Война за погоду Прашкевич Геннадий
Спросил мрачно:
– Слушал Совинформбюро?
– Наши под Яссами, – сухо сообщил радиста, будто для протокола. – Румыны скинули своего Антонеску, объявили фрицам войну…
И скрипнул зубами:
– Вот слышать все слышу, ловлю даже Москву, а выйти в эфир – никак! Будто нам запретили.
Вовка ничего не понимал.
Лиц не видно, темно. Дверь заперта.
Но Лыков же сказал: бежать надо на Угольный! Что значит, нам запретили? Надо выбираться из холодного склада и бежать к палатке, в которой хранится резервная рация. Ну, магнитная буря… И что?… Может, она через час успокоится, уйдет… Надо торопиться. Прямо бежать к Угольному!..
Чувствуя, как его начинает колотить, Вовка сполз с мешка и на ощупь исследовал дверь.
Хорошая дверь. Надежная.
Окована металлическими полосами.
– Слышь, Илья… – негромко сказал из темноты радист. – Я литовец, а родился в Средней Азии. Есть такая станция Каган. Слышал? Прямо под Бухарой. Отец – лишенец, из-за этого меня не взяли в армию… А я любил рисовать… Урюк цветет, весело… Специально приехал в Москву… Идти некуда. Взял в каком-то погребке пива, думаю: просижу в погребке до утра. Но не просидел. Выгнали. Оказывается, нельзя в погребке сидеть просто так… Пьяницы с деньгами могут сидеть, а у меня деньги кончились… А утром в художественном училище сильно я не понравился одному знаменитому старичку. Совсем дореволюционный старичок. «Вот, – говорит, – натюрморт. Работайте!» И ставит на стол пустой кувшин и гипсовую головку. Я говорю: «Давайте я лучше изображу советского пулеметчика в буденовке.» А знаменитый старичок морщится: «Зачем их множить? Муза вас не устраивает?» Ну, я и бросил училище… Наткнулся на курсы радиотелеграфистов… Форма… Питание… А поступи я в училище, не тряс бы сейчас перебитыми пальцами…
– Ошибаешься, Римас.
– Это почему?
– А сам подумай.
– Ну?
– Вот было такое. Расскажи, не поверят. Один мой приятель получил на заводе мотоциклетку. Как премию от коллектива за активный труд. Вместо поездки в здравницу. Ну, понятно, поехал гулять. Ехал по набережной, а его такси сбило. А в такси начальник ехал…
– Его начальник?
– Да нет… Не его… Это не важно.
– А что важно?
– А то, что через месяц наехало на мотоциклетку моего приятеля то же самое такси. А в нем ехал тот же самый начальник. Понимаешь? Из наркомата внутренних дел…
– Ладно, – радист усмехнулся: – Теперь понимаю…
И перевел разговор:
– Как на Угольном?
– Я же сказал… Дымка в воздухе… Ничего не видно…Боцмана захоронили…
– Что ты опять о нем?
– Да вот понимаешь… – Лыков в темноте зашевелился со стоном. – Мы Краковского захоронили, помнишь?… Ну, всякое там… Ты тоже отчет подписывал… – Лыков, несомненно, говорил о погибшем сотруднике. – Ну, и с боцманом…
– То же самое?
– Абсолютно.
Вовка ничего не понимал.
Сами же говорят, надо спешить, а сами говорят непонятно о чем, скрывают что-то. Нужно высаживать дверь, надо бежать к Угольному, включать рацию и вызывать самолеты, а они…
Лыков будто почувствовал что-то, приобнял Вовку.
– Ты, малец, нас прости. У нас тут своего накопилось. Садись ближе… Когда живое рядом – сразу теплей… Вот хотел угостить тебя засахаренными лимонами, но видишь, как получилось…
И в темноту:
– Слышь, Римас? У нашего мальца отец на Врангеля.
– Да ну? Кто?
– Павел Пушкарев.
– Пашка!.. Надо же… – опять удивился радист. – Это же Пашка выручил нас на Белом… Сидело нас на острове пять человек, и все чахли от фарингита. Першит в глотке, сопли рекой, извел кашель. Мы для быстрого обогрева лампу паяльную приспособили. Врубишь ее и через полчаса хоть в трусах бегай! А все равно болят глотки. А тут Пашка явился с «Красина». Пузо вперед, щерится от удовольствия. Зачем, говорит, стране такие хилые полярники? Зачем, говорит, стране такие задохлики? «Да вот не помогают, кхе-кхе, лекарства, – объясняем. – Все таблетки, кхе-кхе, поели, а толку никакого, кхе-кхе!» – «Вы воду на чем греете?» – «А вот паяльной лампе!» – «А домик чем прогреваете?» – «А вот паяльной лампой!» – «Ну и дураки! – говорит. – Нельзя все делать паяльной лампой. Это же чистый угар. Это керосин. Он сильно воздействует на слизистую!» И приказывает: «Топить дровами! Только дровами! Лучше рукавицей вилку держать, чем кашлять.» Деловой у тебя отец, Вовка!
