Охота на зайца Бенаквиста Тонино

***

Я возвращаюсь в гостиницу, уткнувшись носом в башмаки и со страхом в животе, не осмеливаясь взглянуть на террасу кафе. Я не отрываю глаз от шахматного рисунка брусчатки улицы Листа-ди-Спанья. Интересно, он все еще на своем наблюдательном пункте? Но теперь ему придется караулить с глубоким внутренним убеждением, что дал провести себя какому-то хитрому малому, а это ему радости не прибавит. Увижусь ли я в поезде с ним или с кем-нибудь еще? Надо рассказать об этом Ришару. И все, все, все остальное. Может, он мне скажет, делаю я глупость или нет.

Пантера по-прежнему торчит за своим столом и вроде пришла в себя. Пока я был в бегах, новой катастрофы не случилось.

— Простите, вы не видели моего друга Ришара?

— Он ушел в химчистку, передать ничего не просил. Скажите, а у вашего парижского друга был багаж?

Я опасаюсь худшего…

— Нет…

— Он ведь больше не вернется? Можно сдать его комнату?

Уфф… я другого ожидал.

— Ну конечно, сдавайте, — говорю я, улыбаясь.

— Тем лучше. Но он съехал, не заплатив.

Не говоря ни слова я достаю свой рулончик и снимаю резинку. Моя подружка может поставить крест на своем подарке.

Баиньки, Антуан? Или продержаться начеку до 18.55? Даже до 17.55, потому что я должен приступить к своим обязанностям у вагонной подножки за час до отправления. Ришар только что избежал доброй порции словесного поноса. Он бы меня, без сомнения, обозвал психом. Если все пройдет так, как я предполагаю, возвращение должно быть относительно спокойным. Я для этого сделаю все, что надо. Я кое-чему научился этой ночью.

А пока успею прилечь ненадолго.

Паскуды… Болтливые фрицы-паскуды с жирным смехом… Паскудный коридор, паскудный дождь, барабанящий по стеклам. Ришар-паскуда, завалившийся на боковую. И моя пустая комната номер шесть в дортуаре.

— Вот паскуды!..

— Ты что, во сне говоришь?

— Заснешь тут, как же, когда целый автобус с немчурой выгружается.

— Так тебе и надо. Это они мстят. Сколько раз ты целые купе с тевтонами парализовал своим воплем: «Папиир, шнелль!»

— Это же так, смеха ради. Будто тебе самому это не нравилось.

— Ты ведь знаешь, что я об этом думаю. Мне клиенты никогда в тягость не бывают. А с тобой всегда впечатление, будто ты хочешь поквитаться с ними за что-то.

Лампа у изголовья зажжена, он читает книжку, пристроившись на краю постели. Рядом с ним строго вертикально висят на вешалке его брюки с отпаренными стрелками.

— Тот тип из засады свинтил отсюда.

— А?

— Когда я поднимался, его на террасе уже не было.

— Что ты ему сказал по телефону?

— Ничего. Позанимал немного линию, покрутил диск, оно и рассоединилось. Пантера не осмелилась спросить, чего ради я шутку сыграл с кафе напротив.

— Который час?

— Пять.

Одним прыжком я выскакиваю из кровати.

— Не дергайся, у нас еще целый час впереди!

— Только не у меня. Прежде чем идти на перрон, мне надо одну штуку провернуть.

Я обуваюсь, запихиваю свои вещи в сумку и бросаюсь к двери под скептическим взглядом своего приятеля.

— Ты бы хоть соблаговолил сказать, что происходит…

— Не сейчас. Встретимся в поезде, без пяти, ладно?

Все же я успеваю поцеловать его в лоб.

Над Листа-ди-Спанья дождь. Вода канала рябит и колышется под винтом причаливающего vaporetto. «Увижу ли я вновь Венецию?» Это последние слова Казановы, погребенного в недрах своей австрийской библиотеки, из фильма Феллини. Увижу ли я вновь Венецию? Думаю, что не скоро. В нынешнем году я не попаду на Карнавал, на Биеналле тоже. Это цена оседлости.

— Не слишком-то вы долго спали… Молодость! — говорит она.

На паркете дортуара ни пылинки, мне стыдно пачкать его своими подошвами. Она даже не ворчит. Я тихонько стучу в дверь номер шесть. Меня приглашают войти.

