Покровские ворота (сборник) Зорин Леонид

Умей не попадать под пресс,

но и не прыгай мелким бесом.

Фартит одним тяжеловесам.

Пусть твой понятный интерес

глядится общим интересом.

Пора понять: жизнь – это лес.

Чтоб стать умелым дровосеком,

забудь былого Орлюка.

Моим ты будешь человеком.

Я не оставлю земляка.

Орлюк

Ты явно хочешь мне добра.

А как прозрачна и щедра

лавина этих информаций!

Спасибо. Честная игра.

Но – мне придется собираться.

Бывает всякая пора.

То – время тлеть, то – загораться.

Пусть по натуре я пострел,

но чувствую, что я дозрел

для полной смены декораций.

Молочников

Жаль. Соскочил. Слаба резьба.

Далёко ль навострил ты лыжи?

Орлюк

Не знаю – дальше или ближе,

важна лишь новая судьба.

Приходит час, и настает

неотвратимый поворот.

Час роковой, час пограничный,

поистине рубежный час —

все, что обычно и привычно,

ты видишь вдруг, как в первый раз.

Вдруг станет ясно: как на грех,

еще ты жив. И то, что было

тобою, – живо. Не застыло.

И, пронесенное сквозь всех,

не вовсе стерлось, не заплыло.

Но не навек, нет, не навек

даются молодость и сила.

Не от-шу-титься. Нет, мой милый.

Так оборви на месте бег.

Не то – исчезнешь без следа ты,

промчатся годы стороной,

промчатся дни, промчатся даты,

и от цитаты до цитаты

прошелестит твой срок земной.

Нет, черт возьми, я весь не вышел

и не погас для верных дел,

пусть я не лучше и не выше,

но этот цирк мне надоел.

Пора одежку отряхнуть,

настало время отдохнуть

от мастеров его арены,

которые не первый год

поддерживают перемены,

оберегая обиход.

От озабоченных паяцев,

канатоходцев-бедолаг,

от деловитых тунеядцев

и от бездельников-деляг.

От фраз знакомых, неизменных,

от резолюций непременных,

от всех бумажных крепостей

от истин псевдосовременных

и псевдоважных новостей.

Молочников

Жаль, жаль. Ну что ж, тебе видней.

Властный, настойчивый гудок машины.

Идем!

Вновь гудок.

Орлюк

Поскольку монотонно

пока что требует Антона

к желанной жертве Гименей.

Теперь, дружок, изволь сиять.

Молочников

Смотри на мир – без наслоений.

Процесс сильнее настроений.

Орлюк

Однажды трудно их разъять.

Тогда нежданно, ввечеру,

как говорили наши деды,

на Балтазаровом пиру

по случаю его победы

какой-нибудь очередной

в служебной битве громовой

на стенке, вроде беспричинно,

проступит надпись сквозь ковры:

«Все так – живуча мертвечина,

но – до поры!»

Безостановочный автомобильный гудок,

переходящий в свадебный марш.

КОНЕЦ

1985

Брат, сестра и чужестранец Диалог

В далеком 1875 году, в Германии, в благословенный июньский день, в зеленом лесу близ Штейнабада прогуливались Брат и Сестра. Они не были друг на друга похожи. Мужчина, пожалуй, казался моложе своих тридцати – он был подвижен, даже юношески порывист и отличался худобой. Столь же худым было лицо его. Нос не крупен – ни прусской гордости, ни даже вестфальской основательности. Пепельного, землистого цвета были его впалые щеки. Усы над бледными губами казались приклеенными, очень возможно, владелец завел их в поисках мужественности, бледным был и высокий лоб, над ним нависали прямые волосы. Ощущение хрупкости, от него исходившее, дополнял его невысокий рост. Меж тем сестра его была крепкой девушкой, румяной, свежей, кровь с молоком, вся она излучала здоровье. И взгляд ее был светел и радостен, не то что взгляд ее старшего брата, будто угнетенный заботой и ожиданием беды.

Сестра . Кажется, здесь мы совсем одни.

Брат . Обычно в Штейнабадском лесу люди ищут уединения. Если не ищут любовной встречи. Ты чем-то взволнована, сестричка?

Сестра . Тот человек следил за нами. Смотрел лишь на нас.

Брат . Ты деликатна. Скажи, что он смотрел на тебя. Что из того? У него есть вкус.

Сестра . Ах, Фрицци, ты шутишь, а между тем я чувствую до сих пор этот взгляд.

Брат . О, Лисбет, до чего ты чувствительна!

Сестра . Я думаю, что он чужестранец.

Брат . И это – не причина для страха. Вполне респектабельный господин.

Сестра . Я не сказала ни слова о страхе.

Брат . Что ж он внушил тебе? Интерес?

Сестра . Фрицци! Он мог бы мне быть отцом, и даже – немолодым отцом.

Брат . Это еще ничего не значит. Есть люди – им идет седина. Она им придает благородство и вызывает к ним доверие. Этакий добрый седой великан. Чем не герой из детской сказки? Нет, в самом деле, сильный, большой, похож на ученого медведя. А ведь медведь – всегда загадка. Даже для его дрессировщицы. Руки – две громадные лапы. Могут обнять, могут прибить. Тебе нравятся такие мужчины. Помнишь, как ты однажды смотрела на атлета в том балагане, в Базеле…

Сестра . Довольно. Не хочу тебя слушать. Ты снова городишь непристойности. Так не беседуют с младшей сестрой…

Брат . С младшей сестрой! Да, в самом деле! С младшей сестрой, невинной девушкой, которая боится мужчин… Не помышляет о замужестве… Хочет навек посвятить себя брату… Прости, Лисбет, ты меня пристыдила…

Сестра . Я не пойму, чем ты раздражен.

Брат . Просто ревную тебя – и все. Мы искренне любим свою собственность, ревнуем ее к чужому взгляду. Однако же такая любовь делает крепче жизнепорядок. Разве он не основан на собственности? Стало быть, подобная ревность – в высшей степени достойное чувство, угодное Богу и государству. Верно ль, что Ферстер сюда собирался, или же это – всего лишь слух?

Сестра . Почем я знаю?

Брат . Нет, это к слову.

Сестра . Что ты имеешь против него?

Брат . Против Ферстера? Ничего ровным счетом. Славный малый. Сколочен на совесть. Жаль только, что во всем чрезмерен. Слишком здоров, слишком увесист. Слишком немец и слишком патриот. Ничего против него не имею. Здесь хорошо. И листва густая.

Сестра . Слишком густая. Не видно солнца.

Брат . Это и приятно, сестренка. Мои глаза не выносят света.

Сестра . Стало быть, «слишком» – не так уж худо, если оно на пользу тебе?

Брат . Колючка! Разве я виноват, что у меня неладно со зрением?

Сестра . Только ли с ним? Послушай, Фрицци, тебе не мешало б сменить врача. Доктор Лош тебя плохо лечит.

Брат . Лисбет, другой не будет лучше. Доктор Лош, доктор Шульц, доктор Вайгель. Какая разница – все едино. Я скверно вижу и скверно сплю. Сердце мое то резво скачет, то камнем вдруг уходит на дно. А голова всегда трещит, как будто стянута узким обручем. И все это – в тридцать один год!

Сестра . Твоя голова меня пугает.

Брат . И все-таки я на нее не в обиде. Надеюсь, она мне еще послужит.

Сестра . Фрицци!

Брат . Довольно о хворях…

Сестра . Он – здесь.

Брат . Кто еще?

Сестра . Седой господин.

Брат . Твой чужестранец?

Сестра . Потише, Фрицци. Возможно, он знает наш язык.

Седой господин, высокий, плечистый, с большими руками и мягкой улыбкой, почтительно наклоняет голову.

Чужестранец . Вы оба правы. Я – чужестранец. Готов согласиться, что ваш чужестранец и с тем, что язык Гёте мне близок. Простите, высокочтимая дама, если мой взгляд был более пристальным, чем допускает хороший тон. Поверьте, в нем не было ничего, кроме естественной симпатии к вам и к избранному вами супругу.

Сестра . Поверьте и вы, что я вам верю.

Брат . Я – также, хоть я отнюдь не супруг.

Чужестранец . Тем больше я вам завидую, сударь. Все радости у вас впереди.

Брат . Досадно, что я должен развеять столь доброе и умиленное чувство, но мы решительно не подходим для роли трогательных молодоженов. Мы – брат и сестра.

Чужестранец . Еще умилительней. Брат и сестра! Когда они вместе, их детство точно еще продолжается, неважно, что оба – взрослые люди. Как будто их утро осталось с ними. Родители, нянюшки, гувернеры, и день без конца, и молитва на ночь.

Брат . Боюсь, я вас снова разочарую, но наше детство – мое и сестры – не было таким идиллическим. И мы не склонны к излишней чувствительности.

Чужестранец . Ах, сударь, вы на себя наговариваете. Вот ваша прелестная сестра действительно делает впечатление покоя, твердости, рассудительности.

Брат . Вон как! Она уже стала прелестной?

Чужестранец . Не стала, сударь, – была всегда.

Брат . Странно. Это – французский стиль, но на француза вы не похожи.

Чужестранец . Не так уж это и странно. Я – русский. И разве только одни французы умеют оценить красоту?

Сестра . Благодарю вас, вы очень добры.

Брат . Так русский… Я должен был сразу понять. Ваш северный аккуратный выговор… Лисбет, ты обещала утром, что водрузишь на меня венок, который я давно заслужил своей ученостью и радением. Не соберешь ли цветов для него?

Сестра . Я поняла вас, любезный брат.

Брат . Тем лучше.

Сестра . Слушаю и повинуюсь. Прощайте, господин чужестранец. (Уходит.)

Чужестранец . Могу повторить, она прелестна. И вообще – все было прелестно.

Брат . Что именно?

Чужестранец . Вся эта пастораль в старинном духе – чистая девушка спешит нарвать на лесной полянке цветочков для веночка – буколика! Истинно – Розляйн на лужочке.

Брат . Сударь, ваша улыбка поспешна. Я не охотник до пасторалей. Равно как до этих стишков Гёте, который, как мне ясно, для вас есть выражение вечно немецкого. Я просто счел нужным отправить сестру подальше от ваших глаз и речей. Мужчины, когда говорят меж собой, могут невзначай и забыться.

Чужестранец . Вы очень привязаны к сестре. Я вам сочувствую.

Брат . Только не это! Чем я вызываю сочувствие?

Чужестранец . Ей еще предстоит полюбить.

Брат . Она говорила – и не раз, – что намерена посвятить мне жизнь.

Чужестранец . Не раз. Она в себе не уверена. Такое говорится лишь раз.

Брат . Вы надеетесь, я усомнюсь в ее преданности?

Чужестранец . Ничуть не надеюсь. Я уже знаю – мы не умеем жить без химер. И все же, однажды она полюбит. Упорного крепкого молодца. Упрямо идущего к своей цели. Цель эта будет достаточно бюргерской – богатство, почет, положение в обществе, – и он, безусловно, ее добьется. Сестра ваша станет послушной женой, впоследствии и любящей матерью. Однако ж и вас она не забудет, будет вас почитать и гордиться. Я, разумеется, убежден, что вы дадите к тому основания.

Брат . Весьма занятно. Кто вы такой?

Чужестранец . Вы правы, пора нам друг другу представиться.

Брат . Сударь, зачем нам обмен именами? Стоит ли отягчать свою голову? И без того ей приходится трудно. К тому же любое знакомство – неволя. Мы можем беседовать много свободней, не зная друг друга.

Чужестранец . Согласен с вами. Вы сами спросили, кто я такой.

Брат . Меня занимает род вашей деятельности.

Чужестранец . Я литератор.

Брат . Так я и думал. Что же вы пишете? Статьи?

Чужестранец . Редко. От них одни неприятности.

Брат . Значит, придумываете истории?

Чужестранец . Бывает и так. Но чаще всего – я их подглядываю и подслушиваю. А вы? Кто же вы?

Брат . Да, в самом деле?

Чужестранец . Во всяком случае – не служите в банке.

Брат . Не в банке – и все-таки я служу. Похоже, что вас это удивляет. Русские, насколько я знаю, не любят служить. Они путешествуют, живут в поместьях, а самые деятельные придумывают на досуге истории.

Чужестранец . Есть и еще один род безделья – быть чиновником. Но, вопреки всему, мое отечество существует. Так вы не расположены к русским?

Брат . Наоборот, они мне нравятся. Должен сознаться, когда ребенком я узнал, что вы проиграли войну, я плакал. Долго и безутешно. Я не любил тогда французов.

Чужестранец . Зато, став взрослым, вы ликовали, когда побили их под Седаном…

Брат . Только вначале. В самом начале. Победители повели себя дурно. Стали упиваться собой. Открыли немецкий университет в Страсбурге – для чего, как вы думаете? Им мало было своей удачи на поле боя, им еще нужно повергнуть французскую культуру. Свинство. Я мог бы понять поединок идеализма с галльской чувственностью, однако немецкий идеализм, требующий вещественных знаков своей победы, внушает стыд. Идеализм, бряцающий шпорами и преисполненный чванства казармы. Впрочем, любой идеализм дурно кончает. Тут – неизбежность.

Чужестранец . Странные, странные речи для немца.

Брат . Возможно. К несчастью, в Германии принято лирически относиться к казарме и даже находить в ней поэзию. Вы, я вижу, почитаете Гёте, а он почитал Наполеона. Что естественно – у вашего Гёте был генеральский взгляд на мир, да и ум у него был генеральский. В Германии есть лишь один поэт. Шиллер. Другого же я не знаю.

Чужестранец . Вы не можете не восхищаться Гёте.

Брат . Что ж, пусть берет он себе восхищение, а Шиллеру оставим любовь. Это ведь тоже вполне естественно. Кем восхищаются, тех не любят.

Чужестранец . Где же вы служите?

Брат . В университете.

Чужестранец . Вы профессор?

Брат . С вашего позволения.

Чужестранец . Чему ж господин профессор учит?

Брат . Думать.

Чужестранец . Вы учите философии?

Брат . Я повторяю: я учу думать. А философию я читаю. Легко излагать чужие мысли, зажечь своими – безмерно трудно.

Чужестранец . За ваших студентов я спокоен. Они узнают множество новых и подлинно неожиданных мыслей.

Брат . Множество? Было лишь несколько стоящих за всю историю рода людского. Тот, кого посетит хоть одна, может считать, что не зря родился. Но ею надо распорядиться.

Чужестранец . То есть – преобразовать в идею?

Брат . Вот здесь вы должны проявить осторожность. Идея обуздывает мысль и ограничивает ее. Но это, в конце концов, не страшно. Идеи рождаются и умирают. Опасны навязчивые идеи.

Чужестранец . Однако же может случиться и так, что мысль, посетившая вас, и есть навязчивая идея?

Брат . Недурно. Ваш ум склонен к игре. Не знаю, насколько он глубок, – во всяком случае, ему свойственна живость. Нет, сударь, явившаяся мне мысль тем отличается от идеи, даже навязчивой, что свободна. Она не держится за догадку, она не боится ее отринуть, если почувствует ее узость. Вы вправе сказать, что счастливая мысль меньше всего обещает счастье. Да, это верно, но выбора нет. Ибо в отношениях с мыслью необходимо большое мужество. Вот этому-то я и учу.

Чужестранец . Вы требуете от ваших юношей не прилежания, но бесстрашия?

Брат . Именно так, именно так! Страх, сударь, это конец дороги. И умственный страх гораздо хуже, чем страх физический, – можно понять, когда человек желает сберечь свое незащищенное тело, когда же он сберегает свой мозг от неприятного открытия, он жалок и достоин презрения. При этом он хочет скрыть свою трусость, – оказывается, всякая мысль, которая не ищет предела, рискует стать безнравственной мыслью.

Чужестранец . Должно быть, как всякая свобода, ежели она беспредельна.

Брат . Полноте, так пугают слабых. Все либералы, сколько их есть, требовали свободы мысли. Но все боялись свободы мыслить. Естественно! Это разные вещи! Первая из этих свобод связана с политическим правом. Она расширяет его пространство. Вторая – с отвагой нашего разума, ее движенье – не вширь, а вглубь. Но в глубине таятся бездны.