Вовка сжал зубы. Боялся – заплачет.
Лыков это почувствовал и в темноте, стараясь не потревожить вытянутую раненую ногу, притянул к себе, дохнул в ухо:
– Ты не дрейфь.
Понятно, ничего другого не мог сказать.
– Бежать надо! – не выдержал Вовка.
– Куда?
– Ну, сами говорите… На этот… На Угольный…
– Ушлый малец, – одобрил радист и помахал в темноте обмотанными белым тряпьем руками. – Не видишь, что ли? Если доберусь до Угольного, чем мне стучать по ключу? Носом?
– И я отбегался… – хмуро отозвался Лыков. – Отстучать бы мог, наверное, но с моей ногой Собачью не пройти… Немеет нога, совсем не чувствую ногу… Да и в лючок угольный не пролезу… Узок для меня… Когда выпиливал, в голову не приходило… А выйти можно только через лючок…
– Илья, – вдруг спросил радист. – А ты кашу слопал?
– Какую еще кашу?
– Ну, пшенную. Я на Угольном целый круг оставлял.
– Вот сам и съешь ее.
– А если расширить лючок? – спросил Вовка.
– Зубами? Или пилу попросишь у фрицев?
20
– Ну, чего молчишь, Пушкарев Вовка? Болит что-нибудь?
– Ничего у меня не болит.
Но Вовка врал. Побаливало плечо, ныла обожженная щека. Глаза как песком запорошило. И страшно было, а вдруг?… Куда идти?… Ночью, на пустом острове?… Кто укажет дорогу?…
Но вслух сказал:
– Надо идти…
Думал: засмеются, остановят.
Но никто не засмеялся. Стояла в складе уважительная тишина.
Только радист хмыкнул:
– А с ключом?
– Справлюсь…
И добавил:
– Только я не умею быстро… Я даже экзамен завалил…
– Ну, экзамен! Что такое экзамен? – обрадовался радист. – Это, паря, в нашем деле не главное. Знаешь, кто все экзамены сдает не глядя?
– Не знаю…
Но радист объяснять не стал.
Заторопился, подобрал ногу, уперся ее в стену и Вовка услышал:
Тире точка…
Точка…
Точка точка точка…
Тире…
Точка тире точка…
Точка точка тире…
Вовка, не дослушав, обиженно отстучал в ответ:
«Не струшу!»
– Ну, может, и не струсишь… Может, и передашь… – с сомнением одобрил радист. Не понравился ему темп. Но другого выхода у него не было. – Пожалуй, при желании и понять можно…
– Сможет? – спросил Лыков.
– Еще и дойти надо.
– Ну, это моя забота…
Теперь уже и Лыков заторопился. Какая-то лихорадочность напитала, насытила, как электричеством, темный воздух холодного угольного склада.
– Иди сюда. Чувствуешь? Это задвижка… Здесь лючок для угля… Фрицы о нем не знают… Мы его прорезали, чтобы лопатами бросать уголь… Для нас узко, а ты пролезешь… Должен пролезть… А как выпадешь в снег, толкайся ногами и ползи вперед, вперед, только вперед, ни на сантиметр никуда не сворачивай… Так ползи, пока не упрешься в железные стояки… Луна выглянет, прячься в снег… Лучше лишний час пролежать в снегу, чем завалить дело в одну минуту… Фрицы, думаю, не сильно нас караулят, но ты себя такими размышлениями все равно не тешь… От метеоплощадки возьми правее… Там не ошибешься… Там овраг, ты сваливай в него… И дуй по оврагу до самых Каменных столбов… Торчат там такие… Как растопыренные пальцы… Ты их сразу узнаешь… Это и есть выход на Собачью тропу, понимаешь? И идти по ней почти всю ночь… Легче было бы берегом, но там опасно. Засекут с подлодки, в снегу не спрячешься. А на Собачьей никто не увидит. Если повезет, доберешься к утру до Угольного. Помнишь, палатку?… Там угольный разрез обнажается, ты его узнаешь… Главное, смелей. По Собачьей будешь топать, как по коридору… Там ледяное ущелье… Узкое… Справа стена, слева стена… Сумеешь?…
– Ага.
– И антенну натянешь?
– Ага.
– И питание подключишь?
– Ага.
– Тише…
– Это ветер, – прислушался радист. – Что тут у нас в ящиках, Илья?
– Печка чугунная, – по-хозяйски перечислил Лыков. – И железяки от ветряка. Еще геологические образцы. Вовремя не вывезли. Чего это ты взялся ревизовать не ко времени?
– Я не ревизую.
– Тогда что тебе ящики?
– А надо их нам уложить под дверь. Да так плотно, чтобы дверь никак нельзя было открыть. Фрицы утром постучатся, а мы: рано, дескать. Приходите попозже, дескать. С горячим кофе.
– А они гранату под дверь…
– Да ну. Наши домишки стоят впритык. Один подорвешь, другой обязательно загорится. Если им нужна станция, плюнут они на нас. Дескать, пускай русиш швайн замерзают на своем складе. Главное, чтобы не увидели, что нас стало меньше, что один исчез… А то догонят…
– Запустишь рацию? – с сомнением переспросил радист.
– Я попробую…
– Ну, ладно…
Лыков, охнув от боли, тоже шевельнулся на своем мешке, зашептал быстро:
– Значит, запомни… Головой от стены вперед и ползи, пока не упрешься в стояки… Оставишь метеоплощадку по левую руку и попилишь оврагом до самых Каменных столбов… Дальше – проще… На Собачьей прятаться не надо… Ночь морозная, может, выглянет луна… Только не суетись… Камни на Собачьей мерзлые, скользкие… Ногу потянешь или колено выбьешь – один останешься. Мы тебе сейчас не подмога. Так и сгинешь в ночи.
– А вы?
– А о нас не думай, Пушкарев Вовка. Доберись до рации. Это приказ! – подчеркнул Лыков мрачно. – Ты однажды уже приказ нарушил, так что искупай… Найдешь палатку, натянешь антенну, подключишь питание, выйдешь в эфир… Что бы ни случилось, Пушкарев Вовка, делай свое дело…
– А что может случиться?
– Не знаю, – резко оборвал Лыков.
– Я попробую, – выдохнул Вовка.
– Если выйдешь в эфир… Отца узнаешь по почерку?…
– Не знаю…
– Ладно… Что с тебя возьмешь?… Такая вот форма жизни… – Он будто спохватился: – Выходи в эфир открытым текстом. Плюнь на все. Голоси на весь север: всем, дескать, всем! Высажен фашистский десант на остров Крайночной. Дескать, срочно уведомите Карский штаб! Понял? И наши фамилии перечисли. Весь состав зимовки, а то не поверят. Понял? Запомни наши фамилии… Краковский, Елинскас, Лыков… Повтори… Запомнил?…
– Ага.
– А как получишь уверенный ответ на радиограмму – сразу отключайся. Уверен, что фрицы быстро тебя запеленгуют. Поэтому, как только убедишься, что тебя поняли, немедленно бросай рацию, бросай палатку, все бросай и беги на Собачью тропу. Никуда не беги, только на Собачью, – повторил Лыков, и радист в темноте тоже утвердительно покивал.
Шорох…
Глухой стук…
Потянуло холодом.
– Давай за борт! Не струсишь?
– Илья… – негромко напомнил радист. – А про то?… Не скажешь?…
– Сейчас… Не все сразу… – Лыков сунул Вовке свои рукавицы. – Большеваты, но лучше, чем ничего…
И подышал хмуро:
– Тут такое дело…
Вовка замер. А Лыков опять подышал хмуро:
– Ты когда выйдешь на Сквозную Ледниковую, не пугайся. Если вдруг увидишь что-то непонятное, не обращай внимания. Это все так… Морок… Фата-моргана… Не надо тебе глядеть на это…
– Да скажи ты прямо!
– Тундра там… – чувствовалось, что Лыков ничего не хочет объяснять. – Ледяные кристаллики в воздухе… Все плывет… Как в тумане блестящем… Но если выдастся ясное утро, морозное и тихое, непременно увидишь… Ну, сам поймешь… Это неважно… Тебя это не должно интересовать… Рация… Вот о чем тебе надо будет думать… Попробуй выйти в эфир, достучись до Карского штаба…
Сильные руки сунули Вовку в узкий лаз.
Он протиснулся и чуть не задохнулся от темного, ударившего в лицо, ветра.
21
Из чернильной мглы дуло.
Сухой снег порхло оседал под руками.
«Как тут не сбиться?… Выползу прямо на фрицев!..»
