Не лучший день хирурга Панкратова Корчак Александр

Город засыпал от окраин к центру. Раньше всех погружались в сонную одурь дальние галактики спальных районов. Много позже затихала жизнь фешенебельного «бублика» между Садовым и Бульварным, уходя в подполье – в дымные недра ресторанов, казино, разнообразные по интересам (разнопрофильные) ночные клубы. И уж вовсе недремлющим оставался деловой центр. В солидно-таинственных офисах за непроницаемо-бронзовыми стеклами продолжали напрягать извилины высокооплачиваемые бойцы экономического фронта, на экранах компьютеров мелькали новейшие сводки с мировых бирж, улыбчивые красотки (круглосуточно на высоченных шпильках) подавали кофе и бутерброды с ощущением причастности к великим делам – здесь ворочали миллионами. В государственных учреждениях высшего ранга тоже светились затененные маркизами окна. Мужчины в безупречных костюмах, с ломотой и нервным зудом во всем теле строчили важнейшего рода бумаги, которым поутру предстояло лечь на стол самому высокому, самому требовательному начальству.

...Особняк в чистейшем и уютнейшем арбатском переулке скромно стоял в тени мокрых деревьев, а за изгородью вечно зеленого перуанского самшита, густо кустящегося у первого этажа, прятался человек. Поджарый, бесшумный и черный как ниндзя, он обладал зрением и слухом дикого зверя. Да и начинка его натренированного тела была дикой – этот человек жил для того, чтобы убивать.

Необъяснимым образом удерживаясь на фундаменте из необработанного камня, он смотрел в широкое венецианское окно, зашторенное изнутри облачными драпировками прозрачной вишневой ткани. В комнате с высоким, укрепленным темными балками потолком царила гаремная роскошь, словно заимствованная из сказок «1001 ночи»: причудливые арки, низкие столики, инкрустированные слоновой костью, с наполненными цветами и фруктами вазами, подушки в золотом шитье, золотые светильники, позолоченное кружево каменной колонны, на которой, вопреки историческому колориту помещения, мерцал экран мощного компьютера. Очаг в чугунном витом обрамлении тревожным светом освещал, как витринные манекены, четверых мужчин – двоих в светлых восточных одеяниях и двоих в европейских костюмах. Трое – с покрытыми головами – стояли задумчиво-сосредоточенно, молчаливо, а четвертый – рыжеватый блондин с признаками суетливости и заискивания – вел себя соответственно. Все неотрывно смотрели на монитор. Там мелькали таблицы с вереницами цифр. Когда их движение остановилось, присутствующие вздохнули с облегчением.

– Итак, господа, с соизволения Аллаха мы выходим к осуществлению нашей программы. И вы, господин Гаррисон, как представитель великой державы, отныне наш союзник и брат. Я правильно понимаю ситуацию? – обратился по-английски к рыжему самый молодой из черноволосых, одетый по-европейски.

– Но... есть маленькое условие, мистер Фарид... – Рыжий потупился. – Вы, несомненно, самый прогрессивный и гуманный правитель восточного мира, но...

– Но моя власть под угрозой – хотите сказать вы. – Фарид тряхнул длинными отливающими синевой волосами.

Ноздри тонкого, с породистой горбинкой носа затрепетали, в смоляных глазах под темными ресницами блеснул огонь. Подавив вспышку ярости, он заговорил спокойно и веско, словно с трибуны всемирной ассамблеи:

– Моя позиция до смешного проста. Мое государство слишком богато, и слишком много людей бедствует сегодня в этом мире...

– Так надо все поделить! – улыбаясь не без иронии, развел руками рыжий. – У нас в Америке прекрасное законодательство, обеспечивающее поддержку малоразвитым странам. Мы можем стать подлинными сотрудниками в деле укрепления инвестиционного блока в союзе экспортеров нефти.

– Кажется, вы заблуждаетесь, мистер Гаррисон, – вступил в разговор пожилой мужчина с лежащей на груди волнистой, густо посеребренной бородой. – Программа Его Величества далека от политических интриг и амбиций. В соответствии с выдвинутым Его Величеством законом, который вскоре будет подписан нашим парламентом, одна треть от нефтяных доходов страны через специально организованную комиссию будет целевым образом направляться в беднейшие, малоразвитые страны. Кроме того, через месяц на заседании экспортеров нефти Его Величество выступит с предложением поддержать его инициативу...

– Не слишком ли наивно рассчитывать на поддержку? -усмехнулся американец. – Нефть – кровь экономики. Кто захочет отдать кровь?

– Доноры! Во всем мире существует институт донорства, миллионы людей отдают свою кровь, чтобы спасти жизнь совершенно чужого человека. – Принц в задумчивости прошелся по комнате. – И не забудьте, мистер Гаррисон, в моих руках есть силы, способные уговорить несогласных.

– Вы сделаете им предложение, от которого они не смогут отказаться! – захохотал американец. – Именно так вы сегодня действовали с русскими?

– Мы поняли друг друга, – коротко ответил принц. – Президент подписал составленный нами договор о сотрудничестве.

– Договор с вами, мистер Фарид? – осторожно начал американец. – Но все люди смертны, короли не исключение. А ваш брат, как я понял, давно мечтает о престоле и не разделяет ваши гуманные взгляды на всемирную благотворительность.

– Господин Фарид учился в Европе, его брат по отцу – Муха-мет Шах – полностью дитя своей родины с ее тысячелетними традициями, покоящимися на шариате – своде незыблемых законов существования арабского государства. Шариат не поддерживает коммунистические идеи передела собственности. Ведь перераспределение национального дохода от добычи нефти – грабеж своего народа, – вступил в разговор третий мужчина.

Подняв брови, Фарид посмотрел в сумрачные глаза говорившего и отвернулся.

– Я рад, что пригласил на переговоры вас, представителя моего брата. Брата и противника, к сожалению. Надеюсь, Аллах в своей щедрости пошлет нам примирение. Когда будет готов мой самолет?

