Охота на зайца Бенаквиста Тонино
Галлюцинация… Мираж…
Итальянские контролеры.
Это Бог. Он все увидел сверху… Он хочет искупить ночь, которую заставил меня пережить…
У них забавно вытягиваются лица при виде воров, не поймешь даже, кто больше смущен, — покачивания головой из стороны в сторону, обмен любезностями, prego, grazie,[21] и они идут дальше своей дорогой, мне навстречу. Можно подумать, это старая добрая итальянская комедия «Жандармы и разбойники», только тут все еще натуральнее, чем на сцене. И ради достойного завершения спектакля они небось обнаглеют настолько, что потребуют мои билеты для контроля, дабы восстановить свой авторитет, который малость подрастеряли перед этой шушерой. Они приветствуют меня чуть надуто, один из них спрашивает, почему я не сплю. Я не могу впустить их к себе, поэтому вынужден шептать на ухо своим чуть перепуганным итальянским:
— Я воров караулю, они не хотят уходить из моего вагона. Что будем делать?
— Каких воров?
— ?
— Где ты воров видел?
Нет, не может быть, чтобы Бог послал ко мне этих скотов. Невозможно. Разве что он хочет моей погибели.
— Да вон же они! В том конце. Это что, тайные агенты, по-вашему? И какого черта вы им потакаете?
Они делают рукой этакий маленький жест — дескать, «брось, чего ты в самом деле…» Неотразимая итальянская система. Их концепция благополучия… Вместо того чтобы выразиться ясно и определенно, они предпочитают не рисковать, сопровождая свое предположение тонкой мимикой: «я ведь тебе ничего вроде не говорил, но ты все-таки понял».
Воры не сдвинулись с места ни на йоту, но теперь они ухмыляются. На какую-то долю секунды я даже подумал было, что это они сами подослали ко мне своих эмиссаров в форменных фуражках, чтобы вежливенько убедить меня убраться подальше.
Мне говорят, что все в порядке, спрашивают, все ли билеты проверили швейцарцы, желают спокойной ночи. И проходят в следующий вагон.
Вот так.
Подобные вещи возможны только по сю сторону Альп. Рассказать об этом в Париже — никто не поверит.
Результат: я не только по-прежнему в дерьме, но вдобавок эти два подонка еще и получили благословение властей.
И теперь они сами приближаются ко мне.
Спокойные.
Отступать, отступать до самого электрощита. Они не понимают и все приближаются. Зеленая кнопка, красная кнопка и еще одна, маленькая, сверху, которую ни в коем случае нельзя трогать — общий выключатель. Четырехгранник выскальзывает у меня из пальцев, я нащупываю кнопку, жму, щелчок…
Полная темнота. Они резко остановились.
— Mortacci tuoi!..
У меня времени, как раз чтобы успеть проскользнуть к себе. Я приникаю ухом к двери. Толчки, они натыкаются на двери, из-за пары ударов кулаком в мою собственную у меня глохнет ухо. Они вынуждены сменить вагон. Какими бы ловкими воры ни были, работать вслепую они не смогут. «Еще увидимся, — слышу я, — еще увидимся». Опять «Mortacci tuoi» (проклятье моим мертвецам), и дверь тамбура закрывается за ними. Если только они меня не поджидают, притаившись в темноте. Может, они хитрые, эти ублюдки.
Они наверняка вернутся, но у меня есть время подготовиться.
— Включите свет, а то, мне кажется, я сейчас упаду, — слышится дребезжащий голос.
Я оборачиваюсь в темноте и замечаю силуэт сони, стоящего в десяти сантиметрах от меня.
— Вы меня чуть не напугали. Свет сейчас нельзя включить, во всем вагоне тока нет… Ложитесь пока на мою кушетку.
Три светящиеся точки вблизи показывают, что скоро 3.30. Внезапно его дыхание учащается, затем на мгновение замирает в леденящей тишине.
— Э… эй, только без глупостей, говорите что-нибудь!
Вместо ответа тело рушится наземь с глухим стуком, задев головой мое колено. Я не шевелюсь.
Затем прижимаю ладони к своим векам, чтобы хоть на миг уединиться в собственной голове.
Мои зрачки привыкли к темноте. Сделав шаг к своей сумке, я наступаю ему на щиколотку, а он даже не вскрикнул. Я отыскал наконец карманный фонарик, после того как разбросал все свои вещи, и направил луч ему в глаза. Он без сознания. Его тело валяется на полу, словно гнилой плод, упавший с ветки. Наверное, я должен бы встревожиться. Не знаю, но, похоже, с меня чуточку хватит.
Я снова зажег свет, но в голове у меня от этого нисколько не прояснилось. В коридоре наконец человеческое существо — какой-то потягивающийся старичок, которого, видимо, разбудила темнота. Значит, еще живой.
Не знаю, что надо делать, чтобы вернуть кого-либо к жизни, — то ли хлопать по щекам, то ли брызгать водой? Попытаюсь вспомнить его имя. Жан-Жак?
— Жан-Жак… вы в порядке? Вам жарко? Хотите попить чего-нибудь?
Мои дурацкие вопросы вынуждают его с трудом открыть глаза. Я слегка брызгаю ему в лицо водой и прикладываю к губам горлышко бутылки.
— Это… ничего… такое со мной и дома случалось… немного жарковато… недостаток сна…
— Вы можете подняться?
Он закрывает глаза в знак согласия и опирается на мою руку, чтобы встать на ноги.
— Когда мы будем в Милане?
— Через час, итальянцы вроде решили наверстать опоздание.
— Вы не волнуйтесь из-за того, что со мной случилось… Такое бывает… я сойду, как договаривались, врач мне не нужен.
— О, знаете, в настоящий момент я не волнуюсь, мне некогда.
Он смотрит на мои разбросанные на полу вещи и начинает их подбирать.
— Да бросьте вы, плевать на них, потом я сам приберу, дайте дух перевести, мне сейчас не до них, пускай валяются, пускай пачкаются!
— Старая привычка. Если я когда-нибудь выпутаюсь из этого, я вас не забуду. Это не пустые слова, у меня скоро будет много денег, по-настоящему много, и я вспомню, что вы для меня сделали.
Сам не знаю почему, я расхохотался. Нынешней ночью со мной чего только не было, но такое…
Я этого типа оскорблял, раз десять желал ему смерти, даже пытался унизить. А он?..
— Послушайте, даже не знаю, как вам это сказать, но вы не находите, что ситуация довольно нелепая? Жан-Жак… Вы ко мне залезли, чтобы спрятаться от таможни, я сражаюсь с контролерами и всякими проходимцами, вы отрубаетесь при первой же возможности, сулите мне бабки, и при этом вам нечем заплатить за телефонный звонок. Я уже ничего больше не понимаю, да и не пытаюсь понять.
— Меня зовут Жан-Шарль.
Я поразмыслил одно мгновение и снова разразился смехом. Не искренним смехом — отстраненным. В эту секунду ничто больше меня не страшило: ни контролеры, ни тюрьма, ни воры, ни прочее жулье. Эту секунду я украл у вселенской логики.
— Не хочу употреблять высокопарные слова, но если вы мне и должны что-нибудь, так это ночь сна и хоть какое-нибудь подобие правды.
Не задам больше ни малейшего вопроса этому субъекту, надо, чтобы все исходило от него самого. Он складывает мою измятую рубашку и протягивает мне:
— Это у вас для обратного пути?
— Да. В любом случае она бы как-нибудь по-другому испачкалась, я не способен содержать свою форму в порядке, в «Спальных вагонах» у меня репутация неряхи.
Перестук колес смягчается, опоздание наверстано. Жан-Шарль садится на мгновение и вытирает лоб. Не похоже, чтобы ему стало легче.
— Вы ведь поняли, что я болен, — говорит он так, будто это изначально само собой разумелось.
Что еще можно сказать после такого признания?.. Мне больше не нужны никакие эвфемизмы.
— Это оно и есть, ваше подобие правды? У меня тут все насквозь липкое и мокрое от вашего пота, с вас градом льет, а я только тем и занят, что пытаюсь осушить это болото. Я вовсе не хочу вас унизить, но я бы вполне без всего этого обошелся… Знаю, это не смешно, но вы у меня тоже смеха не вызываете.
Я уже не отдаю себе отчета в том, что говорю, я только что достиг состояния того физического и умственного разброда, с которым сталкивается Катя после каждого моего возвращения. Это при том, что мы всего на полдороге «туда».
— Вы ведь измучены, да? Вы меня ненавидите.
— Нет. Уж скорей мне хотелось бы влепить вам оплеуху. Но больного я бить не могу…
Он опускает глаза. Надо отвлечься от того, что я только что сказал.
— Чем вы больны? Не бойтесь называть вещи своими именами.
— Я сам не слишком много об этом знаю. Знаю только, что это очень серьезно.
— Глупо заболеть, когда готовишься заграбастать кучу денег, — говорю я.
— Пфф… В этой игре вы наверняка выиграете. Я не умею защищаться от циников. А вы циничны настолько, насколько это свойственно здоровому человеку.
«Здоровый». Это я-то?
— Ну… похоже, это цинизм бедняка… И потом, в любом случае я не циник, это я от вас заразился.
Все, что я говорю, от меня ускользает, просто выскакивает само собой. Антуан от природы злой, это все говорят. У Антуана больше нет выбора. Антуану просто уже не угнаться за своим естеством.
— Если бы вы знали, до какой степени ужасно то, что вы говорите… Год назад я бы вас убил. Да, убил. Теперь-то я понимаю, что оно того не стоит.
Я отлично вижу, что он пытается говорить нормально, но это чистое притворство. Его глаза моргают все чаще и чаще, ему уже не удается держаться прямо, тряски поезда хватает, чтобы он начал сползать с кушетки. А я, сидя на полу, смотрю, как он падает.
— Я в розыске, но только не потому, почему вы думаете. Я всем нужен, меня все хотят, его просто рвут друг у дружки, этого господина Латура!
Он начинает хохотать, будто пьяный.
— Я представляю собой мешок денег, оттого-то и смеюсь, видя, как увиваются вокруг меня все эти кретины в белых халатах, да и все прочие тоже.
Точно, пьянчужка, приступ белой горячки в самом разгаре. Поет мне свой горький куплет. У меня впечатление, будто я у стойки какого-то занюханного бара, в занюханном квартале, лицом к лицу с каким-то прокисшим алкашом, у которого все больше и больше заплетается язык. Если подожду еще чуть-чуть, он мне сам все выложит.
— Вас это удивляет, да? Вы небось спрашиваете себя, как это бедный больной вроде меня, бедный и больной, умудряется заставить столько народу суетиться вокруг себя? Ну так я вам это скажу. Я сейчас как раз в том состоянии, чтобы сказать.
— Давай говори.
— Я на вес золота. А у швейцарцев его много, это всем известно… Они платят больше, чем французы, тут я ничего не могу поделать. Вы бы ведь выбрали то же самое? Моей собственной стране наплевать, если моих ребятишек вышвырнут на улицу, когда меня здесь уже не будет. Я знаю, швейцарцам тоже плевать, но они хоть платят достаточно, чтобы на это прожить годы, десятилетия!
Его голова ныряет вперед, и я едва успеваю привстать на пятках, чтобы подхватить его раньше, чем он клюнет носом в пол. Он рухнул на меня всем телом.
— Мне надо… лечь… мне надо отдохнуть…
На какую-то секунду мне показалось, что он умер. Я выхожу из игры.
— Я все прекращаю. Вызову начальника поезда, найдем «скорую помощь». Это слишком рискованно. Тем хуже.
— Ни в коем случае… Я еще не подох… Это все из-за недосыпа; если остановиться сейчас, то все пропало для меня, для моих ребятишек, для вас тоже… Найдите мне место, чтобы поспать…
Я смиряюсь. А что еще остается.
Открываю дверь и высовываю нос наружу. Маленький старичок по-прежнему здесь и поворачивает ко мне голову.
— Слушайте, Жан-Шарль, я хочу попросить вас сделать последнее усилие, и я вас положу на настоящую кровать… на полку по крайней мере. Только надо до этого продержаться, нам остался всего один бросок, и лучше, чтобы вас не засекли. Так что вы пойдете по коридору своими ногами, я впереди, а вы сразу за мной. Чувствуете себя на это способным?
Кивок согласия. Прежде чем он изменит решение, я сгребаю в комок свои одеяла, простыни и подушки, хватаю все это в охапку и проталкиваюсь через дверь в коридор.
— Идемте.
Комок застревает, где только можно, я ничего не вижу. И смех и грех, уже не знаю, что и подумать. Все это ради того, чтобы уберечься от взглядов того старичка, который наверняка спит наполовину, стоя облокотившись о поручень. Может, он никогда и не видел моего зайца, или забыл, или ему наплевать. Пытаясь думать обо всем, я становлюсь еще большим параноиком, я становлюсь психом.
Беттина просыпается, подскочив, и видит, что напротив нее приземляется комок постельного белья. Я пытаюсь успокоить ее, насколько могу, представляя соню как пассажира с температурой, который ищет тихий уголок до Милана. Не переставая говорить, я раскладываю на верхней полке постельные принадлежности, приставляю лесенку и помогаю Жан-Шарлю вскарабкаться туда. Беттина смотрит на меня своими маленькими, слипающимися ото сна глазами, вокруг нее витает сладкий аромат спящей кожи. Она прекрасно видит, что Жан-Шарль ничуть не похож на ужасный призрак, напротив, она меня робко спрашивает, не нуждается ли он в какой-нибудь помощи. Не знаю, что ей сказать. Разве что пусть закроется на задвижку, выходит как можно реже и в случае чего предупредит меня.
— До скорого, — говорит она мне по-французски.
— Который час? — спрашивает Жан-Шарль.
— 3.50.
— Я должен принять следующую пилюлю через три четверти часа.
— Я подумаю об этом. Попытаюсь.
Это последнее, что он сделает в этом поезде. Едва он проглотит ее, как окажется в Милане. Я закрываю купе.
Сам я хочу виски, потому что знаю, что меня ожидает в течение этих трех четвертей, — стояние на стреме в коридоре. Невозможно вернуться в свою кабинку и отгородиться от остального вагона. Может случиться все, что угодно, я уже начинаю к этому привыкать. И я был бы зол на себя самого, если бы после всего, что я вытерпел, дело сорвалось. В случае если вернутся воры, я забаррикадируюсь у себя, а там видно будет.
Допиваю свою бутылку почти одним духом и иду ополоснуть лицо. Старичок вернулся на свою полку. Я занимаю место перед одним из окон и начинаю свое бдение.
В конце концов, мне за это платят.
Антуан…
Ты торчишь тут будто сломанный пополам колышек, и уже не слишком понимаешь, что происходит. Ты даже не пытаешься понять, стоит ли делать то, что ты делаешь. Каждый из твоих членов весит целые тонны, особенно ноги, и ты закрываешь глаза, чтобы попытаться хоть немного поспать стоя… И однако тебе никак не избавиться от мысли, что на твоем месте должен быть кто-то другой. Что сам ты в этот момент должен преспокойно спать во флорентийском составе и что завтра бы ты вдобавок проспал весь день, как всегда там делаешь. Почему ты отказался? Злишься за это на себя? Тебя это задевает? Это слишком глупо, да? Но ты говоришь себе, что этому рейсу наверняка придет конец, как и всем остальным, что все завершится на Лионском вокзале, как обычно. И быть может, ты даже не сразу вновь отправишься в путь. Вернешься к Кате, попросишь ее не отпускать тебя больше, и она сделает это, потому что любит тебя. Только у нее есть терпение выслушивать твои истории, на кого еще ты можешь рассчитывать, а? С ночными поездами покончено. В Италию ты больше ни ногой, и ты больше не будешь возиться со всеми этими незнакомцами. В один прекрасный день ты забудешь все, и тебя тоже забудут. Вот ради этого-то ты и должен держаться сегодня ночью, только ради этого. Пространство отдаляет тебя от Лионского вокзала, зато время приближает к нему. Оставь забвение на потом, у тебя для этого вся жизнь.
Мне ненадолго надо в туалет. Только там я еще чувствую себя самим собой. Виски затуманило мое сознание и обожгло нёбо. Решительно, я никогда не смог бы сделаться алкоголиком, как обещал себе, если все полетит к чертям. Слишком много думаешь о вещах, о которых сам же потом и жалеешь.
***
Или все произошло слишком быстро, или я потерял чувство времени. Я вышел из ватерклозета, ни на что не глядя, почти с закрытыми глазами, и столкнулся с каким-то человеком, входившим в мой вагон. Я не успел даже ни рассмотреть его физиономию, ни извиниться, как он бросился прямо в коридор и остановился в сомнении перед купе номер два. Именно в эту секунду я почувствовал, что ночь еще будет долгой. Он обследовал купе, не производя шума и ничего не обнаружив. После чего вернулся ко мне, и только тут я наконец увидел его лицо. На черепе проплешины, волосы, наверное, вылезали у него целыми пучками, а те, что остались, очень длинные. Лицо странное и замкнутое. На нем просторная черная кожаная куртка, пожалуй даже чересчур просторная.
— Здесь были два человека, на местах двадцать пять и двадцать шесть, американец и француз. Куда они делись?
Он говорит быстро и отрывисто. Его вопрос звучит как приказ. С субъектами такого сорта чем меньше слов, тем лучше.
— Они сошли, не помню даже где… в Швейцарии, кажется… ближе к Лозанне.
Я увидел его гримасу, его перекошенный рот и сразу же после этого стукнулся от его затрещины головой о стекло. Я схватился за горящую щеку и, не зная, как на это реагировать, опустил глаза.
— Ты сейчас быстро все поймешь. Сам-то ты мне не нужен, придурок, но попробуй опять небылицы плести… ты их и так уже кучу наплел в Лозанне. Не было их в Лозанне, придурок, их там ждали, а ты сказал, что никого не видел!
Блондин в синем пальто… Я ведь заметил, как он говорил с кем-то и как тот бросился бежать по перрону… Откуда мне было знать, что немного погодя этот человек начнет хлестать меня по щекам?
— Я тут ни при чем… я всего лишь проводник, я видел, как они садились в Париже, а потом, не доезжая до Швейцарии, они дернули за стоп-кран и исчезли, мы из-за них и в Лозанну-то прибыли с опозданием…
Моя голова снова стукнулась о стекло, но на этот раз я задеваю ухом за железный поручень. Крик боли застрял у меня в горле.
— Ты недолго будешь забавляться, придурок несчастный. Я ведь на этом поезде что угодно могу сделать и тоже могу за стоп-кран дернуть, после того как искрошу тебя в отхожем, хочешь, а? Я до конца пойду, чтобы узнать, куда они подевались.
— Но я же правду вам говорю, они на самом деле сбежали.
Тут он взрывается, хватает меня за грудки и тащит в туалет. Я приземляюсь на унитаз, а он закрывает дверь на защелку.
Потом его рука ныряет за пазуху…
Револьвер?.. Он нацеливает его словно лук — на вытянутой руке — прямо мне в лоб. Мне надо что-то говорить, но вряд ли из моего рта выйдет что-нибудь иное, кроме тошноты.
— Послушайте… я в самом деле видел, как американец дергал за стоп-кран, но еще до этого я видел, как он говорил с итальянцами, которые сели в Валлорбе. А после этого он сошел. Он мне дал немного денег, чтобы я закрыл на все глаза…
— А француз?
— Этот остался. Он зашел ко мне с теми двумя итальянцами за своим паспортом, и они все втроем ушли в сторону первого класса.
Вскрикнув, он размахнулся своим оружием. Я закрыл руками голову. Но его кулак обрушился всего лишь на раковину умывальника.
— Какие они из себя, эти итальяшки?
— Хм… один весь в джинсовом, а на другом коричневый шерстяной пиджак…
— Где тут первый класс, придурок?
— В голове поезда, я видел, как они ходили взад-вперед по коридору, но уже без француза, — должно быть, посадили его где-нибудь в другом месте…
Сам не знаю почему, у меня вырвалась еще одна фраза. Глупость, без которой вполне можно было обойтись:
— Я у одного из них нож видел.
И тут, вопреки всякому ожиданию, он засмеялся.
Сунув свою пушку за пазуху, не угрожая и ни о чем не спрашивая, он вылетел вон, как фурия.
Я остался один, сидел, не двигаясь, на унитазе. У меня ощущение, что только что осквернили последнее место, где мне еще было хорошо. Теперь я уже никогда не смогу запереться в сортире, не ощутив вкуса блевотины во рту. Я мало что успел понять, это был не страх, а настоящий ужас, как в самолете, когда сделать ничего нельзя и ты чувствуешь себя просто наблюдателем.
Не знаю, что на меня нашло, зачем я выдумал все это. Желание защитить кого-то? Жан-Шарля, Беттину? Нет, конечно. Пушка заставила бы меня и брата родного забыть. Что же тогда? Видно, во мне что-то прорвало. Слишком много злости накопилось.
Холодная вода остудила мне щеку и ухо. Его пятерня оставила свой отпечаток — у меня теперь вся рожа исполосована красным. Мерзавец…
Он вернется.
С лицом еще в потеках горячей и холодной воды, я устремляюсь в седьмое купе. Беттина стоит на нижней полке и, приоткрыв рот, смотрит на Жана-Шарля, забывшегося сном, по видимости спокойным.
— He's O.K.,[22] — шепчет она с улыбкой, исчезающей, едва она замечает, что у меня с лицом.
Она прикасается пальцами к моей красной щеке.
— It's nothing,[23] — говорю я, отворачиваясь.
Она уже ничего не понимает, больной спит наверху, а внизу проводник в униформе возится с дверью, четырежды проверяя, хорошо ли она закрыта, опускает шторы до отказа и встает перед ней с четырехгранником наперевес. И конечно, она желает объяснений, которые я не способен дать ей по-английски. Я бы и по-французски-то затруднился. В любом случае, если бы даже я сказал ей лишь четверть того, что творится в этом проклятущем вагоне, она бы одними своими причитаниями пустила весь «Галилео» под откос. Вот уже несколько часов, как до меня дошла одна штука, о которой раньше я просто не задумывался: на борту может быть только один хозяин. В противном случае я тут мало чем могу управлять, хотя и начинаю понимать, что тут происходит, куда мы катимся. Пройдя через некоторую абсурдную стадию, этот бардак начинает приобретать смысл. Ставка в игре — Жан-Шарль, большой куш, он не бредил, когда говорил обо всех этих деньжищах, которые вертятся вокруг него. Он запродал себя тем, кто предложил больше других, швейцарцам, и они цепко за него держатся. Он мог выехать только обманом, французы бы так просто его не выпустили из-за его долгов или чего-то другого. Как лучше всего добраться до Швейцарии? Самолет — невозможно. Машина — рискованно. Идеально — ночной поезд, французские и американские паспорта никогда не проверяют. Да только вот незадача, заурядный случай, трижды пустяк: чей-то пропавший дерьмовый бумажник, всего-то пять тысяч франков, — и под угрозой оказываются такие головокружительные суммы, что дальше ехать некуда… Единственное, чего я не понимаю, — это почему вызывает такой интерес ничтожный бухгалтер, который только и делает, что дрыхнет. Может, он вел счета какой-нибудь банды, может, у него хранятся какие-нибудь опасные списки…
Впрочем, я задаюсь вопросом, не разбудить ли его. Я всего лишь хочу ему сказать, что если человек в черной куртке опять явится за ним, то я его вышвырну вон, хоть и больного. В конце концов, лично я им без надобности, им соня нужен, так что я разом избавлюсь от обоих и останусь со шведкой, рискуя, что кто угодно может нас застукать. Я и так уже близок к тому, чтобы меня вышибли из компании, что ж, значит, никогда больше не буду валять дурака в ночных поездах.
Любопытно было увидеть направленную на себя пушку, у меня от этого в голове сразу просветлело. Усталость как рукой сняло, словно она сама почувствовала, что ей лучше свалить потихоньку, раз последнее слово не за ней.
Мадемуазель Бис. С такой рожей, как у меня сейчас, такой нервозностью, такими странными жестами, такими дикими подергиваниями нельзя просто сказать человеку: успокойтесь, все хорошо, продолжайте спать. Она тут же пожалеет о купе с двумя торговыми агентами. Нельзя мне терять из виду, что она всего лишь «бис», номер второй. Впрочем, имя Бис ей идет гораздо больше. У той, подлинной, Беттины тоже был вид как у испуганной ласки, когда я впервые увидел ее во флорентийском «Галилео» в июне прошлого года. Об этой встрече я никому не рассказывал, даже Ришару.
Беттина-Бис спрашивает меня, что за болезнь у Жан-Шарля, а я по-прежнему не знаю, что отвечать. Потом, ужасно посерьезнев взглядом, она спрашивает меня, не собираюсь ли я делать «bad things». Плохие вещи?.. Прямо с ума сойти, до чего тупо может звучать примитивный язык. Приходится заново открывать элементарные принципы, добро и зло, хорошее и плохое. В то время как между хорошим и неплохим уже имеется целый мир. Мне не хватает всего арсенала языка, нюансов, эвфемизмов, иронии, остаются лишь взгляд и тон. Но в этом я не слишком силен. Я бы хотел сказать ей, что все, что со мной произошло, хоть и досадно, однако логично, что и в бегстве есть свой изыск, в усталости — скрытые силы, а в трусости — утонченность. Но вместе с этим я был бы не прочь сказать ей, что мне хочется обхватить ладонями ее груди и бедра прямо здесь и сейчас, но что я все-таки не мерзавец, я скорее из тех, кто сперва спрашивает на это разрешения. Но это, пожалуй, слишком уж примитивно.
И вот, когда я уже собираюсь произнести какую-нибудь утешительную ложь, в коридоре развопились: «Cuccettista Francese! Cuccettista Franceses!» Где этот проклятый французский проводник?..
Ну вот, я уже и проклят, нашелся наконец один, имеющий мужество сказать это. В луче света из-под шторы вижу синюю брючину. Я вовсе не обожаю итальянских контролеров, и еще того меньше, когда они меня проклинают.
— Что стряслось?
— И ты еще спрашиваешь?
Он один, злющий, с перекошенным лицом, готовый нос мне прокомпостировать своей машинкой. Делаю ему знак, чтобы убрал ее по-хорошему, потому что сегодня ночью я и не такое видел.
— Зачем ты это сделал? Хочешь нам неприятности устроить?
— Да что случилось-то?
— Что на тебя нашло? О, Мадонна, черт бы ее побрал! Что они тебе сделали? За что ты их так?
Я упорствую в своем непонимании и даю ему это понять. Он теряет терпение и между двумя оскорблениями в адрес Пресвятой Девы хватает меня за рукав и тащит куда-то. Таким нелепым образом мы пробегаем через четыре вагона. Я подумал было о тех, из седьмого, но контролер тянет меня дальше, разрывая швы моего пиджака. На пороге девяносто седьмого нас поджидает его коллега, указывая пальцем на пол.
Два неподвижных тела, два лица, где расквашено все: нос, губы, надбровные дуги, скулы. Они валяются на полу между двух кровавых потеков; вывороченные как попало руки-ноги. У того, что в коричневом пиджаке, из носа течет капля за каплей, а череп второго втиснут под настенный мусорный ящик. Складной нож валяется несколькими метрами дальше, закрытый.
— Твоя работа, да? Это ведь ты хотел их задержать…
На меня снова накатывает тошнота. Наверняка тот псих в черной куртке постарался. Это какой же силищей надо обладать, чтобы двух человек довести до такого состояния? Как надо ударить и сколько раз? В какой момент решить остановиться и почему? Но вместе с тошнотой возникает и другая реакция, которую мне никак не подавить, какое-то странное парадоксальное чувство. Нечто вроде удовлетворения.
— Это не я, я на такое не способен.
«И очень об этом сожалею», — добавляю сквозь зубы и по-французски. Они смотрят на меня недоверчиво. Кто же это еще мог быть, кроме меня? Ведь это у меня недавно были поползновения разобраться с ними.
— Кто тогда?
Хороший вопрос. Дела обстоят так, что полумерами не обойдешься. Тут уж либо пан, либо пропал. «Пропал» означает кучу неприятностей. «Пан», похоже, тоже.
— Наверное, какой-то пассажир проснулся. Должно же это было случиться когда-нибудь. Ищи его теперь…
Они хором изрыгают состоящую из ругательств тираду, тиская в руках фуражки. Один достает аптечку первой помощи, другой наклоняется к ближайшему из воров и похлопывает его по туловищу, приговаривая: «Эй… эй…»
— Я вам еще нужен?
Мне не отвечают. Ну и ладно. Чао. Сами с ними возитесь, облизывайте, рассыпайтесь в извинениях, обклеивайте лейкопластырем. Когда очухаются, то снимут с меня подозрения, и контролеры ничего не смогут понять в новой версии про терминатора в черной куртке. Как бы там ни было, я на самом-то деле не слишком верю, что карманники подадут жалобу карабинерам.
Прежде чем покинуть их, спрашиваю, наверстано ли опоздание. Один отвечает, что да, а другой интересуется — мне-то какая, к черту, разница?
Стало быть, в Милане будем в 4.28, сейчас, наверное, 4.10. Ришар спит, Эрик забавляется со своей итальянкой. Человек в кожанке ищет меня и совсем недавно доказал свою решимость. К тому же теперь у него есть доказательство, что я солгал. Остается только одно решение: вновь забрать соню к себе. Тем хуже, до Милана остается всего четверть часа, он проведет их на моей кушетке. Я закрою дверь на цепочку, а потом… не знаю, там видно будет.
Во что я ввязываюсь, в конце-то концов? Я ведь даже не спросил мнения самого сони. Может, он хочет снова отыскать своих покупателей и доверить заботу о себе надежным рукам убийцы? Собственно, у них ведь было назначено свидание, разве нет? Мне-то что за дело, если какой-то больной лодырь решил поспать на одной из хваленых гельветеских перин, набитых деньгами, ради своей жены и детишек, у всех ведь есть жена и детишки, не стану же я портить себе кровь всякий раз, когда встречу отца семейства?
Запереться вместе с ним в купе? Надо быть психом. Я сам должен пойти навстречу черной куртке. О, наверняка я получу по морде, но это быстро пройдет, и я отведу его к соне. Если надо будет, я даже разорусь, чтобы всполошить двоих-троих пассажиров в коридоре, лишь бы все прошло тихо-мирно и ему не понадобилось прибегать к своей пушке. Он ведь сам сказал, что я им не нужен. Через двенадцать минут они уже будут на перроне Milano Centrale, а я неподалеку от м-ль Бис, может, и не в ее объятиях, но неподалеку. Сейчас я констатирую, что она довольно точно последовала моим предписаниям: дверь купе закрыта на задвижку. Вставляю четырехгранный ключ и тихонько поворачиваю.
Потемки прошило белым пунктиром, я опрокинулся на пол, затем чернота снова ослепила меня, когда подошва припечаталась к моим глазам. Бесшумно. Переливы от черноты к черноте, в голове звенит. Предательский удар. Он сцапал меня за шкирку, затем левым виском о среднюю полку, потеря равновесия, следующий удар в затылок и, наконец, уже на полу, удар каблуком по лбу.
Больно.
— Зажгите ночник, Латур.
В мой правый глаз проникает оранжевый лучик, другой вмят в свою орбиту и затуманен чем-то белым.
Ты на спине, с открытым ртом. Если тебя стошнит, все там и останется, придется глотать. Лучше пока дыши. Ты не раз избегал рвоты, контролируй свое дыхание. Дыши через нос, сжимай губы. Поверни голову немного набок, давление каблука на лоб будет не таким сильным. Боль пройдет, как только твоя голова избавится от тисков. Ничего не спрашивай, не шевелись, не говори.
Постепенно мое ухо снова начинает слышать перестук колес, смешанный с пульсацией крови.
— Позвольте ему подняться, он мне очень помогал в течение всей поездки, без него вы бы никогда меня не нашли. Я переговорю об этом с Брандебургом. Позвольте ему подняться.
— Этот придурок несчастный чуть было все не угробил, я на одних только итальяшек дерьмовых сколько времени потратил. Обманщиков предпочитаю видеть мордой на земле.
— Он же старался меня защитить, он ведь ничего не знал. К тому же он мне еще понадобится, из-за моей пилюли. Или это вы пойдете искать мне воду, с вашим пистолетом?
Он убрал ногу, и тотчас же тысячи мурашек закишели на правой стороне моего лица. Я смог медленно ворочать головой, провести рукой по глазам, протереть их немного. Я встал с ковра, словно молодой нокаутированный легковес, — оглушенный, пошатывающийся…
Оранжевый свет обволакивает неподвижные контуры моих попутчиков. Жан-Шарль, по-прежнему лежащий на своей полке, кладет мне руку на плечо:
— Как вы, Антуан?..
Псих в черной коже обнимает Беттину левой рукой, зажимая ладонью ей рот. В другой руке у него револьвер, приставленный к ее виску.
— Почему она? Почему не тот, наверху? — спрашиваю я, показывая на Жан-Шарля.
Вместо ответа он преспокойно взводит курок. Беттина вздрагивает: тихий горловой вскрик.
— Никто не помешает вам сойти. Осторожнее, она такая хрупкая, вы можете сделать ей очень больно.
— Особенно если нажму на спуск, придурок.
— А вы там, наверху, скажите ему что-нибудь, он вроде вас слушает. Если кого тут и надо держать под прицелом, так это вас!
Убийца ухмыляется, Жан-Шарль тоже, разыгрывая непринужденность. Он ведет какую-то странную игру.
— Никакого риска! Никакого риска! Я не знаю этого господина, — говорит он, показывая пальцем на психа. — Я его в первый раз вижу, но это неважно, любой мой волосок ему дороже собственной руки, так ведь? Разве неправда?
Тот не отвечает и продолжает пялиться на меня.
— Ну полно, Антуан, вы мне, похоже, не верите… Я ведь могу дать ему пощечину, а он и глазом не моргнет, вот, глядите…
И бац — отличная оплеуха, из-за которой у того голова качнулась в сторону Мое сердце сделало скачок, мне уже почудилось, что я слышу выстрел и черепная коробка Беттины разлетается на куски. Голова убийцы возвращается в равновесие, остальное его тело даже не шелохнулось. Ни словечка, ни проблеска удивления во взгляде. Твоя демонстрация просто великолепна, Жан-Шарль. В таком случае вмешайся. Вели ему опустить свою штуку, никто не собирается совать ему палки в колеса.
— Только вот в чем загвоздка, у него задание: доставить меня целым и невредимым к его хозяину, убирая все препятствия со своего пути. Если желаете стать одним из них — воля ваша.
— Спасибо, мы уже познакомились, — по счастью, я сидел в сортире, на очке. Я видел, на что он способен, там два типа валяются сейчас на полу.
Нокаут пробудил во мне зомби, опять вернулась усталость. У меня впечатление, что я вешу тонны. Мое крушение близко, хочу я того или нет.
— Вообразите себе, Антуан, встречу няньки и палача, двух существ, преданных по своей сути. Заботливых. Имеющих виды на будущее. Бдительных. Соедините их в одном теле — и вы получите вот это, — сказал он с неопределенным жестом, который мог бы обозначать и собачье дерьмо.
— Джимми, американец, был такой же. Вы можете представить, чтобы я, простой бухгалтер, двадцать лет откликавшийся на свистки хозяев, мог отныне унижать людей такой породы?
Поезд слегка замедляет ритм.
— Это приятно? — спрашиваю я.
— Не очень. Но хочется посмотреть, как далеко я смогу зайти.
Знакомая песенка. Это цинизм богача.
— Ладно, мне надоело слушать ваши глупости, — заявляет черная куртка. — Найди нам воды, чтобы он мог принять свою пилюлю. И берегись: начнешь хитрить — покажешь пуле дорогу. Твою подружку я тут оставлю.
Слезы текут из глаз Беттины. Немой ужас. Плачущая статуя.
Читать бесплатно другие книги:
