Белый отель Томас Дональд

Ботаником:

Это разбивает мне сердце. Вчера я нашел очень редкий вид эдельвейса. Я, конечно же, оставил его в отеле, а теперь он исчез в пламени.

Женой банкира:

Не могла поверить своим глазам. По ту сторону озера прямо у нас на глазах сгорал дотла наш отель, а этот парень потянул к себе свою девицу и усадил к себе на колени! Понимаете, чтояимею в виду? Как игра, когда кольца накидывают на штырь! И это в то время, когда вокруг кричат люди, у которых в отеле остались близкие.

Страховым агентом:

Жутко было видеть, как они выпрыгивали из окон верхних этажей. Огонь пытались тушить струями воды, но это не очень-то помогало. Слава богу, что Элинор была со мной. А я-то убеждал ее остаться в отеле и отдохнуть! Как бы то ни было, с нами все в порядке, и мы надеемся с тобой увидеться.

Его женой:

Слава всемилостивому Господу, Губерт был со мной. Ему не очень хотелось отправляться на лодочную прогулку после наводнения, но я его уговорила. Погода чудесная, хотя ночи довольно прохладные. Уже достаточно долгое время я чувствую себя намного лучше, и мы познакомились с очень милыми людьми.

Мальчиком:

Они свисали с деревьев, как волшебные фонари.

Паcтором:

Но мертвые восстанут, я этого не боюсь. И истлевшая плоть станет нетленной. Пожилая дама, с которой мы вместе ходили в горы, погибла в огне. И все же душа моя будет воспевать Господа.

Четой новобрачных:

Это омрачило наш отпуск, номы все равно счастливы. Здесь озеро и горы, это прекрасное место, от видов просто дух захватывает.

Женой пекаря:

Наши сердца разрываются от горя. Дорогая мамочка умерла в ужас им пожаре в отеле. Мы, благодарение Богу, были на яхте, но все видели. Он вспыхнул, как бумага. И мы видели ее номер. Но она быт уже старенькой, так что не стоит горевать очень сильно. Ради детей мы стараемся быть повеселее, и вам надо вести себя так же.

Коммивояжером:

В одной из спален долгое время были опущены шторы, а вчера их открыли; полагают, что это как-то связано со случившимся, хотя я не знаю, каким образом.

Его любовницей:

Думают, что одна из горничных, прибирая постели, украдкой курила. Я видела, как в коридоре курила горничная-японка, это выглядело забавно – ведь обычно они так изысканны. К счастью, это случилось в другом крыле, так что с нашими вещами все в порядке.

Пожилой супружеской парой:

Говорят, что гора (где все еще много снега) отразила солнечные лучи. Думаю, это что-то наподобие лупы, с помощью которой мы читаем. Так это или нет, но случилась ужасная трагедия, так что опасайся пожаров, дорогая. Персонал отеля великолепен. Все равно стоило сюда приехать, лучший наш отдых за всю жизнь. Сердечно благодарим тебя за предоставленную возможность.

Оперной певицей:

Я отправилась в горы на несколько дней, чтобы отдохнуть перед возвращением домой. Думаю, это идет мне на пользу. Последние недели были очень напряженными, поэтому так хорошо ничего не делать и лишь наслаждаться вкусной едой и прекрасными пейзажами. Единственный недостаток – я не очень хорошо сплю по ночам, но понемногу начинаю расслабляться. Скоро увидимся.

Швеей:

Малышка моя умерла, мое сердце разбито. Я обещала послать тебе открытку, дорогой, но не с такими вестями! Хоронить будут здесь. Выезжаю сразу же после похорон.

Адвокатом:

Единственный недостаток – шум по ночам. Конечно, им можно посочувствовать, номы тоже многое потеряли, и это еще не повод для того, чтобы не давать порядочным людям нормально спать в отведенное для сна время. Естественно, мы пожаловались управляющему, но тот либо не хочет, либо не может на них воздействовать.

Отставной проституткой:

Один джентльмен сделал мне комплимент по поводу моей фигуры, значит, уже почти ничего не видно. Я с каждым днем прибавляю в силе и начинаю к этому привыкать. Чувствую, что меня слегка клонит влево, но, думаю, это пройдет. Мне еще повезло, здесь много гораздо более тяжелых больных. Погода хорошая, а кормят превосходно.

Настроения танцевать ни у кого не было. Гости молча обедали и, глубоко растроганные, внимали цыганскому оркестру, который наигрывал приятные, грустные мелодии. Один из оркестрантов, виолончелист, сам был захвачен пожаром в лифте и обгорел до неузнаваемости. Возможно, молодые влюбленные и потанцевали бы, но они не явились к обеду.

Во время одной из пауз между мелодиями, когда был слышен лишь приглушенный говор грустных голосов и деликатное постукивание подаваемых блюд, майор (он всегда обедал один за маленьким столиком в углу) поднялся, прошел к эстраде, тихо сказал что-то пухлому и потному руководителю оркестра, тот кивнул ему, и майор обратился к гостям в микрофон. Он сказал, что хотел бы поговорить по неотложному делу, желательно со всеми из присутствующих; не будут ли они так любезны, покончив с едой и захватив из бара что-нибудь выпить, собраться в бильярдной. Какое-то время после его слов стояла тишина, потом разговоры возобновились с новой силой. Около трети постояльцев решили узнать, о чем с ними хочет поговорить «сумасшедший майор» (многие называли его именно так). Осушив кофейные чашечки и взяв в баре бренди и ликеры, внушительная толпа спустилась в бильярдную и в несколько рядов расселась вокруг стола. Зеленое сукно еще не высохло после наводнения и мерцало в свете лампы, как прямоугольный бассейн, подернутый ряской.

Майор, англичанин по имени Лайонхарт, стоял у борта стола, ожидая, пока рассядутся опоздавшие.

– Спасибо, что пришли, – сказал он твердо и звучно.– Разрешите мне сразу рассеять ваши опасения: я собрал вас не для того, чтобы говорить о смерти. Мы со смертью старые знакомые, и она меня не пугает. Мы скорбим по тем, кто погиб при пожаре и наводнении, но не это предмет нашего разговора. Такое случается. На то воля Божья. Мы не должны чересчур омрачать свои души из-за того, что случилось.

При этих словах волна согласия прокатилась среди слушателей, и кое-кто из них взглянул на высокого и статного военного с возросшим уважением.

Майор опустил взгляд и очень медленно, как бы собираясь с мыслями, загасил сигарету. В бильярдной стояла глубокая тишина, нарушаемая лишь мурлыканьем черной кошки, жившей в отеле (большой любимицы многих постояльцев), – она тайком пробралась сквозь толпу и теперь, свернувшись клубочком, лежала на коленях у жены часовщика, а та ее гладила. Кошка сильно обгорела во время пожара, но, по счастью, уцелела.

– Однако же происходят странные вещи, – твердым голосом продолжил майор. Он сделал паузу, чтобы его слова дошли до слушателей. В его речи чувствовался отзвук военной властности. Должно быть, он немало повоевал, подумал Генри Пуссен, инженер. Люди, подобные Лайонхарту, ничего собой не представляют, пока лейтмотивом времени не становятся опасность и насилие, а когда эти дни минуют, они опять делаются ничтожествами, разве что чуть в другом роде; но пока в мире раздаются эти ноты, именно такие люди наиболее необходимы.

– А вы не хотели бы как-нибудь доказать свое утверждение, майор? – резко спросил Фогель, немецкий адвокат.

Майор посмотрел на него с плохо скрытым презрением. Фогель был циником и трусом; как-то раз его поймали на мошенничестве при игре в карты.

– Конечно, – спокойно сказал майор.– Падающие звезды.

При этих словах все, за исключением Фогеля, затаили дыхание, так что молчание собравшихся сделалось мертвой тишиной.

– Все их видели, – тихо продолжал майор, – не один-два человека, а все; и не в одну из ночей, а почти каждую ночь. Крупные, яркие, белые звезды.

– Большие, как кленовые листья, – мягко и как бы в полудреме сказала любовница коммивояжера. Она сжала ладони, словно испугавшись того, что произнесла.

– Точно, – сказал майор.

– А листья у вязов – красные, – сказал часовщик, вскакивая и отбрасывая руку жены.– Кто-нибудь это заметил?

Он взволнованно огляделся, и несколько голов кивнули в знак подтверждения. Он имел в виду рощицу вязов в конце лужайки за отелем. Люди, которые ему кивнули, опускали глаза и нервно облизывали губы. Другие голоса возбужденно утверждали, что это не так. Но в них было мало убежденности, и скоро они стихли. Снова воцарилась всеобщая тишина, и в комнате отчетливо повеяло холодом. Боясь допустить, чтобы людьми овладели тревога и уныние, майор предложил на несколько минут прерваться, – пусть каждый поднимется наверх и вновь наполнит свой стакан. Почувствовав неожиданную усталость, сам он присел, и сквозь шумную толпу, проталкивающуюся к лестнице, к нему скользнул Фогель, злобно поблескивая своим пенсне.

– Вы меня удивляете, Лайонхарт, – сказал он достаточно небрежно, но в его голосе угадывалась металлическая грань презрения и недовольства.

– В самом деле? И чем же? – спросил майор, откинувшись назад в кресле.

– Тем, что распространяете панику среди дам. Почему бы не оставить их в покое? Я, конечно, ни на миг не верю вашим паникерским россказням.

Но если предположить, что они чем-то обоснованы, зачем вам обязательно посвящать в это женщин?

– Во-первых, Фогель, вы недооцениваете умственные способности женщин. Это свойственно людям сидячих профессий – и это всегда недальновидно, а иногда и опасно.

Фогель слегка покраснел, но пока держал себя в руках.

– А во-вторых?

– Ради их собственной безопасности – и безопасности всех нас – они должны осознать, что нам могут угрожать вещи, которых мы не понимаем. По крайней мере, я не притворяюсь, что понимаю их. Правда, я не обладаю преимуществами немецкого образования.

Адвокат резко отвернулся. Майор подосадовал было, что позволил столь некорректному замечанию вырваться из своих уст, но его мысли уже опять обратились к более серьезному делу – все постояльцы успели вернуться с наполненными стаканами и ждали его, чтобы продолжить обсуждение. Поднявшись на ноги, он на миг почувствовал головокружение и, слегка покачнувшись, ухватился за влажный борт бильярдного стола.

– Очень важно, – сказал он, – чтобы мы честно поделились тем, что видели – или полагаем, что видели, – и, по возможности, нашли всему разумное объяснение. Например, я не знаю: один ли я видел молнию, ударившую в озеро? Синевато-багровый разряд, абсолютно вертикальный.

Он вопросительно огляделся. После краткого напряженного молчания старуха-сиделка, покраснев, тихо сказала:

– Нет, я тоже это видела.

– И я, – сказал горбоносый, изможденного вида бухгалтер. Его жена тоже решительно кивнула. Еще

несколько человек смущенными мягкими жестами выразили согласие, в задумчивости и смятении отхлебывая из своих стаканов. Майор спросил, может ли кто-нибудь еще рассказать о каких-либо странных случаях.

– Стая китов, – сказала миловидная молодая блондинка-секретарша.– Вчера рано утром, когда я спустилась поплавать. Я решила, что мне это видится, точнее, что я не могу этого видеть, если вы понимаете, что я хочу сказать, – ведь у озера нет стока. Такое просто невероятно. Но сейчас вы заставили меня снова задуматься об этом. Я уверена, что то не были низко лежащие облака.

– Может, вам привиделось это с похмелья? – ухмыляясь, сказал Фогель.

– Нет, я их видела тоже, – сказала его бледная сестра.– Прости, Фридрих, – торопливо добавила она, – но я должна сказать правду. Мне пришлось встать на рассвете – по некой причине, которую нет необходимости указывать, – и я выглянула в окно.

– И увидели китов? – с мягкой доброй улыбкой переспросил майор.

– Да, – сказала она, комкая платочек, а Фогель посмотрел на нее с презрением и ненавистью.

Оказалось, что никто больше не видел китов; но накануне больше никто и не вставал на рассвете, а болезненно честное свидетельство сестры Фогеля оказало воздействие на настроение собравшихся.

– Еще кто-нибудь хочет что-то сообщить? – отрывисто произнес майор.– Странные события, необычные видения?

Все переглянулись в полной тишине.

– Тогда давайте рассмотрим, что мы имеем. Падающие звезды. Красные листья. Молния. Стая китов.

Тут в дело вмешался Ьолотников-Лесков, до сих пор задумчиво и отстраненно сидевший в самом дальнем углу, поглаживая свою короткую элегантную бородку. Голос столь выдающегося государственного деятеля сразу привлек к себе всеобщее внимание, включая даже тех, кто не соглашался с его политикой.

– Не могу ничего предложить, – он вздохнул и развел руками, – в объяснение падающим звездам, красным листьям или же молнии. Но мне кажется, я могу объяснить появление китов. Мадам Кот-тен, – он поклонился полной даме в голубом платье, которая с улыбкой кивнула ему в ответ, – является корсетницей. А частью любого корсета – грубо говоря – является убитый кит. Китовый ус, понимаете? Мне кажется, можно предположить, что ее присутствие среди нас – которое благодаря ее исключительной теплоте и жизнерадостности так нас всех воодушевляет, – так сказать, «вызвало» китов. Привлекло их, завлекло, приманило, назовите это как угодно.

Мадам Коттен, обмахивая веером раскрасневшиеся щеки, сказала, что и в самом деле знает случаи, когда дамы видели китов, если она – мадам Коттен – была где-то поблизости.

Болотников-Лесков благодарно покивал ей, покраснев как мальчик.

Разумное или почти разумное объяснение появления китов приободрило собравшихся, и несколько человек набрались смелости рассказать о явлениях, свидетелями которых они были, но оказались слишком напуганы, чтобы о них упомянуть. Пастор-лютеранин сказал с неуверенностью в голосе, что видел грудь, летящую сквозь тисовую рощу, когда как-то вечером перед обедом поднимался по тропинке к церкви.

– Сначала я решил, что это летучая мышь, – сказал он, – но сосок был виден совершенно отчетливо.

Седоволосая женщина с объемистым бюстом призналась, что ей недавно удалили грудь из-за того, что та непрерывно росла. Майор Лайонхарт поблагодарил ее за откровенность, и среди присутствующих пробежал сочувственный шепот. Фогель, совершенно желтый, заявил, что, как ему кажется, он видел окаменевший эмбрион, плававший в мелких водах озера, но это с тем же успехом могло быть куском окаменелого дерева. Его сестра, начиная плакать, призналась, что лет десять тому назад сделала аборт. После этого наступила болезненная тишина, и каждому стало ясно, что Фогель ничего об этом не знал. Лицо у него задрожало, и майор ощутил прилив сочувствия к этому иссушенному немецкому адвокату.

Сестра Фогеля уже неудержимо рыдала. Звук был сухой, мучительный, почти невыносимый для слуха; и мужчины, которые не моргнув глазом пережили и наводнение, и пожар, теперь торопливо закуривали сигареты и сигары, чтобы немного успокоить нервы. Все почувствовали огромное облегчение, когда пастор перегнулся через Фогеля, ласково, но твердо взял женщину за руку и повел ее из комнаты, пробираясь между постояльцами и бильярдным столом. Пока они шли к выходу, сидевшие поодаль видели, как жена пекаря подталкивает мужа локтем и что-то ему шепчет, а он отрицательно качает головой. Но когда снова воцарилась тишина, пекарь встал на ноги и, по-рабочему невнятно и едва слышно, рассказал о том, как видел матку, скользившую через озеро. Он был там совсем один, удил рыбу. Матка едва касалась поверхности воды и вскоре исчезла.

– Порой разное может померещиться, когда удишь рыбу один, особенно на заре или в сумерках. Но то было точно, о чем я говорю.

Он уселся, взглядом ища у жены поддержки.

Внимая комично-простонародному акценту пекаря, майор Лайонхарт не смог удержаться от усмешки, выказавшей его желтые зубы, хотя он и пытался притвориться, что играет желваками; даже Болотников-Лесков, несмотря на все свои революционные идеалы, украдкой улыбнулся. Майор спросил, не видел ли кто-нибудь еще скользившей по воде матки. В тишине кто-то предположил, что пекарь видел каравай хлеба, и раздались смешки, снявшие напряжение. Но все тот же анонимный мужской голос, раздававшийся из тени в углу, проскрипел:

– А ледники кто-нибудь видел? В горах, наверху. Эти слова стерли все улыбки, и в комнате опять повеяло холодом.

То тот, то другой постоялец пытался объяснить падающие звезды, молнию, красные листья и ледники. Ни одно из этих объяснений не прозвучало убедительно, даже для тех, кто их выдвигал. Закрывая собрание, майор призвал всех быть бдительными. Болотников-Лесков от имени всех присутствующих поблагодарил майора – по рядам опять пробежал согласный шепоток – и предложил, чтобы, оказавшись свидетелями еще какого-нибудь необъяснимого явления, они сразу же ставили бы в известность майора, который будет облечен полномочием созвать собрание вновь, если и когда сочтет это необходимым. Это предложение было встречено приглушенными возгласами одобрения.

Когда постояльцы попарно поднимались вверх по лестнице, пекарь обнаружил, что идет рядом с престарелой сиделкой. Та воспользовалась случаем рассказать ему, что ее внучатая племянница, которая сегодня почувствовала себя дурно и рано легла спать, месяц назад подверглась операции по удалению матки.

– Я привезла ее сюда для восстановления сил, – сказала она негромко, не желая, чтобы ее услышал кто-нибудь еще.– Это очень печально, ведь ей лишь слегка за двадцать. При всех я не стала об этом говорить, потому что она расстроилась бы, если бы об этом узнали. Она и так донельзя огорчена. Но я хочу, чтобы об этом знали вы и ваша жена.

Пекарь с благодарностью сжал ей руку.

Все это происходило за несколько дней до того, как юные влюбленные опять отважились спуститься вниз пообедать. Оказавшись в зале, они обнаружили, что их столик предоставлен другим постояльцам. Потоку преисполненных надежд посетителей, жаждущих попасть в белый отель, попросту не было конца, и пустующий стол был поэтому непозволительной роскошью. Метрдотель извиняющимся тоном объяснил это молодой чете, добавив, что полагал, что они и впредь намереваются есть у себя в номере. Он попросил их подождать немного, пока он не обменяется несколькими словами с пышущей весельем, вызывающе привлекательной искусственной блондинкой, мадам Коттен, которая сидела одна за столиком для двоих. Мадам Коттен улыбнулась в знак согласия, приветливо кивнула молодой паре, и метрдотель быстро принес еще один стул и проводил их к ее столику. Сидеть пришлось в тесноте, и молодой человек рассыпался в извинениях за то, что они нарушили ее уединение, но мадам Коттен со смехом отвергла все его сожаления, добродушно похохатывая, когда их ноги нежданно сталкивались под столом.

Она сказала, что счастлива оказаться в чьем-либо обществе. Муж ее погиб при наводнении, и одиночество она переносит с трудом. Она достала платок и промокнула показавшиеся на глазах слезы, но вскоре в свою очередь принялась извиняться за то, что навязывает им свое горе.

– Я стараюсь плакать как можно реже, – сказала она.– Вначале я была безутешна – и уверена, что всем было тяжело рядом со мной. Но я велела себе собраться. Это несправедливо по отношению к остальным, кто приехал сюда, чтобы повеселиться.

Юноша сказал, что восхищен ее мужеством. Он заметил ее в предыдущий раз, когда они выходили обедать, и видел, как она смеется и танцует, – поистине она в тот вечер была душой общества. Мадам Коттен криво улыбнулась. Это было непросто, сказала она. В сущности, это ужасно больно – притворяться полной веселья, когда твое сердце не здесь, а в гробу вместе с мужем.

Стало немного легче, добавила она, после того трагического пожара. Свежее горе остальных как бы увеличило расстояние между нею и ее тяжкой утратой. К тому же, по сравнению со сгоревшими, утопленники кажутся погибшими более милосердной смертью. Всегда можно встретить кого-то, кому еще хуже, чем вам, сказала она, снова утирая слезы, но вслед за тем, не желая испортить вечер, повеселела и принялась излагать забавные истории, по большей части о своих заказчиках. Оба просто влюбились в мадам Коттен. Слезы струились у них по щекам, когда она рассказывала о том, как дамы (и даже джентльмены!) примеряют корсеты. Наевшись от души, она похлопала себя по туго затянутому животу, заметив, что сама она – живая реклама своих товаров. «Здесь я весьма выдающаяся особа!» Она рассмеялась, широко распахнув руки, как рыбак, рассказывающий о своем улове. Пекарь, сидевший в противоположном углу зала, встретился с нею взглядом, по-своему истолковал ее жест и распахнул руки еще шире, довольно ухмыляясь. Вечер пронесся так незаметно, как будто часовщик за столом поодаль заставил все часы – и наручные, и стенные – идти втрое быстрее.

Влюбленные проводили мадам Коттен до ее номера – и оказалось, что он рядом с их собственным, изголовье их кровати было обращено прямо к нему. Из ночи в ночь из этого номера до них доносились душераздирающие рыдания. Их восхищение ею возросло еще больше – они почувствовали, чего ей стоило сдерживать свою скорбь на протяжении всего дня. И в эту ночь снова, упав друг другу в объятия и нетерпеливо раздевая один другого, они расслышали, как сокрушается за стеной мадам Коттен. Вскоре, однако, они перестали различать эти звуки, поглощенные своей страстью.

Позже они впервые поссорились – так, как это бывает между влюбленными, – очень по-доброму, шепотом. Он был убежден, что в черном небе за окном мелькают падающие звезды, она же утверждала, что это белые розы. Но когда вниз проплыла апельсиновая роща, в чем не могло быть никакого сомнения, они прекратили шептаться, в изумлении следя за нею. Сверкающие апельсины виднелись среди темной шелестящей листвы. Любовники вышли на балкон, чтобы увидеть, как роща упадет в озеро. Каждый плод по отдельности шипел, погасая, стоило ему коснуться спокойной глади озерной воды.

Скрытая от их глаз, мадам Коттен в это же время стояла на своем балконе. Она никак не могла уснуть. На озере виднелись сотни фонарей, их по очереди драпировали черной тканью. Она уже выплакалась до следующей ночи. Сняв платье и облачившись в полотняную ночную рубашку, она выплеснула с балкона почти полную склянку слез.

Совершенно опустошенные, любовники бок о бок лежали в постели. Было странным и освежающим не слышать никаких признаков горя. Они понятия не имели о том, который теперь час. Время, которое мчалось вечером, теперь тянулось для мадам Коттен, лежавшей с открытыми глазами в темноте; и по-разному не существовало для спящих постояльцев, для мертвых, лежавших внизу в прохладных хранилищах, и для влюбленных. Их души, удерживавшие равновесие на краю сна, как если бы кто-то, измучившись жарой, рискнул устроиться спать на перилах балкона, приводили себя в созвучие со всеобщей тишиной. У нее слух был тоньше, и она различала звуки, которых для него не существовало. Даже их пальцы не соприкасались. Порой его рука устало поглаживала холмик спутанных волос на ее лобке, скорее с нежностью, чем с вожделением. Ей нравилось, когда он так делал.

Он нарушил безмолвие, шепнув, что это напоминает ему тот холм, на котором он часто играл и шалил, будучи мальчиком. Холм был покрыт папоротником, и он со своим двоюродным братом играл там в охотников. Он помнил то смешанное со страхом наслаждение, когда или ты кого-то выслеживаешь, или за тобой крадутся сквозь густые, тяжело пахнущие цветущие папоротники. Только в то время он был по-настоящему близок к земле.

– Мой отец говорит, что, где бы ни имела место любовная близость, там всегда присутствуют четверо, – сказал он.– Конечно, они сейчас здесь. Мои родители.

Молодая женщина увидела в ногах кровати сурового Фрейда, стоявшего рядом со своей застенчивой женой. Черный костюм Фрейда и белая ночная рубашка его жены растворились и растаяли, превратившись в ее платье, смутно видневшееся на полу, куда она его бросила.

Больше всего они любили закаты. Горы исторгали из себя крутящиеся розовые облака, подобные цветкам. (Старушка-сиделка однажды вечером видела, как все небо превратилось в огромную алую розу с бесконечным сплетением лепестков; ведомая чувством долга, она тут же отправилась сообщить об этом майору.) Роза была совершенно неподвижной, но все же казалось, что она по спирали ввинчивается внутрь себя, и у любовников возникло жуткое ощущение, что вся земля поворачивается, как колесо. Когда подкралась ночь, ее груди так же вращались под его ладонями; и его язык тоже вращался, нежно ударяя по ее женскому естеству или же пытаясь проникнуть все глубже и глубже, как будто желая пробить в горном склоне тоннель. Она была настолько распахнута, что чувствовала, как ее влагалище, сделавшись полым наподобие пещеры, исторгает из себя воздух, как бывает при пускании ветров, и это вгоняло ее в краску, хотя и она, и он знали, что дело совсем в другом.

Время своими мягкими руками хирурга понемногу залечивало раны мадам Коттен. Любовники целый день оставались в душной комнате, а она тем временем прогуливалась вокруг озера с отцом Мареком, старым и добрым католическим священником. Непреложность его высказываний служила ей большим утешением. Он настаивал на том, что ей необходимо вернуться в лоно церкви, уподобляя это одному из ее прочных корсетов. Церковные догматы, говорил он с улыбкой, служат корсетом для души.

Восхищенная этой аналогией, она рассмеялась. После прекрасной долгой утренней прогулки среди деревьев и полевых цветов священник и корсетница решили перекусить в весьма неплохом трактире, расположенном на берегу озера за много миль от какого-либо жилья. Вынося бутерброды с сыром к столикам, расставленным прямо на берегу, они наткнулись на* Фогеля и Болотникова-Лескова и почувствовали себя обязанными присоединиться к ним, хотя ни те, ни другие не испытывали от этой встречи никакого удовольствия. Болотников-Лесков пустился в политические разглагольствования и набрал уже слишком большую инерцию, чтобы остановиться. Проблема, разъяснял он (пока мадам Коттен грустно улыбалась, а ее взгляд рассеянно блуждал по озерной глади), состоит в том, что его партия наилучшим образом подходит для масс, но массы, к сожалению, не в состоянии этого понять. Он выражал опасение, что бомба окажется единственным решением вопроса.

От орлиного взора Фогеля не ускользнуло то, что у священника подрагивает рука, когда тот поднимает стакан со сливовым соком; он также отметил красноту его лица. Юридический опыт подсказал ему, что священника отправили на отдых для того, чтобы тот немного «просох». Корсетник-мужчина и корсетница-женщина быстро покончили со своими бутербродами и извинились за то, что так поспешно покидают сотрапезников. Они сказали, что хотят успеть обойти вокруг всего озера.

Юные любовники ссорились вторично, и на сей раз более серьезно. Он ревниво допрашивал ее о том, что у нее бывало в постели с мужем, и это ее раздражало – ведь все было так давно и так несущественно. В этом споре впервые обнаружилась его незрелость; до тех пор небольшая разница в возрасте казалась совершенно незначительной. Она даже никогда ее прежде не замечала. Но теперь, из-за его ребяческой вспышки ревности к умершему, разница в возрасте оказалась заметна уж слишком сильно. Из-за этого она стала раздражаться и по другим поводам – например, мерзкими турецкими сигаретами, которыми он непрестанно дымил, наполняя комнату прогорклым запахом и, вне всякого сомнения, навсегда губя ее певческий голос.

Конечно, в конце концов все стало даже еще очаровательней, чем прежде. Соединившись в любовном объятии и глядя в глаза друг другу, они не могли поверить, что только что обменивались враждебными словами. Но чтобы показать, что он для нее значит куда больше, чем муж, ей пришлось совершить нечто непривычное – взять в рот его пенис. Она испытала потрясающую степень близости, оказавшись с глазу на глаз с этим роскошным тюльпановым бутоном, с этим пышущим жаром, словно бы дымящимся монстром, на самом конце которого—в углублении – поблескивала, однако, прозрачная, как роса, капелька. Взять его в рот казалось столь же невообразимым, как позволить войти в себя бычьему члену. Но, боязливо прикрыв глаза, она сделала это, лишь бы доказать, что его она любит больше, чем мужа. И это не оказалось неприятным, более того – это настолько не было неприятным, что она, недоумевая, стискивала его губами, ласкала языком и сосала, так что он наливался у нее во рту еще большей силой, пока наконец брызнувшая из него струя не ударила ей в гортань. Обуреваемый ревностью, он поносил ее мерзкими словами, которые возбуждали ее весьма необычным образом.

Это по-новому взволновало их, как раз тогда, когда они полагали, что новизна уже себя исчерпала. И, в нарушение всех общеизвестных норм, примерно в это же время в груди у нее снова появилось молоко – так нескончаемо долго приникал он к ее соскам.

Когда они спустились к обеду, ей казалось, что груди у нее вот-вот лопнут. Они наслаждались жизнерадостным шумом, смехом постояльцев, беготней официантов, искрометностью цыганского оркестра, ароматом блюд; ее переполненные груди, подпрыгивавшие под шелком, когда она проходила между столов, восторгались всем этим. Атмосфера белого отеля была восстановлена. Время все излечило. Жизнерадостность воскресла. Цыгане обнаружили среди постояльцев итальянского скрипача, игравшего в одном из прославленных оркестров; он был несравненно лучше погибшего собрата по профессии, так что они, хотя и скорбели по своему товарищу, от души радовались великолепным звукам, рождаемым ими, ибо вызов, брошенный им новым музыкантом, заставил их скромное мастерство подняться к новым высотам.

Кое-кто из постояльцев уехал, и метрдотель получил возможность предложить молодым влюбленным новый, более просторный стол. Они сели обедать с мадам Коттен и священником. Те, проведя весь день на солнце и свежем воздухе, пребывали в безмятежном, приподнятом состоянии духа. Краснолицый старик поощряюще и одобрительно взмахнул рукой, когда молодая женщина расстегнула лиф платья, объяснив, что груди у нее переполнены и болят. Он посочувствовал, потому что его мать страдала тем же самым, когда была помоложе. Юноша, салфеткой вытерев с губ красное вино, наклонился, чтобы взять в рот сосок, но прежде, чем он успел это сделать, молоко ударило струей, попав на скатерть. Женщина пунцово покраснела и рассыпалась в извинениях, но отец Марек и мадам Коттен рассмеялись, отвергая их, а официант подбежал и вытер лужицу своим белым полотенцем, оставив лишь крохотное пятнышко. Он спросил, не надо ли заменить скатерть, но все сказали, что в этом нет необходимости – ведь это всего лишь безобидное молоко. Молодая женщина заметила, как задумчиво смотрел священник на ее полную грудь, которую сосал ее любовник. Он поигрывал стоявшим перед ним стаканом с водой, скрытно мечтая о чем-нибудь покрепче. Она спросила его, не согласится ли он взять другую грудь и пососать из нее.

– Вы в самом деле не против? – сказал старый священник, тронутый и польщенный.– Не могу не признать, что это весьма соблазнительно.

Он взглянул на мадам Коттен, которая улыбнулась ему в знак согласия.

– Так оно и есть! Да! И потом, мы так много прошли пешком.

Она осушила бокал вина и налила себе еще один.

– Это пойдет вам на пользу. Вода не напиток для мужчины!

Он все еще был полон смущения и сомнений.

– Я действительно этого хочу, – сказала молодая женщина.– Пожалуйста.

И юноша отнял рот от набухшего соска, чтобы сказать:

– Пожалуйста, соглашайтесь. Честное слово, для меня этого слишком много.

Священнику не потребовалось дальнейших приглашений, и вскоре он, донельзя довольный, усердно сосал другую грудь. Молодая женщина откинулась на спинку стула, не менее довольная и успокоенная, и стала гладить густые кудрявые волосы своего возлюбленного и жиденький пушок на голове у священника. Она заметила, что макушка у него загорела на солнце. Поверх их голов она улыбалась тем, кто сидел за соседним столом, – пекарю, его жене и двоим ребятишкам. Они потягивали воду из стаканов. Пекарь долгие годы копил деньги на эту поездку, но все же не мог позволить себе ничего из ряда вон выходящего. Тем не менее он улыбнулся в ответ обуреваемому жаждой квартету.

– Я их не осуждаю, а вы? – обратился он к жене и детям.– Если вы в состоянии позволить себе это, почему не наслаждаться, пока можете?

Зависть, снедавшая его жену, поугасла благодаря аромату жареной утки, блюдо с которой как раз в это мгновение поставили перед ней, и она сдержала едкое замечание, готовое было сорваться у нее с языка, заметив просто:

– Что ж, это прекрасно, когда все вокруг веселы и довольны.

И в самом деле, во всем просторном обеденном зале нельзя было увидеть ни одного печального лица. Казалось, что все одновременно решили, что этот вечер должен возместить им уныние предыдущих обедов. У официантов праздничное настроение выражалось по-своему: они сновали между столов, слегка подпрыгивая в такт музыке и делая вид, что жонглируют подносами. Даже дородный шеф-повар оставил свои печи, чтобы пойти взглянуть, в чем причина всеобщего веселья. Его шумно приветствовали, и он ухмылялся в ответ, утирая пот, струившийся по его круглому лицу. Мадам Коттен встала, прошла через весь зал и вручила ему свой пустой бокач. Она указала ему на друзей, полностью поглощенных своим занятием, и потянула его за рукав, Смущенный и упирающийся, он все же позволил протащить себя через зал, ухмыляясь так широко, что видна была брешь в том месте, где у него отсутствовал зуб. Пока мадам Коттен тянула его к своему столу, все подбадривали его, крича и топая ногами. Женщина с обнаженной грудью улыбнулась и кивнула застенчиво ухмыляющемуся великану, после чего нежно отстранила любовника от своего соска – священник же продолжал умиротворенно сосать, даже не замечая, какие забавные вещи происходят с ним рядом. Молодой человек, вокруг губ которого осталось белое кольцо, улыбкой выразил свое полное согласие, и шеф-повар, ссутулившись, осторожно захватил набухший сосок между большим и указательным пальцами и стал сцеживать из него молоко, подставив бокал. Когда тот наполнился, он торжественно его поднял и одним большим глотком выпил сладкую жидкость. Под благодарственные замечания по поводу его поваренного искусства он, ухмыляясь, прошествовал обратно на кухню, и вращающаяся дверь запахнулась за ним.

Внимание постояльцев привлек праздничный гомон за большим столом на семью из восьми человек, превзошедший даже шум за столом молодых влюбленных. Там в рекордное время опустошались двухквартовые бутыли шампанского; бились бокалы; хрипло провозглашались пьяные тосты; немузыкальные, но очень воодушевленные голоса орали цыганские песни. Прошла молва, что глава семьи, престарелый голландец, почти слепой, взобрался на гору за отелем и вернулся с горной паучьей травкой, названной так из-за того, что растет лишь на высокогорье, в скальных трещинах, доступных одним паукам. Старик увлекся ботаникой уже на склоне лет, и сегодняшняя находка была воплощением его самой заветной мечты.

Услышав об этом, мадам Коттен и молодой человек шепотом обменялись несколькими словами и подозвали официанта. Тот подскочил к их столу, весь внимание, а потом столь же проворно бросился к столу голландцев с их приглашением. Едва он успел его изложить, как те сразу же вскочили со стульев и поспешили через зал, чтобы воспользоваться любезным предложением. Когда же они осушили свои бокалы или утолили жажду прямо из ее груди, к очереди присоединились и другие улыбающиеся, веселые постояльцы. Оркестранты тоже потребовали дать им освежиться. И даже Фогель, ни на миг не утратив высокомерного и скучающего выражения, как бы говорящего: что ж, раз уж я здесь, придется присоединиться к вашему стаду, – подошел и немного пососал из груди. Вернувшись к сестре, он с саркастической усмешкой вытер молоко с губ.

Солнце, неожиданно снизившись, как бы намазало маслом деревья, видневшиеся за французскими окнами, и все посерьезнели. Священник, насытившись, оторвался от соска и поблагодарил ее; теперь сердце у него сжималось от боли при воспоминании о матери, при мысли о своей вине перед ней, живущей так далеко, в родной Польше, – и в такой бедности и одиночестве. Он печалился также и тем, что нарушил обет воздержания. Ему надо было приготовиться к поминальной службе по тем, кто погиб при наводнении и пожаре. Он намного больше был расположен вздремнуть, но долг требовал исполнения. Поднявшись, он огляделся в поисках пастора: им предстояло разделить обязанности. Молодая женщина застегнула платье.

Она чувствовала, как под столом ее касается ладонь любовника. Они выпили слишком много, и у нее кружилась голова. Ее любовнику и мадам Коттен пришлось поддерживать ее, когда они медленно выходили из обеденного зала. Она возражала, говоря, что прекрасно доберется сама, а мадам Коттен пусть идет по лестнице первой – ведь ей надо одеться для похорон. Но мадам Коттен сказала, что не пойдет. Она не сможет этого видеть.

В спальне мадам Коттен раздела молодую женщину и осторожно уложила ее на постель. Любовник ухитрился ввести в нее член, еще когда они с трудом ковыляли по лестнице, и теперь мадам Коттен оставила на ней корсет и чулки, чтобы не прерывать их соития. Молодая женщина смутно различала пение плакальщиков, отправлявшихся на кладбище, и мирно лежала, наслаждаясь лаской. Глаза у нее были закрыты, но она почувствовала, как он взял ее руку и, направляя ее, слегка втиснул ее пальцы во влагалище рядом со своим членом. Помимо нежных прикосновений ногтя молодой женщины он ощутил жесткость обручального кольца мадам Коттен. «Оно всегда помогало мне. С ним – хоть в игольное ушко», – шепнула мадам Коттен, и молодая женщина пробормотала, что хорошо ее понимает: ее собственное обручальное кольцо часто выручало ее в горе, и она до сих пор не любит снимать его с пальца.

Тела погибших уложили на телеги, и некоторое время было слышно, как они грохочут среди сосен, а потом стало тихо. Молодая женщина ощутила пустоту в том месте, где была наиболее заполнена, и сонным голосом попросила добавить туда чего-нибудь еще. С трудом разлепив веки, она стала смотреть, как мадам Коттен и ее любовник страстно целуют друг друга.

Тропа, шедшая вдоль берега к горному кладбищу, была очень длинной, а священник сегодня уже проделал пешком весь этот путь. К тому же он ощущал тяжесть в ногах после еды и обильного питья. Очевидно, детальные чувствовали то же, что и он, и вскоре устали от пения похоронных гимнов. Все молчали, слушая, как колеса телег скрипят по песчаной тропе.

Священник нерешительно вступил в разговор с пастором. Ему впервые приходилось так долго говорить со служителем другой веры; но, думал он, с кем не поведешься в беде. Беседа оказалась интересной: речь шла о доктрине. По крайней мере, они соглашались друг с другом в том, что любовь Божья не поддается анализу. Она простирается сплошным целым, без стыков и швов, пронизывая все, что Он создал. Вскоре от усталости у них начали заплетаться языки – пастор тоже был далеко не молодым человеком, – и они оставили разговор, чтобы поберечь силы. Мысли священника вновь обратились к той груди, которую ему довелось сосать. Он пытался припомнить ее округлость и теплоту. Он думал также о мадам Коттен, которая во время их сегодняшнего похода дала ему такой хороший совет относительно томившего его чувства вины.

Освободив пышную плоть мадам Коттен от китового уса, который после обильного обеда глубоко в нее врезался, двое ее юных друзей принялись щекотать ее и пощипывать, а она металась, вскрикивала и смеялась, пытаясь вырваться из их рук. Она сглупа сказала им, что боится щекотки, и теперь они могли делать с ней все что угодно. Она не могла противостоять сильному молодому человеку, даже если не учитывать молодую женщину, тоже навалившуюся на нее. Один или два раза она чуть было не освободилась и не соскочила с кровати, но всякий раз юноша погружал свой большой палец в ее самое нежное место – внизу живота – и ей приходилось покоряться, откинувшись на спину и задыхаясь. Затем, когда она ослабела и утратила контроль над собой, они схватили ее за бедра и широко их раздвинули, а она визжала и опять вырывалась, заходясь от смеха, когда ей щекотали ступни. Юноша оказался у нее между бедер и собственным ртом прервал ее крики, так что ей, чтобы получить возможность дышать, пришлось пообещать быть паинькой и позволить ему это сделать. Она задыхалась и смеялась, уже более спокойно, а потом смех сменился быстрыми вздохами, и губы ее то нежно улыбались, то соединялись с его губами в кратких, беглых поцелуях.

Не обращая внимания на сильный ветер, треплющий полы его шинели, майор Лайонхарт вспоминал о всех других братских могилах, над которыми ему довелось стоять, и о всех письмах с соболезнованиями, которые пришлось написать. Когда краски на небе стали тускнеть, а свет дня – меркнуть в тени, отбрасываемой горой, ему показалось, что он различил апельсиновую рощу, медленно падавшую в озеро, а затем – розы. Впечатленный увиденным, он решил упомянуть об этом на следующем собрании, которое планировал провести следующим вечером. Розы, которые он видел, до странности походили на ту розу, что привиделась престарелой сиделке. Прежде он не придал особого значения ее словам – она была чересчур близка к старческому слабоумию. Ему было жаль тихую, грустную, очаровательную девушку, которая была на попечении у этой старухи. Но, может быть, она действительно видела розу на закате? Горная паучья травка – это тоже непонятно. Отец Марек обратился к цепочке застывших, закоченевших плакальщиков, а майор стал думать о подтянутом молодом лейтенанте, своем племяннике, – он должен был приехать завтра первым поездом. Они как следует покатаются на лыжах. Там, выше, – его излюбленный лыжный склон.

Вселенная, размышлял Болотников-Лесков, – это революционная ячейка, включающая в себя только одного члена: самое совершенное число для безопасности. Бог, если бы он существовал, стиснул бы зубы под самой жестокой пыткой, но ни одного предательского слова не сорвалось бы с его уст – ему было бы некого предавать, он ничего бы не знал.

Лишь вполуха внимая бормотанию священника, он с достойным удивления бесстрастием смотрел вниз, на крышку гроба, лишавшую возможности видеть наивную молодую женщину, ревностно разделявшую его взгляды; она была настолько преданной делу, что частенько пыталась поговорить с ним о грядущем золотом веке даже в минуты любовных утех.

У кошек, размышлял Энрико Мори, скрипач, нет никого, кто мог бы прочесть над ними слова утешительной лжи. Кошки знают, что нет никакого воскрешения, есть только перевоплощение в мою музыку. Он гладил по голове черную кошку, следовавшую за ними от самого отеля. Сейчас она, мурлыча, возлежала на руках у проститутки, страдавшей от рака. Он знал, что она проститутка, потому что однажды, будучи студентом консерватории в Турине, воспользовался ее услугами. Они узнали друг друга в первый же вечер, и шлюха, вспыхнув, отвела глаза в сторону.

В своем обращении отец Марек говорил о Плащанице Христа, запятнанной Его кровью. Чудотворный лик говорил: уверуйте в Меня, для вас Я вынес тьму и холод могилы. Мори отметил, что пастор, стоящий возле священника, чувствует себя неуютно. Конечно, подумал он, ему не по вкусу эти разговоры об идолах.

Когда пастор, приступив к своей службе, начал читать протестантскую заупокойную молитву, Мори взглянул вниз и направо, туда, где лежал крохотный гробик. Рыдающие родители бросали вниз цветы. Мори знал эту девочку всего несколько минут: она спросила, нельзя ли ей попробовать сыграть на его скрипке. Но за эти несколько минут они подружились, и он был потрясен, узнав, что она умерла от ожогов.

Тем не менее он позабавился, когда черная кошка спрыгнула с рук проститутки и припустила вниз по тропе так, словно за ней гнались семеро чертей. Вскоре она пропала из виду на тропе, ведущей к отелю. Спешит на вечерню, подумал Мори, – как раз начали звонить колокола церкви, расположенной позади и чуть выше отеля. Звон невнятно доносился с того берега, и одинокий рыбак, удивший посреди озера, принялся стаскивать с себя шляпу. Мать маленькой девочки осела на землю, и, словно по команде, другие женщины в цепочке тоже стали падать в обморок. Вот в чем беда с этими смешанными похоронными службами, подумал Мори: они длятся слишком долго и чересчур напрягают нервы.

Громовый раскат ударил им в уши, и Лайонхарт, взглянув наверх, сразу же понял, что пришел конец. В свое время ему доводилось слышать даже более мощные удары грома – и все же ускользать, оставаясь целым и невредимым; но сейчас пути к спасению не было. Пик горы подтаял, и огромные валуны с грохотом неслись вниз по склону. Плакальщики разразились гимном, и какое-то мгновение казалось, что их пение удерживает валуны в воздухе. Земля разверзалась под ногами.

Молодая женщина видела, как участники похорон один за другим падали в расселину, словно их, одного за другим, поражало невыносимое горе. Она видела, как они слабо подергивались, а затем земля и обломки скал погребли их под собой. Темнота в этот вечер наступила внезапно, и они улеглись, прислушиваясь к тишине, опять воцарившейся после удара грома. Холодный в тени вершины, воздух вокруг белого отеля был по-прежнему теплым, и они оставили окно открытым. Озеро выпило солнечный свет одним глотком, а луна на место солнца не заступила. Всем хотелось пить, и молодой человек позвонил горничной. Маленькая японка вздрогнула, увидав три головы на одной подушке, а они посмеивались над ее недоумением. Она принесла литровую бутылку вина и три бокала.

Крепкое вино снова их оживило. Опыт, который они проделали, для каждого был внове, и они радостно его обсуждали. Мадам Коттен была счастлива видеть, что привязанность молодых любовников друг к другу не ослабела: они целовались и игриво пощипывались.

Мало того, что их любовь не ослабла, этот опыт ее укрепил; по крайней мере, так считала молодая женщина. Щедрость всегда вознаграждает дающего, и их доброта к одинокой, понесшей тяжелую утрату женщине сблизила их еще больше. Так что она была счастлива. И ее любовник тоже был счастлив: ему было так уютно лежать между ними – аппетитному куску мяса между двумя ломтиками свежего хлеба. Он выпил, прикурил турецкую сигарету и вручил ее мадам Коттен; прикурил сам, затянулся, с наслаждением выдохнул дым, после чего повернулся, чтобы нежно поцеловать свою любовницу. Мадам Коттен завидовала их крепким молодым телам, памятуя о том, что ей тридцать девять и ее лучшая пора давно миновала. А церковные колокола, звучавшие так, словно звонили в комнате наверху, сделали ее еще печальнее. Возможно, лучшее, на что она может надеяться в дальнейшем, это несколько быстротечных приключений вроде сегодняшнего, но по большей части ее ждет одиночество. Она взяла бутылку, чтобы налить себе еще один бокал, но вино перестало литься, когда бокал был полон лишь наполовину.

– И это все, что здесь есть? – спросила она извиняющимся тоном.

– Это все, о чем мы знаем, – задумчиво сказала молодая женщина.– Это все, в чем мы можем быть уверены. По-настоящему уверены.

Поскольку с вином было покончено, молодой человек принялся ласкать полные, хотя и довольно-таки дряблые груди мадам Коттен. Разъединив ее бедра, он снова на нее взобрался. Молодая женщина предложила ей свой сосок: вино пошло в молоко, и ее груди опять переполнились и болели. Та благодарно приняла его в рот. В это же время он стал сосать ее собственную грудь, и круг наслаждения почти замкнулся. Молодой человек был очень возбужден, эрекция у него достигла небывалой величины, и он так сильно вонзился в мадам Коттен, что та застонала, сжимая зубы, и прокусила молодой женщине грудь, после чего ей уже пришлось сосать смешанную с молоком кровь. Лишь много позже мадам Коттен оделась и пошла обратно в свою комнату. В отеле было темно и тихо.

Дремавшего портье разбудил звонок среди ночи. За дверью оказались Болотников-Лесков и Фогель; они скользнули внутрь и предстали изнуренными, растрепанными и грязными. Каждый из них заказал себе в номер по полному кофейнику, двойному бренди и тарелке с бутербродами, а на утро – свои обычные газеты. Расставаясь на втором этаже с Фогелем, Болотников-Лесков кратко пожелал ему доброй ночи. Ему никогда не нравился этот субъект, но в жизни они придерживались одних и тех же принципов. К тому же Фогель, как и он сам, принадлежал к тем, кто выживает, а такие люди стоят тысячи гибнущих праведников.

К исходу следующего дня он не находил себе места и предложил выбраться из постели и походить по горам. Она была утомлена и предпочла бы небольшую прогулку вдоль озера, может быть, вместе с мадам Коттен. Но он имел в виду вылазку более основательную, и только вдвоем.

Он позвонил в колокольчик, призывая горничную принести чай и раздвинуть шторы. Приспособившись к солнечному свету, молодая женщина заметила, что у малышки-японки заплаканные глаза. Она спросила, в чем дело, и горничная рассказала ей о сокрушительной лавине, которая погребла всех, кто участвовал в похоронах. Она была очень расстроена, потому что питала растущую привязанность к майору-англичанину, оказавшемуся в числе жертв. К ее удивлению, выяснилось, что ему приходилось бывать на ее родине и он даже немного говорил по-японски. Он ожидал приезда своего племянника, армейского лейтенанта, а пока жил один и часто приглашал ее на прогулки – в те часы пополудни, когда она бывала свободна. Он очень интересовался ее занятиями и во всем проявил себя как добрый и понимающий друг. Ей будет недоставать его.

Благодарная молодой женщине за сочувствие, горничная, извинившись, на минутку отлучилась и вернулась, прижимая к сердцу тоненькую книжку, которую, по ее словам, майор вручил ей только вчера, во время их последней прогулки. Молодая женщина взяла книжечку и на незамысловатой обложке прочла: «Таволга. Стихотворения Гарольда Лайон-харта». Она быстро пробежала двадцать или около того коротких стихотворений и вернула книжку с сочувственным кивком.

– Это поможет вам помнить о нем.

Горничная, чьи глаза увлажнились от слез, раскрыла книжку на титульной странице и протянула ее обратно. Молодая женщина увидела несколько стихотворных строк, каллиграфически выписанных, и подпись: «С любовью, от майора Гарольда Лайон-харта». Горничная объяснила, что прочла ему несколько маленьких стихотворений, которые учитель велел ей написать во время каникул. И вот вчера, когда она принесла ему утренний чай, он подарил ей эту книгу со своим переводом ее стихов на первой странице! Она была так тронута, что расплакалась. Молодая женщина прочла каллиграфические строчки:

Тропа, начинавшаяся позади отеля и шедшая в гору, крутая и каменистая, извивалась среди лиственниц и сосен. Сначала они шли, обняв друг друга за талию, но когда тропа сузилась и стала круче, он пропустил ее вперед. Для горного восхождения она была совершенно неподходяще одета, но это было ее единственное платье. Было убийственно жарко, она вспотела, и платье прилипало к ягодицам и бедрам. Время от времени он не мог удержаться от соблазна скользнуть ладонью в щель между ее ног. Они добрались до прохладной, покрытой травой террасы, где между тисов уютно устроился церковный шпиль. Когда они остановились, чтобы отдышаться, он обвил руками ее талию и повернул ее лицо так, чтобы иметь возможность целовать ее в шею и в губы. Затем потянул ее вниз, на ощипанную траву.

– Кто-нибудь может прийти, – прошептала она, когда он рывком задрал ей платье до талии.

– Неважно, – сказал он.– Я хочу тебя. Пожалуйста. Ну пожалуйста.

Ослик на привязи щипал короткую траву, накручивая веревку на столб ограды и тем самым делая свои владения все меньше и меньше. Он принадлежал ордену монахинь, которые жили и служили Господу в монастыре, пристроенном к церкви. Любовники не знали о том, что старая, сгорбленная монахиня, прихрамывая, вышла из монастыря с корзиной белья для стирки – рядом с тем местом, где они лежали, протекал ручей. Им показалось, что они слышат шум скал, падающих сверху, а оказалось, что это старуха-монахиня колотит грязную одежду крепкой палкой.

Смущенная молодая женщина выскользнула из-под любовника и стала суетливо опускать платье. Старуха на миг перестала колотить белье и обратилась к ним с беззубой улыбкой:

– Не волнуйтесь. Знаете, здесь у нас ни в чем не бывает греха – благодаря этому ручью. Выпейте из него перед уходом. Но только не торопитесь. Жаль, что я вам помешала. Я скоро уйду.

Она пояснила, что монахиням потребовалось свежее белье для заупокойной службы по отцу Мареку и другим католикам, погибшим при сходе лавины. Она набожно перекрестилась.

Любовники вернулись к своим прерванным утехам, снова приостановив их, чтобы улыбкой поблагодарить монахиню, когда та пожелала им удачного дня и уковыляла прочь с тяжелой корзиной влажного белья. Потом они, складывая ладони лодочкой, напились из ручья. Вода была холодна как лед и очень освежала. Очищая одежду от травы, они взглянули на озеро и поразились его цвету – оно было красным, как наисочнейшая из слив.

Тропинка, ведущая вверх, терялась среди валунов и обманчивых снежных участков, так что им приходилось идти очень осторожно. Иногда они были вынуждены карабкаться на четвереньках, а быстро наступавшая темнота делала дорогу еще более трудной.

– Я порвала платье, – сказала она, а он пообещал, что назавтра справится на станции – может быть, ее чемодан уже прибыл. Если нет, то, пожалуй, они спросят у горничной, есть ли здесь магазин, где можно купить платье.

– И зубную щетку, – сказала она.– Мне нужна еще только зубная щетка.

Целью их восхождения была маленькая обсерватория, когда-то выстроенная на этой горе, но впоследствии заброшенная. Они увидели ее как раз в тот момент, когда солнце зашло за вершину, после чего мгновенно наступила ночь. Было страшно холодно, и молодая женщина пожалела, что не захватила с собой пальто. Они вошли под темный купол. Внутри не было ничего, кроме прорези в крыше, предназначенной для телескопа, который так и не был установлен.

Он сильно ошибся в оценке того, сколько времени потребуется для восхождения. Спуститься вниз ночью не было никакой возможности.

– Я буду тебя согревать, – сказал он и, когда они улеглись на ледяной пол, крепко сжал ее в объятиях. На них падали хлопья снега, залетавшие через прорезь в куполе.

– Прошу тебя, не сделай меня беременной, – прошептала она. Он видел белки ее глаз – они были белее снега. Она размышляла. Вот где это очень легко может произойти. По иронии судьбы – не в теплой постели, когда по небу пролетают розы и апельсиновые деревья, а морозной ночью, когда звезды, точно снег, падают через узкую щель. Холодная снежинка коснулась ее щеки, и она подумала: это семена Господа. Неистовство его ласк согревало ее. Она различала слабый шум водопадов – не только на этой горе, но и на всех горах, окружавших озеро и белый отель. И водопады пели, потому что ночь и снег позволяют горам встречаться друг с другом; они пели, как киты на рассвете, которых никто не слышал и которых лишь секретарша и сестра Фогеля успели заметить.

Ее согревала также и глубина выпавшего снега, наполовину погребавшего под собой их эскимосское пристанище. Все небо упало за ночь, все звезды и все созвездия. Она слышала самую основу Вселенной, очень нежный, бесконечно длящийся вздох.

К утру они покрылись инеем от мороза и совсем изголодались, но могли только набрать снега – целую россыпь белых звезд – и выпить его, когда он растаял. Пробившись через звездную стену, замуровавшую дверной проем, они аж задохнулись от изумления, увидев, что все внизу стало белым. Даже озеро было покрыто льдом. Только темная зелень нескольких сосен и елей виднелась сквозь снег и лед. И белый отель потерялся в белизне. Там, где он должен был находиться, не было ничего, кроме глубокого снега.

– Надо попытаться найти дорогу назад, – сказал он безо всякой надежды.

– Ты же знаешь, что это невозможно, – сказала женщина.– Мы не можем вернуться по своим следам; а потом – зачем нам обратно? Вспомни, что говорила монахиня: здесь нет греха.

Молодой человек не ответил; он лишь коснулся своих аккуратных усиков, как бы убеждаясь, что все еще существует, и, с трудом пробираясь сквозь снег, двинулся в путь. Когда взошло солнце и облака быстро рассеялись, они повеселели. Усилия, затраченные на ходьбу по колено в снегу, восстановили кровообращение; от избытка сил и тепла их едва не распирало. Они видели, как лед в озере раскалывается, образуя плавучие льдины, а те исчезают, превращаясь в голубую воду. Посвистывали птицы.

Снег с шелестом осел с церковного шпиля, и они обнаружили, что, ориентируясь на него, не так уж трудно держаться тропы. На полпути между обсерваторией и церковью они наткнулись на площадку для отдыха, там была деревянная скамейка и телескоп, через который обычно наблюдали за тем, как скалолазы взбираются на отвесную стену одной из гор по ту сторону озера.

Они сели на скамейку и радостно чмокнулись. День обещал быть чудесным: тающий снег сотнями ручейков устремлялся в озеро, а на небе к этому времени не осталось ни облачка. Но они по-прежнему не видели белого отеля.

Молодой человек встал и подошел к телескопу. Он направил его вниз, в сторону отеля, и, когда пласт снега оторвался и упал на веранду, увидел окно их спальни. Он узнал ето, потому что на нем были слова, которые она, предварительно надышав на стекло, вывела пальцем как раз перед их уходом, – это была фраза из Гейне. Он позвал ее подойти и взглянуть. Она с облегчением улыбнулась, когда различила смутно видневшийся интерьер: свои щетки для волос, неубранный чайный поднос и незаправленную постель. Однако ее встревожило то, что она не позаботилась объяснить горничной происхождение пятен крови на простыне. Хотя, должно быть, маленькая японка уже привыкла к хаотическим постелям – этим дневникам человеческой любви.

Она отдала телескоп любовнику, и тот стал вертеть его наобум. Он увидел эдельвейс, качавшийся под дуновением ветерка, возможно, милях в десяти от них. Отвернув телескоп от дальней горы и направив его в голубое пространство над озером, он поймал отраженный солнечный свет и вынужден был отвести глаза. Он посмотрел опять, на этот раз осторожнее, и увидел, что это металлическая застежка на подвязке белого корсета. Металл слегка протер эластик, и, полагая, что узнаёт этот корсет, он резко втянул в себя воздух.

– Не мадам Коттен ли это? – сказал он.

Она снова приложилась глазом к окуляру и на фоне слепящей голубизны увидела бледное, полное бедро с уже едва заметным синяком. А потом – слегка сдвинув телескоп вверх – искаженное розовое лицо.

– Да, это Дениз, – сказала она.

Он посмотрел снова и улыбнулся. Рядом с мадам Коттен падали другие люди, но невооруженным глазом ничего не было видно, кроме крошечного вагончика фуникулера, ползущего между двумя горами. Синяк, который он оставил на ее полном бедре, возбудил его так, что он вместе со своей испуганной подругой покатился по короткой и влажной горной траве. Она пыталась крикнуть, что воздух слишком разрежен, но из-за его внезапной страсти никак не могла вздохнуть.

Когда вагончик фуникулера сорвался с одного из тросов и люди, визжа, стали вылетать из него через открытый верх, чтобы потом, лишившись опоры, понестись к земле, у сына пекаря хватило присутствия духа крепко прижать к себе черную кошку, которая пробралась туда вслед за ним. Всего лишь из-за того, что он погладил ее на ступеньках у входа в отель, она сопровождала его на протяжении всего подъема к фуникулеру. Теперь кошка громко мяукала и царапалась, но мальчик не отпускал ее.

Он не сосал ее грудь, но быстро ударял по ней вибрирующим языком – подобно ребенку, который поднимает рябь, так запуская в море плоский камушек, чтобы тот едва касался воды.

Юбки у женщин были раздуты, задравшись до талии, и они падали медленнее, чем мужчины. Мадам Коттен, чувствуя, что сердце у нее вот-вот выпрыгнет изо рта, видела, что всего лишь в нескольких футах ниже нее – и так же, как она, вертикально – падает статный молодой голландец, и у нее возникло странное впечатление, что она не летит вниз., к своей смерти, а высоко подброшена его сильными руками. Как-то раз она видела незабываемый танец Павловой; теперь же, юная и стройная, она сама стала Павловой. Мужчины и мальчики первыми ударились о землю или поверхность озера. Мадам Коттен видела, как сын пекаря, летевший ногами вперед, упал на сосну и как-то ухитрился перевернуться на спину (которая тотчас с хрустом сломалась) – так, чтобы кошке была обеспечена безопасность. Черная кошка вырвалась из его рук и, цепляясь когтями, спустилась вниз по стволу.

Следующими упали женщины и девочки; а в самую последнюю очередь, спустя несколько мгновений, показавшихся вечностью, град лыж, сверкающих в солнечном свете, просыпался на сосны и озеро.

Они опять отдыхали возле ручья (где по-прежнему пасся ослик) и складывали ладони лодочкой, чтобы напиться чистой воды. Зашли в церковь, которая по случаю заупокойной службы была заполнена цветами, а потом забрели на окруженное стеной кладбище, предназначенное для местных жителей. Кладбищенские стены и высокие тисы накапливали жару. Каждая могила была снабжена улыбающейся фотографией умершего, перенесенной на камень, и повсюду было множество стеклянных кувшинов с бессмертниками. Возле одной из могил старуха в черном, нагнувшись, рассматривала фотографию, и молодой женщине стало стыдно, что ее увидят в разорванном платье.

– Не люблю бессмертники, – сказала она, взяла его под руку и увела с кладбища.

Когда озеро стало ближе, она различила снующих в нем рыб: миллионы золотых или серебряных плавников, бесцельно и непрестанно извивающихся и поворачивающихся. Или это ей так показалось. По правде говоря, эти движения не были бесцельными; она видела, что рыбы добывают себе пищу; их круглые бессмысленные глаза с любопытством уставились на очертания огромных серых существ, медленно опускающихся на дно, чтобы послужить им угощением. Извивающиеся рыбины напомнили ей головастиков в пруду, а потом – сперматозоиды, как они выглядели на той картинке, что показывала ей гувернантка, сперматозоиды, увеличенные в тысячу раз. Они извивались с такой же кажущейся бесцельностью, но были заняты поиском.

Вечером за обедом молодой человек был озадачен ее молчаливостью и подавленным состоянием. Их нельзя было отнести на счет всеобщей подавленности, потому что в целом преобладало веселье. В отель въехала целая толпа новых туристов, и, конечно же, нельзя было ожидать, что несчастья, предшествовавшие их приезду, разорвут им сердце. Напротив, они были в прекрасном расположении духа, ведь их отпуск только начинался. Осталось лишь несколько знакомых лиц: Фогель, старики-голландцы (сидевшие за столом в полном молчании), Болотников-Лесков и бледная, печальная, внушающая жалость своей худобой молодая женщина со старухой-сиделкой.

И цыганский оркестр, и официанты старались поддержать атмосферу веселья, чтобы доставить удовольствие вновь прибывшим, хотя и музыканты, и персонал отеля сами понесли тяжелые утраты: аккордеонист уговорил пользовавшуюся всеобщей любовью горничную-японку поучиться кататься на лыжах – в тот день до полудня она была свободна. Услышав об этом от официанта, молодая женщина расстроилась. Она вспомнила одно из маленьких стихотворений горничной, переведенных майором-англичанином, и прочла его своему другу:

В отличие от него, она не считала это забавным; она находила стихотворение волнующим, трогательным, даже эротическим. Она представила себя на месте сливы, выделяющей свою росистую влагу и начинающей трепетать на брачном ложе, когда приближается час прихода быка. Она со страхом предвидит разрыв своей девственной плевы, вселяющее ужас проникновение. Это заставляет ее дрожать и покрываться испариной.

Но она знала, что сама она вряд ли бы все это чувствовала. Именно это ее и угнетало; и наконец, когда они ели лимонный шербет, она объяснилась. Ее занимал вопрос, не стала ли она одержима сексом. Она созналась, что думает об этом почти все время. В глубине души ей доставляет удовольствие даже то грязное слово, которым это называют, – оно еще заставило ее покраснеть, когда она услышала, как его произнес майор-англичанин, оцарапанный кошкой. И другие слова, которые раньше ей даже знать было стыдно. Она наслаждается ими, потому что они такие грязные. Никогда и никому больше не говорила она о такой своей испорченности.

Он снисходительно улыбнулся и взял ее руки в свои. Она высвободилась и обвила пальцами свою кофейную чашку, рассеянная и взволнованная.

– Мне не кажется, – сказала она, – что мир вокруг меня сексуален. Будь он таким, это меня в какой-то мере извиняло бы. Если бы рыбы метали миллионы икринок, гроздья пригибали к земле лозу, финики отягощали пальмы, а персики жаждали, чтобы по ночам к ним приходили быки.

Она оторвала взгляд от кофейной чашки в надежде найти в его зеленых глазах поддержку; но он, подпирая щеку указательным пальцем, отвернулся в сторону оркестра. Ее разозлило, что он не желает ей помочь, ведь по большей части это он был виноват в ее одержимости. До встречи с ним она не давала этому такой над собой власти.

– А если я думаю не о сексе, то тогда о смерти, – добавила она с горечью.– Иногда и о том, и о другом сразу.

Она взяла нож с доски для резки сыра и повертела его в напряженных руках.

Она не добавила, что предвидела смерть и мадам Коттен, и студентки-японки, и дамы с одной грудью, и всех остальных; или что она предвидит его смерть – да и свою тоже.

Молодая женщина повеселела после того, как он купил ей в баре ликер и они вышли на террасу понежиться под последними лучами уже не жаркого солнца. Кое-кто из вновь прибывших очень хотел поговорить с ними, зная о том, что они были живыми свидетелями трагедии, случившейся на подъемнике. На лицах приехавших застыли выражения ужаса и жалости, но под этим скрывались гораздо более сильные чувства – возбуждение от ошеломляющей драмы, которую они упустили, и бесконечное облегчение при мысли о том, что катастрофа произошла сегодня, а не днем позже.

Фогель, стоявший покачиваясь рядом с Болотниковым-Лесковым в одной из ближайших групп новых постояльцев, был сильно пьян. Он громко говорил, что все могло обернуться куда хуже – среди жертв было полно жидов. Он имел в виду мадам Коттен и молодых голландцев.

В присутствии старой голландской четы и больной молодой женщины это замечание прозвучало более чем оскорбительно. Все разом умолкли. Русский, очень смущенный, увел Фогеля прочь. Вернувшись, он извинился перед евреями, слышавшими слова Фогеля. Это непростительно, сказал он; но надо быть милосердными и не забывать о том, что Фогелю от произошедших в отеле несчастий досталось больше всех: при наводнении он потерял кузину, при пожаре – возлюбленную, при сходе лавины – сестру. Кроме того, он – Болотников-Лесков – и Фогель сами спаслись буквально чудом, так как отправились на подъемник впереди основной группы, собираясь покататься на лыжах, но из-за неустойчивой погоды в последнюю минуту передумали. Они сами вполне могли упасть и разбиться.

Так что, может быть, Фогеля можно извинить за то, что он напился и позволил себе горячечные высказывания. Хотя – он должен сказать об этом прямо – Фогель отнюдь не самый легкий в общении человек и при более благоприятных обстоятельствах.

Один из вновь приехавших, врач-бельгиец, спросил, не может ли лопнувший трос являться актом политического терроризма. Болотников-Лесков сказал, что это вполне вероятно. Если так, то он это осуждает; хотя, по его мнению, подобные акты отчаяния неизбежно будут повторяться, пока в мире будет существовать несправедливость и насилие над людьми.

Новым постояльцам стало не по себе от разговоров о терроризме и насилии, и беседа на террасе постепенно обратилась к более приятным вещам – например, к тому, каковы их шансы на то, что завтра будет твердый наст и безветрие.