– Вас давно ждут, Ваше Величество, – поклонился седобородый.

– Тогда прошу простить мою торопливость, господа, я вынужден незамедлительно вернуться на родину. Ужин и угощения будут поданы в столовую. Благодарю всех за содействие моим начинаниям. Сегодня был отличный день – 14 ноября! По вашему календарю.

Через пять минут, перед тем как шагнуть к ожидавшему его автомобилю, он стоял на крыльце особняка, с наслаждением вдыхая влажный ноябрьский воздух. Он не надел пальто, а пиджак расстегнул и потянулся всем гибким тонким юношеским телом, подняв ладони к низкому московскому небу, словно состоящему из бисерной мороси.

– Инш Алла! – сказал он по-арабски, завершив этим неизбежным обращением к высшему покровителю мысленный свод своих надежд и чаяний. – Аллах поможет, он мудр и велик.

В ту же минуту человек, скрывавшийся под окном, явился в свете фонаря, качающегося над подъездом особняка, присел к ногам юноши и резко поднялся, ощущая, как глубоко вспарывает тело идеально отточенный нож.

– Инш Алла! – успел произнести незнакомец, прежде чем умер от пули охранника.

К утру приморозило,

и он решил перебраться к теплу. Собрал и положил в пластиковый мешок обрывки грязного картона и целлофана, сунул в почти новую сумку с эмблемой «Олимпиада-80» куски хлеба, несколько капустных листов, баночку просроченного недоеденного йогурта, кусок колбасы, заплесневелый с конца, и мятую алюминиевую кружку. За действиями старика, свесив голову набок, наблюдал пес – среднеформатная дворняга, скроенная то ли под лайку, то ли под волка, с проплешиной на левом боку. Потомок незабвенного Шарикова, так же как и он ошпаренный злодеем-дворником, но не прошедший стадию преображения в человека, мечтал о колбасе, исчезнувшей в сумке хозяина. Этот грузный, пропитанный спиртным человек был центром его собачьего мироздания – кормильцем, защитником, да и просто – предметом горячей и преданной собачьей любви.

Старик понял молящий взгляд, достал колбасу и бросил псу.

– Кормись, Кузя, когда еще харч перепадет. А меня что-то... Прихватило меня...

Сдерживая рвотный спазм, старик повалился на бок, прямо в грязное месиво, не выпуская из рук сумку. Помираешь или нет, а добро свое сохрани – это первое. Второе – ищи укрытия. Старику повезло – вышибала корейского ресторанчика, преуспевающего в арбатском переулке, оказался знакомым еще по прежней, в небытие ушедшей жизни. Вопреки всем законам этих благочинных мест, не желающих ведать о чужой боли, он тайно подкармливал старика и в последнюю зиму даже пустил ночевать за ящиками в подсобке.

Туда б теперь и добраться, если встать... Старик попытался подняться, шаря руками в холодной жиже, но проклятая нога выстрелила такой болью прямо в сердце, что оно перестало стучать, и он грузно осел, думая о том, что умирать не страшно, но больно. Судорожно задышал открытым ртом, ловя последние крохи воздуха. Выходит, конец? Нет, завелось, затикало... Старик развернул лицо к небу, к моросящему с высот крошеву и с облегчением почувствовал, как снежок тает на пылающих щеках, струйками стекая на шею. Жар. Ногу тронуть нельзя. Что там? Лучше не смотреть. Лучше вообще ничего не знать, не помнить, не думать. Но дешевое самопальное винцо кончилось еще вчера, а без этого горючего больше не вытянуть. Стоп машина. Теперь уж точно.

– Вот и все наши дела, Кузя... – прошептал он растрескавшимися губами благодарно прильнувшей к нему собаке и запустил корявую руку в жесткую шерсть. – Прости, старик, бросаю тебя.

Мимо с воем пронеслись машины «Скорой помощи», и снова пришла тишина. В этой безразличной к нему тишине старик медленно погружался в огненную адскую печь боли и жара.

Очнулся он на чем-то мягком, раскачивающемся и непривычно чистом. Два санитара несли к машине носилки, в носилках лежал он – кусок никому не нужного смрадного мяса, а дворник из соседнего особняка вопил, рассчитывая разбудить весь переулок:

– Бомжи в таком районе – позор! Мэра, мэра надо вызывать. Лично! У нас здесь не отстойник, а вип-территория. Людям ответственным комфортно отдохнуть хочется, а не такую вонь глотать!

Кузя, обычно сторонившийся людей, тревожно зыркал на происходящее из-за кустов. Но когда хозяина засунули в машину, не выдержал. Пересилив страх, он попытался вспрыгнуть на носилки, но был отброшен ботинком санитара:

– Пшел вон, шелудивый! Отстреливать таких надо.

Отчалив куда-то в уютном, дивно пахнущем больницей салоне «Скорой помощи», бомж знал, что вслед за машиной бежит, молотя худыми лапами мокрый снег, высунув язык и задыхаясь, старик Кузя. Не успел, потерял «скорую» в потоке машин на Садовом кольце, сел на поджатый хвост и тихонько подвыл, дрожа потерявшимся телом. Тоска, неизбывная человеческая тоска скатывалась по собачьим щекам маленькими золотыми звездами...

Город спал

крепким и сладким предутренним сном. В ноябрьскую злую метельную смурь так блаженно мягка подушка, так охранительно тепло надышанного жилья. Темны окна блочных башен, дремлющих под вьюжным крошевом подобно сбившимся в кучу белым слонам. В окошке девятого этажа за синей занавеской зажегся свет. Там, в дремотной спальне, разбуженный телефонным звонком человек что-то слушал, морщась, с усилием продирая глаза. Потом отрывисто просипел в трубку: «Буду!» -и спустил на пол босые ступни. Опасливо покосился на розовое ухо жены, выглядывающее из спутанных пепельных прядей.

– Ты ж на диван в гостиную обещал перебраться, – напомнила она с демонстративным святым терпением и добавила: -Машина мне сегодня нужна.

Все через спину и даже не шелохнулась до тех пор, пока не захлопнулась в передней дверь за поспешно ушедшим в ночь мужем. Потом сладко потянулась, мельком глянула на светящийся циферблат часов – без четверти три – и зарылась в одеяло.

Город спал. Спали разбросанные в зарослях старого парка корпуса Чеховки – городской клинической больницы. Ярким неоном были залиты лишь комнаты приемного покоя, недремлющих операционных да окна ординаторской, приютившей тех, кто находился на трудовой вахте. Но и их сморил липкий, навязчивый сон.

В ординаторской хирургического отделения, несмотря на полный свет, спали двое мужчин в служебном хирургическом обмундировании. Один из них – с лицом сивеньким, неприметным, помятым возрастом и профессией, ритмично выдыхал воздух, фыркая влажными губами. Глянцевая лысина розово отсвечивала на спинке дивана, ноги в полосатых носках устроились на пододвинутом стуле. Операционная шапочка свалилась на плечо, маска покоилась на животе, жилистая рука в крупных веснушках крепко сжимала окурок погасшей папиросы.

Второй – человек молодой и крепкий, сладко посапывал, положив буйно-кудрявую голову на раскрытую историю болезни. На детски нежных, пухлых щеках играл румянец, грузное, но богатырски крепкое тело надежно припечатало к полу хлип-коватый стул. Ручка, которую румяный молодой человек не выпустил на волю, скользнув по странице, оставила на ней жирную изломанную кривую линию, как бы начертав график засыпания прямо на листе медицинского документа.

Лысый пошевелился, стащил через голову операционную маску, что-то проворчал и позвал своего коллегу:

– Петруччо! – не дождавшись ответа, вновь закрыл глаза. Тот, еще, очевидно, во сне, угрожающе произнес:

– Да я тебе сейчас... – Затем, с трудом оторвав голову от истории болезни, стал с излишним энтузиазмом тереть заспанную физиономию руками, отгоняя сон, в котором он только что с таким упоением колотил мастерской бутсой по упругому и звонкому мячу. Увидев испорченный лист в истории болезни, быстро взглянул на старшего коллегу. Но тот, похоже, ничего не заметил. После чего выругался себе под нос: – Вот черт! Страницу испортил, придется все переоформлять и все по-новому подписывать. Иначе Кефирыч завтра на конференции достанет своими приставаниями.

Петр Петрович Антошкин, второй год работавший в отделении на должности хирурга-ординатора, все еще мирно воспринимал институтское прозвище, несколько указывающее на его итальянистую внешность. Петруччо, Петролио, Петролино -всяк исхитрялся как мог, подчеркивая свою симпатию к этому крайне инициативному, юношески вспыльчивому, смешливому и бесконечно добродушному богатырю. И никто, совершенно никто, не звал его «жирдяем», потому что был Петя строен, легок и быстроног.

Пожилой хирург опять открыл глаза, тяжело вздохнув, вновь позвал помощника:

– Петруччо! Сгоняй-ка еще разочек, глянь больного. Проверь, все ли готово в операционной. – Он достал папиросу, помял ее, но курить передумал, сунул коробку в карман. Как бы нам с тобой не лажануться сегодня с этим парнем. Да и убери на столе. А то развел, понимаешь, гадюшник. Вот женишься, тогда будешь жену вызывать, чтобы убралась за тобой. А пока шуруй сам.

Тот, захлопнув испачканную чернилами историю болезни, живо протер марлевой маской стол, действительно хранивший следы чаепития, и с готовностью отозвался:

– Будет сделано, товарищ начальник! Живо смотаюсь. Да не волнуйтесь вы так, Виктор Евгеньевич!

«А как тут не волноваться? – подумал Виктор Евгеньевич. – Привезли парня с колотой раной часа два назад. Набежала целая толпа – все чернявые, носатые, одни мужики. Молчаливые и грозные – абреки прямо какие-то. И прут, как танк: – Вызывай доктора Панкратова! Он здесь лучший».

И как ни старался убедить их дежуривший в эту ночь Виктор Евгеньевич Кирюхин, что заведующий отделением Панкратов сегодня не дежурит, а промедление в данном случае равносильно смерти, подписать разрешение на операцию подозрительные лица отказалась. Погибнет парень! Виктор смотрел на почерневшие подглазья истекающего кровью раненого, на белый, словно костяной лоб, прикидывая, сколько крови осталось в его жилах. Похоже, совсем мало, чтобы удержать жизнь.

– Думайте быстрее, господа, – с неприязнью окинул взглядом Кирюхин черных мужиков. – Без операции больше получаса он не протянет. – И ушел, чувствуя, как сверлят его мрачные, жесткие от ненависти глаза.

Кирюхин стиснул зубы и решил: если через пятнадцать минут родственники не одумаются, придется брать ответственность на себя, что при неблагоприятном исходе операции повлечет за собой самые суровые последствия. Самоволие хирурга в таком случае уголовно наказуемо. Кому как не Виктору Кирюхину, проработавшему у операционного стола более четверти века, знать это. Ведь едва не погорел на таком вот почти случае – взял в срочном порядке на стол женщину с маточным кровотечением и не спас. Да и никто бы не спас – застарелый рак полностью съел брюшную аорту. А как объяснишь это ее мужу, ни о каком раке у жены не знавшему и разрешения на операцию не давшему? Выходило – зарезали жену хирурги! Не вмешайся тогда Андрей Викторович Панкратов, не прикрой он друга, не миновать бы Кирюхину уголовной ответственности. Да разве от себя уйдешь? Вот и сейчас он точно знал, что, подчиняясь отказу родственников, потеряет больного. И чем потом успокаивать себя – установкой непререкаемого закона, требующего согласия близких людей для находящегося без сознания пациента? Вот чушь собачья! Что они здесь – мясники какие-то?

– Вколи ему промедол с димедролом и без всяких разговоров бери в операционную, – крикнул Кирюхин задержавшемуся в дверях Петру и облегченно вздохнул. Решение принято. Теперь пяток минут соснуть и... в бой.

– Давно бы так, а то чикаемся с ним, как не знаю с кем. Два литра крови хватит, Виктор Евгеньевич?

– Думаю, да. Но на всякий случай закажи еще, мало ли чего. Сам знаешь, как у нас порой бывает – войдешь в брюхо живо, а потом не знаешь, как ноги из него унести. В общем, давай, педалируй, а я еще здесь немного... того.

Было слышно, как за дверью ворчит его молодой коллега:

– С такой скотской жизнью не только что никогда не женишься, а скоро вообще перестанешь обращать внимание на женщин. – Чуть помолчав, добавил: – Как на объект влечения.

Виктор Евгеньевич улыбнулся, поднял руку, защищаясь от света лампы и тихо себе под нос, на выдохе произнес:

– Куда тебе жениться, женилка, наверное, еще не выросла, мальчишка! – Он опять улыбнулся и, вновь пристроив свою глянцевую голову на спинку дивана, закрыл глаза. Но вздремнуть не удалось. Дверь ординаторской распахнулась, впустив коренастого, плечистого человека лет сорока, в мокрой от растаявшего снега куртке и довольно странном головном уборе в четырьмя цветными помпонами на макушке. Он чувствовал себя по-хозяйски и, несмотря на ночной час, не сдерживал громкость речи:

– Сам тут дрыхнет вовсю, а другим не дает! Только и думаете, как бы заведующему гадость подложить.

Вошедший – Андрей Викторович Панкратов сдернул с крупной головы свой карнавальный шлямпончик, удивленно уставился на неподходящее украшение и сунул его в карман.

– Черт! Спросонья Ларискину фигню натянул... Ну так что здесь у вас, Виктор Евгеньевич, стряслось? Докладывайте обстановку. По какому такому поводу из супружеской постели вытащили? После дежурства отоспаться не дали. Подайте им непременно Панкратова! И голос такой наглый, генеральский. Какая сволочь удружила?

Кирюхин развел руками:

– Клянусь, Андрюха, не звонил никто!

– Прямо тайны мадридского двора какие-то! Причем приказ поступил – срочно! Без всяких пояснений. Я и рванул во всю прыть. Ларка машину не велела брать, а из нашего Сукова-Лыкова сам знаешь, как сюда добираться. Да еще в такое мерзкое время суток. Выхожу один я на дорогу – никого! Мусоровозка сжалилась... Ё-мое! Я-то думаю, что водила на меня косится и хихикает, даже частушечкой развлек: «Мне сегодня хорошо, мне сегодня весело, моя милка мне на х... – ну, на плешь, допустим, – бубенцы привесила!» Я ж свет ночью в передней не зажигаю, мышкой выскальзываю, чтобы никого не будить. Хорошо еще в Ларкину шубу не вырядился.

Он сбросил промокшие ботинки, повесил в шкаф куртку, явив взгляду давно известный всем свитерок, подаренный коллективом отделения пять лет назад любимому заву на сорокалетний юбилей и весьма непрезентабельные брюки, давно не видавшие утюга.

– То-то супруга твоя, видать, другим туалеты моделирует, -не удержался Кирюхин, особенностями семейной жизни друга всегда сильно огорчавшийся.

– А она специалист по женскому платью, – отрубил Андрей, задиристо вскидывая подбородок, что придавало ему победный вид. Ловким ударом ноги, выдававшим спортивное прошлое, он отшвырнул в угол ботинки и нащупал ступнями растоптанные рабочие туфли.

– Айда работать! Понимаешь, старик, здесь не совсем обычная ситуация. – Кирюхин вышел в коридор вслед за начальником. – Я вообще-то не понимаю, когда они успели пронюхать, что ты ведущий хирург. Ладно бы днем, когда главные информаторы – нянечки, шастают, как по проспекту, а сейчас все-таки четыре утра. И прямо с ножом к горлу: «Зови Панкратова! Хотим, чтобы он оперировал. Доктор Панкратов у вас лучший хирург, мы знаем». – И, главное, никаких других разговоров, стоят на своем, – с возмущением произнес Кирюхин.

– А что, разве это не так? – улыбнулся Андрей. – Ты с этим не согласен?

– Так-то оно так, да только как бы нам его не потерять, больно уж тяжелый парнишка.

– А кто они: родственники, бандюки?

– Черт их знает. На бандюков как будто бы не похожи. Странные какие-то люди, секта, что ли, какая-то.

– А больной-то с чем поступил?

– Дело кислое, Андрюха. Проникающее ножевое ранение, похоже, с повреждением печени... Живот, как барабан, полагаю, полон крови. Ранение косое в области правого подреберья, раневой канал идет вверх, прямо к печенке. Давление, пульс на нижних показаниях.

– Не весело, – согласился Андрей Викторович, пряча густые каштановые пряди под хирургическую шапочку и подмигнув светлым голубым глазом: – А мы с ней повоюем, с бабулькой этой, что с косой здесь где-то бродит, охотится. Очень уж я злой с недосыпа. От самого бульвара, где меня мусоровозка выкинула, пешкодралом шлепал. А машины от меня так и шарахались – еще бы – какой-то серийный маньяк в дамской шапочке! – Он глянул на часы. – Ни фига себе – срочный вызов профессора! Американцы бы меня дисквалифицировали.

– Сравнил... Они там из собственной виллы, что рядом с госпиталем, прямо в шикарную тачку – скок! И через пять минут у стола.

– Когда поступил раненый?

– Часа два лежит. А они разрешения на операцию не подписывают. Тебя ждут.

– Бред какой-то! Ну, прямо, как в кабаке – подай это, принеси то... раньше уж если врачи решили, что операция необходима, больного прямо на стол везли, без всяких там дискуссий с идиотами.

Они вышли из ординаторской и двинулись по коридору.

– Так раньше ж доктор был – царь и Бог. А теперь – дешевая наемная сила. – Виктор оседлал свою любимую тему сравнения «вчера» и «сегодня».

– Перестали нам доверять, считают жуликами и холуями. Пресса, телевидение все время талдычат: врач нынче взяточник и халтурщик. А разве мы этого сами не видим? Новая формация лекарей пришла на смену – капиталистическая по сути и наглая по содержанию. Они не по одному. Они пачками прут, как тараканы из щелей. И все хватают, хватают, как только не подавятся! – разгорячился Андрей.

– Так ведь мы ж с тобой такими не стали! И не мы одни! -с чувством поддержал друга Виктор. – Что ж всех с дерьмом мешать!

– Да тише ты митингуй, больных разбудишь.

– Так обидно, Андрюша! – закусил удила Виктор. – Ведь мы же никогда не халтурили. И не плакались больным на малую зарплату. Взятки не тянули. Если давали, не отказывались, чего уж там скрывать – брали. Но заметь, брали только после операции, по результату, как говорится. От благодарных выздоравливающих, причем коньячок и шоколад.

– Можно сказать, золотой стандарт, – засмеялся Андрей.

– Да, своего рода спасение своей печенки от цирроза вследствие применения дешевых напитков, – согласился Виктор, незаметно щупая себя за правый бок.

– Да разве все таскали коньяк? За спасибо работали! От бедных да стариков не отбрыкивались. А сейчас их гоняют почем зря, да и гоняют-то кто? – все больше вдохновлялся Панкратов ночной коридорной дискуссией. – Гоняют их в основном безусые доктора. Чего не напридумывают, чтобы только к себе в отделение не положить. Но стоит только этим пузанам с башлями появиться на горизонте, все уже стоят во фронт, с навешанными улыбочками: «Чего изволите-с, господа?» И этак ручкой поведут и ножкой шаркнут. А ведь в хирургии в большинстве своем они ни бельмеса не смыслят. – Они вошли в лифт, который принял в себя вжатую кнопку и с недовольным вздохом двинулся вверх.

– Честно говоря, при такой зарплате, как у нас, коммерческий подход вроде как-то даже оправдан. – Скомкав шапочку, Виктор утер ею вспотевшую от волнующего разговора лысину. – И все прекрасно понимают, кто теперь заказывает музыку. А ты будь любезен, пляши под их дудку. Вот и этот больной, смотри – бандит, а ведь требует к себе повышенного внимания. Заведующего отделением ему подавай! А порядочный человек, даже заслуженный, разве стал бы выламываться...

– Бандит, кстати, Витя, тоже человек, имеет право, как и его родственники, за жизнь бороться.

– Но не тебя же вытягивать ночью из постели! У нашего брата, хирурга, смертность знаешь какая? Как у летчиков-испытателей. На износ нас употребляют, Андрюха!

– Операционная готова?

– Давно. Через пять минут и я бы сам к столу встал, без всякого ихнего разрешения! – махнул рукой Виктор. – Так что все уже на старте: сестры помыты, инструменты простерилизова-ны, стол накрыт.

– А хирурги? – притворно нахмурился Андрей, ожидая традиционной шутки.

– Хирурги пьяны и носы в табаке, товарищ начальник, -отрапортовал Виктор. Суеверные ритуалы, берущие начало невесть от каких времен, здесь неизменно выдерживали, задабривая провидение или какие-то высшие силы, оберегающие страждущих и врачующих.

Они подошли к предоперационной.

– Надеюсь, он сейчас там не наедине с родственниками?

– Как можно, Андрюша, – зевнул Виктор, – возле него сестра и реаниматолог. Хотя заметь, последняя была этим обстоятельством крайне недовольна, ворчала.

– Ничего, перебьется, курица.

– Эх, если бы сразу же взяли, – опять завел старую пластинку Виктор, – сейчас бы, наверное, я уже лежал на диване в твоем кабинете и хорошие сны смотрел.

– Это вряд ли, Витек, – поспешил его обрадовать Андрей. -Когда проходил через приемник, по ходу осмотрел двух больных. Острый аппендицит. Надо оперировать.

– Подождут, никуда не денутся. Аппендюки при них, так что, разберемся, – почему-то стал оправдываться Виктор. – Не разорваться же нам, в самом деле. Сейчас решим насчет операции, пошлю Петюху, пусть разбирается. Парень он толковый, как ты считаешь?

– А что здесь считать, ты же знаешь, я ему все грыжи и аппендициты доверяю делать. Со всем этим добром он прекрасно справляется. Рекомендую и тебе так же поступать.

Виктор в ответ что-то проворчал нечленораздельное. Андрей это расценил как возражение.

– Да ты вспомни, как мы с тобой начинали, когда такими же безусыми и наивными были, – он с улыбкой посмотрел на его голову, – и с густыми шевелюрами на этом месте, где теперь только блестит. Так и бегали, наверное, до сих пор, если б не Бармин. Он все-таки молодец, доверял все самостоятельно делать. А сам на подхвате был, всегда рядом.

– Да, – засмеялся Виктор, – тогда помню, он еще ворчал: «Доведете вы меня, мужики, до инфаркта, да еще и с миокардом в придачу».

– А что смеешься, так оно ведь и получилось. Хороший мужик был, надо бы проведать его, на кладбище сходить, пропустили его день рождения. Нехорошо, обижается, наверное, старик. Теперь-то я его хорошо понимаю. Иной раз помогаешь кому-нибудь и думаешь: «Я бы с этим за секунду управился, ведь он не так все делает». Но приходится молчать. А иначе, ведь выбить почву у него из-под ног можно. Будет он потом все на тебя поглядывать, прежде чем на что-нибудь решиться. Самостоятельность – великая вещь. Она из обычного человека хорошего специалиста делает.

На каталке в окружении темных фигур, как на какой-то старинной картине, изображавшей то ли анатомическое вскрытие, то ли снятие с креста, лежал пострадавший – неподвижное, накрытое простыней тело, запрокинутое лицо. Смуглые веки были опущены, и на мраморной коже застыли нереальной густоты и длины ресницы.

Увидев докторов, все сразу заговорили на непонятном языке.

– Подождите, – остановил их Панкратов, – я полностью в курсе событий. Позвольте, я осмотрю его, – отодвинул он родственников. Откинув простыню, ощупал живот, взял больного за руку, пощупал пульс.

– Давление? – спросил он у сестры.

– Восемьдесят на сорок, сознание спутанное, – доложила она.

Андрей обратил внимание, что в стороне стояла реаниматолог, всем своим видом показывая полную индифферентность к происходящему. Доктор Панкратов косо посмотрел на нее, но не стал выяснять, чем она недовольна в это прекрасное утро. А впрочем, это и так было понятно. Скорее всего, она думала: «Достали эти козлы-хирурги. И чего этот лысый болван придумал? Зачем мне стоять возле этого агонирующего больного? Сейчас бы лежала в тепленькой постельке или уж, по крайней мере, сидела у телевизора, кофе пила да сигареткой баловалась. А здесь...»

– Что вы ему сейчас вводите? – посмотрев на сестру, спросил Панкратов.

– Белок, – ответила она. – Вот последние анализы, – протянула она историю болезни. – До этого уже введено две дозы одногруппной крови. – Панкратов посмотрел анализы, сразу же распорядился:

– Ставьте ему еще кровь и налаживайте вторую капельницу. – Это он уже сказал докторше, продолжавшей невозмутимо стоять, скрестив руки на груди. «Ну и стерва, – взглянув на нее, подумал Панкратов. – Ну, ничего, получишь сейчас свое сполна». – Ольга Ивановна, – обратился он к ней спокойным голосом, – подойдите сюда, пожалуйста. – Она, как бы нехотя, развернулась в его сторону. – Давайте, давайте, живей разворачивайтесь. Тоже мне, крейсер «Аврора». А то мы сейчас с вашей помощью и с помощью этих упертых родственников больного потеряем. – Последнюю фразу он сказал тихо и только в ее сторону, но достаточно внятно. Это подействовало. Она тут же засуетилась, стала налаживать вторую капельницу в другую руку. – И где Наталья Петровна, куда она подевалась? Просите ее сейчас же сюда. А больного – в операционную сейчас же, черт всех подери! – уже совершенно не сдерживаясь, чуть ли не прокричал он.

– Да я здесь, давно уже вас жду, – услышал Панкратов из-за спины спокойный голос своего любимого анестезиолога, которую во время работы он называл просто Петровной:

– Вы им уже все объяснили? – тихо спросила она, кивнув в сторону родственников. – Ведь мы его того... можем потерять, он очень тяжелый.

– Да, конечно, я сейчас, – повернулся Панкратов к сопровождающим больного.

– Я что-то не очень понимаю, почему больной до сих пор не оперирован? Кто мать больного?

– Я! – шагнул к Панкратову высокий седой человек, плотно завернутый в черное. – Мать далеко, самый близкий больному человек – я, – сообщил он тихо, торжественно, на чистом русском языке и тронул Панкратова за локоть. Сам не понимая почему, он не вырвал руку и не произнес никаких обвинительных слов в адрес людей, тормозивших экстренную операцию.

– Я должен поговорить с вами, доктор, – сказал седой.

– Разговоры после операции, сейчас дорога каждая минута.

– Мне необходимо три минуты. Они очень важны для больного и вас, поверьте.

– Слушаю, – опять не понимая почему, подчинился тихому голосу строптивый Панкратов.

– Не здесь, идите за мой... – прошелестел голос и мужчина направился коридору в противоположную от операционной сторону.

Дверь кабинета заведующей хозчастью Марии Гавриловны, женщины чрезвычайно аккуратной, почему-то оказалась незапертой, и через пару секунд они сидели в креслах у письменного стола, заваленного папками. В окно ярко светил фонарь с улицы, окрашивая комнату лунной голубизной. Мысль зажечь свет у Панкратова не возникла, чему он позже немало удивлялся.

– Все, что я сейчас скажу, вы запомните на всю жизнь, да продлится она долгие годы. – Мужчина сложил на груди тонкие руки, в кистях которых тускло блеснули черные зерна четок. – Этот юноша – очень важный человек. От его жизни зависит судьба влиятельного государства, и не одного. Может быть, судьба мира. Враги пытались убрать его, они могли подкупить и вас. – Старик жестом остановил возмутившегося намеком Панкратова. – Они много могут. Мы тоже.

Черные широкие рукава метнулись над столом, что-то ярко вспыхнуло прямо перед лицом Панкратова, запахло резко и неприятно. Виски сжала резкая боль. Он зажмурился и на какое-то мгновение, видимо, отключился, потому что, когда открыл глаза – на столе никаких следов горения не было, боль совершенно ушла, а старик улыбался:

– Прошу прощения, но мне пришлось подстраховаться. Теперь вы не сможете причинить ему вред, какие бы враждебные силы ни принуждали вас к этому.

– Закодировали? – усмехнулся Панкратов и поднялся. – Мы теряем время.

– И последнее... – в руке бородатого что-то блеснуло, и даже в свете фонаря Андрей отчетливо рассмотрел предмет, лежавший на сухой ладони, – огромный перстень с радужно играющим овальным камнем.

– Увы, я подарков не беру, тем более перед операцией. Кто может поручиться за ее исход?

– Доверим судьбу моего подопечного Аллаху, а судьбу этого талисмана вот такому тайнику. – Приподняв круглую никелированную крышку давно пребывающей в ненужности чернильницы от подарочного настольного прибора стародавних времен, старик опустил в нее перстень. Он тяжело ударился о затянутое засохшим лиловым илом дно.

Потом началась операция, и Панкратов не вспоминал ни о чем, что случилось с ним в недрах темного кабинета.

В операционной уже вовсю орудовал Петя Антошкин. Он перетащил баллон с кислородом, настроил электрокардиограф. Помог переложить больного с каталки на операционный стол. Сейчас он настраивал операционную лампу, фокусируя свет на животе пациента. Панкратов присоединился к Виктору, который мыл руки.

– Ты Петру не забыл напомнить насчет приемного отделения? – кивнул в его сторону Андрей.

– Забыл, конечно. Петр! – позвал Виктор. – Когда все здесь закончишь, спустись в приемник, там двое больных тебя давно уже ждут. Если надо срочно оперировать, оперируй. Если что-нибудь неясно будет, притормози, дождись меня. Имей в виду, мы здесь не скоро освободимся. Так что командуй, главное, не зарывайся.

Виктор заметил, что глаза друга, обычно смешливые и обнадеживающие в любой критической ситуации, полны застоявшейся, привычной уже тоски. Не рабочей, личной.

– Ну что у тебя там дома, Андрюша?

– Да так, все без изменений. Мучаем мы друг друга, Витя. И похоже, никуда уже от этого не деться. Устал я. – Он тут же улыбнулся пожилой санитарке, подавшей стерильное полотенце. – Ну что, Зинаида Ивановна, по коням!

– Все б тебе шашкой махать, не надоело еще?

– Какие наши годы, еще лет пятьдесят помашем, а там можно будет и на покой, или, как ты, Иванна, в санитары пойду, дома скучно сидеть.

Санитарка пошлепала из предоперацонной в коридор, а он продолжил беседу с другом:

– А ты, Витя, зря беспокоишься, сейчас стало даже лучше. Давно уже не общаемся, только по официальным запросам. Да и ночует она дома лишь периодически. Так что действительно стало лучше. По крайней мере, не надоедаем друг другу.

– Ты все шутишь, Андрюха, – вздохнул Виктор, – сколько раз я уже тебе говорил, разбежаться вам нужно. Так жить, как ты живешь, нельзя. Зачем друг друга мучить, не понимаю.

– Да брось ты.

– Что брось? – завелся Виктор. – Разве я не вижу, как ты ходишь. Пальто мятое, рубашка неглаженая. Да что там говорить, к сожалению, не я один это замечаю. Неужели же ты до сих пор не понял, что деньги у нее на первом месте, а не ты. Ну и богатые мужички, которые дорогие подарки дарят. А ты у нее, мой друг, где-то на последнем месте, по крайней мере, после ее брюликов, ни одного из которых, заметь, ты ей не преподнес.

– Да я все понимаю, но она о разводе не говорит. И, кстати, знаю о ее изменах, но...

– Разводись, Андрюха, возьми себе в жены стоящую женщину, будешь жить спокойно, без проблем. У нас с тобой такая работа, врагу не пожелаешь. Ты пойми, нам по-другому никак нельзя. А если ждешь, что в нашей работе что-то изменится, то зря. Не заработаешь тут ничего путного, кроме лысины и склероза. Вон как на тебя Марина смотрит. Все говорят, влюблена в тебя медсестра безумно. Умница, через год врачом будет, готовит, говорят, пальчики оближешь.

– Ты что это, Витек, меня сватаешь? Чем это я тебе насолил? Сам-то сколько раз был женат?

– Ну, женат я был трижды, и ты это прекрасно знаешь, – как бы оправдываясь, произнес он.

– Вот видишь, – тут же ухватился за это Андрей, – и меня туда же пихаешь. А я уже человек немолодой, чтобы все начинать заново. – Он посмотрел через стекло в операционную. -Так, хватит полоскать руки и языки тоже, а то кожа слезет. Пора работой заняться. Вон смотри, Петровна уже трубку больному вставила.

Анестезиолог как раз закончила интубацию, ловко введя трубку в горло больного. Они вошли в операционную. Сестра помогла им надеть халаты, перчатки. Больного накрыли стерильными простынями. Андрей спросил:

– Можно начинать?

– Давно пора, – как обычно нелюбезно отреагировала его любимая анестезиолог. По традиции он негромко произнес: -Ну, с Богом, поехали.

Широким разрезом Панкратов вскрыл брюшную полость. На пол хлынула кровь, плюхнулся большой сгусток. Брюшная полость была переполнена кровью и сгустками.

– Отсос, зажим, – спокойно командовал Панкратов. – И поставьте тазик на пол, а то скоро по колено в крови будем стоять. Прямо какая-то Куликовская битва. Большие салфетки, быстро зажим. – Говорил он резко, но спокойно, суеты в работе не любил. – Дай большую иглу с кетгутом. Ну, – он тянул руку, но сестра что-то закопалась:

– Сейчас, Андрей Викторович, игла куда-то пропала.

– Давай другую, быстро, – спокойно скомандовал он.

– Вот, – протянула она иглу с кетгутом, сама сказала что-то резкое своей помощнице. Доктор Панкратов промолчал, лишь недовольно крякнул.

– Оттяни печень, так, еще больше, – попросил он Виктора. -Вот и хорошо, так и держи. – Наконец ему удалось прошить участок печени, откуда поступала кровь. – Вить, держи. Держи крепче... Лады! Сейчас я прихвачу ее, мамочку...

Все застыли, зная, каким непростым делом заняты руки Панкратова. Ткань печени легко расползается, и накладывать швы на нее не легче, чем вышивать гладью на лоскуте нежнейшего газа.

– Ну, вот и все дела, – облегченно вздохнул он. – А ты, дурочка, боялась, не так страшен черт, как его малютка, -посмотрел он на операционную сестру. Все иглы теряет, понимаешь ли. Какие-то Маши-растеряши собрались сегодня, а не операционные сестры. – Петровна! Кровотечение мы, кажись, остановили, что от нас и требовалось. Так что мы пойдем чай пить, а ты здесь заканчивай.

Все знали, что Панкратов шутил, и напряжение потихоньку стало спадать. Операционная шапочка и рубашка на его груди темнели от пота. А перед глазами вдруг появилось лицо черного старика. Да не так уж он и стар – густая волнистая борода пересыпана серебром, а глаза молодые, ясные. Они смотрели на Панкратова с напряжением, словно ожидая от него каких-то действий. «Чертовщина, да и только! Интересно, что дал мне нюхнуть этот хрыч? Дурь какую-то восточную. Запах незнакомый, но что-то свербит в мозгах, словно машинная сигнализация. Тревожно, муторно...»

– Кстати, какова общая кровопотеря? – спросил Панкратов у анестезиолога. – У меня такое впечатление, что у него в кровеносном русле болтается не более десяти-двенадцати эритроцитов, – продолжал шутить он. Не получив ответа, Панкратов опять поддел ее. – Так все-таки, какова кровопотеря? – повторил он свой вопрос. – Или эти данные вами засекречены?

– Не гони, Андрей Викторович, сейчас подсчитаем.

Панкратов подмигнул Виктору, тот, похоже, улыбнулся.

– А что вы стоите? – неожиданно раздался резкий голос Петровны. – Хотя бы из брюшной полости удалите кровь, там ее скопилось не менее пятисот миллилитров. Давайте, давайте, ребята, – как бы шутливо она стала подгонять их. Это Андрею почему-то не понравилось, он недовольно буркнул:

– Не нукай, Петровна, не запрягла. – А сам опять о чем-то задумался.

Она поняла, что ее замечание было некстати, Панкратова что-то беспокоило, поэтому анастезиолог сразу же попыталась исправить положение, сказав:

– Вообще-то кровопотеря, на первый взгляд, не менее трех литров будет.

Подошла сестра с влажной салфеткой и предложила:

– Андрей Викторович! Разрешите, я вас вытру?

– Разрешаю, – оторвался он от своих мыслей, поворачиваясь к ней и закрывая глаза. Сестра стала аккуратно вытирать пот с лица хирурга.

– Сильнее! Что ты гладишь, как своего любимого, – нетерпеливо произнес Панкратов. – А может, действительно так, ну что, угадал, а? – чуть рассмеялся он. Даже под маской было видно, как покраснела сестра. Но Панкратов этого не заметил, как вообще не замечал ничего вокруг, кроме того, что имело отношение к лежащему перед ним больному. Шутя, балагуря на автопилоте, как всегда при сложных операциях, он осматривал тонкие кишки, включив подвластный ему механизм сверхразвитой интуиции.

– Вить! – наклонился Панкратов к своему помощнику. -Не поранена ли еще кишка ко всем прочим нашим несчастьям? Ты не чувствуешь постороннего запаха?

– У меня с этим совсем плохо.

– С чем, с обонянием?

– Ну да.

– Так и говори, а то придет в голову еще что-нибудь не то, потом не оправдаешься.

Они стали внимательно осматривать кишечник.

– Андрей, пожалуйста, заканчивайте быстрее, – попросила Петровна. – Не нравится мне что-то наш больной – давление на пределе, мерцательная аритмия пошла. Не к добру все это, ребята.

– Вот теперь ты не гони, дорогая, – огрызнулся Андрей. -Чую, тут что-то еще есть. Стоп! Ранение кишки! Ага! Вовремя попалось. А то так бы и зашили. Сейчас быстренько заштопаем и сматываемся... Давай, Витя, живее. Шьем, шьем, быстренько, ребята, – подгонял он всех и себя, заметив тревогу анестезиологов.

– Внимание! Остановка сердца! Массаж, быстро массаж! -заметно волнуясь, выкрикнула Петровна.

– Спокойно, Виктор, качай, – распорядился Панкратов, продолжая дошивать поврежденную кишку. – Не было печали, -Виктор стал интенсивно нажимать на левую половину грудной клетки, считая вслух, чтобы анестезиолог могла синхронизировать его движения с работой дыхательного аппарата.

– Хорошо, так, очень хорошо, – комментировала в такт массажа Петровна. Через минуту облегченно перевела дух. – Кажется, запустили. Стучит, и неплохо стучит. Дошивайте свою поганую кишку и сматывайтесь. Только быстро, ребятки!

– Мы уже последний шовчик накладываем. Помоги нам Боже со всеми Аллахами вместе! – Панкратов насторожился. -Что там у тебя, Петровна? Пульса на кишечнике я не прощупываю...

– Остановка! – опять выкрикнула она. – Качайте, Андрей Викторович, Виктор, качайте и заканчивайте операцию, черт подери! – уже не сдерживая себя, прокричала анастезиолог.

– Потише, пожалуйста, не на рынке. – Виктор продолжал ритмично нажимать на ребра. – Дай-ка мне шприц с адреналином и хлористым кальцием, – протянул он руку хирургической сестре. – Попробую подогнать сердечко. – Он сделал укол в область сердца. – А ты продолжай. – Виктор опять налег на грудную клетку больного, повторяя, как и прежде, считать. -И раз, и два, и три...

Оба хирурга, мокрые по пояс, в крови и поту, забыли сейчас обо всем на свете. Они были готовы на все: рухнуть и сдохнуть прямо здесь, на залитом чужой кровью кафельном полу, лишь бы только добиться хотя бы слабенького биения сердечной мышцы, которое можно обозначить всего-навсего коротеньким словом «жизнь».

– Дай-ка я, отдохни маненько, – Панкратов сменил Виктора. – Петровна! Сколько уже качаем? – Андрей отфыркивался от заливавшего лицо пота.