Новейшая оптография и призрак Ухокусай Мерцалов Игорь

— Скажите честно, что бы вы подумали обо мне, если бы я с порога сказал, что приехал охотиться на призрака Свинтудоева?

— Гхм, это вы правы, — признал городовой, — нехорошо бы я о вас подумал, очень нехорошо. Но теперь уже не подумаю, а даже наоборот, выслушаю со всею серьезностию, так что вы рассказывайте.

— Собственно, рассказывать пока нечего. Слухов, сплетен и домыслов гораздо больше, чем фактов. Однако несколько случаев нападения с укусом или царапанием ушей — это факт.

— И вы решили, что это шалит призрак Свинтудоева?

— Так решила часть общества. А я решил докопаться до правды.

— Зачем же самому трудиться? Ведь есть разумные, которым это по долгу службы положено. Жажда славы обуяла?

— Лишний раз убеждаюсь, что был прав, когда умолчал о целях своего визита в вашем кабинете, — довольно резко сказал Сударый. — Нет, господин городовой, меня обуяло желание уберечь свой дом, потому что именно в нем совершилось подряд несколько… инцидентов с ушами. И, предупреждая ваши следующие вопросы: нет, разумные, которым это положено по долгу службы, вряд ли сумеют отыскать Ухокусая традиционными способами; и снова нет, я не собираюсь выпускать брошюру о поисках призрака Свинтудоева.

— Ну уж и рассердились! — засмеялся Сватов. — Эка, аж пар валит. Смените гнев на милость, господин оптограф. Да, приходится быть подозрительным. Столько шуму, столько крику было два года назад… Так что не сердитесь, а лучше успокойте старика окончательно: скажите по совести, сами-то вы как, Барберия Флиттовича всерьез подозреваете?

Сударый мог бы сказать просто «нет», однако назойливость Сватова пробудила в нем своего рода упрямство и желание осадить городового. Поэтому Сударый решил ответить на полицейский манер, слегка перефразируя надзирателя Неваляева:

— Личное мнение свое я держу при себе. Ученые предпочитают оперировать фактами и доказательствами, а не догадками. Хотя мне следовало бы давно догадаться, что вам история господина Свинтудоева известна лучше, чем рядовым гражданам, даже тем, которые черпали сведения из вполне серьезных газет.

— Конечно, — легко согласился Сватов. — И мне, и всем остальным, кто участвовал в так называемой «поимке» Барберия Флиттовича. О его невиновности господин Копеечкин знал уже давно, да только ничего же нельзя было поделать… Благодаря, между прочим, самому Барберию Флиттовичу, — обернулся он к поморщившемуся призраку, — который, вместо того чтобы сразу же позвать на помощь полицию, ударился в бега.

— Сколько раз я уже говорил, что ваша так называемая помощь ничего бы не принесла, — возразил фантом. — Вам не под силу справиться с демоном. Два года прошло, а он по-прежнему на свободе, несмотря на все усилия Пуляя Белосветовича…

— Вы бы лучше судили о том, в чем разбираетесь, — посоветовал ему Сватов. — Ну подумайте сами, откуда вам, обычному парикмахеру, иметь квалификацию, достаточную, чтобы классифицировать, не много не мало, демона! И от Пуляя Белосветовича многого не ждите. Он, вообще говоря, сыскарь ловкий, по-новомодному выражаясь, звезда сыска… Да только в том-то и беда, что не столько сыщик он, сколько звезда. Если не будет уверен, что дело выгорит, и пальцем не шевельнет; если не увидит перед собой толпы благодарных слушателей — рта не откроет.

— Однако именно он понял, что я невиновен…

— И всякий бы понял, веди он следствие. Да только следствие поручено было Пуляю Белосветовичу, а нам, простым смертным, ничего не объясняя, велели всеми силами разыскивать некоего беглого брадобрея, предположительно покушавшегося на господина обер-полицмейстера. Нет уж, голубчик, не ищите, кого бы обвинить в своих бедах, когда сами дров наломали. Подумать только: ведь вам понадобилось умереть, чтобы вы решили пойти в полицию!

Призрак насупился.

— Простите, не могу понять, — сказал Сударый. — Как это произошло? И почему до сих пор никто не объявил о невиновности Барберия Флиттовича, если она установлена?

— Все просто. Когда местонахождение беглеца было нами вычислено и всё подготовили к его поимке, Пуляй Белосветович соизволил прибыть в Храпов и сообщить, что брадобрей никак не мог совершить не только приписываемых ему молвою преступлений, но и тех нападений, которые действительно имели место быть. Рассказал о том, как пытался выйти на след настоящего ухогрыза — или как вы его там назвали, Ухокусая? — пожалуй, получше звучит. Признал, что вся долгая слежка наша за Барберием Флиттовичем была лишь средством убедиться, что он спокойно сидит на месте, покуда господин Копеечкин занят настоящим делом. Теперь, стало быть, нужно как-то поделикатнее с нашим брадобреем поговорить… И только он это сказал, как дверь открылась и искомый брадобрей сам вошел в кабинет. К сожалению, уже в виде призрака, поскольку от перенесенных треволнений тихо скончался в своем убежище буквально часом раньше.

— Так, значит, не было вообще ничего, о чем сообщали даже в серьезных газетах? — поразился Сударый. — А как же заявления репортеров, будто они пишут с места событий?

Сватов махнул рукой:

— О заявлениях репортеров у них же и спрашивайте. Что бы вы ни подразумевали под словами о серьезных газетах, у журналистов свои резоны. Но сказку о поимке им рассказал лично господин Копеечкин. На то были две причины. Во-первых, как вы знаете, призраки — граждане юридически ограниченные… Только, пожалуйста, не надо снова говорить о дискриминации! — быстро обратился он к фантому.

— А как это еще назвать? — проворчал тот.

— Назовите разумным подходом. Сами судите: какой из призрака правопреемник личности? Прижизненные функции исполнять в большинстве своем вы не способны, нужды у вас уже совершенно другие. И, главное, спросу же с вас никакого! Так что если бы Пуляй Белосветович уговорил вас выступить в суде, ваши свидетельства все равно имели бы не слишком большой вес. Особенно начни вы рассуждать о демонах. Зато настоящий Ухокусай получил бы представление о том, как развивается следствие. Тут господин Копеечкин прав: огласка на тот момент была нежелательна. Напротив, разумнее было представить дело так, что следствие окончено. Это вторая причина, по которой Пуляй Белосветович расписал перед журналистами животрепещущую историю с вторжением в дом и стрельбой. Барберий Флиттович не возражал. Он у нас фантом склада нервического, всякое внимание к себе воспринимает болезненно, и потому предложение пожить в пустом доме, о котором распустят слух, будто он сделался «нехорошим», его вполне устроило. Однако резоны господина Копеечкина ни к чему не привели: настоящего Ухокусая поймать не удалось. Надо думать, обман сыграл ему на руку и он решил переждать, пока все не утихнет. Вот только ненадолго у него выдержки хватило…

— Демону безразличны ваши ухищрения, — глухо проговорил призрак. — Мне, впрочем, тоже. Кто я такой? Меня нисколько не волнует посмертная репутация…

— Даже то, что ваше тело лежит в неосвященной земле? — удивился Сударый.

— Как так? Почему мне не сказали? — встрепенулся призрак.

— Потому что это неправда, — ответил Сватов. — Так что успокойтесь, сударь. Тело ваше лежит где надо, просто в безымянной могиле, а насчет пустыря — это тоже слух.

— Ну что ж, остальное меня, как юридически неполноценного гражданина, не касается. Сами разбирайтесь теперь с демоном.

— Прошу прощения, Барберий Флиттович, но почему вы так уверены, что это именно демон? — спросил Сударый.

— А вы тоже не собираетесь верить заявлениям какого-то там призрака? Конечно… Только как вы тогда объясните, что его невозможно обнаружить? Как вы объясните, что он способен влиять на сознание обычного, здорового человека, каким я был?

— Пожалуйста, расскажите подробнее.

— Что ж, вот вам грустная повесть о несчастном сумасшедшем брадобрее. Да, я готов признать себя сумасшедшим, ибо совсем немудрено сойти с ума, пожив в одном доме с демоном.

Свинтудоев вышел на середину комнаты и рассказал следующее:

— Для меня лично трагедия началась задолго до обер-полицмейстера. Я был обычным парикмахером. Скажу даже больше: я был истинным образцом обыденности, и, когда знакомые упрекали меня за то, что я веду существование серое и скучное, я отвечал, что горжусь своим непреклонным трудолюбием, своей воздержанностью и аккуратностью. Надо мной смеялись, как нередко смеются в империи над инородцами, сколько бы поколений их предков ни трудилось на этой земле, отыскивали в национальном характере истоки моего «бюргерства» — почему-то всем нравилось использовать это слово. Я молчал. Я трудился и копил деньги, поставив себе целью в двадцать лет скопить состояние, обзавестись семьей и посмеяться над теми знакомыми, которые в тот же срок промотают все деньги, пускаясь из одной сомнительной авантюры в другую, или растратят родительское наследство, оказавшись перед угрозой разорения в тот период жизни, когда энергия молодости уже покинула их. Они будут изворачиваться, подлащиваться к начальству, заключать браки из расчета — а я женюсь по любви и буду спокойно жить и смеяться над ними. Чем плохая мечта? У меня было все для ее осуществления: сила воли, усердие и любовь к ремеслу.

Надобно вам знать, что ремесло я любил беззаветно. Осмелюсь предположить, что и ремесло любило меня. В каких фантастических условиях порой доводилось работать! На балах, буквально в промежутках между танцами, по вызову ночью, когда меня отвозили в каретах с закрытыми окнами… Боже мой! Даже в юношеских мечтаниях я не мог предположить, насколько романтичной может оказаться моя профессия! Всегда и везде я был безупречен; не важно, случалось ли заболеть или не выспаться, я не знал, что такое дрожание рук, и не было минуты, когда я не в силах был изобрести новой прически.

Возможно, именно самоуверенность и погубила меня…

Итак, пятнадцать лет я трудился не покладая рук. План мой реализовывался даже успешней, чем я мог ожидать, и вот однажды, видя, что до задуманной суммы остается совсем немного, я решил, что могу позволить себе «расслабиться».

Предчувствие триумфа, близость триумфа, должно быть, не менее сладки, чем сам триумф. Может, даже более сладки. Мне не с чем сравнить, но что-то подсказывает мне, что это так. Ведь триумф — это миг, а предвкушение длительно… Мне понравилось «расслабляться», я стал делать это все чаще, мотивируя тем, что все равно успеваю достигнуть цели раньше, чем предполагал.

Нужно ли говорить, что спустя некоторое время я оказался во власти порока, называть который не вижу смысла, ибо он давно стал своего рода визитной карточкой империи. До поры я, впрочем, не сознавал тяжести положения, ибо руки по-прежнему верно служили мне. До поры…

Нет, я был достаточно здравомыслящим разумным, чтобы понимать всю опасность моего порока. Я уверял себя, что чутко слежу за собой и в состоянии в любой момент остановиться. Кроме того, отдавая себе отчет в том, что единственный способ «расслабления» легко может превратиться в пагубную привычку, я нарочно обзавелся другим, куда более безвредным на вид.

Я полюбил бродить по магазинам и лавкам и делать мелкие покупки. В расчете их стоимости и осознании того, что я благодаря своему трудолюбию могу себе позволить то-то и то-то, была своя прелесть. Не берусь утверждать со всей определенностью, но, кажется, этот мелочный обрядик в силу нервической моей натуры приобрел надо мною власть едва ли не большую, чем обряд «расслабления».

И вот однажды, примерно за месяц до прибытия в Дремск обер-полицмейстера, я, выбрав для себя очередной свободный день и уже «расслабившись», гулял по городу и любовался домами, из которых намерен был выбрать себе когда-нибудь один для покупки. Я был погружен в мечты о спокойном и радостном быте почтенного семьянина, и тут мне в голову пришла мысль, что следовало бы озаботиться уже и выбором будущей жены. До того дня мои мечты были заняты по большей части выбором дома, словно жена должна была явиться при покупке его сама собой.

Тут я несколько смутился, потому что в общении с женщинами никогда не преуспевал. Однако «расслабленность» быстро развеяла смущение. Взяв извозчика, я немедленно направился в один дом, где, как мне было известно, обитает не слишком богатая, но честная семья, имевшая дочь на выданье. Ничего определенного я в мыслях не держал, к тому же девушка вряд ли засидится в невестах до той поры, когда, по моим расчетам, я накоплю сумму, вычисленную мною еще в юности и принятую за краеугольный камень беспечного существования. Иными словами, это должна была быть своеобразная проба — так я про себя подумал, едва ли четко представляя, в чем она должна заключаться.

Не буду утомлять вас подробностями. Смею заверить, я был, как и свойственно мне, сдержан, но вместе с тем вдохновенен, и нужные, как мне казалось, слова сами собой рождались на языке. Клянусь, я никогда еще не был так красноречив, никогда еще не говорил так легко, без тени угодливости, поневоле просачивающейся на язык, когда намереваешься о чем-то просить, без тени же и высокомерия, тоже столь нередкого, когда проситель сознает себя существом высшим по сравнению с тем, у кого он хочет просить, и как бы представляет дело таким образом, будто это он сам оказывает благодеяние, обращаясь с просьбой…

Я был, что называется, в ударе. Однако, простите за каламбур, удар постиг меня. В ту минуту, когда ткань разговора стала совсем прозрачной, барышня, поймав, кажется, мой брошенный на нее исподтишка взгляд, сказала:

— Признаюсь вам честно, Барберий Флиттович, я не знаю, как мне выбрать будущего мужа, но одно могу сказать наверняка: с тем, кого я выберу, не должно быть скучно.

Вы замечали, что наши барышни любят изображать столичный говор? У них непременно получилось бы «скушна». А она сказала «скучно», и, черт знает почему, это звучание придало весомости всему слову, и оно больно ударило по моим взбудораженным нервам.

Я впервые подумал о себе как о скучном существе. И хотя потом, уже выйдя от тех людей, я яростно продолжал внутри себя спор с девицей, сокрушительно громя ее робкие аргументы, на душе у меня кошки скребли. Я мог сколько угодно отстаивать правильность своего образа жизни, но мне не под силу было убедить кого-то в том, что он не скучен. Потому что он и был, наверное, скучен, во всяком случае, при взгляде со стороны.

Я начал думать о том, как открыть этой девице глаза на внутреннюю, увлекательную сторону моего существования. Сама девица меня по-прежнему не интересовала, но ведь она была моей пробой — если сумею ее убедить, значит, сумею потом убедить и другую. Однако в голову ничего не приходило, и в крайнем расстройстве я завернул в первую попавшуюся лавку, чтобы утешить себя какой-нибудь мелкой покупкой.

В лавке было пыльно, с потолка свисала паутина, и хозяин смотрелся неопрятно — заведение переживало не лучшие времена. Странно, но я не могу вспомнить ни названия той лавки, ни товаров — но это были какие-то очень разнородные предметы. Кажется, я приметил там пару книг, письменный прибор, штуку материи, несколько часов и музыкальных шкатулок на полке. А впрочем, может, и не было ничего этого. Единственное, что сразу приковало мое внимание, — бритвенный прибор в кожаном чехле.

Чехол был потертый, и помазок был дрянь, и зеркальце надколотое, однако сама бритва, украшенная затейливой серебристой резьбой, вьющейся по черненой рукояти, была великолепна. Полированная сталь отражала не хуже зеркала. Я выдернул у себя волос, провел им по лезвию и был поражен его остротой. Кажется, им никогда еще не брились.

Я немедленно купил прибор. То есть я сказал, что покупаю только бритву, однако лавочник заупрямился. Впрочем, цену он просил смехотворную, и я согласился. Купил прибор, переложил бритву в карман, а все остальное выбросил тут же, на улице, едва выйдя за дверь, над которой на редкость противно дребезжал колокольчик.

Однако, представьте, покупка не заняла меня надолго и не помогла избавиться от дурного настроения. Точно так же и новая порция «расслабления» не произвела ожидаемого эффекта. Я много думал над этим, и, прошу заметить, мне кажется очень важным, что по-настоящему расстроили меня отнюдь не слова девицы, а именно то, что привычные ритуалы повседневности вдруг дали сбой. Вот что меня выбило из колеи на самом деле — что по сравнению с этим слова какой-то юной особы, ничего еще в жизни не понимающей, которой в силу невысокого положения отца остается только мечтать о счастливом браке?

Вот что на самом деле мучило меня в ту ночь… Хотя и то, что я вам сказал сейчас, не есть, конечно, настоящая причина моих несчастий. Нет, если проследить цепочку событий, то именно девушка во всем виновата. Простите, я путано объясняю? Да ведь дело в том, что в той лавке всего за два гривенника я купил себе демона.

Я совершенно уверен, что в бритве находилась некая демоническая сущность. Страшная, неощутимая, неуловимая… Все-таки не средневековье на дворе, а эпоха просвещенная, каждый образованный гражданин в состоянии определить не только темную или светлую энергетику, но и угадать наличие поблизости демона. Но этот, как вы его шутливо прозвали, Ухокусай гораздо могущественнее тех демонов, с которыми доводилось встречаться разумным за всю историю.

Да, я уверен, что это так! Подумайте, из-за чего еще могли не помочь такие надежные, проверенные временем способы обрести душевное спокойствие? Ну, может, и не спокойствие, но хотя бы его призрак — ведь я понимаю, что обманывал себя, что я действительно был скучным существом и все такое прочее, но ведь прежде мне удавалось внушить себе противоположное. А тут не удалось. Конечно, из-за того, что в бритве сидел демон…

И почему бы еще не когда-нибудь, а именно на следующий день у меня впервые в жизни дрогнула рука и я порезал клиента при бритье? Я здравомыслящий человек, то есть теперь уже призрак, конечно, но все равно здравомыслящий, не сомневайтесь, я понимаю, что рано или поздно все случается впервые. Но почему именно тогда, именно вслед тому несчастному дню? Разве не ощущается тут явственно чья-то злая воля?

Эта первая и единственная покамест ошибка крепко меня подкосила. Рука больше не изменяла мне, но я ожидал этого каждодневно, стал тревожен и мнителен. Высшая аккуратность во время работы сменялась рассеянностью в часы досуга. Я стал терять вещи, путать дни недели. Раздражался по мелочам, чего со мною отродясь не бывало. Всей выдержки моей теперь хватало только на то, чтобы предельно сосредоточиться, когда приходил клиент.

В тот день, когда меня посетил обер-полицмейстер, я вопреки ожиданиям чувствовал себя намного лучше, был бодр и самоуверен. О том, кто таков мой посетитель, я не знал, ведь я не разбираюсь в знаках отличия полицейского ведомства и газет не читал, так что понятия не имел о визите в Дремск высокого начальства.

Однако стоило ему сесть в кресло и объявить, что он желает побриться, что-то случилось со мной. То ли его блестящий мундир так подействовал, то ли суровый взгляд, но я вдруг заробел и растерялся. Ах, впрочем, нет, припоминаю, что сначала я не сразу нашел полотенца, которые забыл разложить, когда их принесли из прачечной. Потом не увидел на привычном месте бритвы.

Ту самую, купленную в грязной лавке бритву я использовал редко, ведь именно ею впервые порезал клиента. Сейчас мне особенно не хотелось брать ее в руки, но она лежала на виду, а старая, привычная, куда-то подевалась. Я правил ее незадолго до этого и, вероятно, забыл где-нибудь, но никак не мог вспомнить где, да и важный господин в кресле, кажется, торопился. Я взбил пену, стал намыливать ему щеки и тут еще, как назло, закапал ему сапоги.

И это его молчание… Я ведь говорил не переставая, как обычно говорят парикмахеры с клиентами, о чем угодно: о погоде, о всякой чепухе… Всегда легче работать, когда клиент к тебе расположен. А этот молчал, погруженный в свои мысли. Я видел, что ему совсем не хочется говорить, но никак не мог остановиться, словно от того, добьюсь ли от него хоть слова в ответ, зависела моя жизнь.

А он молчал, и это угнетало! Я раскрыл бритву, провел ею по ремню, хотя в этом не было необходимости, потому что ее я, помнится, тоже правил в то утро, и поднес лезвие к щеке посетителя. Я был уверен, что порежу его, и собрал всю силу воли, чтобы держать бритву ровно. Вот сталь коснулась кожи… Снизу вверх — движение легкое, как полет бабочки, как последнее дуновение ветерка перед закатной тишью. Я слышал, как потрескивают срезаемые волоски, и знал, что второго движения уже не понадобится. Снизу вверх — от подбородка до мочки уха. Изящно и чисто.

И вот когда первое движение было завершено, что-то случилось с моей рукой. Она не просто дрогнула — ее повело дальше против моей воли. Какое еще предположение способно все объяснить, кроме того, что бритва была живая, что в ней сидел демон, которому доставляло удовольствие ввергать меня в пучину страданий?

Нет, я не отрезал ухо господину обер-полицмейстеру. Но до этого было уже недалеко. Порез оказался глубоким, я едва сумел остановить кровь, и уже невозможно вспомнить, сколько предметов я опрокинул и разбил, отыскивая кусок марли.

Плохо помню, что было дальше. На меня наложили штраф, я выплатил его и вечером — вот это помнится ярко — взялся подсчитывать, на сколько этот штраф отдалил воплощение мечты. Вышло два месяца, и это меня почему-то страшно рассмешило.

Через день или два мне снова довелось порезать клиента, и опять под бритву попало ухо. На сей раз порез был несильным, но вот что меня потрясло: я убежден, что начинал брить того человека старой бритвой, а когда, остановив кровь, продолжил дело, обнаружил, что в руках у меня новая…

Я выбросил ее, но, видно, слишком поздно, демон уже проник в меня и окружающие меня вещи. Они продолжали теряться и находиться в самых неожиданных местах. Меня это уже не удивляло. Я обратился за помощью к священнику, но тот не обнаружил в доме признаков демонического присутствия и посоветовал мне обратиться к некоему специалисту, который якобы хорошо разбирается в поведении склонных к проказам духов. Однако мне был знаком этот специалист, я знал, что он психиатр, и не пошел к нему, а на священника обиделся.

А на меня вдруг обиделась кухарка: объявила, будто я ущипнул ее за ухо, спрятавшись за занавеской. Я разгорячился, споря, даже заставил ее встать на то самое место и показал, что не только не мог ущипнуть ее сквозь занавеску, но даже спрятаться за ней был не в состоянии. Но она не поверила и все равно уволилась. Думаю, чувствовала, что в доме непорядок.

Потом я поругался со своим домовым. Он ничего толком не сказал, но был зол на меня и ночью укусил. Естественно, за ухо.

На следующий день я собирался поговорить с ним, но не успел. Порезал еще одного клиента, довольно серьезно. Он ушел, а через некоторое время вернулся с приставом и стал требовать возмещения. Пристав не желал меня слушать — а впрочем, не помню, что я говорил, вернее всего нес околесицу, которую и впрямь слушать было нечего. Зачем-то же я взял часы и стал ему их показывать, будто точное время могло свидетельствовать в мою пользу. Он оттолкнул мою руку, и вдруг я увидел, что держу вовсе не часы, а бритву. Свою, старую, только почему-то твердо знал, что это обман, и на самом деле в пальцы мне прыгнула моя несчастливая покупка. И я полоснул пристава по уху. Наверное, этого потребовал демон.

Вот тогда я и сбежал. Оттолкнул пристава, выскочил на улицу, помчался куда глаза глядят и вскоре очутился подле той лавки. Лавка оказалась закрыта. Тут я заметил, что на меня оглядываются, сообразил закрыть бритву и снять забрызганный кровью фартук. Правда, народ все равно таращил глаза, это было неприятно, и я поспешил уйти. Даже поймал извозчика, но он меня ссадил, и довольно грубо, когда я ущипнул его за ухо. Сейчас мне стыдно об этом вспоминать, но в ту минуту я никак не мог удержаться: такой он был лопоухий, просто руки чесались…

В ближайшей подворотне я снова выбросил проклятую бритву и отправился пешком на железнодорожный вокзал. Нужно было уехать подальше. Раз в демона никто не хочет верить: ни кухарка, ни пристав, ни даже тот лопоухий извозчик — значит, нужно немедленно уезжать, а Дремск пускай сам управляется с демоном как хочет.

Уже стоя у окошка кассы, я обнаружил, что выбросил не бритву, а кошелек. Подспудно я ожидал чего-то подобного, и все же открытие меня чрезвычайно расстроило. Попытка расплатиться бритвой к успеху не привела. Правда, кассир согласился с тем, что бритва хороша и вполне могла бы покрыть стоимость билета, так что, думаю, я сумел бы его уговорить, но тут мне пришло в голову, что отправляться в дорогу без денег все же немыслимо. Как видите, даже после всего пережитого я не вполне еще утратил способность рассуждать здраво.

Я вернулся в подворотню, где произошла моя неудачная попытка избавиться от бритвы. Кошелька на земле уже не было — его подобрал какой-то тип в кепке, очень невысокого роста, наверное, из тех существ, что сродни домовым и часто устраиваются работать дворниками. Да, думаю, это и был дворник: у него был с собой черенок от метлы.

Он, видимо, исповедовал принцип «найденное принадлежит нашедшему» и сделал вид, что не понимает меня, когда я заговорил о кошельке. Тут меня осенило: а не попробовать ли обменять бритву на кошелек? То есть попросту продать. Ведь ко мне она попала не как-нибудь, а именно при покупке, так, может, только таким путем от нее и можно избавиться? Тем более теперь ее уже не с чем было спутать, ведь в карманах у меня ничего больше не было, кроме разве платка, а продать платок вместо бритвы довольно трудно, если, конечно, у вас нет качеств прирожденного торгаша.

Все-таки я на всякий случай вынул и платок, и бритву. Мне-то демон еще мог отвести глаза, так пусть покупатель и сам видит, что выбирает. Однако он, кажется, заподозрил что-то неладное и просто вернул мне кошелек, а сам убежал.

Неловко вспоминать… Он, видимо, успел положить в него и свои деньги, так что их оказалось больше, чем должно было быть. Но искать дворника и возвращать разницу показалось мне нецелесообразным, ведь нужно было как можно скорее уезжать.

Я снова отправился на вокзал и купил-таки билет, назвав первую пришедшую на ум станцию. Однако сошел задолго до нее, сообразив, каких бед может натворить демон в поезде, где столько пассажиров. Я подумал об этом, когда проводник, зайдя в мое купе, споткнулся и сильно оцарапал ухо о крючок. Демон уже не нуждался во мне, но, по-видимому, был еще ко мне привязан из-за того, что никак не удавалось избавиться от проклятой бритвы. Конечно, впоследствии мне доводилось пользоваться различным транспортом, но тогда, оставив поезд на подвернувшемся полустанке, я пошел пешком и шагал по ухабистой дороге всю ночь.

— Таково было начало моих странствий…

— А все их пересказывать не имеет смысла, — перебил призрака Сватов. — Теперь понимаете, Непеняй Зазеркальевич, что с такими показаниями в суде ему делать особенно нечего? Между прочим, он еще три раза пытался продать бритву, благодаря чему его, впрочем, и удалось выследить господину Копеечкину, потому что в остальное время наш беглец был чрезвычайно осторожен и искусно маскировался.

— Я пытался изменить свою внешность, чтобы демон меня не нашел! — горячо возразил Свинтудоев.

— Да, история скверная, — проговорил Сударый, пристально глядя ему в глаза. — Скажите, Барберий Флиттович, а как вам удалось избавиться от этого демона?

— Это история еще более скверная, господин оптограф, — вздохнул фантом. — От меня потребовалось все мое мужество и, не побоюсь сказать, самопожертвование.

Он откинул свои длинные призрачные волосы — надо полагать, за все время бегства он ни разу не стригся, так что отрастил солидную гриву, — и стало видно, что у него нет левого уха.

— Вы хотите сказать, что сделали это сами?

— Натурально. Впрочем, если вы думаете, будто это самое скверное, то глубоко ошибаетесь. Дело в том, что я обрел свободу, подвергнув опасности другого разумного. Между прочим, вашего коллегу. Это было так. После очередной попытки продать бритву у меня оказалась на руках неплохая сумма денег. Кстати, если бы не бегство, ее как раз хватило бы, чтобы достичь предела моей полузабытой уже мечты. Не помню, в каком городе это было… ах, позвольте, да в Спросонске же! — вы ведь оттуда? Ну да, конечно, в Спросонске. Я купил себе приличный костюм и отправился обедать в какое-то кафе, кажется, оно называлось «Обливион». Заказал себе бифштекс, для разнообразия попросил газету и стал читать, хотя прежде никогда не читал за трапезой. Оказалось, напрасно — привычка небесполезная. Мне на глаза попалась заметка о старинных суевериях. И тут что-то толкнулось в голове. Я сообразил, что мой демон неуловим, потому что очень стар — за многие века он не только научился избегать внимания священников, но и обманывать ученых магов. Но что, если против него окажется действенным какой-нибудь старинный, давно отринутый наукой способ? Мне вспомнились школьные уроки по истории магии, и я понял, что нужно делать. Следовало не просто изменить свой облик, но создать образ, на который демон бы перескочил. Не доев бифштекс, я выскочил на улицу, остановил случайного прохожего и спросил, можно ли найти в городе хорошего оптографа. «А как же! — воскликнул тот. — Вам нужно на Оранжерейную, там находится известное ателье Кривьена де Косье, спиритографа старой закалки. Его весь город знает». Я выслушал указания насчет дороги и вскоре отыскал ателье. Оно выглядело богатым и преуспевающим. Витрины пестрели образцами снимков, они же были и на щитах, которые стояли на тротуаре. Ну да вы, наверное, видели этот салон, раз уж сами из Спросонска?

— Да, видел, — коротко кивнул Сударый. — Рассказывайте дальше, пожалуйста.

— Дальше я вошел внутрь и заказал свой портрет. Господин де Косье оказался очень вежливым человеком внушительной комплекции. Он сказал, что примет меня завтра, в три часа пополудни. Я, однако, не хотел ждать и настоял, чтобы снимок был сделан немедленно, для этого пришлось предложить тройную цену. Господин де Косье согласился. Правда, я все равно прождал около получаса, не понимаю зачем… Вы случайно не знаете?

— Господин де Косье готовил пластину для снимка, — пояснил Сударый. — Пластины следует использовать в течение нескольких часов после того, как на них нанесена эмаль и прочитаны заклинания, поэтому сеансы обычно проходят по предварительной записи.

— Вот как? Не знал. Простите, а вы сами не у господина Косье работаете? Припоминаю, что у него там был какой-то молодой человек, очень похожий на вас… Правда, ростом пониже и блондин. Это не вы?

— Нет, не я. Однако продолжайте, пожалуйста. Итак, вы сделали снимок. Что было потом?

— Это хорошо, что вы не у него работаете, а то мне было бы совсем уж стыдно… Так вот, господин де Косье сказал, что забрать портрет я смогу вечером, часов в пять. Я отправился бродить по городу. Город мне не понравился — какая-то пародия на Дремск. Впрочем, не важно. Я догадывался, что будет много шума, поэтому потратил часть времени на то, чтобы отыскать неподалеку от ателье укромный уголок, где можно пересидеть суматоху. Я оставил там купленный в аптеке бинт, а с собой взял приобретенный там же кровозапирающий амулет. С трудом дождавшись указанного часа, я вернулся в спиритографическое ателье. Господин де Косье вручил мне снимок. Я взял его, положил на стол, быстро вынул бритву, отсек себе ухо, положил поверх снимка, а рядом — бритву, и быстро убежал, зажимая рану платком. Вот так это было. Ужасно, не правда ли?

— Не то слово.

— Когда я сообразил, что подбросил другому человеку демона, радость моя сменилась жгучим стыдом. Я снова бежал, но тут мне пришло в голову, что уж теперь-то меня точно станут искать, а значит, на всех станциях и полустанках будут высматривать человека с моими приметами. Поэтому я решил остановиться в первом же попавшемся городе, каковым оказался Храпов, добравшись до него, как уже привык, пешком. По счастью, тут отыскался полузаброшенный дом, который сдавали за бесценок… Тут я оставался уже не помню сколько времени, почти не выходя… пока не умер.

— Понятно… — протянул Сударый в задумчивости. — И демон оставил вас в покое?

— Конечно! Жестокий обряд из варварского средневековья помог там, где оказалась бессильна современная магия. Мой образ, моя кровь, моя плоть и предмет, в котором обитает демон, остались у спиритографа. Разумеется, у него же остался и сам демон!

— Так-так-так… Не представляю, как де Косье справился, но многое сходится.

— Смилуйтесь, Непеняй Зазеркальевич, что же тут может сойтись? — воскликнул Сватов.

— А ты бы что сказал, Переплет? — спросил оптограф у своего домового.

— Чего уж гадать? Вы ведь про Варганов карандашик вспомнили?

— Да, и про него тоже, хотя сомневаюсь, что тут можно проводить прямую аналогию. Однако я вспомнил также и твою книгу, и Вередину сережку… а на Персефония, помнится, свалилась швабра?

— Верно, — кивнул Переплет, глядя на Сударого, как студент на профессора.

— И булавка у госпожи Заховаловой… Да, пожалуй, в этом есть смысл! Теперь мне начинает казаться, что я читал о чем-то подобном…

— Да бог с вами, Непеняй Зазеркальевич! — обеспокоился городовой. — Неужто и вы теперь на демона охотиться станете?

— Нет, не на демона. Если догадка верна, это существо представляет собой крайне редкую разновидность… ну, скажем, все-таки призрака, хотя Кофегущин наверняка поднял бы меня на смех за столь вольное обращение с классификацией… Вот что! — сказал Сударый, вставая. — Барберий Флиттович, вы заинтересованы в том, чтобы истинный виновник ваших несчастий был обнаружен?

— Демон-то? — уточнил бывший парикмахер. — Да как же…

— Полагаю, средство найдется. Мне необходимо сделать несколько оптографических снимков. Только снимать я буду не дом и не место вашей смерти, а вас.

— Зачем? — насторожился призрак. — Не в газетах печатать?

— Нет, мои снимки меньше всего будут годиться для газет. Мне нужны ваши изображения в разных планах бытия… В общем, очень нужно! Идемте наверх.

Призрак было заупрямился, но молчавший все это время Лапотоп уговорил его:

— Ты что же, так и собираешься до скончания веков в маниаках числиться? Или понравилось, что про тебя в газетах писали?

Подействовало.

В комнате Сударый первым делом прильнул к видоискателю и заставил призрака встать напротив стены, у которой обнаружил наиболее спокойный фон.

— У вас какая плотность? — спросил он.

— А вам зачем?

— Нужно для поимки Ухокусая.

— А-мн… Не помню.

— Двадцать пять процентов, если мне не изменяет память, — подсказал городовой. — Во всяком случае, так записали при освидетельствовании.

— Сейчас плотность явно больше, на глаз я оценил бы процентов в сорок. Значит — Переплет, запиши, пожалуйста, — смещение приблизительно в пятнадцать процентов за два года. Солидно… и очень выгодно для нас, потому что дает очень четкий контур. Итак, приступим!

Несколько минут царило молчание, прерываемое только командами Сударого:

— Кристалл на тридцать… на два шага левее… Запиши время и пометь: угол пятнадцать… Аврономическую пластину…

Когда сессия была окончена, он, сворачивая оборудование, сказал:

— Вам, Барберий Флиттович, пока лучше пожить здесь, но, если моя идея подтвердится, возможно, все обвинения и грязные сплетни о вас будут опровергнуты. Сударь Лапотоп, сердечно благодарю вас за помощь и гостеприимство. И спасибо за чай, было вкусно.

— Да кого уж там вкусно, — засмущался домовой.

— Знаком Бывалович, к вам у меня большая просьба: доставьте нас с Переплетом на ковролетную станцию.

— Это мне не трудно, — заверил городовой и, попрощавшись с призраком и домовым, вышел на улицу. — Только очень бы хотелось, Непеняй Зазеркальевич, чтобы вы все-таки объяснили, что такое у вас на уме. Вот я не первый день службу справляю, и справляю недурно, а сколько ни слушал Свинтудоева, так и не надумал ничего полезного, и господин Копеечкин не надумал, а уж как внимательно слушал, сколько раз переспрашивал! А вы вот так взяли и надумали… Голубчик, что же ты, — обратился он к вознице, — не видишь, что господам помощь нужна? Ну-ка, закинь в возок хоть вот эту штуку.

Молодой офицер, соскучившийся в ожидании, с энтузиазмом бросился исполнять поручение.

— Нет! — успел крикнуть Сударый и перехватил камеру, прежде чем она была в буквальном смысле заброшена внутрь возка. — Вот это, пожалуйста, — попросил он, протягивая штатив.

— Виноват, исправимся, — бодро сказал полицейский. — Позвольте, сударь домовой…

Уже бережно он помог Переплету поставить санки с притороченным оборудованием и вернулся на козлы.

— В участок, Знаком Бывалович?

— Нет, голубчик, на ковролетку, да с ветерком. Ну так что же, Непеняй Зазеркальевич, снизойдете ли до ответа?

— Извините, Знаком Бывалович, но вряд ли я смогу толком что-то сказать, ибо пока располагаю лишь догадками. Но уверен: ответ надо искать в области предметной магии. Видите ли, есть класс существ, которые обладают многими признаками Ухокусая.

— Не демоны?

— Конечно, нет. Точно не скажу, но мне встречалось где-то описание так называемых предметных призраков.

— Господи помилуй, это еще что за напасть такая?

— Вот это я и хочу выяснить. Традиционная научная магия рассматривает подобные феномены как явление артефицирования, то есть образования артефактов. Правда, споры не утихают, ведь невозможно свести воедино предметы, сотворенные чародеями, древние чудесные предметы, создание которых приписывают языческим богам, и, главное, артефакты, возникшие как бы сами собой, по причинам необъяснимым с точки зрения современной науки. А коэффициент волевых проявлений? Считается, что он не может равняться единице, и всякое якобы самостоятельное решение артефакта рассматривается лишь как нераспознанная ранее функция, даже если ради этого приходится забыть о детерминанте суммы кластеров в начальном объеме магической энергии…

— Зачем я спросил, — вздохнул Сватов.

— В принципе, предположив, что некоторые волшебные предметы следует отнести не к артефактам, а к особого рода живым существам, можно даже теоретически рассчитать параметры их ауры… хотя, конечно, следует учитывать тяготение к тому или иному плану реальности…

Сударый говорил, позабыв о спутниках. Переплет глядел на него со смесью растерянности и восхищения, и Сватов поежился, представив на миг, что это категорически не подходящее чиновнику выражение способно как-нибудь перекочевать на его собственное лицо. Нахмурив брови и покивав, городничий выбрал подходящую паузу и вставил:

— Вы очень интересно излагаете, Непеняй Зазеркальевич, но что же это дает на практике?

— На практике? — встрепенулся Сударый. — Ах, простите, я начал рассуждать вслух и, кажется, увлекся. Все просто: Барберий Флиттович контактировал с Ухокусаем, значит, его аура обязательно должна нести следы какого-то необычного воздействия. Обнаружив их, мы сможем понять, кто такой Ухокусай и как его ловить. Нужно только как можно скорее вернуться в Спросонск и проявить снимки!

— Да уж, возвращайтесь-ка вы к себе поскорее, — кивнул Сватов, уже не пытаясь ни о чем спрашивать.

Однако недовольное и как бы скучающее лицо его было не более чем маской. Как ни мало понимал он насыщенную терминами речь Сударого, на самом деле городничего происходящее интересовало весьма сильно.

Вернувшись в управу, городничий спросил у своего помощника:

— А что, голубчик, не было ли у нас нынче курьера или какого-нибудь специального сообщения?

— Никак нет, Знаком Бывалович.

— Странно, странно. Отмалчиваются, стало быть, господа спросончане? Непохвально, непохвально. Однако ж, если хорошенько подумать, то вполне объяснимо. Дело-то в известной степени деликатное, так? Так. И кто же станет шум поднимать, не имея полной уверенности? Да хоть меня взять, к примеру, — ведь не стал бы! Не стал! Тут сперва все выяснить надобно, а на этот счет наш гость, кажется, ясно выразился: обычными методами никак невозможно… А знаешь ли, голубчик, что из этого следует?

— Никак нет, Знаком Бывалович, — мотнул головой помощник и наклонился вперед, выражая совершенную готовность уловить каждый звук начальственной речи.

— Следует из этого, что надо бы тебе сходить распорядиться насчет самовара, — без всякого перехода сообщил Сватов. — Побалуюсь чайком с мороза. А ты иди, да не спеши сильно…

— Сию минуту, Знаком Бывалович!

Едва он скрылся за дверью, Сватов подошел к тяжелому сейфу, открыл его и вынул на свет, покопавшись у дальней стенки, вычурного вида амулет. Сдул с него пыль и, пробормотав:

— Вот и настал твой черед, — прижал большой палец к выемке в середке.

Амулет засветился, но прошло несколько минут, прежде чем перед Сватовым возник, подрагивая, едва различимый фантом.

— Где тебя носит, дружочек? — хмуро поинтересовался городничий.

— По делам. — Из-за низкой плотности призрака и голос у него был очень тихий. — А вот куда это меня занесло?

— В Храпов, дружочек, в Храпов. Помнишь небось? Два года назад…

— Как же, припоминаю. Здравствуйте, господин Сватов. Надеюсь, у вас что-то важное, а то мы с хозяином заняты чрезвычайно. Дело значения государственного…

— Верю, верю, однако уж ты позаботься, пожалуйста, чтобы хозяин твой как можно скорее мои слова услышал. Передай ему вот что…