— Вы уже на ногах? — удивляюсь я.

— Не надо преувеличивать. Я ведь все-таки не полный инвалид!

Если у него хватает сил корчить из себя обиженного, это хороший знак. Впрочем, и лицо у него отдохнувшее, свежее.

— Браво за… это место! Я тут выспался лучше, чем в собственной постели. Вначале мне это немного напомнило Кошен, но потом я полностью восстановил силы. Я поговорил с женой, она меня ждет, я в полной форме! Я все ей расскажу!

— Добрая кровь всегда себя проявит.

Настроение резко упало. Я всего лишь хотел вернуть его на землю. Может, чуть грубовато. Он понял, что слишком уж расслабился, успокоился. Я заметил в его брошенном украдкой взгляде, что он подумал: «Нельзя забывать, что положение слишком серьезно, нельзя заходить слишком далеко», затем, глядя в пол, он спросил, отдохнул ли я сам и что рассчитываю делать. Пока это звучит не слишком искренне.

— Обувайтесь, мы сейчас же уходим.

— Куда? — спрашивает он, по-прежнему не поднимая глаз.

— Туда, куда вы наверняка никогда не вернетесь… В металлические джунгли — густые и запутанные, ржавые и блестящие, где звери пока спят перед ночным походом.

Мои слова его немного пугают, он поднимает голову:

— Это немного… туманно.

— Нет, это всего лишь сортировочная станция.

— Слушайте… я больше не могу… по… погодите, дайте отдышаться… Чего ради бежать сломя голову через весь этот бардак! Чего ради… играть в чехарду, прыгая через вагоны…

Он садится на рельсы, высунув язык, раскинув руки, цепляясь за ось старой развалюхи, которая не двигалась с места бог знает сколько лет. Тут я ничего не могу поделать. Двести двадцать второй спит где-то неподалеку, в одном из закоулков сортировочной станции, среди десятков других поездов, находящихся в починке или забытых среди груд железного хлама, наваленного безо всякого логического порядка. Новенькое с иголочки соседствует здесь со старьем, контейнеры с ВС-9, рефрижераторы презрительно поглядывают на почтовые колымаги. Я вынужден еще и еще раз вскарабкиваться на что попало, чтобы с высоты обнаружить наш поезд, и снова спускаться. И все это к великому неудовольствию сони.

— Не знаю, куда они его подевали, место каждый раз меняется. Никакой схемы. Сплошная анархия и бардак. Я же говорил, тут настоящие джунгли.

Он немного отдышался.

— И зачем это надо? — спрашивает он, пожимая плечами.

— Они были тут при прибытии, будут и при отправлении, можете не сомневаться. Но на сей раз они дважды все проверят, проследят каждого, кто садится в мой вагон, а может, и во все вагоны. Так вы идете со мной к этому проклятому поезду или нет?

Он перестает изображать недовольство. На самом деле не в его интересах выводить меня из себя.

— Да… иду…

— Тогда делайте, что вам говорят. Единственный способ — это спрятать вас в моем вагоне еще до того, как поезд придет на вокзал.

Я карабкаюсь на подножку старой машины и бросаю панорамический взгляд поверх нагромождения металла. Двумя путями дальше замечаю вереницу бело-оранжевых вагонов. Может, это то, что нужно?

— Вставайте, мы почти дошли. Прямо за этой серой колымагой наш.

Он идет за мной без возражений. Я вынужден приналечь на четырехгранный ключ, чтобы открыть двери старой серой железяки, которая была когда-то поездом Венеция — Рим. Жан-Шарль испускает вздох облегчения, узнав наш двести двадцать второй. Но его испытания на этом не кончились. Он первым залезает в девяносто шестой вагон.

— Ну, где вы меня теперь устроите? На полке или где-нибудь в вашей кабинке?

Он почти воодушевлен. Когда я покажу ему место, о котором я думаю, эта полуулыбка сползет с его лица.

— В купе нельзя, слишком много народу шляется. А моя кабинка стала довольно подозрительным местом. Я сожалею… Следуйте за мной.

На площадке в другом конце вагона есть что-то вроде закрытого электрощита, небольшой шкафчик, в нижней части которого мы храним маршрутный журнал для записи всех технических неисправностей вагона. В этот отсек помещается разве что бутылка кьянти. Зато верхнее отделение попросторнее, не больше чемодана правда, но при желании туда можно втиснуть и достаточно гибкое человеческое тело. Взрослое.

— Вы… не собираетесь же вы…

— Нет, я не собираюсь, — говорю я. — Это вы туда полезете. Выбирайте. Или туда, или оставайтесь в Венеции.

— Да что же это за ящик такой?

— Честно говоря, никто туда и носа не засовывает. Это хозяйство электриков, ничего больше сказать не могу. Но это единственное подходящее место, которое я знаю. Вам тут надо просидеть всего час-два, самое большее. Как только поезд тронется, я вас отсюда вытащу. Давайте подсажу.

После некоторого колебания он поставил-таки свою ногу на мои переплетенные пальцы. Поднимаясь, задел коленом мой висок.

17.45. Холл вокзала. Никогда еще не приходил сюда так рано. Вокруг начинается легкая суматоха: неразборчивые голоса из громкоговорителей, перегруженные табло, служебные автокары, разгоняющие своими гудками пассажиров, толпящихся у начала перрона. Я уже побывал в отделении «Спальных вагонов», чтобы забрать наши схемы. Прогноз в мою пользу. Вагоны заполняются по порядку: девяносто четвертый, Эриков, — полон, следующий, Ришаров, — тоже, а в этой ловушке для идиотов, девяносто шестом, всего двадцать три пассажира, причем все отправляются из Венеции, кроме двух, которые сядут в Милане. По документам — они все сходят в Париже, но со вчерашнего дня это уже ничего не значит. И в любом случае будет чудо, если я смогу поспать сегодня ночью. У меня два свободных купе, мне больше и не надо, одно — для сони, другое — для всяких служивых. Единственное неудобство в том, что мне придется выдержать натиск «подсадных» в Милане, контролеры станут перебрасывать всех неудачников ко мне в девяносто шестой, и я уже предвижу добрый час стояния у открытой двери из-за тех, кто явится ко мне выпрашивать место. Но заполнение может сыграть и в мою пользу. Еще не знаю. Я бы отдал этот треклятый вагон с подвохом любому, кто захочет.

Я еще успеваю выпить кофе в буфете, прямо напротив платформы номер семнадцать. От стойки будет видно, когда придет наш состав. Что не замедляет случиться. Я как раз вылизываю донышко чашки, когда выкатывается двести двадцать второй, и, быть может, из-за выпитого кофе мое сердце вдруг учащает свой бег. Я закуриваю, освобождаю карманы от последних лир, кладу их на стойку и выхожу.

Нет ничего пунктуальнее маленького приступа тахикардии… Внутри что-то стучит и пульсирует, обрывается и миокардирует, и ничего с этим нельзя поделать. Через зал проходит Эрик под ручку со своей невестой.

Розанна тоже провожает меня вечером на Рома-Термини. Мое маленькое римское облачко…

Все ветреные мужья могли бы позавидовать этой нашей легкости. Один день в неделю с любовницей на чужой территории, за тысячу пятьсот километров от своей собственной жизни. Двойная жизнь, две идиллии — такие же параллельные, как рельсы. Можно появиться вместе на террасе какого угодно кафе, можно смело здороваться с соседями по площадке. Малейшие накладки просто исключены. Я покидаю Катю вечером, а на следующее утро Розанна встречает меня с завтраком, душистой ванной и еще теплой постелью. Я привожу ей то, что она просила в прошлый раз, — какую-нибудь безделушку, книгу, духи. Мы проводим день, валяясь в постели, шалим, болтаем всякие глупости. Это очаровательно… Ровно в 17.00 я вновь надеваю галстук, она проверяет мою форму, делая маленькие замечания, и обнимает, чтобы еще хоть немного удержать подле себя. И тут между нами пробегает тоненькая трещинка. Она не осмеливается ничего мне сказать, она знает о Катином существовании, она улыбается, говоря о своем «маленьком парижском вздохе». В смысле сольфеджио, уточняет она. И отмечает в своей записной книжке дату моего следующего приезда в Рим. В сущности, единственное возможное сходство с классическим адюльтером — это грозная ночная проблема. Розанна никогда меня ни о чем не просит, но иногда мечтает о счастье поужинать в городе, сходить в театр и завершить вечер бокалом шампанского около полуночи. Она находит это ужасно парижским. У людей странные штампы. Я твержу ей, что раньше июня это невозможно, потому что только летом у нас появляется добавочный поезд «Неаполь-Экспресс», с которым мы останавливаемся в Риме на двадцать четыре часа. Она вздыхает. На перроне я еще вместе с ней, окруженный ее теплом. Потом поднимаюсь в свой вагон и забываю ее до следующего раза.

— Эрик! Твоя схема у меня! — кричу я.

Он хватает ее, даже не здороваясь, и, как вполне можно было предсказать, бормочет: «А, черт!» Он терпеть не может, чтобы у него было полно, как и я, впрочем.

— Можно уладить, — говорю я. — Извини за вчерашнее, я сам пожалел, что не взял твою Флоренцию. Так с приятелями не поступают… Хочу предложить тебе одну штуку. У меня в девяносто шестом только двадцать три места занято… Можешь взять его себе и устроить себе спокойное возвращение. А я твоим займусь, о'кей?

Удивление. Тень сомнения на лице. Недоверчивость.

— …Ты это предлагаешь, чтобы вину искупить? Не стоит. Оставь свою телегу при себе. Ты ее вчера хотел, ты ее и получил.

Что на меня такое нашло?.. Так, одна идея, не хуже других… Смутная, мимолетная… Мимо… Делать нечего. Стук сердца отдается у меня даже в голове. Только что я пережил миг близости со всей чернотой моей души.

На семнадцатый перрон выплескивается волна пассажиров. Я пытаюсь обогнать ее, чтобы отфильтровать своих клиентов прежде, чем они полезут в вагон. Мезанж уже на своем посту, в фуражке, приветствует меня.

— Загляни ко мне, мальчуган, если все будет спокойно.

— Обязательно! Обязательно загляну. Особенно если все будет спокойно.

Он смеется, не слишком меня понимая. Еще не зная, что я уже включил его в свои планы. В девяносто шестом я прежде всего закрываю межвагонные переходы с обоих концов, равно как и дальнюю дверь, ведущую наружу. А сам помещаюсь у второго входа, рядом со своим купе. Теперь любой субъект, желающий сесть, должен неизбежно пройти мимо меня. Появляется Ришар и без спешки спрашивает у меня свою схему.

— У тебя полно.

— Тем лучше, подсадку к тебе пошлю. А куда ты дел?..

Я обрываю его, ворча. Предпочитаю, чтобы он заткнулся. Он тихонько смеется и идет в свой вагон, потрясая кулаком с оттопыренным вниз пальцем, на манер Цезаря.

Начинает смеркаться, я хочу зайти к себе на секунду, чтобы бросить сумку, но не успеваю. Два силуэта выныривают с двух сторон высокого мраморного блока с вырубленными в нем скамьями и устремляются к обеим дверям моего вагона. Мне достается тот, что в красном анораке. Я стою прислонившись спиной к листовому железу. Не говоря мне ни слова, он исследует глазами содержимое моих купе. В сумерках ему не слишком хорошо видно, и он прислоняется лбом к каждому окну. Он перебрасывается с собеседником двумя-тремя словами, которые я не слышу. Тому удается проникнуть в соседний вагон, но в переходе он натыкается на закрытую дверь. Выяснив, что вагон почти пуст, красный анорак, можно сказать, улыбается мне, затем, скрестив руки, прислоняется к каменной глыбе, словно говоря своим видом: «Мне торопиться некуда».

— Carrozza девяносто шесть?

Да, отвечаю я. Их трое, двое парней и одна девушка, в шерстяных вещах и с сумками через плечо. Я изучаю их билеты с усердием, какого раньше за собой не замечал. «Сотрудники», похоже, знают, что делают, без паники и беспокойства. Ко мне подходит Ришар и не слишком громко сообщает, что с той стороны в окна заглядывает какой-то тип, проверяя одно купе за другим. Меня это удивляет только наполовину, они ведь уже все поняли. Я достаточно заинтригован количеством «сотрудников» в войске Брандебурга. Сколько же их? Пять, пятнадцать, пятнадцать тысяч? Видимо, столько, сколько понадобится. Хорошая организация. Не знаю, что сам смогу противопоставить этому. Разве что хорошее знание железной дороги. Да некоторый талант к импровизации, изощренный за время моих поездок каждодневным потоком абсурдных ситуаций. Почему бы и нет… Постоянная борьба против всего и всех по правилам этого бардака становится второй натурой.

18.30. Я на несколько мгновений присаживаюсь на подножку. Только что по всему вокзалу зажглись фонари. «Сотрудники» по-прежнему здесь, они изучают пассажиров еще внимательнее меня. А Латура все нет и нет. Пора бы им сообразить, что я опять сыграл с ними один из своих фокусов. Но никто из них не подошел ко мне и не заговорил. Они предпочитают дождаться отправления. Вот тогда они и бросят мне в лицо все свои угрозы. Вижу вдалеке двух контролеров, останавливающихся перед каждым вагоном. Они выясняют у нас предусмотренное количество пассажиров, чтобы сделать черновые прикидки. Я угодливо сообщаю свою цифру, а заодно предлагаю свободное купе, чтобы они расположились там со своими подсчетами. Они радостно соглашаются, несколько удивленные такой предупредительностью. Надо признать, что обычно мы стараемся выставить их из наших вагонов как можно скорее. Один из них сразу идет на указанное место, а другой продолжает путь к дальним вагонам. С ними я буду спокоен, как минимум, до Милана. Из двух зол…

«Сотрудничек» в анораке улыбается мне уже меньше. Должно быть, принимает меня либо за чокнутого, либо за лицемера, в чем не совсем ошибается. Я выкручиваюсь, как могу.

18.50. Громкоговоритель объявляет отправление. Я насчитал восемнадцать пассажиров, троих не хватает. Это нормальная квота для «неявившихся», как гласит инструкция. Они могут преспокойно сесть в Местре, такое часто случается. Контролеры в последний раз перед свистком отправления мерят шагами перрон. Холодный ветер треплет волосы мне и «сотрудникам».

Я даже не успел заметить, сел ли второй контролер. Толчок, металлический удар в спину на уровне поясницы, и я валюсь на землю.

С подножки спускается еще какой-то тип, новый…

Третий гад, тот самый, которого видел Ришар. Он прячет в карман кастет…

Не знаю, как ему удалось пройти, — наверное, один из контролеров открыл проход через гармошку.

Несмотря на боль, я пытаюсь встать, ощупывая неловкой рукой то место, куда получил удар. Стиснув зубы, вижу две капли крови на кончиках своих пальцев.

Я даже не пытаюсь встать, когда они окружают меня все втроем.

— Куда ты его деееел? — орет один.

— Вы… вы видели, как он садился? — пытаюсь я мямлить меж двух приступов боли.

— Не корчи умника, ты уже поиздевался надо мной сегодня. Два раза подряд — это уже чересчур.

Свисток. Двери хлопают одна за другой, все, кроме моей.

— Вы ищете место или что? — раздается вдруг совсем рядом по-итальянски.

Контролер.

— Но… у меня есть… места!

Трио размыкает кольцо вокруг меня, контролер глядит в панике. Превозмогая невыносимую боль в спине, я пытаюсь разогнуться. Мне надо проглотить мою боль, иначе это сулит неприятности.

— Что происходит? Какие-то проблемы? — спрашивает он.

— Нет… нет… Я поскользнулся… на подножке… — бормочу я, заводя руку за спину.

— А вы тогда что тут втроем делаете? — спрашивает он у остальных.

На какое-то мгновение я испугался, что они сейчас вытащат из шляпы три билета в мой вагон. Что они и есть те трое «неявившихся».

Они смотрят только на меня, и плевать им на то, что может сказать контролер.

— Мы не собирались садиться. Мы хотели только пожелать счастливого пути.

В тот самый миг, когда поезд тронулся, красный анорак собрал своих приспешников у себя по бокам. И словно трехглавый цербер, они пролаяли хором:

— Счастливого пути!

***

Я ложусь животом на кушетку и пытаюсь заставить двигаться свой позвоночник.

Таран. Вот какой штуковиной получил я по спине. Удар сокрушительный, прямо сногсшибательный. После такого девяностоградусный спирт производит впечатление ласки. Мне нужно время, чтобы вернуть себе гибкость. А слишком долго я ждать не могу, мне работать надо, иначе запоздаю со своим планом. Я-то ведь знаю, что соня сложен пополам и засунут в мышеловку… И я пока не могу вытащить его оттуда.

Единственный способ иметь развязанные руки в этом рейсе — это как можно быстрее и лучше делать свою работу проводника. В Местре я принял двух «неявившихся». Для начала я попробовал тихонько ковылять в коридоре. Но, покидая Местре, неожиданно вернул себе часть гибкости. Четверть часа спустя двадцать пробитых билетов и двадцать проверенных паспортов уже лежали в моем шкафчике. Я застал врасплох одного контролера, убедив его проколоть собранные мной билеты, не слишком себя утруждая, чем заслужил изящное прозвище Лампо — молния. Это он мою спину не видел.

Я вполне доволен, что разыграл гостеприимство с этими ребятами, помешанными на конфетти; если тот же номер удастся со швейцарцами и французами, глядишь, все остальное тоже пройдет гладко. Я доставляю им билеты «прямо на дом», что избавляет меня от их визитов в мое купе и шатаний по коридору, но при этом они останутся под рукой или по крайней мере в пределах досягаемости голоса. Удачная затея.

Сейчас не время расслабляться. Когда раздам постельное белье, смогу сделать передышку у Мезанжа. Думаю, что пора вызволять соню. Должно быть, поясница у него в том же состоянии, что и моя. Жду момента, когда площадка освободится.

Он выходит головой вперед и испускает полузадушенный крик, в какой-то невероятно замедленной судороге пытаясь дотянуться ногами до пола. Я придерживаю его за пояс.

— Вы в порядке?

Он с трудом глотает воздух. Ему не удалось сдержать потоотделение. Никогда еще не видел человека, который бы так мало сопротивлялся затхлой атмосфере.

— После отправления всего двадцать минут прошло, а вы уже скисли?

— Это ничего… пройдет… — бормочет он, разминая себе спину.

— Мне жаль… Я долго ломал голову, но другого места тут и вправду нет. Это был единственный способ сесть в двести двадцать второй так, чтобы никто вас не видел. И вот доказательство: они только что тут были втроем, все обшарили. Но так и не догадались, что вы уже были в поезде, когда он подошел к платформе.

Я не говорю ему, что эта веселая компания «сотрудничков» ни минуты не сомневалась, что он тут, и что они размозжили мне хребет на прощание.

— Присядьте пока в первом, мне надо заняться бельем.

Я разбрасываю простыни и подушки по купе, не считая. Закончив раздачу, прошу его посидеть тихонько с полчасика, пока я хожу к Мезанжу.

— Не оставляйте меня одного, Антуан…

Не нравится мне этот его умоляющий тон. У меня впечатление, что он расклеивается все больше и больше. И готов уступить любому, кто решится взять его за шкирку.

— Я скоро.

Заперев дверь на висячий замок, иду предупредить контролера о своей маленькой отлучке к коллеге из восемьдесят девятого. Ему на это по-королевски начхать. На полной скорости пробегаю через вагоны Ришара и Эрика, которые еще только паспорта собирают. Мезанж тоже, урожай у него в фуражке. Большая фуражка для большой головы.

— Какого черта ты тут делаешь, мальчуган?

— Ну… ты же меня сам приглашал!

— Обычно ты являешься, чтобы хлебнуть чего-нибудь, а тут до аперитива еще добрых два часа. У тебя что, вагон пустой?

— Нет, кое-какой народ есть. Но не слишком много. Я не ради выпивки. Ты мне сам нужен.

— Тогда можешь сваливать прямо сейчас. У меня пока свекловодов невпроворот.

— У тебя правда полно?

— Угу, кроме одного купе, до Домо.

Домо, 23.35… Почему бы и нет? Надо только спросить у этого голована. Он разогревает воду большим кипятильником, сунув его в кувшин.

— Кофе перед едой… Совсем клиент разучился жить…. Раньше бы я ни за что не стал подавать кофе в такое время.

— У меня заяц.

Он резко перестает ворчать.

— Докуда?