Но полз, зарываясь в снег. Полз, пока не ткнулся головой во что-то металлическое. «Ну да, стояк… Это метеоплощадка… Сейчас надо вправо…»
Но что-то бесформенное, жаркое навалилось на Вовку, вдавило в снег, дохнуло в лицо. Он чуть не заорал от ужаса, но понял вдруг: «Белый!» И пес тоже, будто понимая, что шуметь нельзя, взвизгнул, как щенок. Давно, наверное, ждал, прятался за домиками. Теперь все лез да лез носом в Вовкино лицо, куда-то под мышки, в карманы. «На, на, жри, жадюга!» – млел от счастья Вовка. Он как бы ругал Белого, а сам лапал и лапал его за морду, за густой загривок, готов был расцеловать.
Глава шестая
СОБАЧЬЕЙ ТРОПОЙ
22
Он так боялся свалиться не в тот овраг, так боялся навсегда потеряться в заснеженном безнадежном предгорье Двуглавого, что, различив узкие пальцы Каменных столбов, не выдержал – сел.
Сидел по пояс в снегу.
Думал, отталкивая Белого: где мама?
Думал: неужели не придет «Мирный»?
Думал: о чем предупреждал Лыков?…
Ветер, шелестя, взвывал в скалах, ворошил, разводил низко плывущие, почти невидимые тучи. Сочился из их разрывов лунный тревожный свет. Мир сразу менялся: все тени приходили в движение. Казалось, вместе с тенями начинают дрейфовать, приходить в медленное движение скалы. Но Вовка понимал, что это лишь кажется. И все равно теснее, как можно теснее прижимался к Белому, зарывался в лохматую шерсть.
– Я сейчас…
Но встать никак не мог.
Вдруг уютно показалось ему в снегу.
Сейчас бы поглубже закопаться, зарыться, спрятаться от ветра. Залечь в снегу, пересидеть ветреную ночь и увидеть утром «Мирный». «В нашем деле суетливость ни к чему, – вспомнил. – Лучше лишний час пролежать в снегу, чем завалить дело в одну минуту.»
Но надо было идти.
И Белый взвизгивал, тянул Вовку.
«Ты не ругайся, – шепнул Вовка. – Я сейчас.»
Белый недоверчиво засопел. Совсем как на «Мирном», когда их еще разделяла металлическая решетка. Вовка даже выпятил губы: «Ну да, не веришь… Все не верят…» И увидел отчетливо темный угольный склад. И увидел отчетливо ночную бухту, на чернильной поверхности которой лежало неподвижное длинное серое тело чужой подлодки. И услышал шорох каменноугольной крошки, отчетливо почувствовал пронзительную боль в разбитых пальцах радиста и полное отсутствие боли в онемевшей не гнущейся ноге Лыкова…
Сколько они продержатся?
Утром фрицы ткнутся в запертые изнутри двери…
Какие уж там переговоры? Пару гранат под дверь и все.
Пересчитают трупы: айн, цвай… Забегают, заверещат: где драй? Где третий? Где мальчишка? Где этот чертов эр ист?… Не может быть, чтобы русские мальчишки сгорали в огне дотла!..
Остальное ясно.
Глянув на карту, даже дурак догадается, что уйти с метеостанции можно только по берегу или по Собачьей тропе. Пару десантников на перевал, пару берегом на нартах. Что Вовка сделает с вооруженными, специально обученными охотниками?
Карта…
Вовка любил географические карты…
Дома у Пушкаревых шкаф был набит картами.
«Зачем столько? – удивлялся Вовка. – На каждый остров по несколько штук!»
«А они разной степени точности, – объясняла мама. – Съемку ведут разные люди. Одинаковым результат работ никогда не будет. Один человек ленив, другой медлителен, третий спешит…»
Особенно нравилась Вовке карта Крайночного.
Она уже протерлась на сгибах, ее пару раз подклеивали полосками марли, по всем полям, даже по планшету, как птичьи следы, густо разбегались мамины карандашные значки и пометки. «Ты с картой поосторожнее, – предупреждала мама. – Это единственный такой экземпляр.» – «Я тебе когда-нибудь составлю карту точнее», – хвастался Вовка. – «Мальчишка ты еще!» – смеялась мама. – «Это почему?» – «Да потому, что на карте ты видишь одни названия. Для тебя карта состоит из одних названий». – «Так ведь она и состоит из одних названий!» – «Вот я говорю – мальчишка!» – «Но почему, почему?» – «Да потому, что только мальчишка может думать, что на берегах бухты Песцовой обязательно водятся песцы, а хребет Двуглавый выглядит двуглавым со всех четырех сторон.» – «А разве нет?» – «Конечно. Мы впервые высадились на остров в районе Сквозной Ледниковой долины. Так вот, только оттуда хребет и выглядит двуглавым.» – «А Песцовая?» – «А там валялся на гальке дохлый песец. Может, льдом принесло. Не знаю. Но легло в легенду – Песцовая…»
23
– Дойдем, – ткнул Белого в бок.
И пополз под Каменные столбы, в густо источаемый скалами тысячелетний ледниковый холод.
Краем глаза отметил: очертания промороженных насквозь скал кое-где напоминали ужасные, как бы разъяренные человеческие лица. Может, так выглядит сейчас Мангольд?… Чувствует, что уползаю от него, весь в ярости… Или Шаар?… Или подводные гады Франзе и Ланге?… У них, наверное, усики, как у Гитлера… Или они бреются, как мой папа?
Нет, было бы несправедливо, походи подводные фрицы на полярника П.Д. Пушкарева.
Вовка сжал кулаки.
Он знал, что не может какой-то фриц, даже подводный, походить на его отца!
Он знал, что не может какой-то там Шаар или Мангольд походить на Леонтия Ивановича или на боцмана Хоботило!
Под водой все бледно, все колышется в придонных течениях… И эти фрицы, наверное, походят на крабов…
Плюгавые…
Бледные…
Брел среди мерзлых скал. Следил за узкой цепочкой звезд, очень точно повторяющей все изгибы ущелья. И под ногами теперь слабо светился снег. Удачно ступал по камням, по сухому инею, плотно одевшему камни, хватался рукавицами за промороженные выступающие углы. Иногда стены сходились так тесно, что пугался: застряну, не протиснусь! – а иногда каменные стены наоборот так широко расходились, что над головой сразу прибавлялось звезд.
Лыков был прав. На Собачьей тропе невозможно было заблудиться.
Правда, запросто можно было вывихнуть ногу. Или разбить колено. Приходилось иногда ползти по камням, как по лестнице. И даже подсаживать Белого.
…Когда выйдешь на Сквозную Ледниковую, не пугайся…
…Если что увидишь, не обращай внимания… Не должно тебя это интересовать…
Что это?
Что имел в виду Лыков?
На очередном повороте черная каменная стена вспыхнула перед Вовкой волшебным разливом синевато поблескивающих кристалликов.
Будто искрами ледяными плеснули в глаза.
Он оглянулся.
Луны не было, но странный смутный свет явственно распространялся, явственно стекал по тропе, как разлитое холодное молоко. Белый даже зарычал, поднимая лапу, шерсть на загривке поднялась. «Выйду к палатке, – почему-то решил Вовка, – сразу дам сигнал бедствия!» Но тут же перерешил. «Никаких сигналов бедствия! Пусть фрицы их подают!»
Но было страшно.
Он устал и замерз. И путался под ногами Белый.
Вместо того, чтобы спать спокойно в бревенчатом Игарском бараке, Вовка зачем-то полз по обледенелой тропе. Вместо того, чтобы сидеть над учебниками, зачем-то всматривался в темные каменные обрывы. Непонятное зарево, распространяющееся над ущельем, его пугало.
«А мама говорила…»
Он вспомнил о маме, и на губах появилась улыбка.
Мама любила рассказывать о Крайночном. Она часто говорила: «Обжить остров – это почти как открыть его! А Крайночной – он веселый! Еще снег повсюду, еще льды гонит по морю, а на острове – весна! Корочку наста проломишь, а под снегом зеленые лужайки… Как крохотные теплицы… Камнеломка там – зеленей не бывает… И веселые бутончики полярного мака…»
Вовка невыразимо любил маму!
«Встретимся, ни на шаг больше не отойду, – решил. – Так и буду за ней везде ходить.»
Белый, поскуливая, ткнулся ему в ноги.
«На, на», – сунул ему сухарь Вовка. И почему-то вспомнил про замороженную пшенную кашу… Про нее радист говорил…
24
Было время, Вовка мечтал стать шофером.
Веселое дело! Крути баранку, гони автомобиль по проселочным пыльным дорогам – перед тобой вся страна!
Было время, Вовка мечтал стать летчиком.
Тоже веселое дело! Веди рокочущий самолет сквозь грозовой фронт, перебрасывай нужные грузы, ищи надежную посадку. Нельзя не летать в стране Чкалова, Леваневского, Громова, Коккинаки!
Было время, мечтал стать метеорологом.
Читать бесплатно другие книги:
