направить освободившуюся энергию на переустройство общества, став едва ли не локомотивом революции. О детях, рожденных в «свободной любви», по ее мнению, должно заботиться государство, воспитывая их в духе идей победившего пролетариата. В том, что прекрасная половина человечества желает этого освобождения, Александра Михайловна не сомневалась: «Не думайте, что женщина так крепко держится за свои ложки, плошки и горшки». Не держится, верно. Однако и по себе людей судить не стоит.

Выступая на VIII съезде РКП(б), она убеждала: «Не бойтесь, будто мы насильно разрушаем дом и семью… Если мы разъясняем значение социалистического воспитания, говоря, что такое детские колонии, трудовые коммуны, матери спешат к нам с детьми, несут их к нам в таком количестве, что мы не знаем, куда их поместить…» Такой радикализм озадачивал даже Ленина. Он не только не поддержал Александру Михайловну, но и настоял на том, чтобы поправка к новой программе партии о борьбе «за исчезновение замкнутой формы семьи», которую предлагала Коллонтай, была отклонена.

Кто знает, может быть, это являлось одной из причин, что толкнули Александру в объятия оппонента Ленина, экономиста-аграрника Петра Маслова. Он был умным и интересным собеседником, к тому же, несмотря на то что был женат, Маслов безумно влюбился в Коллонтай. Их связь продолжалась до 1911 года, когда Александра Михайловна решила сменить Маслова на будущего члена ВЦИК Александра Шляпникова. То, что он был моложе Коллонтай на 13 лет, ни его, ни ее абсолютно не волновало.

В тот же период она дала развод мужу, который давно уже жил с другой женщиной, воспитывавшей сына Александры Михайловны.

После смерти родителей она, не умея, да и не желая заниматься имением в Малороссии, продала его и начала зарабатывать на жизнь чтением лекций. Красавица, умница, умеющая себя подать, эффектная женщина, она произвела фурор. Ее обожали и ненавидели – из Швеции вообще выслали за пропаганду, но равнодушным она не оставляла никого.

В 1917 году, после отречения Николая II, Ленин вызвал Коллонтай в Петроград. Для нее это был еще и повод избавиться от поднадоевшего Шляпникова. «...Меня прямо пугает мысль о физической близости. Старость, что ли? Но мне просто тяжела эта обязанность жены. Я так радуюсь своей постели, одиночеству, покою. Если бы еще эти объятия являлись завершением гаммы сердечных переживаний... Но у нас это теперь чисто супружеское, холодное, деловое... если бы он мог жить тут как товарищ!.. Но не супружество! Это тяжело», – так записала она в своем дневнике. И тут же добавила: «17 мая 1917 года (4 мая по русскому стилю). 26 лет назад в этот день я пережила первое горе. В этот день застрелился Ваня Драгомиров».

В Петербурге пламенную революционерку арестовали – не сразу, конечно, она еще успела поагитировать – и поместили в Кресты, а затем в Выборгскую женскую тюрьму. Ненадолго. Выпущенную под залог «героиню» избрали в ЦК ВКП(б).

Исполком Петроградского совета направил Коллонтай на агитацию матросов Балтийского флота, где она встретила новую любовь – председателя Центробалта Павла Дыбенко. Любовь была горячая, страстная и взаимная (узнав о том, что она «спуталась с матросней», один из партнеров по балам, офицер, пустил себе пулю в лоб).

В марте 1918 года «члена РКП(б), наркома по морским делам товарища Дыбенко Павла Ефимовича, беспричинно сдавшего Нарву», арестовали. Коллонтай, всегда утверждавшая примат общественных интересов над личными, оставила все свои принципы и грудью встала на его защиту. «Счастье мое! Безумно, нежно люблю тебя! Я с тобой, с тобой, почувствуй это! Я горжусь тобою и верю в твое будущее. То, что произошло, до отвращения подло, самое возмутительное – несправедливость. Но ты будь покоен, уверен в себе, и ты победишь темные силы, что оторвали тебя от дела, от меня. Как я страдаю, этого не скажешь словами. Но страдает лишь твоя маленькая Шура, а товарищ Коллонтай гордится тобою, мой борец, мой стойкий и верный делу революции товарищ...» Заметим, что это письмо адресовалось «государственному преступнику», «врагу рабоче-крестьянской России».

Коллонтай в качестве протеста написала заявление об отставке с поста наркома государственного призрения, вышла за Дыбенко замуж и на правах законной супруги взяла его на поруки. Дыбенко был оправдан.

Семейной их жизнь назвать сложно. Его постоянно направляли в командировки, ее тоже. Встречи их, эпизодические, случайные, потому и были так дороги обоим.

А тем временем вышла очередная статья Александры Михайловны, прославившая ее имя больше, чем все написанное ранее, вместе взятое. Суть статьи сводилась к тому, что в «свободном от буржуазной морали обществе человек имеет полное право удовлетворять свои половые потребности с той же легкостью, с какой он способен выпить стакан воды». Впрочем, на Дыбенко эта теория, похоже, не распространялась. Найдя в его кармане любовные записки от двух разных женщин, Коллонтай закатила ему грандиозный скандал. Дыбенко выстрелил себе в сердце, но выжил, так как пуля попала в орден.

Измены Александра Михайловна не простила. Роман между ней и Дыбенко был закончен.

Понимая, что ее агитация уже никому не нужна, а теория «стакана воды» отклика в обществе не находит (ну разве что в виде негласного лозунга «Комсомолка не может отказать комсомольцу», что, согласитесь, не одно и то же), Коллонтай попросила направить ее на работу за рубеж. Она стала первой в мире женщиной-послом. С 1923 года она – полпред и торгпред СССР в Норвегии, в 1926 году – в Мексике, с 1927 года Коллонтай – полпред в Норвегии, а в 1930–1945 годах – посланник и посол в Швеции.

Александра Михайловна умерла, не дожив до своего 80-летия всего пять дней, и хотя отношения с сыном ей наладить так и не удалось, любовь внука согрела ее последние годы.

Хронический эмигрант. Лев Давидович Троцкий

Мексика. 24 мая 1940 года. 03.45 пополуночи.

Приближался рассвет. Воздух был влажный и тяжелый, всю ночь стояла невыносимая духота, но ближе к утру заметно посвежело. Несколько мрачных, невыспавшихся полицейских, что охраняли подступы к вилле Особо Важной Персоны – VIP, почетного гостя Республики, с трудом пытались сдержать зевоту и мрачно поглядывали на часы, ожидая конца смены.

Неожиданно ночную тишину разорвал звук моторов. Он приближался с каждой минутой, становясь все сильнее, нарастая и усиливаясь.

«Какого дьявола? – буркнул один из охранников, передергивая затвор винтовки. – Кому по ночам не спится?»

Из-за поворота показалось несколько автомобилей с погашенными фарами. Они резко затормозили перед полицейским постом, и из них появились люди в полицейской и военной форме, которые направились к охранникам. Впереди вышагивал плотный мужчина в форме майора.

Полицейские убрали оружие и вытянулись по стойке смирно.

– Разрешите доложить, синьор майор… – начал было доклад командир наряда и умолк, уставившись в дуло револьвера, направленного ему в лоб. Несколько человек уже разоружали его подчиненных.

– Молчать и не двигаться! – прошипел ему кто-то в ухо, вытаскивая пистолет из кобуры и вынимая винтовку из омертвевших пальцев. Майор со своими людьми проследовал к воротам виллы и резко, требовательно постучал в калитку. Маленькое окошко в двери открылось, и майор что-то негромко сказал. Тяжелые ворота беззвучно отворились, и два десятка солдат и полицейских ринулись внутрь, мгновенно обезоружив охрану и открыв огонь по дверям и окнам спальни и кабинета. Гулко загрохотал пулемет.

Спустя несколько минут, разрядив все стволы и отстреляв пулеметную ленту, нападавшие спешно погрузились в свои машины и скрылись, оставив безоружную полицию и стражу возносить благодарственные молитвы всем святым за то, что остались живы.

Из окон дома показался дым.

Утром на место происшествия явились агенты тайной полиции во главе с ее грозным шефом, Леонардо Санчесом Саласром. Хозяин виллы, невысокий пожилой брюнет с сединой в волосах и небольшими голубыми глазами, разгневанно смотревшими на синьора Саласрома из-под пенсне с толстыми линзами, чрезвычайно развитыми лобными костями над висками, казавшимися зачатками рогов, и всклокоченной козлиной бородкой встретил шефа тайной полиции во дворе. Губы под жидкими усами, опущенными концами вниз, были сжаты столь плотно, что казались тонкой линией.

– Нападение совершил Иосиф Сталин с помощью ГПУ… Именно Сталин, – резко бросил он в лицо синьору Леонардо.

– Разберемся, – буркнул тот в ответ. – Надеюсь, никто не пострадал?

– Сева… Мой внук легко ранен.

Следствие с удивлением пришло к выводу, что по спальне было выпущено более 200 пуль, однако ни хозяин виллы, ни его супруга не пострадали. «Уж не сам ли он это все затеял?» – усмехнулся один из экспертов.

«Как только началась стрельба», – давал показания потерпевший, – «жена столкнула меня на пол и прикрыла своим телом. Мы оказались между окном и кроватью, что нас, видимо, и спасло. Пули били в стены, потолок, рикошетили и попадали в кровать».

«Он обречен», – доложил правительству Саласром.

Утро 20 августа 1940 года предвещало тихий и солнечный день. Пожилой хозяин виллы поднялся рано, покормил кроликов, разведением которых не на шутку увлекся в последнее время, полил кактусы – еще одну свою слабость – и принялся за работу. С утренней почтой пришло долгожданное письмо о том, что Хоттонгская библиотека Гарвардского университета в Бостоне наконец получила на хранение и использование его рукописи. Перед обедом его занятия прервал известный адвокат Ригальт, пришедший в связи с делом о покушении 24 мая.

В половине шестого, как всегда, старый хозяин отложил все дела и вновь направился к кроликам. Его супруга, немолодая уже женщина со следами былой красоты на лице, вышла на балкон и глубоко вздохнула – денек выдался хлопотный. Ее взгляд сразу привлек кто-то незнакомый, шедший к ее супругу. Одет он был в хороший, дорогой костюм, на голове его была шляпа, а через согнутую в локте руку переброшен плащ. Незнакомец заметил хозяйку и стал подходить к балкону. Лишь когда он снял головной убор, приветствуя ее, она узнала посетителя.

– Здравствуйте, Жасон, – улыбнулась она жениху одной из секретарш мужа. – Почему Вы в шляпе и с плащом? Погода такая солнечная…

– Да, но Вы знаете, это ненадолго, может пойти дождь, – гость как-то стушевался и направился к кроличьим домикам.

– А статья Ваша готова?

– Да, готова, – стесненным движением, не отрывая руки от туловища и прижимая плащ, Жасон вынул бумаги.

– Странный он сегодня какой-то, – пробормотала под нос хозяйка и тотчас же забыла о посетителе.

С неохотой закрыв дверцы кроличьих домиков и сняв рабочие перчатки, хозяин виллы спросил у Жасона, желает ли он дать прочитать свою статью ему. Гость ответил утвердительно, и они прошли в кабинет.

Старик расположился в кресле и приступил к чтению рукописи, принесенной посетителем на правку. Тот положил плащ на стол и расположился чуть сбоку и сзади. Спустя 3–4 минуты, когда хозяин углубился в чтение, Жасон осторожно извлек из кармана плаща ледоруб, зажмурился и обрушил его на голову хозяина. Ужасный, душераздирающий вопль разнесся по всей вилле. Старик вскочил, бросился на своего убийцу и укусил его за руку.

Охрана появилась мгновенно. Телохранители схватили Жасона и начали его избивать. В кабинет ворвалась хозяйка и застыла, как громом пораженная. Ее муж стоял с опущенными руками. Ярко-голубые глаза резко выделялись на окровавленном лице.

– Что делать с ним? Они его убьют, – растерянно произнесла она.

– Нет… убивать нельзя, надо заставить его говорить, – с трудом, медленно произнося слова, проговорил хозяин.

– Я должен был это сделать! Они держат мою мать! Я был вынужден! Убейте сразу или прекратите бить! – закричал окровавленный Жасон.

В этот же миг машина с незаглушенным двигателем, стоявшая недалеко от ворот виллы, сорвалась с места и скрылась за ближайшим поворотом.

Гость Республики прожил в больнице еще 26 часов. Удар поразил важные участки мозга, но врачи, все еще надеясь на чудо, продолжали упорно бороться за жизнь хозяина виллы. Через 2 часа после покушения тот впал в кому.

Когда перед операцией медсестры начали разрезать на старике окровавленную одежду, он собрал последние силы и прошептал нагнувшейся к нему жене: «Я не хочу, чтобы они меня раздевали… Я хочу, чтобы ты меня раздела…»

Таковы были последние слова Льва Давидовича Троцкого (Бронштейна), одного из основных создателей советской власти в России, этой же властью из России изгнанного и в конце концов уничтоженного. Ему было 60 лет.

Лейба Бронштейн родился в семье зажиточного крестьянина 25 октября (7 ноября) 1879 года. У порядком обрусевших евреев Давида и Анны Бронштейн это был уже пятый ребенок.

Когда ему исполнилось 7 лет, родители привели его в еврейскую частную школу, располагавшуюся в деревне Громоклей. Учился он плохо, но нельзя сказать, что это происходило из-за лени или отсутствия способностей. Просто ему, вольнолюбивому ребенку, выросшему в деревне, было неимоверно трудно приспособиться к строгим правилам ортодоксальной еврейской школы. К тому же он почти не знал иврит (дома он слышал смесь русского, иврита и украинского), а преподавание в школе велось именно на нем. Тяги к изучению Торы он тоже не проявил. Лев просто не мог понять, зачем ему это нужно.

Зато в школе он научился читать и писать по-русски и стал помогать отцу вести конторские книги. Ему это не очень-то нравилось, но куда деваться… Зато родители очень гордились его попытками писать стихи. Когда в доме бывали гости, Лёве приходилось читать свои сочинения. Он отлично сознавал, что стишки его никуда не годятся, мучительно стыдился, краснел, однако же родители умели настоять на своем.

Анна Бронштейн желала, чтобы ее сын получил хорошее образование (тот отнюдь не возражал). Она обратилась за помощью к своему племяннику, одному из крупнейших издателей юга России, Моисею Филипповичу Шпенцеру.

Жена Моисея Филипповича, Фани, помогла Лёве Бронштейну в подготовке к экзаменам, и в 1888 году он поступил в подготовительный класс Одесского реального училища Святого Павла, славившееся своими высококвалифицированными преподавателями.

Во втором классе его исключили из училища – он выступил против самодурства учителя французского, и был восстановлен только благодаря ходатайству влиятельных родственников. Впоследствии Лев Давидович назвал эту свою эскападу «мой первый революционный порыв».

Бронштейн был первым учеником в классе. Он охотно изучал учебные дисциплины, попросту не понимая, как этого можно не хотеть, не желать читать книги, не понимать предметы. К однокашникам он относился с чувством некоторого превосходства (это отношение к окружающим осталось с ним на всю жизнь), был пареньком очень самоуверенным. К тому же он был наделен привлекательной, броской внешностью, его пронзительные голубые глаза, густая шапка черных волос, правильные черты лица, отменный вкус и хорошие манеры не могли не бросаться в глаза окружающим. Однако, будучи популярным, он не имел близких друзей.

Под влиянием своего дяди Шпенцера, большого либерала, он увлекся литературой и европейской культурой, с которой тогда был знаком лишь по книгам.

Каникулы Лейба Бронштейн проводил дома, в деревне. Дома было уютно, хорошо, но… скучно. «Между мною и тем, с чем было связано детство», – вспоминал он впоследствии, – «встало стеной нечто новое. Все было и то, и не то. Вещи и люди казались подмененными. Конечно, за год кое-что изменилось на деле. Но гораздо больше изменился мой глаз».

В 1896 году Лев переезжает в Николаев, чтобы продолжить обучение в седьмом классе реального училища, где уже жил его старший брат Александр.

Полученные знания позволяли еще удержаться на месте первого ученика, однако на самом деле учебу он забросил, потянувшись к общественной жизни. Позже он определит этот год как «начало своей революционной деятельности».

Поселился он в семье друзей, где было два взрослых сына, подпавших под влияние социалистических идей. Именно они познакомили его с неким чехом, Швиговским Францем Францевичем, садовником, арендовавшим сад. У того собирался кружок молодежи, придерживавшийся народнических мотивов. Правда, один из членов кружка – Александра Львовна Соколовская – являлась сторонницей марксизма. Лев вступал с ней в споры, хотя Маркса еще не читал, но постоянно их ей проигрывал. Они находились в перманентной ссоре, раздражаясь на нежелание оппонента уступить, – нашла, что называется, коса на камень, а в результате у них завязался роман.

В то же время отец и сын Бронштейны разругались в пух и прах. Давид Бронштейн настаивал на разрыве Льва с его новыми знакомыми и в результате отказал ему в финансировании. Тогда Лев поселился в коммуне Швиговского, насчитывавшей 6 человек, где изучал книги либералов, распространял нелегальную литературу и оттачивал мастерство оратора.

Несколько месяцев спустя Троцкий пошел на мировую с родителями, однако им пришлось смириться с тем, что сын вырос и власть над ним они потеряли.

Училище было закончено, и Лев поехал в Одессу, начал учебу на математическом факультете Одесского университета. Он и его николаевские товарищи принимали участие в революционной деятельности. Первые сходки происходили в трактире «Россия», затем, с ростом количества участников встреч, были перенесены на природу.

Образовалось два кружка. Один, под псевдонимом Львов, вел Бронштейн, другой – Соколовская. За год образовалось около дюжины таких кружков, объединенных в «Южнорусский рабочий союз». Название для организации предложил тот же Троцкий.

28 января 1897 года Бронштейна первый раз арестовали. «Союз» был разгромлен. В административном порядке (то есть без суда), Бронштейн и три его товарища по «Союзу» отправляются в 4-летнюю ссылку, остальные, среди них и Соколовская, – на меньшие сроки.

В пересыльной тюрьме Троцкий и Соколовская решили пожениться. Ни семья Соколовских, ни власти не возражали. Возражал Бронштейн-старший. Брак в столь юном возрасте, да еще с женщиной старше него на 6 лет, к тому же революционеркой, представлялся этому почтенному paterfamilias бредом и дикостью. Добился он, впрочем, немногого – отсрочки. После совершеннолетия Троцкого он и Соколовская вступили в законный брак в одной из камер Бутырской тюрьмы.

В мае 1900 года супруги поселились в селе Усть-Кут Иркутской губернии. В этом же году у них родилась старшая дочь, Зина. Тогда же Лев Давидович познакомился с Дзержинским и Урицким.

В это время Троцкий много читал, в том числе Маркса и Ленина, писал под псевдонимом Антид Ото (от итальянского «антидот» – «противоядие») статьи для иркутской газеты «Восточное обозрение».

Ближе к лету 1902 года он переехал в Верхоленск, откуда совершил побег. В то время его младшей дочери было только 4 месяца (Соколовская, впрочем, против побега мужа не возражала). О своем побеге Бронштейн впоследствии писал так: «Я без приключений сел в вагон… В руках у меня был Гомер, в русских гекзаметрах Гнедича. В кармане – паспорт на имя Троцкого, который я сам вписал наудачу, не предвидя, что оно станет моим именем на всю жизнь. Я ехал по сибирской линии на запад». В Самаре он вступил в искровскую организацию Г. М. Кржижановского, где проявил себя талантливым журналистом, за что и заработал кличку Перо. Затем Троцкого вызвал в Лондон сам Ленин, желая использовать его талант писателя и публициста (а Лев Давидович действительно был весьма талантлив и плодовит в этом плане) в издании «Искры».

В это время Бронштейн-Троцкий работал много, усердно и эффективно: писал статьи, выступал с докладами, участвовал в митингах лондонских рабочих, вел переписку с основными лидерами социал-демократической партии в Европе.

В 1902 году у него начинается роман с революционеркой Натальей Седовой, которая вскоре оставляет ради него мужа, после чего Троцкий прерывает связь с Соколовской.

В 1903 году его навещают в Париже родители и благословляют этот его союз. Впрочем, к чести Бронштейнов, необходимо заметить, что они всю свою жизнь помогали Соколовской и их со Львом Троцким дочерям.

Седова родила Троцкому двух сыновей – Льва и Сергея, записанных на фамилию матери. Впрочем, советский паспорт Троцкого был выписан на ту же фамилию.

В июле-августе он принимает активное участие в работе II съезда РСДРП, где его пути с Лениным временно расходятся. Съезд раскалывает партию на большевиков и меньшевиков. Ленин становится во главе первых, Троцкий оказывается в стане вторых, однако уже в 1904 году он ссорится с их лидерами и самоустраняется от внутрипартийной борьбы, переехав в Мюнхен, где начинает выступать с лекциями и рефератами.

Самоотстранение его длилось недолго. После событий 9 января 1905 года в Питере он отправился в Россию. Прибыв в столицу, он развернул кипучую деятельность: Троцкий участвовал в совещаниях забастовочных комитетов, писал яростные прокламации, заполнившие весь Петербург.

В апреле 1905 года были схвачены многие социал-демократы, а 1 мая за участие в демонстрации арестовали и сослали в Тверь его жену (Н. И. Седову). Троцкий бежал в Финляндию, но и там продолжал писать, пересылая свои работы в Петербург.

Отлично зная, что его разыскивает охранка, он отправляется обратно в «Северную Венецию», когда там началась всеобщая октябрьская политическая стачка. Избранный под фамилией Яновского заместителем Совета рабочих депутатов, он активно участвует в его работе почти с самого момента создания Совета, с ним приходится считаться даже правительству.

Однако 3 декабря 1905 года Совет в полном составе был арестован. Следствие и слушания по делу Совета, на которых Троцкий много и пламенно выступал, продолжались почти год. 17 октября 1906 года Троцкого приговорили к вечной ссылке в Восточную Сибирь, с лишением всех гражданских прав. Учитывая то, что все ожидали для него вечной каторги, приговор оказался более чем мягким.

По дороге ему вновь удается бежать. На станции Самино под Петербургом он встречается с Седовой, откуда они вместе едут в Финляндию. С помощью Ленина он находит убежище. В местечке Огльбю, что под Гельсингфорсом, он пишет книгу «Туда и обратно», где повествует о своем зимнем побеге из-за полярного круга. На полученный гонорар Троцкий эмигрирует в Западную Европу, участвует в работе V съезда РСДРП и Штутгартского конгресса II Интернационала. В октябре 1907 года он поселяется в Вене.

Следующие 10 лет он ведет активную политическую, литературную и журналистскую работу, побывав даже военным корреспондентом «Киевской мысли» во время Балканской войны 1912–1913 годов. Одновременно с этим он продолжает поддерживать старые и заводит новые знакомства среди европейских революционеров, неуклонно набирая политический вес и ведя непрекращающуюся борьбу с большевиками. В этот период, особенно в 1910–1913 годах, Ленин имел привычку отзываться о Троцком не иначе как о Балалайкине, подлейшем карьеристе, кляузнике, ликвидаторе, и награждал его другими, не менее «лестными» эпитетами. В свою очередь Троцкий с 1913 по 1914 год отправил в печать столько гадостей про Ленина и большевиков, сколько не написал и не наговорил за всю оставшуюся жизнь.

1 августа 1914 года Германия объявила войну России, и Троцкий бежал в Швейцарию, а затем отправился во Францию в качестве корреспондента все той же «Киевской мысли», попутно ведя антивоенную пропаганду в социал-демократической газете «Наше слово».

В результате вспыхнувшего в Марселе бунта газету закрыли, а Льва Давидовича отправили в Испанию, откуда его опять же выслали, на сей раз в Нью-Йорк. Там он активно участвовал в выпуске большевистской газеты «Новый мир», однако при первых известиях о Февральской революции в России немедленно отправился на родину.

В Петрограде Троцкого приняли без особой радости, однако, памятуя о его заслугах в 1905 году, ввели в исполком Петроградского совета с правом совещательного голоса. Тогда-то и состоялось его примирение с Лениным и началось сближение с большевиками, закончившееся тем, что он возглавил орган переворота в столице – Военно-революционный комитет, фактически подготовив восстание в Петрограде.

В ночь с 24 на 25 октября, то есть ко дню рождения Льва Давидовича, Зимний дворец был взят, а власть в столице перешла к большевикам. С этого момента и на долгие годы Троцкий стал вторым человеком после Ленина, в России ему даже был предложен пост председателя Совета народных комиссаров, от которого он, правда, отказался. Кстати, название «народный комиссар» предложил именно он.

Троцкий просил направить его на руководство советской печатью, но вместо этого получил должность наркома внутренних дел, а затем три месяца стоял во главе советской дипломатии. Именно ему мы в немалой степени обязаны Брестскому, или, по словам Ленина, «похабным», мирным договором.

Суть проблемы состояла в том, что правительство Германской империи не желало заключать мир на условиях существовавшего до войны status quo, что не удивительно – часть земель Российского государства уже была у него в руках. Претендуя на территорию общим размером в 150 квадратных километров, Германия и Австро-Венгрия выдвинули требования о независимости Украины, Польши, Литвы и части Латвии, на что Советы идти не желали. Переговоры зашли в тупик.

10 февраля 1918 года, надеясь на поддержку со стороны германского пролетариата, Троцкий выступил с беспрецедентным в истории дипломатии заявлением, из которого следовало, что война прекращается, армия демобилизуется, а мир не подписывается. Делегации Германии и Австро-Венгрии были в шоке. На вялую фразу о том, что в таком случае война будет продолжена, Троцкий ответил: «Пустые угрозы» – и покинул зал.

18 февраля военные действия возобновились, революции в странах Тройственного союза не произошло, и мир был заключен даже на более жестких условиях. Германия аннексировала Прибалтику, Польшу, часть Белоруссии, Закавказья и получила контрибуцию в 6 миллиардов марок и обязательство России демобилизовать армию и флот. 9 марта 1918 года Совнарком принял отставку Троцкого с поста наркома иностранных дел.

14 марта того же года Троцкий был назначен председателем Высшего военного совета, а 6 апреля – еще и наркомом по морским делам. Человек совершенно невоенный, Троцкий проявил себя на этой должности более чем хорошо. Он, конечно же, не был полководцем, хотя неоднократно лично принимал участие в боях, однако же организатор он был превосходный, и честь создания Красной армии из аморфной революционно-добровольческой массы принадлежала именно ему. За личную доблесть при обороне Петрограда в 1919 году Троцкий был награжден орденом Красного Знамени.

С 1920 года, передав руководство армией профессиональным военным (а множество царских офицеров смогли вступить в ряды Красной армии лишь благодаря ему), Троцкий занимается подъемом разрушенной экономики. Действует он жестко и даже жестоко, насаждает «казарменный социализм», строит тоталитарный режим в стране, при этом пытаясь развивать культуру и искусство как он их понимал. Именно тогда были заложены первые камни в фундамент соцреализма. С другой стороны, именно Троцкий беспощадно боролся с алкоголизмом, сквернословием, пережитками в семье, наркоманией, хамством. В это время Троцкий много читает, закладывая основу своей огромной библиотеки, часто посещает театры и выставки. Вместе с тем он является одним из яростнейших гонителей церкви.

В 1922 году в связи с болезнью Ленина обостряется внутрипартийная борьба. Троцкий выступает против бюрократии в лице Зиновьева, Каменева и Сталина (который искренне ненавидел Бронштейна с первой их встречи), однако, считая себя как еврея неподходящей кандидатурой, отказывается от предложения Ленина стать его заместителем.

Не совсем понятно поведение Троцкого в этот период. Он то вступает в активную борьбу со Сталиным, то бездействует в решающие моменты, ссылаясь на несуществующие болезни. Осенью 1925 года его выводят из состава политбюро, а в ноябре 1927 года Троцкого исключают из партии.

В ноябре 1928 года он был арестован и сослан в Алма-Ату, 10 февраля 1929 года выслан в Турцию вместе с женой и сыном Львом. Сергей, его младший сын, остался в СССР, где в конце концов был расстрелян.