Новейшая оптография и призрак Ухокусай Мерцалов Игорь
— Да, хотелось бы послушать, что к чему, а то ведь даже мне по-добрососедски не шепнули, — добавил попутчик столичного гостя, а был им не кто иной, как Сватов, городничий из Храпова.
— О чем шептать-то, Знаком Бывалович? — всплеснул руками его спросонский коллега. — Неизвестного существа нигде не обнаружено, молодежь хулиганила — поймали, а остальное сперва от шелухи сплетен и домыслов очистить надобно.
— А вот призрак Свинтудоева не в пример быстрей вас сообразил, что к чему, — не унимался Сватов. — Знаете, что сделал нынче мой подопечный? Исчез! Вскоре после визита господина Сударого.
— Сударого? — не сдержал изумления Неваляев, и в тон ему воскликнул Немудрящев:
— Он-то тут при чем? Ничего не понимаю, — прибавил глава магнадзора. — Господа, кажется, я не знаю чего-то очень важного.
— Сейчас узнаете, — пообещал столичный чиновник и положил перед собой блокнот. — Я хочу, чтобы каждый рассказал все, что ему известно о происходящем в городе. Вот разве только… — прибавил он, в задумчивости разглаживая щегольские усики, — пожалуй, не помешает прежде всего выставить наблюдение за домами господ оптографов — их, как я понял, в Спросонске двое? Вот и отлично. Направьте к ним надзирателей поопытнее, пусть возьмут оба дома под скрытое наблюдение. Пожалуй, возьмите и двух моих приставов, они воробьи стреляные, лишними не будут.
— Вы чего-то ожидаете, Пуляй Белосветович? — встревожился спросонский городничий.
Господин Копеечкин, чиновник по особым поручениям Имперского полицейского управления, знаменитость и красавчик-шатен, открыл блокнот:
— Жду и, надеюсь, дождусь когда-нибудь подробных рассказов о том, что у вас тут творится…
ГЛАВА 10,
в которой излагается жутковатая история слепого певца Хочуто, а над головой Сударого сгущаются тучи
Давно это было. Жил слепой певец Хочуто, который в молодости погубил две прекрасные жизни: юной девушки и древнего кедра. Вернулся он в родные места, в провинцию Мангайдо, где никто уже не узнавал его, и попросил пристанища в храме, что стоит между замком Миядзаки и деревней Хайяо.
Настоятелю понравились его песни и умелая игра на цитре, и он пригласил Хочуто жить у себя. Днем слепец бродил по окрестностям и пел, а ночевать возвращался в домик при храме. Песни его совсем не были похожи на те, что исполнял он в юности, — теперь в них было меньше страсти, больше мудрости и искусства. Особенно понравилась жителям Хайяо песня о Шепчущем мосте, хотя не очень любили они вспоминать ту давнюю историю.
Однажды настоятель и все служки ушли, чтобы справить заупокойную службу по одному человеку. Хочуто остался в храме один.
Стояла душная ночь, как перед грозой, но слепец, привыкши угадывать погоду гораздо более чутко, чем зрячие, знал, что дождя нынче не будет. Ему не спалось. Он сидел на веранде и поджидал настоятеля, обмахиваясь веером. Вдруг послышались чьи-то легкие, едва слышные шаги, и незнакомый суровый голос произнес:
— Я посланник очень важного господина, который сейчас гостит в этой местности. Он узнал, что при храме живет человек, хорошо умеющий играть на цитре и петь. Он изъявил желание послушать тебя. Идем со мной немедля.
И сильная рука легла на плечо Хочуто.
Страшно ему сделалось, а отчего — он и сам не мог понять. Ведь не раз уже приглашали его в богатые дома, слушали песни, хвалили и давали деньги. Так отчего же теперь мороз по коже пробежал? Захотелось ему отказаться, однако он почувствовал, что не в силах сопротивляться велению этого сурового голоса. Нашарил он цитру, прислоненную поблизости, повесил ее на плечо, взял трость и протянул другую руку провожатому — и вздрогнул от того, каким холодным и жестким было пожатие незнакомца.
Они пошли сквозь ночь. Хочуто никак не мог узнать дороги и все дивился: откуда в Хайяо взялся дом, достойный важного гостя? Какой-нибудь приезжий аристократ наверняка остановился бы за рекой, в замке Миядзаки, но провожатый вел его точно не в сторону реки.
Вот наконец послышались голоса и шуршание шелков. Наверняка кругом было полно богатых людей. Звуки не отражались от стен, и Хочуто решил, что знатный гость со свитой отдыхают после дневной жары под открытым небом.
Провожатый велел ему сесть и сказал:
— Мой господин соизволил пожелать, чтобы ты исполнил песню, которая трогает сердца местных жителей, песню о Шепчущем мосте.
Хочуто коснулся пальцами волосяных струн цитры, зазвенела она, и он запел, словно заново переживая свой давний позор. Хорошо пел Хочуто, и, видно, гостям нравилось: слышались по временам вокруг тяжкие вздохи и тихий плач, значит, и их сердца трогала печальная песня.
Когда Хочуто закончил, какое-то время царила тишина, только один женский голос горько рыдал в стороне. Потом все тот же провожатый сказал, наклонившись к слепцу:
— Мой господин доволен твоей игрой. Еще шесть ночей мы будем посылать за тобой, но смотри же — никому не смей и слова сказать о том, куда и зачем ты ходишь! А пока возьми это.
Он вложил в ладонь Хочуто крупную монету, а потом отвел слепого певца обратно к храму. Напоследок еще раз напомнил:
— Никому ни слова! Мой господин не желает, чтобы о его присутствии здесь знали.
Хочуто пообещал хранить молчание.
На вторую ночь все повторилось: легкие шаги, суровый голос провожатого и холодное пожатие его руки, когда он вел слепца. И снова было страшно, но Хочуто поборол страх и опять спел про Шепчущий мост.
Песня тронула слушателей едва ли не сильнее, чем вчера: больше было слышно горестных вздохов, а та молодая женщина, что плакала, рыдала сегодня навзрыд. От этого у Хочуто стало совсем нехорошо на душе, но провожатый, прежде чем отвести его обратно, снова дал ему крупную монету, и певец немного успокоился. Никогда еще не зарабатывал он таких денег за одну-единственную песню.
На третью ночь еще более громкий плач поднялся, а голос молодой женщины стал причитать, и от этих-то невнятных причитаний Хочуто стало страшнее прежнего — а еще от того, что он понял: с каждым разом стоны и плач раздаются все ближе, словно кольцо слушателей становится все теснее из ночи в ночь. Едва-едва успокоила его монета, которую вложил ему в руку провожатый со словами:
— Помни — никому ничего не говори!
Наутро настоятель храма спросил Хочуто:
— Послушай, друг мой, куда ты ходишь в столь позднее время?
Однако тот не проронил ни слова: обещание сдерживало его, а еще необъяснимый страх, с которым он вспоминал свои ночные путешествия. Для слепых день не отличается от ночи, и солнечный свет не прогоняет их страхов…
Очень встревожился старый настоятель и велел служкам присмотреть за певцом. Вот настала четвертая ночь, и один из служек увидел, как Хочуто вышел из дому с цитрою за плечами и пошел куда-то, слегка поводя тростью перед собой. Походка у слепца была уверенная, словно он хорошо знал дорогу.
А может быть, и вел его кто-то. Ночь стояла темная-претемная, и несколько раз кравшемуся за Хочуто служке мерещилось, что он видит чью-то фигуру рядом с певцом, но потом, стоило моргнуть или отвести взгляд, фигура исчезала. Вскоре совсем потерял служка Хочуто из виду и совсем уже собрался возвращаться, как вдруг заслышал где-то поблизости звон цитры. Он пошел на звук и вскоре обнаружил, что находится на кладбище.
И вот увидел он: сидит на земле среди могил Хочуто, играет и поет о Шепчущем мосте, а вокруг него витают голубые огоньки. Обмер служка от страха, двинуться не может. А Хочуто допел, и послышались стоны и вопли, словно множество людей плакали в скорби. Рядом с певцом возник ниоткуда какой-то человек и дал слепому монету, а потом повел обратной дорогой. Служка спрятался, стараясь даже не дышать, чтобы его не заметили. Но когда Хочуто проходил мимо, служка готов был поручиться, что певец идет один и никого с ним рядом нет!
Вскоре огоньки погасли, утихли голоса, и служка решился пуститься в обратный путь. Наутро поведал он настоятелю все, что видел и слышал ночью. Тот воскликнул:
— О горе, горе! — и поспешил к Хочуто.
Слепому певцу пришлось все рассказать начистоту.
— Покажи-ка мне деньги, которыми расплачивался с тобой неведомый провожатый, — попросил настоятель.
Хочуто достал свой тощий кошелек и вытряхнул из него то, что считал монетами, но это оказались глиняные черепки.
— Бедный, бедный Хочуто! — вздохнул старый настоятель. — Да, я знаю твое имя, я хорошо помню тебя с тех давних горестных времен. Я позволил тебе жить при храме и ни словом не упрекнул за былые проступки, потому что видел твое искреннее раскаяние. Да только мертвые не знают о нем и по-прежнему таят на тебя злобу. Знай же, что по ночам ты ходишь на кладбище, слушатели твои — не приезжие гости, а все те, кто умер в Хайяо за время твоего отсутствия. Проводника отправляет к тебе сам Князь Мертвых, повелитель духов усопших, слушают тебя родные и близкие несчастной Наиваки, а сама она и есть та женщина, которая горше всего плачет, когда слушает твою песню. Страшная судьба выпала тебе, Хочуто, ибо мертвецы решили забрать тебя. Любого, кто с ними заговорит и послушает их приказов, они считают своим. Четыре ночи уже ходил ты на кладбище, и, если придешь туда еще трижды, не будет обратного пути.
— Что же мне делать? — воскликнул Хочуто. — Научи, добрый настоятель! Быть может, мне убежать?
— Боюсь, мертвецы уже не отпустят тебя. Я буду искать ответ в священных книгах и отправлю служек в ближайшие храмы и монастыри, возможно, кто-то из других настоятелей или монахов подскажет, как быть в этом случае. А ты постарайся не поддаться на уговоры провожатого, когда он придет за тобой в следующий раз.
Ночью сам настоятель решил присматривать за Хочуто и помешать мертвецам увести его на кладбище, но неодолимый сон сморил его, как только опустилась на землю тьма, и проспал он до самого рассвета. Открыв глаза, он увидел, что слепой певец сидит рядом и плачет.
— Нет у меня силы противиться зову провожатого! — сказал Хочуто. — Как только он приблизился, всякая воля во мне угасла, и я послушно пошел за ним и снова пел для мертвецов. Нынче выли и рыдали они громче прежнего, и это было страшно как никогда. Теперь уж нельзя было спутать их голоса с голосами живых — совсем ничего человеческого в них не осталось, то был словно вой демонов! Ах конец мне пришел, несчастному!
— Молись и надейся, а я буду читать священные книги, — ответил настоятель.
Но Хочуто был слишком напуган и решил бежать. Улучив минуту, когда тишина вокруг подсказала ему, что поблизости никого нет, собрал он свои пожитки в котомку, вышел на дорогу и как можно скорее зашагал подальше от Хайяо. Весь день он шел и весь вечер. Вот уже прохлада ночи коснулась его кожи. Решил он заночевать под деревом, сошел с дороги и стал нашаривать место поровнее — и вдруг нащупал поминальные столбики. Он вновь оказался на кладбище, хотя ни разу не свернул с пути!
И тут же знакомый неласковый голос сказал:
— Молодец, ты уже сам приходишь к нам! Идем же, гости ждут твоей песни.
Вновь отнялась воля у Хочуто. В шестой раз спел он перед мертвецами, и едва лишь замолчала цитра, такой жуткий вой раздался вокруг, что у него дыхание перехватило. Совсем близко слышались голоса мертвых, и кожу певца холодило движение воздуха от их погребальных одежд, когда они взмахивали руками перед его лицом. Он был уверен, что сейчас на него набросятся и растерзают.
— Ты очень хорошо поешь, — сказал Хочуто неведомый провожатый. — Мой господин весьма доволен тобой. Если и завтра справишься не хуже, он лично поблагодарит тебя за твое искусство.
Снова дал он певцу черепок, колдовством сделав его похожим на монету, и отвел в храм.
— Тебя ждет большая награда, если понравишься моему господину в последнюю ночь, — напомнил он на прощание. — И он, и молодая госпожа снизойдут до тебя…
Дрожь пробрала Хочуто, когда он понял, что молодая госпожа Князя Мертвых — сама Наиваки, теперь уже не та юная наивная девушка, которую он обманул когда-то, много лет назад, а мстительное умертвие! И внимание их, конечно, означает лютую смерть.
Рассказал он настоятелю, что с ним случилось.
— Как я и думал, Князь не собирается отпускать тебя, — сказал тот. — Но не бойся. Из соседнего храма прислали мне чудодейственную сутру, которая отгонит злых духов. Нынче ночью они до тебя не доберутся и, быть может, оставят в покое.
Вечером он велел Хочуто раздеться донага, взял кисточку с тушью и везде на теле певца изобразил священные знаки той сутры, а потом оставил его одного, строго наказав:
— Последняя ночь решит твою судьбу. Помни: что бы ни случилось, не разговаривай с посланником Князя Мертвых, не отвечай ему и не двигайся.
Вот стемнело, и, как всегда, прошуршала еле слышимая поступь посланника. Взошел он на веранду и сказал:
— Вставай, Хочуто, мой господин ждет тебя!
Певец замер, затаив дыхание.
— Иди со мной, Хочуто, молодая госпожа ждет твоей песни! — приказал провожатый.
От страха Хочуто вспотел: представилось ему, что вот сейчас опять не выдержит он властного зова и встанет. Но священные знаки лишили голос посланника прежней силы, и певец не шевельнулся.
И в третий раз крикнул провожатый:
— Гости заждались, Хочуто, что же ты медлишь?
Но не ответил певец, ни звука не проронил.
Тогда шагнул к нему посланник Князя Мертвых и хотел было взять его за плечо, но отдернул руку.
— А! — воскликнул он. — Теперь я вижу, отчего ты не слушаешься! Священные знаки покрывают твое тело, не дают мне коснуться тебя! Горе мне, горе, как же я выполню приказ моего господина, как посмотрю в глаза молодой госпоже, если не приведу тебя? Сотри с себя эти письмена, Хочуто!
Слепой певец чувствовал на себе пристальный взгляд, и ужас пробирал его, но он крепился.
— А! — обрадовался вдруг посланник. — Я вижу твои уши — на них нет знаков, губительных для меня. Теперь-то ты мой!
И его холодные пальцы крепко схватили за уши Хочуто и стали тянуть. Слезы брызнули из слепых глаз певца от нестерпимой боли, но он помнил, что нельзя подавать голос, и только стиснул зубы.
А жуткий посланник Князя Мертвых все тянул, тянул — да так сильно, что оторвал оба уха начисто! Хлынула кровь, но и тут Хочуто сумел не проронить ни звука, хоть рвущийся наружу крик уже душил его.
— Что ж, отнесу я хотя бы уши твои Князю Мертвых и молодой госпоже его — в знак того, что я не пренебрег приказом и приходил за тобой, — сказал посланник и удалился.
Только тогда закричал Хочуто, заплакал от боли и разбудил настоятеля и служек, которых всех еще раньше свалил тяжелый колдовской сон.
Горько пожалел настоятель, что забыл нарисовать священные знаки на ушах певца. Этим он едва не погубил Хочуто. Однако все обошлось. Раны Хочуто зажили, и мертвые больше не тревожили его.
Об этом удивительном случае ходило много разговоров, и вскоре все в Мангайдо знали уже, что певец с оторванными ушами — тот самый Хочуто, из-за которого случилось несчастье с юной Наиваки много лет назад. Люди сочли, что певец достаточно искупил свою вину пережитыми страданиями, и приходили в храм молиться об упокоении душ усопших. Молитвы не пропали даром: мертвые поняли, что Хочуто раскаялся, и отказались от мести.
Но не знали люди, что в ту последнюю ночь Князь Мертвых, обещавший духу Наиваки отмщение, страшно рассердился на своего посланника за то, что не сумел тот привести слепого певца.
— На что мне его уши? — кричал он. — Разве они утешат скорбную тень Наиваки, любимую мною? Разве утешат они тени ее родных? Ты должен был привести нам самого Хочуто на расправу! Я дал тебе столько сил, научил тебя скрываться, отводить глаза и принимать любое обличье, согласное с желаниями того, кто тебя видит, а ты не справился с таким простым заданием! Теперь я проклинаю тебя страшным проклятием: не иметь тебе никакого облика на этом свете, и если считаешь ты уши такой великой ценностью — охоться же за ними хоть до скончания времен! И будет мое слово крепко, пока не раздобудешь ты, пока не перекусаешь или не перецарапаешь тысячу тысяч ушей. Вот как я накажу тебя за нерадение и с этим наказанием изгоняю с нашего кладбища.
— Быть может, Князь и пожалел потом о своих словах, но было поздно, я уже скитался по свету, а его власть оканчивалась за кладбищенской оградой. Да, это я был тем посланцем, который терзал Хочуто и водил его по ночам. Это я чуть раньше, бродя по округе, увидел слепого певца и сразу признал в нем ненавистного врага, о чем и рассказал Князю Мертвых и его новой подруге Наиваки. Это я получил за верную службу проклятие и обречен скитаться, охотясь за ушами разумных…
— Бедный Ухокусай, — дрогнувшим голосом произнесла Вереда.
— Бедные все, — промолвил Персефоний, и не совсем понятно было, не кроется ли в его словах шутка — хотя уж какие тут шутки, казалось бы? — Бедные все, включая нас.
— Что нам дает этот рассказ? — спросил Переплет, оглянувшись на Сударого, ожидая, что тот возьмется отвечать на вопрос, заданный словно бы риторически.
— Не будем спешить, — сказал Непеняй Зазеркальевич. — Итак, Ухокусай, до того как Князь Мертвых — я так понимаю, это титул старшего умертвия на кладбище или в округе? — до того как он наложил на тебя проклятие, тобой двигала только жажда мести?
— Я понимаю ваш вопрос, но мне трудно ответить. Жажда мести была оставлена мне в наследство от Шепчущего моста, но не она дала мне жизнь. К сожалению, я сам выбрал ее смыслом существования. Если во мне были какие-то другие устремления, я подавил их не задумываясь и теперь не смогу назвать, так прочно они забылись.
— А что, если бы тебе удалось отомстить — какой была бы твоя судьба?
— Боюсь, я не могу ответить и на этот вопрос.
— Но ты бы жил?
— Несомненно. Однако я не в силах даже предположить — как. Вероятно, продолжал бы служить Князю Мертвых.
— Но если ты в этом не уверен, значит, такая служба не отвечает твоим истинным потребностям. В тебе есть что-то свое.
— В отличие от живых своего во мне так мало, что я не могу его разглядеть. Я слишком подвержен чужому влиянию…
— На этот счет не терзайся, Ухокусай, — успокоил его Сударый. — Ты бы удивился, узнав, как много живых могут сказать о себе то же самое. Найти себя — наверное, самое трудное дело в этом мире. Но у меня, кажется, есть одна мысль…
Среди спросончан, наблюдавших за прибытием ступолета, был и Франтуан де Косье, прохаживавшийся вдоль лавок Торговой улицы с тонкой сигаркой в зубах и делавший вид, будто рассматривает выставленные в витринах безделушки. Он как раз, подобно остальным, глазел на небо, когда рядом послышались механическое урчание и скрип снега.
Рядом с Франтуаном остановился хермундского производства кабриолет с поднятым утепленным верхом, угловатый и массивный, но, чего не отнять, смотрящийся эффектно, в особенности на улицах провинциального Спросонска. Таких агрегатов было три на весь город.
До кончика носа обмотанный мохнатым шарфом гном соскочил с подножки и открыл перед молодым де Косье дверцу в салон. Тот скользнул внутрь и, расстегиваясь (в обогреваемом саламадровым очажком салоне было жарко), проворчал:
— А ступолета у вас нет, Незагрош Удавьевич? Чтобы уж еще заметнее было.
Глянув в окно, он убедился, что прохожие по-прежнему таращатся вверх. На самодвижущуюся повозку рукомоевского зятя можно и в другой раз попялиться, а новый ступолет еще когда пролетит! Удачно, в общем, совпало, но Франтуан не отказал себе в удовольствии отчитать богатенького мерзавца:
— Ей-богу, вы словно дитя! Кабы не настоятельная необходимость, я бы с вами ни за что дела иметь не стал. Ну что стоило воспользоваться обыкновенной пролеткой? Подняли верх — и никто на нас не глядит. Нет же, вам обязательно нужно пустить пыль в глаза. Боюсь теперь думать, кем окажутся ваши парни…
— Мсье, давайте условимся раз и навсегда, — чуть подергивая щекой, надо думать, от волнения, хотя и старался казаться хладнокровным, как мудрый змий, заявил Молчунов. — У меня никаких таких парней нет и быть не может. Красотуля! — улыбнулся он сильфиде, приютившейся в передней части салона рядом с баром. — Побудь снаружи. Нам с мсье надо поговорить по-мужски.
Воздушная дева, накинув теплое пальто с меховой оторочкой и горностаевую шапочку (наряд ее был покроя простого, но благородного, и Франтуан готов был поклясться, что не каждая состоятельная мадам в этом городе способна смотреть на молчуновскую служанку без тайной зависти), через другую дверцу вышла на передок, где колдовал над управлением закутанный в овчину гном.
Кабриолет уже тронулся в путь.
— Ну и мягкий же ход у вашего колесного артефакта! Сразу видно — хермундская вещь.
— Мсье, мы ведь пришли к согласию? — с нажимом спросил Молчунов.
— Не будем играть словами, — улыбнулся Франтуан, выдвинул утопленную в подлокотнике сиденья пепельницу и стряхнул в нее пепел своей не слишком вкусно пахнувшей сигарки. — Вы обещали позаботиться о разумных — так что же? У нас они есть?
— Разумеется! — не без высокомерия ответил Молчунов. — Осталось обсудить подробности.
— Я все написал вам в записке.
— Да, и это было очень глупо с вашей стороны, открыто писать о таких вещах!
— Ой, вот не учите батю детишек делать, — поморщился Франтуан.
И хотя Незагрош Удавьевич сам был отнюдь не прочь иной раз ввернуть словечко похлеще, незамысловатая, но смачная грубость собеседника обескуражила его.
— Вы как себе представляете тайную переписку? — усмехнулся молодой де Косье. — Шляпа вот такенная, лицо под плащом и непременно ночью подбрасывать записки в окна? Ах, pardonnez-moi,[6] что ж я удивляюсь? Ведь именно так вы и вели свою тайную переписку с некоей demoiselle…[7] а потом еще удивлялись, как это ваши ухищрения привлекли мое внимание.
По лицу Молчунова пробежала дрожь, а Франтуан как ни в чем не бывало продолжал:
— Так вот, сударь, ежели хотите выйти сухим из воды, будем все делать так, как я скажу. Теперь отвечайте на вопрос: вы подготовили своих разумных?
— Я уже говорил, они не…
— Да или нет?
— Почти.
— Что значит «почти», damner vous maudisse?[8]
— Это значит, что я не собираюсь быть у тебя мальчиком на побегушках, жалкий ты шантажист! Я хочу увидеть письма!
Зловеще прищурившись, Франтуан промолвил:
— Вы их увидите, милостивый государь, в прелестных ручках вашей супруги. Остановите экипаж!
— И не подумаю! Верните мне письма, тогда и рассчитывайте на мою поддержку. А иначе…
Не доведя фразу до конца, Незагрош Удавьевич сунул руку за отворот сюртука. Должно быть, он собирался вынуть лежащее во внутреннем кармане оружие. А может, и нет, Франтуан уточнять не собирался. Неуловимым движением он вытряхнул из рукава маленький двуствольный пистолетик. Щелкнули курки, два расположенных друг над другом черных глазка уставились на Молчунова, и тот замер.
— Я знаю, у вас тут защитных амулетов немерено, но у меня пули зачарованные. Как раз для таких случаев держу. Так сказать, для игры с равными шансами на территории противника.
— Бросьте, дружище, — мигом вспотев, попытался улыбнуться Молчунов. — Я всего лишь хотел достать носовой платок.
Лицо его действительно блестело от пота. Правда, выступил он только что.
— Сейчас я буду говорить очень важные для вас вещи, так что слушайте очень внимательно, милостивый государь, — сказал Франтуан. — Во-первых, не смейте больше говорить мне «ты». Во-вторых, подумайте хорошенько: что вы станете делать, убив меня?
— Помилуйте, у меня и в мыслях не было…
— Я знаю, что у вас в мыслях ни черта не было, но вы все-таки попробуйте. Вообразите хорошенько: вот у вас в кабриолете труп. Куда вы его денете? Скажете полиции, будто я на вас напал в приступе умопомрачения? Ну, положим, на минуту вам поверят. Студентов, по каким-либо причинам прервавших обучение, у нас не любят и охотно верят любым поклепам на них. Но потом, расследуя обстоятельства моей нелепой кончины, полиция найдет связку писем амурного свойства, которые вас так интересуют, и… мне договаривать или сами поймете, что про вас подумают?
Молчунов отвел глаза и, ни слова не говоря, вынул платок (лежавший, кстати, во внешнем, а не во внутреннем кармане) и вытер лоб и щеки. Франтуан спрятал оружие и, скрестив руки на груди, произнес:
— Если вам кажется, что вы все-таки сумеете повернуть дело в свою пользу, валяйте, убивайте. Вернее, пытайтесь, потому что совсем не факт еще, что именно вы меня прикончите, а не я вас. Как нетрудно заметить, с оружием я обращаюсь лучше. И от правосудия мне уйти куда легче: достаточно показать ваши страстные письмена, вопросы отпадут сами собой. Вижу, жажда крови уже отпустила вас? Прекрасно, значит, вы не безнадежны. Итак, заканчивать беседу пошлой стрельбой не в ваших интересах. Ну-с, пойдем дальше. Ваши попытки проявить характер меня смешат, потому что характера у вас в помине нет, есть только глупость, злоба да выживаемость. Первые две мне без надобности, а вот третье, то есть умение инстинктивно выбирать сторону победителя, — качество, которое я в вас ценю. Потому что победитель всегда я. А следовательно, у меня есть все основания считать вас своим сторонником, а не противником. Так что хватит тут передо мной выкаблучиваться.
Вместо последнего слова он употребил гнуснейшее выражение, твердо зная, что оно окончательно раздавит зачатки бунта в душонке Незагроша Удавьевича. Ибо тот, кроме уже перечисленных «достоинств», обладал еще и примечательной трусостью: умел быть смелым лишь перед заведомо слабейшими, сталкиваясь же с проявлением агрессии, хотя бы только на словах, пасовал. Франтуан находил в его реакции нечто для себя забавное:
— Только время на вас трачу. А ведь все нужно делать быстро…
— Да к чему спешка? — спросил тот. — Я, собственно, об этом и хотел спросить: к чему рисковать? Гораздо безопаснее проникнуть в дом к Сударому ночью…
Молодой де Косье схватился за голову:
— Вот вы о чем… Ну конечно, как я мог забыть про оптоснимок! Все мечтаете добраться до него?
Молчунов был потрясен:
— Откуда вы знаете?
— Свойство у меня такое — все знать, — улыбнулся Франтуан.
— Господи, вы просто чудовище! Вы не разумный смертный, а какой-то дьявол! Как вы могли узнать, ведь никто и полусловом не обмолвился…
— Хватит, Незагрош Удавьевич, хватит, выбросьте из головы этот проклятый снимок. Заметьте, он даже меня не интересует, хотя, не стану скрывать, в другое время я бы с удовольствием взглянул на него. Но сейчас мне не нужен грабительский налет, мне нужен погром. Вы понимаете, что такое погром?
— Да, но все равно ночью безопаснее…
Франтуан начал раздражаться всерьез:
— Плевать на безопасность! Цель операции — устроить как можно больше шума, как до вас не дойдет? Это спектакль, это show, и оно будет разыграно по моему сценарию, как мелодия по нотам!
Он посмотрел на часы и поморщился:
— Сколько же времени я на вас потратил… Ну да ладно, хватит и двадцати минут… Так и быть, сударь, посвящу вас в некоторые детали, чтобы вам лишний раз мозги не напрягать. Помните, куда я просил вас отвезти меня?
— В кабачок «Слон и флейта», — сухо ответил Молчунов.
Непосредственной опасности он больше не чувствовал, и к нему моментально вернулись высокомерие и спесь. Франтуан внутренне покатывался со смеху.
— Вам о нем что-нибудь известно?
— Никогда не бывал.
— Естественно, — усмехнулся Франтуан. — Я и не спрашиваю, бывали или нет. Но слышать-то слышали, какая публика там собирается?
— Говорят, все больше студенты.
— Не просто студенты, а наиболее беспокойные их них. И остальные посетители не слишком приятные разумные. Нет, никакого криминала, скорее игра в криминал. Обыватели с не самой лучшей судьбой, которым охота выплеснуть накопившуюся желчь. Идеальная закваска для моего плана.
Франтуан глянул в окошко, не забывая краем глаза следить за собеседником, но тот и впрямь оставил глупые попытки добиться чего-то силой. Кабриолет уже свернул в малопрестижный район на окраине Спросонска. Справа темнели громады торговых складов, слева ютились потемневшие от времени дома. Впереди виднелась магически подсвеченная вывеска с изображением экзотического животного, которое танцевало на задних ногах и наигрывало себе на флейте.
Франтуан приоткрыл переднее окошко, и по его указанию гном, не доезжая до кабака, остановился в полутемной подворотне.
— Слушайте внимательно, сударь. В «Слоне и флейте» меня знают. Сейчас я войду туда и заведу тщательно продуманный разговор. За двадцать минут — ну, может, за двадцать пять — я так взвинчу народ, что половина ломанется к ателье Сударого. Причем когда их будут допрашивать, каждый присягнет, что я не только не подталкивал к погрому, но фактически отговаривал, громко осуждая эту идею. Как видите, основную часть я прекрасно делаю без вас. Вот только разгоряченные завсегдатаи «Слона и флейты» не способны выполнить тонкую работу. Тут-то и нужны трое-четверо разумных совсем из другого теста — я говорю о ваших парнях. Они должны стать искрой, попавшей на порох. Первый выкрик, первый камень в окно — это они. А потом, когда завертится, обязательно нужно, чтобы они проникли в дом — всего на несколько секунд, это важно, Незагрош Удавьевич, всего на несколько секунд, чтобы, пользуясь суматохой, ранить Сударого. Не говорю «убить»; хотя это было бы идеальным вариантом, понимаю, на убийство ваши парни вряд ли пойдут. Но рана обязательно должна быть. Чем тяжелее, тем лучше.
— Зачем вам все это нужно?
— Я не обязан отчитываться. Раз делаю, значит, нужно. Итак, вы все хорошо поняли? Ваши парни должны быть на месте ровно через полчаса, твердо зная, что, как только появятся разумные, кричащие, будто оптографист прячет у себя Ухогрыза, им нужно спровоцировать народ на погром, а потом убить или ранить Сударого. Если Сударый будет убит, я верну вам не только письма, но даже часть денег, чтобы выплатили убийцам премию. Ну а если парни обманут мои ожидания, уже завтра прелестная Запятунья получит полное собрание ваших любовных сочинений.
— Вы ручаетесь, что после всего вернете мне письма?
— Клянусь, — без запинки молвил Франтуан.
— Хорошо. Я все сделаю.
— Отлично. Итак, через полчаса ваши парни поджидают народ у дома Сударого. Лично вы через тридцать пять минут ждете меня возле «Слона и флейты», и мы едем в «Рассвет» ужинать. Через сорок пять минут мы уже сидим за столиком и наслаждаемся фирменным блюдом.
— Это обязательно?
— Вроде решили уже: вы делаете то, что я говорю, и не тратите время на лишние вопросы. Но, так и быть, скажу: да, обязательно. Это наше алиби на всякий случай. Кстати, я знаю, у вас там кое с кем из управляющих особо близкое знакомство, так если возникнет нужда, пускай этот разумный покажет, будто мы приехали в ресторан минут на пятнадцать раньше, чем на самом деле. Итак, мы все уяснили?
Дождавшись утвердительного ответа, Франтуан повернул ручку дверцы и вышел из кабриолета. Застегиваясь, улыбнулся заиндевевшей на передке сильфиде, которая поспешила вернуться в теплое нутро джинномобиля. Этот балбес Незагрош еще спрашивает, откуда умные разумные узнают тайны некоторых семейств…
Все шло по плану. Речь в «Слоне и флейте» удалась на славу. С лихвой уложившись ровно в двадцать минут, Франтуан вдребезги разнес перед слушателями невероятные сплетни, будто оптограф Сударый прячет у себя зловещего Уходера (в кабачке прижилось именно такое прозвище неведомого монстра), выпуская его ночами на охоту, и так взвинтил слушателей, что они посрывались с мест не хуже лошадей на скачках, когда звучит сигнал.
Молчунов явился вовремя и не огорошил неприятными известиями вроде «все пропало, план провалился»; и в «Рассвете» они оказались в точности по расписанию. Однако, попивая вино в ожидании заказанного поросенка и поглядывая на часы, Франтуан чувствовал некое беспокойство. Словно что-то не так…
Незагрош Удавьевич выглядел, напротив, неожиданно удовлетворенным. Это насторожило молодого де Косье, и он счел нелишним уточнить:
— Ваши… те, о ком мы говорили, все сделают в точности?
— Конечно! — бодро заверил Молчунов.
Наивный человек все тешился надеждами, будто его внутренний мир закрыт от окружающих. Франтуан «доил» Молчунова осторожно, не перегибая палку, и виделись они нечасто, однако, почитав любовную переписку рукомоевского зятя и понаблюдав за ним в жизни, де Косье изучил его, по собственному выражению, au plus profond de Ime.[9]
— В полном соответствии с моими инструкциями?
— У вас какие-то сомнения? — попытался Молчунов изобразить возмущение.
— Да, и немалые, судя по тому, как у вас краснеют мочки ушей.
— Да как вы смеете…
— Успокойте меня и скажите, что я ошибаюсь и парни не попытаются похитить у Сударого компрометирующую вас пластину, — с улыбкой, как бы обещая обернуть все шуткой, но весьма настойчиво попросил Франтуан. — Скажите это, глядя мне в глаза, и я вздохну с облегчением.
Однако Молчунов просьбу не выполнил, наоборот, глаза отвел и этим выдал себя с головой. Франтуан тяжело вздохнул.
— Вы не так поняли, мсье, они сделают это лишь в том случае, если пластина окажется буквально под рукой! — поспешил заверить Незагрош Удавьевич. — Согласитесь, в принципе такую возможность исключать нельзя, а стало быть, глупо не воспользоваться случаем…
— Да-да, конечно. — Вообще-то, у Франтуана была наготове фраза совсем иного характера, но он вовремя себя осадил: теперь уж поздно спорить и браниться.
Лишь бы только эти Незагрошевы дурни не попались! Собственно, с чего бы им попасться? Они ведь не сопляки какие-нибудь, а профессионалы своего темного дела. Во всяком случае, об этом свидетельствовали не только россказни Незагроша, но и аккуратно наведенные кое-где справки. Вовсе не с чего им попадаться…
Если, конечно, они получили правильные распоряжения.
Намного легче было бы потребовать встречи с их предводителем и лично втолковать, что делать. Но, во-первых, не было времени, а во-вторых, Франтуан де Косье свято держался правила не заводить опасных знакомств.
— Помни, Франтуан, — толковал ему однажды в другом, далеком от Спросонска городе некий прекраснейший разумный, — помни всегда, что для нас подобные связи недопустимы, ибо мы не преступники, мы — торговцы информацией. И не должны давать ни одной зацепки для крючка закона! А потому ни под каким видом не заводи знакомств с криминальными элементами.
Франтуан слушал своего старшего друга, затаив дыхание, однако предпочитал все переспрашивать и уточнять. Уточнил и в тот раз: «Ни под каким видом?» — на что получил ценное замечание: «Ну, кроме двух случаев. Либо светит куш, сорвав который рассчитываешь провести остаток дней в блаженном ничегонеделании, либо на кону твоя жизнь».
Нынче, понятное дело, ни то ни другое. Отец выплатил Франтуану приличную сумму, но отнюдь не такую, с которой молодой де Косье мог бы предаться блаженному ничегонеделанию, да еще на столь длительный срок, какой себе отмерял. Однако испытывал сожаление, что Незагрошевы «парни» не подчиняются ему лично.
«Ладно, хватит, — строго сказал он себе, — они не попадутся». Всего-то и нужно, что устроить шум, вломиться в дом, произвести некоторые разрушения и уйти, оставив загодя приготовленные записки про укрывательство Ухогрыза. Чего мог потребовать Молчунов? Убийства Сударого? Да, в общем, невелика беда, по крайней мере, будучи мертым, конкурент отца уже не сможет отрицать никаких обвинений, а Ухогрыза в его доме полиция обязательно найдет.
Happy end, как пишут заморцы! Что может пойти не так?
«Да что угодно», — подумалось вдруг Франтуану. Он встал.
— Куда вы, мсье?
Франтуан вздохнул и ответил коротко и грубо. Как и ожидалось, после такого ответа высокомерный Незагрош перевел полный возмущения взор на эстраду. И, стало быть, не видел, что его собеседник направился вовсе не в сторону ватерклозета, а к выходу.
Оделся Франтуан не торопясь, на крыльцо вышел тоже походкой неспешной, а вот потом зашагал быстрее. Даже оглянулся на проезжавшую мимо пустую пролетку, но останавливать не стал: до «Наилучшей оптографии» от «Рассвета» было всего два квартала.
Он и сам, наверное, не смог бы внятно объяснить, почему торопится. Вроде как просто пресытился обществом Молчунова. Нужды говорить с ним уже не было, желания — тем более. Чем не причина?
Дома Франтуан, наспех отделавшись от вежливых расспросов матери о том, как прошел день, позвал отца в свою комнату и там, кидая в сумку вещи, сообщил:
— Все, что было возможно, mon cher pre, я для вас сделал. В подробности посвящать не буду, пускай у вас на лице отразится искреннее недоумение, ежели вдруг начнутся расспросы. Намекну только, что дело получилось рискованным, так что мне лучше сейчас уехать на время…
— Обожди, — остановил его отец, положив руку на плечо. — Что именно может пойти не так?
— Долго рассказывать, cher pre, — попробовал отмахнуться Франтуан.
Но старший де Косье был непреклонен:
— Не забывай, я обращаюсь не к сыну, а к партнеру, с которым у меня деловое соглашение!
Пришлось вкратце пересказать суть проблем.
— О, так Непеняй Зазеркальевич тоже не брезгует шантажом? — поразился почтенный оптограф, услышав о существовании какой-то таинственной оптопластины, обнародования которой боялось семейство Рукомоевых.