Шаг в сторону. За чертой инстинкта Шаров Валерий

Вместо предисловия

Это случилось в начале семидесятых годов двадцатого века в живописной российской глубинке. Яркое летнее солнце топило воздух и землю, отчего в середине дня не то что люди, но звери и птицы затаились в тени до вечерней прохлады. Тишину поспевающей на колхозном поле пшеницы не нарушал даже ленивый тёплый ветерок – только неутомимые кузнечики словно плели над разомлевшей от зноя землёй паутину своего незамысловатого стрекотания.

В этой сладостной расслабляющей истоме вдруг загорелся стоящий у края поля колхозный трактор. Поначалу робко и беззаботно, под стать разленившейся природе и не посягая на монотонное звучание невидимого оркестра, а вскоре – высоко и широко, поднимаясь огненным голосом до стрекотания беззаботных насекомых и перекрывая его. То ли нестерпимая жара воспламенила что-то в небрежно оставленной машине, то ли бросил кто-то незатушенный окурок, или ещё что-то непредвиденное стряслось, но это не главное в понимании последующих событий, тем более что истинную причину пожара так и не удалось потом установить. Главное – огонь полностью охватил трактор и принялся уже за поспевающую пшеницу, вплотную подходящую к посёлку, а рядом оказались два живущих в этом посёлке человека. Судьба неотвратимо привела их в ту точку пространства, времени и обстоятельств, где нужно было незамедлительно делать выбор. Очень жёсткий выбор, поскольку пламя набрало уже хорошую силу и само в такую жару и сушь отступить не могло. Эти единственные оказавшиеся поблизости люди, никогда ранее в такую ситуацию не попадавшие, могли либо броситься тушить пожар, либо уйти подальше и не проявлять никакого героизма. Но один из этих людей, восемнадцатилетний Толя Мерзлов, кинулся в пламя, отчаянно начал его тушить и… погиб в итоге в неравной борьбе с разбушевавшейся стихией. Другой же свидетель пожара на колхозном поле шагнул в сторону. И остался жив.

Понятно, после такого начала хочется больше узнать о шагнувшем в огонь человеке и о том, как и почему совершил он подобный поступок. Об этом событии под Рязанью было написано несколько подробных статей в главной в то время молодёжной газете страны «Комсомольская правда», после которых в редакцию посыпались письма. Нужно ли оценивать его поступок как геройский, оправданная ли это смерть? Какие личные качества и духовные ценности заставили парня шагнуть в огонь? Кто в подобной ситуации поступил бы так же, а кто осознанно не стал бы рисковать своей жизнью ради колхозного имущества? Разговор об Анатолии Мерзлове, погибшем в том огне, и о людях, которые проявляют в необычных ситуациях качества, свойственные человеку как разумному существу с высокими духовными ценностями, будет во второй книге моей трилогии.

А в этой речь пойдёт о людях, которые в критических обстоятельствах, что называется, «пасуют», уходят в сторону. Делают шаг в сторону не только от чреватых опасностью для их здоровья и жизни внешних обстоятельств, но и от того, что мы понимаем как проявление высоты человеческого духа. То есть о таком поведении людей в необычных ситуациях, которое в определённой мере обозначил шаг того, другого человека в сторону от пожара на колхозном поле с пшеницей – подальше от огня. Подальше от пусть морально высоко оцениваемого обществом, но чреватого опасностью героизма. Спасение собственной шкуры и бездействие в ситуациях, когда нужно и должно помочь нуждающимся в этой помощи. Или, наоборот, бессмысленный риск собственной, а порой даже чужой жизнью ради материальных ценностей. Установление власти над другими людьми, упоение ею и жажда лёгкой наживы, чрезмерные страдания от возникающих личных проблем и неоправданное перекладывание их на окружающих.

Люди есть люди. Схожие воспитанием и условиями быта, физическими данными и принадлежностью к одной идеологии или религии. Похожие даже поведением в обычных ситуациях, они в непривычных для них, экстремальных обстоятельствах вдруг выдают такое, что их близкие и хорошие знакомые хватаются за голову и восклицают: «Не может быть!» Потому что, кроме биологических, инстинктивных опор, являющихся главными в поведении животных, которое от этого становится весьма предсказуемым, поведение человека определяется огромным набором психических и социальных мотивов. Таких как семейные и общественные ценности, религиозные и идеологические взгляды, совесть и долг, интеллектуальный уровень, карьера, понятие смысла жизни. И многое другое, что, подобно скрывающимся в земле корням дерева, уходит ещё в необъятную и важную для поведения человека сферу его психики – бессознательное. И если в обычных ситуациях человек как бы играет прочно усвоенную социальную роль, то чрезвычайные условия, заставляющие действовать, обнажают его внутреннюю суть. Порой не очень понятную и приятную окружающим, да и ему самому. Поведение людей здесь куда более разнообразно и менее предсказуемо.

Задумав рассказать о поведении человека в необычных ситуациях, я меньше всего задавался целью оценить с позиции «хорошо-плохо» действия того или иного своего героя, которые все без исключения реальны. Как реальны и условия, в которых они действуют. По этическим соображением изменены или опущены лишь некоторые имена. Я также далек от мысли наставлять кого-то, как вести себя в той или иной ситуации, хотя заинтересованный читатель и мыслящий человек всегда сможет сделать вывод из ошибок, поражений или побед других людей. Просто мне захотелось узнать, каковы тут пределы… непредсказуемости, что ли, и разнообразия человеческого поведения в необычных обстоятельствах. Ну и, быть может, если сильно повезёт, то попытаться понять, почему в одной и той же ситуации один человек ведёт себя так, а другой – совершенно иначе. И вот, приоткрыв уголок занавеса над грандиозным и непостижимым до конца действием под названием «ЧЕЛОВЕЧЕСКАЯ ЖИЗНЬ» и подсмотрев там нечто, поразившее меня, я спешу поделиться увиденным.

Глава 1. Кошелёк или жизнь?

Невозможно сказать, когда и кем был впервые поставлен перед человеком этот вопрос. Но достоверно известно, что в оные времена звучал он на дорогах не так уж редко. По-разному решали путники непростую проблему: кто-то без раздумий отдавал грабителям всё, что имел, кто-то выхватывал шпагу и в неравной схватке терял и то и другое или повергал наглых «романтиков с большой дороги» в позорное бегство. А иные сами пускались наутек, спасая порой и кошелёк, и собственную шкуру. Да, небезопасно было путешествовать… Кажется смешным серьёзно сопоставлять жизнь и имущество в наше время – век неудержимого роста благополучия людей и появления всё новых и новых духовных ценностей. Но меня заставил это сделать случай, невольным свидетелем которого я стал.

Январским субботним утром 1987 года на станции московского метро «Войковская» остановился поезд, идущий в центр, и пассажиры стали заполнять вагоны. «Осторожно, двери закрываются», – прозвучала уже из динамиков знакомая предупредительная фраза, но спускавшиеся по лестнице на перрон люди всё вскакивали и вскакивали в последний вагон. Признаюсь, я веду себя точно так же, особенно когда спешу, нисколечко не задумываясь о последствиях такого нарушения правил. Более того, и в закрывающиеся двери нередко впрыгиваю. И не испытываю при этом ни сомнения, ни страха. А если зажмёт дверьми руку или ногу, то приоткрыть их, как правило, не составляет чрезмерного труда. Что нередко со мной бывало. Да многие так делают.

И напрасно!

Тем утром я никуда шибко не спешил. Поэтому решил не суетиться и вместо судорожного проскальзывания в сходящиеся двери, наоборот, шагнул назад. В тот же момент заметил метнувшуюся мимо меня в вагон женщину. Она явно не успевала, но в последний миг сделала несвойственное для подземки движение – такое делают пловцы при отрыве от стартовой тумбы. Но за закрывшиеся двери, как мне показалось, успели проникнуть только её руки с небольшой матерчатой сумкой. По логике двери после этого должны были бы открыться – с помощью машиниста, пассажиров в вагоне или самой попавшейся – и впустить человека внутрь. Или освободить его. Произошло, однако, иное. Поезд тронулся. Все подробности последовавшей за этим жуткой сцены, которая длилась не более минуты, отпечатались в моём сознании, как на киноплёнке.

Женщина сначала сделала несколько шагов вслед за движущимся составом. При этом она смотрела в сторону головного вагона, вероятно ожидая оттуда спасительных действий. Но их не было. Поезд пошёл быстрее. Несчастная женщина уже бежала за ним, что-то крича…

Простите, а где же была дежурная по станции? Почему не сработал этот первый уровень безопасности и среди немногочисленных пассажиров на платформе не оказалось человека в красной шапочке, который поднятием отправного диска даёт машинисту сигнал «Всё в порядке – можно трогаться»? Позднее в разговоре с дежурной я услышал следующее: «Да разве за всем усмотришь?! Ведь я одна на станции, даже помощника теперь нет. А должна и за поездами следить, и за порядком на платформе. И штаты в моём ведении, и работа в кассах. Там за сигнализацией проследи, там свет выключи, здесь включи. У идущего в тоннель рабочего документы проверь. Ну как тут за всем поспеть?»

А поезд стремительно уходил со станции. Его несчастная жертва уже с неестественной для её возраста и комплекции скоростью неслась по платформе, едва успевая перебирать ногами. Её истошные крики мешались с криками очевидцев происходящего и тонули в грохоте разгоняющегося состава…

Но другая ступень страховки? Почему в кабине машиниста не знали о зажатом в дверях человеке? Я и мысли не допускаю, что знали, но ничего не делали для спасения, – уверен, не знали! Потом, в инструкторской машинистов на этой станции услышал я от специалистов, что, действительно, существует сигнализация, оповещающая машиниста состава о незакрытии или неполном закрытии дверей. Поезд не должен трогаться, если в дверях оказался человек или застряла чья-то рука, нога (кто не слышал грозного окрика машиниста по селектору «Не держите двери!»?!), но для этого ширина зазора несомкнувшихся створок дверей не должна превышать одного-двух сантиметров.

Между тем часть состава уже скрылась в тоннеле. Бедную женщину, не выдержавшую безумной гонки и, видимо споткнувшуюся, теперь просто волокло по платформе. Ещё мгновение – и её затащит в тоннель, ударит о заграждение или швырнёт на рельсы. Она и не пыталась встать. Возможно, ужас или страх парализовали её волю и лишили способности действовать. Не исключено, что человек уже и вовсе был без сознания. Со смешанным чувством ужаса и собственного бессилия смотрел я вслед стремительно удаляющемуся последнему вагону. Кажется, кричал. Или даже непонятно почему свистел, отчаянно махал рукой, не осознавая в тот драматичный момент: если машинист не видит «привязанного» к поезду человека, то мои знаки не видит и подавно…

Выходит, отказал и третий уровень безопасности – визуальный! То ли машинист не посмотрел перед отправлением в большое обзорное зеркало на платформе, перед которым останавливается головной вагон, то ли загородил ему кто-то обзор. А через маленькое зеркало возле окна машиниста всего происходящего возле состава не увидишь.

И всё же сработало что-то! Когда казалось, что трагедия уже неминуема, поезд вдруг резко, со скрежетом затормозил. Видимо, кто-то в вагоне успел подать машинисту тревожный сигнал. Или сам он глянул в маленькое зеркальце слева и… воображаю его чувства в этот момент! Экстренное торможение за секунды остановило почти разогнавшийся состав. Когда он наконец замер и открылись двери, большая часть вагонов была не видна – они скрылись в тоннеле. Стало как-то потрясающе тихо. Тут же бросились к лежащей женщине, подняли её, отвели подальше от края платформы. На шпалах, метрах в восьми от последнего вагона, как немое напоминание того, чем всё это могло закончиться, осталась лежать её испачканная и помятая меховая шапка. К великому счастью, всё закончилось благополучно. Если не считать кровоточащей ссадины на руке пострадавшей, синяков на локтях да её разбитых очков.

И, как часто бывает после сильного потрясения, которое не успеваешь осознать в стремительные мгновения происходящего, теперь, когда всё уже было позади, меня вдруг забила дрожь, затряслись руки. А в сознании замельтешили, перебивая друг друга, вряд ли уместные сейчас вопросы: «Как могло такое произойти? Кто ответит за случившееся?»

Придя наконец в относительно нормальное состояние, я подошёл к ещё трясущейся и сильно побелевшей женщине. Как и обступившие её люди, постарался как-то успокоить, сказав несколько соответствующих ситуации слов.

– У вас что же, дверью защемило руку? – скорее просто автоматически, нежели специально, задал ей вопрос.

– Нет, – ответила женщина, – туда попала сумка…

– ?

– А в сумке деньги и документы, – поспешила развеять моё нарождающееся и, конечно же, прописавшееся на лице недоумение её попутчица.

Ошарашенный таким поворотом дела, я замолчал. Удивлённо смотрел на стоящую передо мной – без шапки и очков, в испачканном пальто, с кровоточащими ссадинами, минуту назад выбравшуюся с того света… И не понимал. И не хотел верить услышанному. А она растерянно мяла в руках злополучную сумку и, похоже, сама начинала осознавать дикую несуразность происшедшего с ней. Затем попыталась восстановить картину случившегося:

– Я не могу точно сказать, что же попало в двери: то ли рука, то ли пальцы. Когда это случилось, думала, вот сейчас двери откроются. А поезд вдруг поехал. Я прошла, потом пробежала за ним несколько шагов. И тут налетел страшный поток воздуха… Я упала от него. Слетели очки, шапка… Не понимала вообще, что со мной происходит. Протащило по платформе метров десять. Потом он остановился… Сумку, по-моему, мне кто-то после этого принёс.

– Но как же вы упали, если, как говорите, ваша рука или пальцы были зажаты в дверях?

На это она уже ничего вразумительного ответить не смогла.

– Это моя или халатность, или невменяемость – не знаю, – съехала с начатой мною темы.

– У меня в двери, наверное, нога попала… – произнесла ещё как-то весьма неуверенно.

Но, видимо вспомнив, как бежала по платформе, замолкла. А передо мной с потрясающей очевидностью начинала вставать истинная картина этого нелепого происшествия. Тут подошёл милиционер, пострадавшая попала под его опеку, и, растерянный, отправился я своей дорогой. Не спросив даже, что за документы и какие деньги были в сумке, которую не выпускала женщина из своих рук даже перед угрозой гибели. Да неужто решится кто-то назвать такие деньги или даже документы, ради которых можно забыть обо всём, в том числе и о собственной жизни?!

Пожалуй, не стоило марать бумагу и надолго обременять сознание этим курьёзным случаем, будь он уникальным. Чего не случается? Ну потерял человек контроль над ситуацией, не сообразил вовремя, что к чему. Однако происшествие не шло у меня из головы, будоражило и лишало покоя. И тогда любопытства ради обратился я в службу движения Московского метрополитена и, так же движимый чистым любопытством, стал просматривать пухлую папку со сведениями о несчастных случаях на одной из его линий. И вот после непродолжительной работы наткнулся на запись, поразившую меня подобно удару тока.

«…31 июля 1984 года в 20 часов 21 минуту на станции «Автозаводская» в шестом вагоне у гражданки Кулешовой Клавдии Михайловны 1914 года рождения зажало дверьми сумку, где были 273 рубля и продукты. Державшись за ручки сумки, женщина бежала по платформе за поездом. Потеряв равновесие, упала и метров десять её протащило по платформе. Её успела отдернуть от двери другая пассажирка. Поезд не останавливался. Причина происшествия – личная неосторожность… Последствия – отделалась лишь лёгкими ссадинами на ноге».

Бог мой, да это же один к одному виденный мною случай! Только помимо года ещё и станция другая. Однако не описанием инцидента, как две капли воды похожего на наблюдаемый мною, поражали сухие строчки из рапорта дежурной. Нет! А тем, что здесь с точностью до рубля была названа сумма. Цена жизни. Так вот ради чего можно потерять голову и напрочь забыть о смерти!

Впрочем, может, я слишком строго сужу семидесятилетнюю пенсионерку, у которой не то что три с лишним сотни – каждый рубль на счету? Да и первую женщину тоже – вряд ли в её сумке было намного больше денег. К тому же страшного-то ничего не произошло, хотя было, как говорится, на грани… Но вот ещё одно происшествие из летописи службы движения Московского метрополитена. За несколько лет до увиденного мною и так поразившего меня случая на той же самой станции произошла куда более трагичная история.

Ранним июньским утром из поезда вышел молодой, спортивного вида парень. Когда двери сомкнулись, он вспомнил, что забыл на сиденье грампластинку. Ни секунды не раздумывая, бросился к раскрытому окну уже тронувшегося поезда. Крепко зацепился за металлическую раму, подтянулся. Попытался влезть внутрь, но сей спелеологический финт у него не вышел. Состав между тем уже набрал приличную скорость и исчезал в тоннеле. Болтавшегося на окне человека с силой ударило о заграждение и бросило в темноту. Поезд затормозил. С многочисленными серьёзнейшими травмами и без чувств вынесли парня на платформу. Когда пришёл в сознание, то первыми его словами были: «Где моя пластинка?»

– О чём вы говорите?! – попытался вразумить его кто-то из находящихся рядом. – Сейчас приедет скорая помощь, и вас отвезут в больницу.

– Да вы что! Я заплатил за неё пятьдесят рублей…

Вот цена его жизни. Правда, он не умер. Но стал инвалидом.

Средний рыболовный траулер СРТ-17 дальневосточного объединения «Дальрыба», успешно в течение полутора месяцев отработавший в восточной части Охотского моря, возвращался во Владивосток. До родного порта оставалось чуть более двух суток хода. Трюмы траулера были полны красной рыбы, стоял конец сентября, и, хотя температура воздуха напоминала уже о приближающейся к этим краям зиме, обычно суровое Охотское море было на удивление спокойно – балла четыре, не более. Разве это волнение для эсэртэшки, привыкшей не то что праздно идти по морю, а выбирать сети и в куда более грозные волны?!

Настроение у экипажа было преотличное, а у весёлой компании, собравшейся в каюте радиста по случаю его вовремя подоспевшего дня рождения, – прекрасное вдвойне. Уже успели пропустить по три стакана – за именинника, за кормильца-море и за удачную ловлю, – и все собравшиеся никак не могли нахвалить повариху Настю Короткову, умудрившуюся сделать из изрядно надоевшей всем за полтора месяца горбуши нечто такое, что шло за водкой, не вызывая привычного уже чувства отвращения. Но всё-таки многодневная «красная» диета брала своё. И потому, разливая по гранёным стаканам очередную порцию заботливо припасённой именинником для такого случая «Столичной», старпом Михеич мечтательно затянул:

– Эх, братцы, кабы под такой напиток да по такому поводу не будничную «горбушку», которой наша Настюшка сумела придать самый что ни есть праздничный антураж, а что-нибудь более деликатесное скушать… Тем паче что и тост грядёт особый – за тех, кто на берегу.

Все поняли, в чей адрес из присутствующих была выпущена ленивая и беззлобная эта стрела – в адрес Сергея Николаевича Усманова, буквально в последнюю минуту появившегося на судне и записанного в судовую роль метеорологом, но так до конца никому и не понятному, ибо этой самой метеорологией он, мягко говоря, занимался мало. Впрочем, люди, прошедшие суровую школу «Дальрыбы», мало интересовались, зачем и почему появляются вдруг на борту работники, которые не всегда тут нужны или не соответствуют записанной должности. Раз начальство там, во Владике, решило, а капитан тут подписал, то это больше никого касаться не должно.

Оно и не касалось. Каждый делал своё чётко определённое дело, а если что и думал о пребывании в море непривычного для эсэртэшки метеоролога, то в компании более двух ничего об этом не говорил. Точно так же никто ни слова не сказал о бурной деятельности Сергея Николаевича во время подхода их судна к крабообрабатывающей плавбазе, которую посетили они по каким-то капитанским делам. За полтора часа стояния у борта этой громадины метеоролог проявил необычайную активность, итогом которой стали два ящика великолепного камчатского краба – он умудрился выменять их у истосковавшихся по «газу» работяг с плавбазы всего за две бутылки спирта.

Этот краб, закатанный, как и положено левому товару в банки из-под икры минтая, в считаные секунды перекочевал с борта на борт и находился теперь в холодильнике у артельщика, ведающего на судне всем провиантом. Ждал своего часа по прибытии в порт. То ли в оплату пойдёт кому-то в конторе за устроенный рейс, то ли поддержит бюджет семьи Усмановых. А может, просто дети его очень любят этот морской продукт и съедят его сами, ни с кем не делясь. Так или иначе, но почти все о двух этих двадцатикилограммовых ящиках знали, однако вряд ли кто-нибудь когда-нибудь и что-нибудь о них метеорологу сказал бы. Так бы, наверное, после рейса забыли и о метеорологе, и о его столь удачно выменянном крабе. Мужик-то он, в общем, был нормальный, что и подтверждало его присутствие на дне рождения радиста. Но вот тут, после трёх первых стаканов, крабы эти, почти уже уплывшие в небытие, вдруг всплыли посредством замысловатой тирады старпома. Все мгновенно поняли, о чём идёт речь, хотя предмет назван не был. И, поняв также, о ком идёт речь, никто не удостоил Усманова даже коротким взглядом. Просто в весёлой и непринуждённой атмосфере гуляющей каюты вдруг разлился довольно редкий в этих краях аромат напряжения и ожидания.

Первым на него среагировал сам метеоролог. То ли чувствуя свою подспудную вину перед этими морскими работягами за то, что он внаглую появился здесь и задарма ел казённый хлеб, то ли безотносительно к его нахождению в море проснулось вдруг у Сергея Николаевича компанейское чувство или желание широкого жеста, но он вдруг решительно отстранился от томно прильнувшей к нему хвалёной поварихи Насти и весело воскликнул:

– А как насчёт краба? У меня тут есть кое-что на этот счёт!

И, увидев восторг на окружающих его лицах, уже вставая, бросил артельщику:

– Коля, дай ключи.

– Погоди, Настюша, сейчас вернусь, – это – потревоженной и недовольной его вставанием женщине.

И, наконец, – в адрес всей компании:

– Ребята, разливайте, но не пейте без меня. Я – мухой.

Усманов зажал в кулак взятые у артельщика ключи от кладовой-холодильника и под одобрительные возгласы покинул прокуренную каюту. При первом же шаге по коридору его здорово мотануло влево, и он понял, что дело тут вовсе не в сильной болтанке.

– Вот чёрт, уже окосел, – весело подумал Сергей Николаевич, крепко ухватившись за поручень и концентрируясь на предстоящем пути до первой двери, – а всего-то граммов двести принял. Надо умерить темпы, не то ночью будет плохо.

Артельная находилась на нижней палубе. Чтобы попасть в неё, нужно было пройти небольшой коридорчик по средней палубе и после двери спуститься по короткой, но крутой лесенке вниз. Так что дорога туда и обратно и впрямь должна была занять не более пяти минут. Но будто назло торопившемуся Усманову кто-то основательно задраил коридорную дверь, и после нескольких неудачных попыток открыть её он понял, что придётся идти в обход – ведь не звать же ребят, чтобы помогли открыть дверь, засмеют, черти.

Чертыхаясь и кляня почём зря неизвестного блюстителя судовых правил, Сергей Николаевич пошёл в обход: вновь по узкому коридорчику мимо гуляющей каюты, затем по лесенке вверх на основную открытую палубу и далее, через две лесенки вниз – к двери артельной. Проходя по верхней палубе и всякий раз крепко хватаясь за поручни при каждом даже слабом крене судна, он успел отметить неизменную красоту морского заката. Осеннее солнце уже коснулось линии горизонта, и казалось, свинцовые волны заботливо умывают медный диск отходящего ко сну светила.

В артельной, подойдя к своим ящикам, он быстро вскрыл верхний и начал вытаскивать оттуда маленькие баночки с крабами. Затем вспомнил, что не взял с собой никакой сумки и попытался рассовать банки по карманам. Туда влезло штук пять. Столько же он взял в руки и уже хотел идти, как вдруг представил своё появление с этими жалкими десятью баночками перед оравой жаждущих обещанного деликатесного закуса. Немного подумал и, решив, что его появление с целым ящиком крабов будет куда больше соответствовать уже продекларированному широкому жесту, стал засовывать их обратно.

Сергей Николаевич не лишён был свойственного многим людям желания производить эффект. Тем более что в каюте, помимо выпивки и приятной компании, его ждала симпатичная и явно проявившая к нему определённый интерес, женщина.

– Только бы не свалиться, только бы не свалиться, – думал он, с трудом преодолевая с тяжёлой и очень неудобной ношей сначала одну, а затем другую крутые лестницы до верхней палубы.

После первой пришлось даже остановиться, чтобы перевести дух и поудобнее взять выскальзывающий из рук картонный ящик. Наконец ступени кончились, и Усманов, тяжело дышащий, но уже пьяный предстоящим восторгом своего скорого появления с этаким количеством деликатеса перед восхищённой публикой засеменил по палубе. Самое тяжёлое было позади. Оставался только короткий горизонтальный путь по свежему воздуху и десяток ступенек вниз на среднюю палубу.

Судно размеренно качало, и ему пришлось двигаться намного медленнее, чем хотелось, чтобы со своей неудобной ношей попадать в такт с равномерным подъёмом и опусканием опоры. Он двигался по правому борту и уже подошёл к открытой двери на среднюю палубу, где его ждала последняя лесенка, когда этот борт встретил довольно мощную волну. От её удара судно быстро и сильно накренилось влево. Уже расслабленного близким завершением путешествия Сергея Николаевича вместе с ящиком сильно потянуло в ту же сторону, и, чтобы не загреметь в развёрстую темноту хода вниз, он интуитивно отклонился в противоположном направлении. Отклонился вместе с ящиком крабов на онемевших от их тяжести руках. Вслед за этим судно естественным образом столь же сильно наклонилось вправо. Усманова так же властно, как секунду назад влево, потянуло вправо. В сторону моря.

Не будь в его руках тяжёлого груза, он давно уже схватился бы либо за поручни, идущие по стенке палубной надстройки, либо за достаточно высокое внешнее ограждение. А с занятыми руками, да ещё с таким весом на них, ему приходилось маневрировать только телом. Чувствуя уходящую опору справа, он попытался сделать аналогичное отклонение влево, но его собственных сил уже не хватало для преодоления растущей инерции ящика. По какому-то исключительно роковому стечению обстоятельств он оказался прямо напротив калиточки во внешнем ограждении, которая открывается при подходе судна к высокому причалу, и – совершенно уже невозможное дело! – она оказалась незапертой. Так что ворота в морскую пучину для метеоролога вместе с его крабами оказались натурально распахнутыми настежь.

Бессильно кренясь в эти ворота по вине злополучного ящика, по-прежнему не выпуская его из рук, он ещё мог предотвратить падение с борта. Для этого ему надо было всего-то оттолкнуть от себя в сторону моря тянущий его туда тяжёлый груз и по третьему закону Ньютона самому мотануться в противоположном направлении. То есть от моря. Тогда он и собственное падение остановил бы, и руки освободил для так и ждущих его вокруг поручней и всевозможных конструкций, за которые можно было схватиться.

Однако Сергей Николаевич поступил иначе: последним усилием развернувшись лицом к палубе, он резко бросил ящик в тёмный люк лестницы. Отчего сам с удвоенной силой, спиной вниз, на манер профессионального аквалангиста, полетел в море. Последнее, что он увидел в воздухе, пытаясь принять вертикальное положение перед входом в воду, – это наполовину скрывшийся за горизонтом кроваво-красный овал покидающего землю солнца. Сдавленный его крик, потушенный ударом о воду, никто не услышал. А вот грохот обрушившегося на лестницу ящика и высыпавшихся из него банок с крабами долетел до каюты, где эти самые крабы ожидались с особым энтузиазмом. Кстати, артельщик Коля уже и без того обеспокоился долгим отсутствием выпившего человека и собирался идти на его поиски.

Пришлось мне как-то в бытность работы во Всероссийском обществе слепых просматривать любопытную американскую брошюрку «Руководство по самообороне для слепых». Оказывается, не так уж обрёчен незрячий человек, если кто-то угрожает его жизни. И автор брошюры приводил множество способов самозащиты: от адаптированных приёмов карате до умелого использования трости и современной электроники. Но знаете, какой способ сохранения жизни стоял под номером один? Ни за что не догадаетесь!

Слушайте: «Если на вас напали с целью ограбления, то самое лучшее, что следует сделать, чтобы сохранить жизнь, – это тут же отдать всё имеющееся у вас ценное, ничего не утаивая…»

Конечно, это не намёк: дескать, о чём тут рассуждать – жизнь всегда дороже любых денег и ценностей. Нередко ведь не ради денег вступает человек в борьбу с грабителем. Он защищает свою честь, какие-то моральные принципы. И даже пострадавший, заслуживает он в этом случае уважения и восхищения. Однако – о, время! – старый, как мир, вопрос «Кошелёк или жизнь?» ставит ныне не грабитель с большой дороги, а современная техника, созданная для облегчения нашего существования. Естественно, лишённая алчности и морали, эмоций и интересов. От чьих посягательств защищать тут свою честь? Казалось бы, да бог с ней – десяткой, сотней, тысячей рублей! Здоровье, жизнь дороже. Но человек не всегда решает так. Вот что ещё поражает: мы требуем от учёных, врачей, общества в целом всё большей и большей заботы о нашем благополучии. Справедливо возмущаемся, негодуем, когда что-то тут не по-нашему. И совершенно не думаем о собственной ответственности перед своим здоровьем, жизнью.

Можно понять самопожертвование ради жизни другого человека, причём не всегда кого-то из родных или близких. Самопожертвования ради коллективного имущества – такие случаи известны, и их немало. Оно объяснимо с точки зрения морали. Это подвиг! Но забывать о жизни ради авоськи с тремя сотнями, ради пластинки за пятьдесят рублей, спускаться на рельсы метро ради оброненной связки ключей, лезть пальцами в решётки эскалатора, дабы собрать рассыпавшиеся шоколадные конфеты… это что-то за пределами разумения! И куда исчезает чувство самосохранения, свойственное всему живому? Ведь в случае опасности для жизни ящерица оставляет в зубах или руках схватившего свой хвост, но сохраняет жизнь. Собака отдаёт более сильному сопернику самый лакомый кусок. Да и многим людям присуще это чувство самосохранения. Вспомним хотя бы штангиста, идущего на рекордный вес и молниеносно сбрасывающего тяжёлый снаряд, который начинает его давить.

А вот интеллигентная женщина, инженер из НИИ не отпускает сумку с деньгами и только чудом не погибает. Пожилой мужчина с высшим образованием ценой падения в ледяную морскую воду спасает ящик крабов, который обошёлся ему в пару бутылок спирта. Молодой парень, для которого заработать полсотни – сущий пустяк, – из-за этой смехотворной суммы становится калекой на всю жизнь. Кстати, родители его потом пытались получить с метрополитена пенсию для сына – «за причинённые телесные повреждения, приведшие к инвалидности». Абсурд! Какая компенсация, если человек сам виноват? Сам сделал выбор. Отчего именно такой выбор?

Конечно, в какой-то мере виновато общество, не сумевшее воспитать в своих гражданах элементарного чувства ценности собственной жизни. Но какие можно предъявлять претензии советскому обществу, которое не только не учило ценить жизнь, но главной опорой собственного существования сделало уничтожение миллионов ни в чём не повинных людей ради практически недостижимой, мифической социальной идеи?!

Впрочем, оставим в покое идеологию. Куда более интересен другой, технократический аспект абсурдного поведения перед лицом смертельной опасности. Он касается соблюдения элементарных правил пользования современной техникой. Взять хотя бы тот же метрополитен, правила пользования которым запрещают даже приближаться к движущемуся составу. А ещё – «задерживать закрытие и открытие дверей на остановках», «спускаться на пути» и так далее. Всегда ли мы их выполняем? Увы…

В третьем тысячелетии достижения науки и техники стали для большинства людей такой же обыденностью, как, скажем, вода. Но как можно утонуть и в живительной воде, так и они могут обернуться причиной гибели. С вхождением в нашу жизнь современной науки и техники мы стали жить не только в дополнительном комфорте, но и в мире тысяч правил и даже табу, связанных с пользованием этой самой современной техникой, химическими препаратами и тому подобным. То – закономерная плата за удобства, которые несёт прогресс. Существование в мире, насыщенном механизмами и другими изобретениями человечества, требует от нас предельной собранности и организованности. Но что мы видим?

Там впрыгнул на подножку отошедшего автобуса, тут перебежал улицу на красный свет светофора. Зазевался у работающего станка, сунул руку внутрь невыключенного телевизора, выпил из колбы в химической лаборатории, шагнул в закрывающиеся двери метро. Парадокс! Совершаем открытия, делаем изобретения и всяческие усовершенствования для облегчения жизни – и сами же поступаем так, что заставляем неодушевлённые машины ставить нас перед сложнейшим нравственным выбором. И что более удивительно, случается, делаем этот выбор не в свою пользу. Машины не изменятся – другим должен становиться человек. Тогда его существование в действительно удобном и комфортном мире техники станет безопасным для жизни. И бесценное сокровище, даденное нам природой только один раз, не будет бездумно и безумно бросаться на чаши одних весов вместе с презренными материальными ценностями. Даже в предельно экстремальных ситуациях.

Глава 2. «Нахимова» обещали пропустить…»

На излёте лета 1986 года около черноморского российского порта Новороссийск разыгралась трагедия, равной которой по количеству жертв не было за всю историю российского торгового и пассажирского судоходства. Не найдётся ей равных и по нелепости, по нелогичности всего происшедшего на спокойной водной глади в относительной близости от берега.

Огромный шестипалубный пассажирский лайнер «Адмирал Нахимов» Черноморского морского пароходства совершал круиз с пассажирами на борту по Чёрному морю. 31 августа вечером он покинул Новороссийск и взял курс на Сочи. Через некоторое время диспетчер порта сообщил по радио капитану «Нахимова», что к Новороссийску приближается сухогруз «Пётр Васёв», так же, как и «Нахимов», приписанный к Одессе. И призвал к осторожности, тем более что расхождение судов должно было произойти в ночное время. Аналогичное предупреждение получил и капитан грузового теплохода. Ему было предложено дать возможность пройти пассажирскому теплоходу первому. Дело в том, что в соответствии с параграфом 15 Международных правил предупреждения столкновения судов (МППСС) «Нахимов» (как и любой другой пароход), обнаруживший встречное судно справа, должен был уступить ему дорогу: застопорить машины или уйти вправо, чтобы разойтись левыми бортами. Знали об этом и диспетчер, и капитаны. Но ведь было 31 августа, месяц кончался, надо было подводить итоги по экономии судового топлива. А торможение и последующий разгон огромного судна – это немалые дополнительные его траты. Да и с каких это пор круизный лайнер должен уступать дорогу какому-то «грузовику»?! Вообще-то, подобное лихачество на море запрещается, но все ведь люди, и диспетчер порта тоже это понимал. Не спорили и на сухогрузе: «Ясно, пропустить. Пропустим». Капитан «Васёва» Виктор Ткаченко уткнулся в новенький японский монитор системы автоматизированной радиолокационной прокладки курса (САРП), на котором длинная сигара «Нахимова» приближалась к ним на пересекающихся курсах. Он тоже понимал, что «грузовику», даже в нарушение правил МППСС, традиционно принято быть вторичным по отношению к «пассажиру». На «Васёве» были уверены, что им хватит и расстояния в несколько миль, и запаса хода, и скорости, чтобы разойтись с круизным лайнером, но теперь уже правыми бортами.

Дальнейшие действия обоих капитанов никакому логическому объяснению не поддаются. Суда некоторое время переговаривались между собой по радио, договаривались о порядке расхождения. После чего капитан «Нахимова» Вадим Марков вовсе покинул мостик и спустился в каюту, оставив на вахте своего второго помощника Александра Чудновского. «Васёв» продолжал двигаться, не снижая довольно большой скорости. Когда столкновение стало очевидным, капитан сухогруза сбавил ход и даже попытался остановить судно. Однако огромная масса гружённого канадским зерном теплохода – свыше 50 тысяч тонн – не позволила быстро погасить скорость. Суда неотвратимо сближались. Вахтенный помощник «Нахимова» не сумел правильно спрогнозировать ситуацию, и, когда принял решение отвернуть с курса, было уже поздно.

Удар сухогруза пришёлся в самое уязвимое место пассажирского судна – в переборку между машинным и котельным отделениями. Взрыва не произошло, поскольку устройство котлов «Нахимова» его исключало. Но огромная пробоина в правом борту лайнера привела к тому, что судно тут же начало тонуть и через восемь минут ушло на глубину 47 метров, унеся жизни 423 человек. И вновь не последнюю роль сыграла здесь техника, вернее недопустимое обращение с ней людей. С точки зрения действий человека в экстремальной ситуации интересно проследить поведение главных виновников трагедии – именно в этих ролях и фигурировали они позднее на судебном процессе – двух капитанов.

«Адмирал Нахимов» покинул порт около 10 часов вечера. Развернулся на Новороссийские створы, о чём было доложено по радио портнадзору и на пост регулирования движения судов (ПРДС), и около часа шёл по створам со скоростью 7–8 узлов. После прохождения Пенайской банки капитан «Нахимова» В. Марков передал управление А. Чудновскому, который проработал на судне пятнадцать лет и которому капитан, похоже, доверял. А. Чудновский вёл переговоры с диспетчером, который сообщил, что из Босфора идёт балкер «Пётр Васёв», что он на подходе и ему дано указание пропустить «Адмирала Нахимова». Марков объяснил вахтенному помощнику обстановку, указал на судно справа. Поинтересовался, есть ли вопросы и, не услышав оных, покинул мостик. Зашёл в радиорубку узнать, переданы ли телеграммы для последующих портов и нет ли чего-либо для них. Ничего не было. Капитан ушёл в свою каюту. Посмотрел в иллюминатор: судна справа, о котором он предупредил Чудновского, не увидел. Помыл руки и сел читать книгу Стивена Кинга «Воспламеняющая взглядом». Об экстрасенсах. От захватывающего чтения его вскоре оторвали три коротких гудка. На морском языке это сигнал о заднем ходе. Минуты полторы думал, чей он. Решил, что может быть только «Васёва». Осознав это, тут же бросился на мостик, надевая на ходу рубашку и брюки. И, уже выскакивая на правое крыло мостика, увидел большое судно, надвигающееся на «Нахимова» справа.

Таким образом, все главные события сближения двух судов прошли фактически в отсутствие этого капитана – его роль на мостике выполнял вахтенный помощник, и до столкновения именно он был единственным человеком на «пассажире», который понимал, что происходит, и мог что-то сделать для предотвращения страшного финала. Он и принял на себя тяжелейший пресс довольно продолжительной неординарной ситуации. По оценке рулевого парохода «Нахимов» матроса Е. Смирнова – он стоял на мостике рядом с А. Чудновским все роковые минуты, – вахтенный помощник в тот день вёл себя нервозно. Как только началось сближение, он приказал рулевому взять курс пять градусов влево. Затем минуты через три – ещё пять градусов влево. И стал вызывать по радиотелефону «Васёва». Оттуда ответили не сразу – только после пяти-семи попыток:

– Сухогруз «Пётр Васёв». Слушаю вас!

– Я пароход «Адмирал Нахимов». Следую в Сочи. Какие действия относительно нас собираетесь предпринять?

Наступила большая пауза. Вахтенный помощник «Нахимова» Чудновский занервничал, забегал по мостику и приказал рулевому взять ещё на десять градусов левее. Тут сухогруз ответил:

– Хорошо. Мы вас пропускаем.

Через пять минут Чудновский уточнил по УКВ:

– Вы нас действительно пропускаете?

Ответ после очередной долгой паузы:

– Да, мы вас пропускаем.

И всё же вахтенный помощник «Нахимова» в третий раз запросил «Васёва», и оттуда подтвердили:

– Можете идти своим ходом.

Наверное, для очевидцев и участников событий это страшное сближение казалось нелепым и жутким сном, когда все понимали, что наблюдаемого кошмара не может быть, не должно быть, но он происходил на их глазах и изменить в происходящем никто ничего не мог. Рулевой «Нахимова» должен был неотрывно следить за курсом, но боковым зрением он всё же отчетливо видел, как справа на них надвигаются огни «Васёва». Чудновский, видимо теперь отчётливо понимая, к чему идёт дело, схватился за трубку радиотелефона:

– Пётр Васёв», застопорите немедленно ход!

– Стопорим!

Чудновский, до которого уже дошёл весь смысл происходящего, орал в трубку:

– Немедленно дайте задний ход!!!

Очень быстро раздались сигналы, подтверждающие это действие, – три коротких гудка. Они-то и встревожили капитана Маркова, оторвали от захватывающей книги об экстрасенсах. Те полторы минуты, которые он размышлял о природе сигналов, уже ничего не могли изменить. Разве что мощный взрыв разметал бы на мелкие кусочки нацелившийся на «пассажира» сухогруз и нечему бы стало таранить беззащитный пароход. Но это лишь фантазии. А в действительности нос «Васёва» неотвратимо и жутко надвигался на «Нахимова». Вот как описывает произошедшее в тот момент свидетель, курсант-практикант ОВМИУ Н. Вышаренко:

– Я стоял на правом крыле мостика «Нахимова» и видел, как стремительно приближался бак (передняя часть судна. – Авт.) «Васёва». Я подумал, что будет сильный удар, и потому заранее схватился за тумбу телеграфа… Форштевень сухогруза высек сноп искр и плавно, мягко вошёл в борт «Нахимова». Мы все устояли на ногах. Тут на крыло мостика прибежал вахтенный помощник Чудновский, перегнулся через леер и стал смотреть, что случилось. Подошёл капитан Марков и обругал Чудновского. Тот в истерике закричал: «Но он же обещал нас пропустить!!!»

Оставаясь полностью вне главных событий, предшествующих страшному столкновению, и появившись на мостике чуть ли не в момент этого самого столкновения (подобно герою знаменитой пьесы, но только в отличие от него попал он не с корабля на бал, а именно с бала – на корабль), капитан «Нахимова» В. Марков был, естественно, жутко ошарашен происходящим. Пожалуй, только этим можно объяснить ту странность, что, прежде чем дать какую-либо вразумительную команду, он матерно обругал своего вахтенного помощника. И только после этакой разрядки приступил к капитанским обязанностям. Отдал приказ матросу Е. Смирнову:

– Руль лево на борт!

– Руль лево на борт, – мгновенно отреагировал матрос и тут же доложил: – Судно не слушает руля!

Капитан успел ещё послать людей осмотреть пробоину и доложить о результатах столкновения. Ушедшие вниз старпом А. Маглыш, старший механик И. Дехтярёв, главный механик Г. Еркин и матрос Н. Фахретдинов уже не вернулись – они погибли вместе с пароходом. Как погиб и второй помощник А. Чудновский, которого капитан после столкновения отправил собрать все необходимые документы, – его тело водолазы обнаружили потом в каюте.

Рассчитывая выбросить судно на прибрежную мель для его спасения, капитан «Нахимова» В. Марков ещё раз повторил команду «Лево на борт!», но только лишний раз убедился, что огромная махина уже никого и ничего не слушается. Вдобавок наступило полное обесточивание.

– Почему вы не объявили общесудовую тревогу? – поинтересовался позднее, на суде прокурор. – Это сразу активизировало бы действия экипажа по спасению пассажиров.

– Судно было обесточено, – оправдывался Марков. – Я объявил голосом шлюпочную тревогу.

Однако навигатор «Адмирала Нахимова» Н. Никитин подтвердил на суде, что и основной, и аварийный свет горели не менее минуты после столкновения.

– Да, могли бы успеть дать аварийную тревогу, – сделал убийственный для своего капитана вывод этот свидетель.

В постановлении о привлечении В. Маркова в качестве обвиняемого его просчёты были определены так: «…зная о следовании пересекающим курсом т/х «П. Васёв», не определил лично порядок расхождения с ним, не организовал должное наблюдение за судном, позволяющее полностью оценить ситуацию и опасность столкновения, допустил опасное сближение парохода «Адмирал Нахимов» с теплоходом «Пётр Васёв»… Не принял всех возможных мер по спасению пассажиров и экипажа. Не потребовал от вахтенного помощника Чудновского и не объявил сам всеми имеющимися у него средствами – тифон, паровая сирена – ни общесудовую, ни шлюпочную тревогу».

В отличие от В. Маркова, пропустившего основные, определившие столкновения события, капитан «Васёва» В. Ткаченко появился на мостике своего судна в 22 часа 47 минут, за 26 минут до катастрофы. Срок более чем достаточный для предотвращения столкновения. Его третий помощник П. Зюбук, находящийся в это время на мостике, доложил своему капитану, что «Нахимов» вышел из новороссийского порта. Ткаченко включил систему автоматической радиолокационной прокладки, оставил выбранный курс движения 36 градусов, «чтобы не уменьшать дистанцию расхождения двух судов», и, поручив помощнику следить за пеленгами на «Нахимов», сам стал наблюдать его через САРП. Прибор выдал кратчайшее расстояние до соседа в две мили (около четырёх километров), а вскоре показал уменьшение его до одной мили.

Из показаний В. Ткаченко: «Я решил, что пароход остановился, чтобы спустить лоцмана. Но «Нахимов» отвернул вправо, то есть к нам, и лёг на курс 160 градусов. Вектор относительного движения «Васёва» проходил по корме «Нахимова». Теперь после его отворота вектор переместился вправо и подтянулся к центру парохода. Моя вина… Я должен был изменить ход. Но я считал, что поскольку вектор относительного движения проходит по корме, то мы нормально разойдёмся… Пеленги изменялись, увеличивались… Кроме прокладки я брал поворотные расстояния, готовился к крутому повороту на новороссийские створы… Я считал, что «Нахимов» следует по створам, и подумал, что пароход уменьшает скорость. Я запросил через Зюбука: «Куда идёте и ваша скорость?» Я не знал, куда идёт «Нахимов» – в Одессу или на Кавказ. Диспетчер не сообщил. Это важно было знать. Если в Одессу, значит, он будет поворачивать вправо – на нас. Если на Кавказ – мы расходимся чисто. Я стоял в двери правого крыла и следил за «Нахимовым». Он ответил:

– У нас курс 160 градусов.

– А какой будет?

– Будет 160.

Я пошёл в штурманскую рубку. Вижу – 160, значит, на Кавказ».

Судя по всему, уже в этот момент – момент довольно-таки близкого нахождения двух громадин – необходимо было что-то срочно предпринимать, дабы на 100 процентов исключить даже саму возможность дальнейшего сближения. Например, резко поменять курс или стопорить машину. Но капитан сухогруза продолжал основываться на теоретических благоприятных вариантах расхождения и доверяться не здравому смыслу, а показаниям прибора. Находясь на мостике «Васёва», Ткаченко неотрывно смотрел в тубус САРПа – системы, которая позволяет на экране «проиграть» варианты расхождения судов. Замечательная, умная машина, но, как выяснилось, не настолько умная, чтобы заменить в экстремальной ситуации человека. Третий помощник П. Зюбук к этому времени уже не раз напоминал капитану, что пора отворачивать, – на их курсе появился ярко, словно праздничная ёлка, освещённый пассажирский лайнер. Но, припавший к тубусу САРПа Ткаченко, лишь отмахивался:

– Не паникуйте, штурман, машина показывает красивое расхождение!

Ах, знал бы капитан сухогруза, что за «красивое расхождение» уготовано им «Нахимову»?! Сам бы, наверное, бросился в воду и собственными руками остановил винт своего судна. Увы, никому не дано видеть будущее. Однако точно прогнозировать ситуацию и принимать адекватные меры профессионал такого уровня, да ещё когда от него зависят жизни сотен людей, просто обязан! Ткаченко же, похоже, до самой последней минуты не понимал, что за ситуация складывается на море и чем она может закончиться для пассажиров «Нахимова». Не по своей инициативе, а под давлением настоятельных требований вахтенного помощника «Нахимова» начал он стопорить ход. Поставил наконец ручку телеграфа на «средний-вперед» и позвонил в машинное отделение: «Двигатель придётся останавливать пусковым воздухом и давать реверс». Но подобно плохому игроку в шахматы капитан «Васёва» всякий раз опаздывал на ход или два, совершенно не поспевая за стремительно меняющейся ситуацией на своей шахматной доске – море. Преступно опаздывал.

– Почему вы сразу не дали задний ход? – последовал на этом месте рассказа капитана вопрос из зала суда.

– Чтобы не было лишней суеты в машинном отделении. Резкое изменение хода нервирует механика… Чтобы чётче отработали. После «средний-вперёд» я дал «стоп». Затем «малый-назад», «средний-назад», «полный-назад», «руль право на борт!». Я понимал, что наше одновальное судно при работе винта назад руля слушать не будет, но я надеялся, что перекладка увеличит сопротивление подводной части судна. Всё-таки площадь пера руля 27 квадратных метров… Но уже ничто не могло нас задержать.

– А якоря? Почему вы сразу не отдали оба якоря? Это бы резко затормозило судно, – последовал новый вопрос из зала кого-то из специалистов.

– Я полагал, что под нами большие глубины… Да, конечно, если бы даже сорвало якоря на ходу, это бы нас задержало… боцман уже пошёл на бак… Но отдавать якоря брашпилем очень долго, мы бы не успели.

По мнению морского эксперта, успели бы, если бы отдали якорь-цепь на свободный ход. Просто боялись потерять якоря, не иначе. Только этим можно объяснить подобный просчёт.

Ткаченко: «Двигатель удалось запустить на задний ход только с четвёртого раза. По моим подсчётам, мы потеряли на этом 40–50 секунд. Если бы двигатель удалось пустить раньше, мы бы не столкнулись. «Нахимов» проходил в секунду шесть метров. Семь-десять секунд, и мы бы разминулись…»

– Вы объявили общесудовую тревогу до столкновения или после? – это вопрос прокурора.

– После.

– А по правилам вы должны были объявить её сразу, как только ситуация обострилась. Тогда бы и ваши мотористы действовали более собранно. Ведь в машине никто не знал об опасном сближении. Почему вы вторично не позвонили в машинное отделение и не поторопили механика?

– Я не хотел его нервировать. И, кроме того, я наблюдал за «Нахимовым» и искал ответ на вопрос: что я ещё могу сделать? Как только винт заработал назад, я дал три гудка (сигнал о заднем ходе). Оставалась минута.

И вот тут уже ничего нельзя было сделать. Все предыдущие манёвры или бездействие сконструировали грядущую действительность так, что две многотысячетонные, страшно инертные махины обязательно должны были встретиться в одной точке. Очевидцы могли только наблюдать с недоумением или ужасом в глазах, как пароходы, продолжая следовать почти перпендикулярными курсами, неотвратимо сходились на огромной водной глади Цемесской бухты, где, кроме них, практически никого не было. Удар «Петра Васёва» пришёлся ближе к корме «Нахимова» в два его отделения: дизель-генераторное и машинное. Бульб (нижняя часть носа. – Авт.) сухогруза вошёл в корпус пассажирского судна и примерно через три минуты, прилично развернувшись, вышел из него. По оценке экспертов и на основании расшифрованной курсограммы, размер пробоины составил около 85 квадратных метров. Через эту огромную дыру в борту оба отделения были затоплены в течение нескольких секунд, и судно обесточилось. После расцепления судов пароход «Адмирал Нахимов» из-за поступления огромных масс забортной воды начал резко крениться на правый борт и через 8 минут, имея крен свыше 60 градусов, ушёл на дно.

Впоследствии оба капитана были признаны Верховным судом СССР виновными и с учётом особой тяжести совершённого преступления и исключительно тяжких последствий приговорены к пятнадцати годам лишения свободы каждый. Были такие, кто желал и требовал применить к ним высшую меру наказания – расстрел, но объективное и в соответствии с законом проведённое расследование происшедшего не обнаружило в действиях капитанов «расстрельной» статьи о предумышленном убийстве. Здесь не место рассказывать, как необычно сложилась их дальнейшая судьба после досрочного отбывания наказания, но место – попытаться дать социально-психологическую оценку их поведения в минуты до и после страшного столкновения двух судов, которые вместе с жизнями сотен находившихся на них людей были доверены им в силу их морской профессии. Тем более что трагическое столкновение в Цемесской бухте двух огромных судов в ситуации на море, при которой подобное ни при каких обстоятельствах не должно было бы случиться, породило массу толков о сверхъестественных, запредельных для разумения и объяснения человеком причинах случившегося. Какое сверхъестественное, какие запредельности разумения?!

Очень многое прояснилось, когда начали всплывать некоторые, что называется, человеческие подробности отдельных событий того вечера. Ну, например, изначальное отступление диспетчером порта от общепринятых морскими нормами правил расхождения судов, в результате которого одному судну по совершенно неприемлемым причинам было отдано предпочтение в прохождении относительно другого. Следовали бы жёстким Международным правилам предупреждения столкновения судов, возможно, до столкновения дело не дошло бы. Не следовали… В практике вождения на море существует негласное правило: при пересечении курсов идущих навстречу друг другу судов капитан не должен уходить с мостика. А капитан «Нахимова» ушёл! И не только ради книги об экстрасенсах. Но, видимо, ещё и потому, что на вахту заступил не самый лучший его друг – второй помощник, парторг А. Чудновский. По версии тогдашнего старшего следователя Генпрокуратуры СССР по особо важным делам Бориса Уварова, капитан специально оставил не очень опытного в судовождении А. Чудновского разбираться в сложившемся сложном положении в акватории, дабы унизить его в глазах подчинённых. И, как следствие, парторг – второй помощник начал совершать в экстремальной, видимо и впрямь незнакомой ему обстановке действия, которые ещё более усугубили складывающуюся опасную ситуацию на море: неоправданно и часто менять курс «Нахимова» в ожидании ответа о действиях в отношении его с «Васёва». По мнению того же следователя Уварова, если бы Чудновский не вертел штурвал, а шёл прежним курсом 160 градусов, теплоход успевал бы уйти от столкновения. В крайнем случае мог удариться под острым углом без столь трагических последствий. Наоборот, находящийся на своём месте в роковые минуты капитан сухогруза В. Ткаченко слишком доверился иностранной технике. Его третий помощник П. Зюбук следил за ситуацией не по японскому САРПу, а собственными глазами – он уже видел в непосредственной близости от них громаду «Нахимова» и дергал Ткаченко за рукав: машина в манёвренном режиме, а пеленг «Нахимова» не меняется, если срочно что-то не предпринять, можно «пойти на абордаж». В ответ услышал невозмутимое: «Не бойсь, тут японская техника».

Потом говорили, что у капитана сухогруза был так называемый специалистами «радиолокационный гипноз», когда экрану веришь больше, чем собственным глазам. Так попустительское отношение к установленным простым правилам одних, человеческие амбиции других и психические особенности третьих действующих лиц этой трагедии неотвратимым образом вмешались в судьбы и жизни многих, многих людей.

Катастрофический удар сухогруза в беззащитный борт пассажирского судна на исходе последних суток лета 1986 года, который предопределили действия одного и бездействие другого капитана, поставил ничего не подозревающих людей на борту «Адмирала Нахимова» в сверхэкстремальную ситуацию. В совершенно незнакомую большинству из них ситуацию, где в борьбе за жизнь нужно было полагаться на случай, удачу и собственные силы. Чтобы хоть как-то представить, что происходило на «Нахимове» после этого удара и с чем пришлось столкнуться людям, которые оказались на нём (кто в качестве пассажиров, а кто – экипажа), обратимся только к двум рассказам участников трагедии.

Людмила Богданова, пассажирка:

«Я и ещё две подруги из нашей тургруппы стояли на площадке перед коктейль-холлом. Мы собирались на шоколадный коктейль. А пока курили и смотрели сверху на палубу, где шёл концерт для ветеранов. Представляли танцы народов СССР, и кто-то лихо отплясывал лезгинку. Мне надо было разменять 50 рублей, и я открыла косметичку, чтобы достать купюру… Вдруг – толчок. Погас свет. Сразу же смолк эстрадный оркестр, оборвав мелодию. Наступила темнота и тишина. Стало жутко. Но тут зажёгся аварийный свет, и все внизу зашевелились, засуетились… Второй толчок… Кто-то закричал, кто-то упал… Я, трусиха, уцепилась за перила. Увидела рядом руководителя нашей группы: «Вячеслав Николаевич, мы, наверное, уже гибнем?»

– Люда, спокойно, спокойно… – ответил он.

Откуда-то прибежали матросы в оранжевых жилетах… У меня теперь оранжевый цвет жуть вызывает. Мы им кричим: «Что случилось?»

– Ничего! – отвечают. – Всем на левый борт!

Я успела сделать два шага, как палуба поехала из-под ног. Я, когда боюсь, хватаюсь за что попало – намертво хватаюсь. Вцепилась в поручень трапа. Это и спасло, потому что пароход с чудовищным грохотом стал валиться на правый бок. Всё, что могло лететь, летело: скамейки, бочки, люди… Я висела, а подо мной высота была как из-под купола цирка. А в руке у меня косметичка зажата. Так с ней и ушла под воду. Вместе с пароходом. Я плавать не умею, а отцепиться боялась. Воздух в груди стал кончаться, я полезла наверх – руками ступеньки перебираю, но бьюсь головой о какое-то железо. Всё же доползла до края. А там – пробкой наверх. Меня выбросило. Потеряла очки. Руками по воде бью, тону. Но, наверное, бог послал мне две доски. Они всплыли рядом, с гвоздями. Я ухватилась за них. А рядом, метрах в пяти, спасательный плотик. Мне кричат с него: «Плыви сюда! Доски брось, а то гвоздями пропорешь!» А я и этих пяти метров проплыть не могу, доски выпустить страшно. Наверное, волной меня поднесло. Мест на плотике уже не было. Я держалась за опоясывающую его верёвку. Вокруг ещё человек десять. Держусь, не выпуская косметичку. Пальцы не разгибаются. Рядом женщина меня успокаивает: «Девушка, держитесь! Раз выплыли, нас спасут»…

Сержант транспортной милиции Владимир Ясиненко добровольцем работал на ликвидации аварии Чернобыльской атомной электростанции. После этого получил назначение на «Нахимов». И натурально попал из огня да в полымя. Его воспоминания о происшедшем: «Я стоял в уголке на корме и смотрел на танцующих, когда сильный удар тряхнул судно. Многие не смогли удержаться на ногах. Я кинулся к борту посмотреть, не упал ли кто в воду, и в этот миг погас свет. Ослеп на несколько мгновений в наступившей темноте. Почувствовал резкий запах мазута. Скомандовал «Потушить сигареты!» – и почувствовал, как кренится палуба. Где-то рядом кричали. Я подскочил к каюте, откуда звали на помощь, рванул ручку, но стены, деформированные ударом, накрепко зажали дверь. Скользя по убегающему из-под ног полу, кинулся искать лом. Нашёл его, но, когда вернулся, из каюты хлестала вода… Пароход уже был обесточен, но мне удалось пробраться в свою каюту, включил тревожную сигнализацию. Поднялся наверх. «Надевайте спасательные жилеты!» – кричал всем, кто растерянно метался. Пожалел, что забыл вытащить свой нагрудник из каюты. Но было поздно. Пароход кренился всё больше. С места срывались и падали в воду скамейки, спасательные плоты, бочки… На шлюпочной палубе уже нечего было думать о спуске на воду шлюпок. На глаза попался спасательный круг. Взял было его, но тут услышал женский плач. Пассажирка не умела плавать. Я успел только набросить на неё круг. «Держитесь крепче!» – крикнул, и волна подхватила меня, закрутила, бросила… Очнулся метров за пятьдесят от судна. Ухватился за конец бревна. Неподалёку заметил два связанных пустых спасательных плота. Отвязал один, оттолкнул к барахтавшимся в месиве из воды и мазута людям. На второй поднялся сам, вытащил из воды ребёнка с отцом… Вместе начали собирать людей. Оглянувшись, увидел прямо перед собой картину, о которой помнить буду всю жизнь. Ярко освещённый лучом прожектора с берега пароход стремительно погружался в воду. На корме оставалась ещё кучка людей, они кричали, плакали, обнимались… Через несколько секунд всё пропало… Я приказал искать на плотах ракетницы и свистки, связываться верёвками, держаться вместе. Через час, когда моряки-пограничники подняли нас на катер, помогал им втаскивать пассажиров…»

Таких, как этот двадцатитрёхлетний молодой человек, умело спасавшийся сам и делавший всё для спасения или поддержания духа окружающих людей, было на «Нахимове» немало. И среди обслуживающего персонала парохода, и среди пассажиров, и среди команды. Многие из них погибли, до конца выполняя свой служебный и человеческий долг. Честь им и слава. Но оказались среди терпящих бедствие и совсем иные.

Одна из пассажирок, молодая девушка, после ухода парохода под воду, целая и невредимая, оказалась на поверхности. Она хорошо умела плавать и стала самостоятельно отгребать от места трагедии. Увидела такого же спасающегося, плывущего мужчину. Повернула к нему – вдвоём всё-таки не так страшно. А тот, как сумасшедший, начал на неё орать, отталкивая ногой: «Не подплывай, не подплывай! Пошла вон отсюда!»

Легко, конечно, уютно устроившись на диване после сытного ужина, судить и рядить о подобных далеко не изысканных манерах, да ещё – мужчины по отношению к женщине. Но чрезвычайные ситуации, тем более в которых люди оказываются между жизнью и смертью, сильно меняют человека. Чтобы понять это, наверное, надо самому побывать в той или иной роли.

Подобная «удача» выпала на долю Тани Новиковой, которая за две недели до катастрофы вышла замуж и вместе с мужем отправилась по туристической путёвке в Одессу на «Нахимове». Когда пароход уже начал крениться, они успели выбраться на левый открытый борт. Без спасательных жилетов, но зато в дутых югославских куртках, на которые очень надеялись как на спасательные средства. Виктор, муж Татьяны, отслуживший срочную службу в армии матросом на Северном флоте, прекрасно понимал, к чему всё идет, и тщательно инструктировал жену: «Если нас разнесёт в воде, держись подальше от парохода и людей. Утопающие хватают мёртвой хваткой. Не то что куртка – жилет не удержит…» Дальше – рассказ самой Тани: «Скатившись с левого борта, как с горки, сильно обдираясь о наросшие на него ракушки, я сразу ушла под воду. Но тут же вынырнула. Головой пробилась сквозь копошащиеся тела. А люди всё сыпались. «Нахимов шёл по инерции, оставляя за собой след из людей, вязнущих в краске и мазуте… За меня хватались. Привлекал белый верх куртки. Думали, что это пенопласт. В общем, потянули меня на дно. Погрузилась так, что в ушах закололо. Всё же я вырвалась, всплыла… Виктора нигде не было. Так я его больше и не увидела. Поплыла в сторону от людей. Куда – и сама не знаю. Стала замерзать. Подплыла к какой-то женщине в нагруднике.

– Можно я за вас подержусь? – спросила её.

А она как заорёт: «Пошла прочь!»

Я отплыла от неё подальше. Вдруг услышала в темноте детский голос: «Помогите! Я боюсь!» Поплыла на голос и вскоре увидела среди волн девочку в нагруднике. Подплыла к ней. Стали держаться вместе. Нас относило в море. Не знаю, сколько я уже была в воде – час, два, три… Казалось, вечность. Очень хотелось жить…»

За очень короткое время этой молодой женщине, потерявшей в катастрофе любимого человека, которому она была женой всего-то две недели, довелось сыграть, нет – прожить! – совершенно противоположные роли. Сначала, спасая свою жизнь, отбивалась от хватающихся за неё людей. Затем в обострившейся ситуации попыталась найти помощь у такого же, как она, спасающегося человека, но получила жёсткий, оскорбительный отказ. И в конце концов сама откликнулась на зов о помощи и подплыла к нуждающейся в поддержке девочке. Уникальный моральный опыт!

Где она, нравственная грань, по разные стороны которой легко можно разнести те или иные поступки? Когда на опрокидывающемся набок судне опытный человек говорит тебе о необходимости сторониться тонущих людей, способных в борьбе за жизнь утянуть на дно и тебя, и себя, это вроде бы не режет слух. Воспринимается как естественное руководство к действию. И когда ты на последних глотках воздуха под водой судорожно отбиваешься от хватающихся за тебя рук таких же несчастных, как ты, и, освободившись наконец, спасаешь свою жизнь, мораль отлетает куда-то очень далеко. Однако, стоит только тебе оказаться в роли погибающего и получить словесный отпор, а то и удар ногой от такого же, как и ты, несчастного, появляется негодование. Трудно провести эту грань. Зависит она от очень многих факторов, и, думаю, даже наша последняя героиня была бы поставлена в тупик подобным вопросом.

Но гибель «Нахимова» явила на свет образцы поведения, которые любой человек воспринял бы как недостойные. Когда Людмилу Богданову – её рассказ был описан выше, – измученную борьбой с морем, втащили на спасательный плотик, переполненный людьми, она потеряла сознание. И, с трудом придя в себя, вдруг услышала такие слова: «Ну, вот и ещё одна… Могла бы и там помереть». Она открыла глаза, увидела сказавшего это и ничего не стала говорить в ответ. Она просто запомнила на всю жизнь лицо этого человека. А вот фамилию другого, который в животном страхе за собственную шкуру забыл не только свой профессиональный долг, но и потерял человеческий облик, предали гласности. Пассажирский помощник капитана В. Маркова Просвирин во время катастрофы начисто забыл о своих прямых обязанностях по спасению туристов, одним из первых заняв место в спущенном на воду спасательном плотике. Мало того, он ещё и не пускал туда тонущих женщин. Потом, на берегу, члены экипажа «Нахимова» на открытом партийном собрании проголосовали за исключение Просвирина из рядов КПСС – за трусость и шкурничество, проявленные во время кораблекрушения. Так существующее в то время советское общество весьма сурово оценило это моральное преступление. Тут мы оставим в покое несчастного «Адмирала Нахимова», нашедшего последний приют на дне Чёрного моря, как и души унесённых им с собой людей. Оставим тяжёлые воспоминания оставшихся в живых, но потерявших в той трагедии кого-то из близких. Оставим и тех, кто в жуткой схватке с непредвиденной смертельной опасностью смалодушничал или даже преступил какие-то нравственные законы, – быть может, они и по сей день клянут себя за те роковые минуты и этот конфликт с совестью стал для них пострашнее любого формального наказания. А перенесёмся мы в особый мир, созданный за семьдесят лет существования Советского государства на одной шестой части суши. Удивительный, фантасмагорический мир советских партийных работников.

Глава 3. Маленькие задачки для больших людей

Чтобы понять эту поразительную сферу человеческого бытия, расскажу перво-наперво одну байку. Ой, простите, вовсе даже не байку, а реальную историю, невольным очевидцем и отчасти участником которой я стал. Вот ведь до чего доходит: отношение к ней как к вымыслу многих слушателей порой и меня самого заставляет воспринимать рассказ как байку. Но всё здесь, клянусь, чистая правда.

Как-то в середине восьмидесятых годов – в самый разгар так называемой перестройки в Советском Союзе – журналистская работа закинула меня из Москвы на далёкую Камчатку. Нужно было за короткий срок командировки добраться до двух отдалённых районов этого дальневосточного полуострова. Сделать это без помощи областного комитета партии, фактического хозяина Камчатки, было делом весьма затруднительным. Авиабилеты, заказ гостиниц, доброе расположение всевозможных местных маленьких начальников – всё это обеспечивалось в несколько минут соответствующими звонками отсюда.

И вот сижу я в просторном кабинете одного из секретарей обкома – второго или третьего человека в системе партийной власти всего огромного полуострова – и после рассказа о целях своей поездки и быстрого решения им всех организационных проблем внимательно выслушиваю подробное повествование начальника о трудностях и успехах Камчатской области. Это было обязательным правилом хорошего тона – журналисту из центральной газеты ознакомиться с положением дел в области, а не просто заходить к большому человеку для решения своих вопросов. Вот, значит, сижу я себе с очень внимательным видом. Слушаю. Кое-что заношу в блокнот. Мой собеседник, всё более и более воодушевляясь своим неформальным докладом о положении дел в курируемых им областях жизни полуострова, встаёт из-за своего стола и подходит к географической карте Камчатки. Что-то показывает на ней, продолжая говорить о деятельности партии по процветанию далёкого от Москвы полуострова, как вдруг открывается дверь, и в кабинет заглядывает заведующий отделом науки обкома, чиновник рангом пониже. Подчинённый моего собеседника – у него я уже успел побывать.

– Чего тебе? – немного недовольно, но в то же время весьма ответственно вопрошает секретарь.

– Виктор Семёныч, тут из Москвы специалист приехал, сексолог, с лекциями для населения. Ну, в школах, на предприятиях выступает… Я с ним поговорил – знающий человек. Предлагает и у нас в обкоме лекцию прочитать. Как насчёт этого?

Секретарь обкома задумался на несколько секунд. Видимо, чтобы квалифицированно перенестись из сферы строительства социальных объектов и уловов лосося, где он чувствовал себя рыбой, этим самым лососем в воде, в редко посещаемую им научно-медицинскую область.

– А чего тут думать? Раз учителям да строителям об этом рассказывают, то можно и партийным работникам послушать. Дело нужное, модное. Давай, организовывай. Только про объявление не забудь.

И тут же снова повернулся ко мне и, сосредоточившись на остановленном разговоре, продолжил прерванный монолог у карты области…

– Понимаете, Виктор Семёныч, – снова прорезался не покинувший кабинета глава отдела науки, – у него два варианта лекции есть: для мужчин и для женщин. Какую у нас-то готовить?

Секретарь обкома недовольно и недоумённо посмотрел на своего партийного коллегу, судя по всему снова теряя концы только что пойманной мысли, прерванной первым включением подчинённого в его разговор с журналистом.

– Ну, у сексолога у этого, – рассыпался в объяснениях завотделом науки, – у него есть варианты лекции для мужчин и для женщин. Нам на какой вариант его ориентировать?

– Какие мужчины? Какие женщины? – уже по-серьёзному вскипел снова выпавший из темы разговора и потерявший терпение начальник. – У нас нужно для партийных работников! Для партийных работников!!!

Занятную эту историю, навевающую и смех, и грусть, я вспомнил только для того, чтобы легче было представить тот загадочный и фантасмагорический мир, который создали себе в Советском Союзе эти занятные люди. Мир, который понемногу начинает уже забываться в неотвратимом потоке времени и перемен в нашей стране и в который мы перенесёмся в этой главе. В нём с удовольствием и не без всевозможной пользы для себя жили тысячи, а возможно, и десятки тысяч представителей управляющего сословия. А десятки миллионов других людей вынуждены были ежедневно соприкасаться с ним, отчего думали порой, что сходят с ума. Некоторые и вправду теряли рассудок. Но зато когда создатели и пользователи этого мира вдруг попадали в нормальную человеческую обстановку, то их поведение теряло всякую человеческую логику.

Через три года после провозглашения тогдашним Генеральным секретарём ЦК КПСС М. Горбачёвым решительной перестройки общества в Советском Союзе кое в чём действительно можно было заметить отступления от многолетнего тоталитарного режима. Но всё равно Коммунистическая партия огромной страны оставалась фактическим хозяином во всём, естественно и в самой этой перестройке. Особенно это ощущалось в отдалённых от Москвы районах. Я тогда только-только начал работать во Владивостоке в качестве собственного корреспондента «Литературной газеты» по Дальнему Востоку. И вот где-то в начале мая 1988 года у меня в квартире раздался телефонный звонок. Это был мой старый знакомый, собкор Гостелерадио на Сахалине Володя Мезенцев. Мы с ним примерно в одно время уезжали из Москвы на собкоровскую работу и договорились ещё тогда держать друг друга в курсе событий в своих регионах. Зная, что географическим полем моей журналистской деятельности является весь Дальний Восток, он поведал о необычном конфликте, разгоревшемся в Южно-Сахалинске из-за… плаката, выставленного горкомом партии на центральной улице островной столицы. Надпись на нем безобидно и вполне в духе времени гласила: «Дадим бюрократу в руки лопату!»

– Понимаешь, старик, – взахлёб начал свой рассказ эмоциональный Володя, – обком партии со свойственным ему «юмором» принял это заявление на свой счёт. И за нормальным призывом поработать этим старым орудием пролетариата увидел только первую часть стихотворного лозунга, целиком адресовав его себе. Они тут же – под предлогом низкого художественного уровня этого весёлого творения площадного искусства – послали наряд милиции убрать крамолу. А члены горкома грудью встали на защиту своего детища…

Я никогда не был членом Коммунистической партии и, как всякий нормальный и мыслящий человек, прекрасно понимал, что рано или поздно безраздельному господству этого чудовищного монстра в СССР должен прийти конец. И старался делать для этого всё от меня зависящее. Поэтому считал своим моральным и профессиональным долгом обращение к любой теме, связанной с бездарной деятельностью партии. Похоже, на таких же позициях стоял и мой коллега с телевидения. Вместе с тем мы хорошо осознавали, что не всё так просто и однозначно в заварившейся на Сахалине партийной склоке, поэтому решили провести её тщательное совместное исследование, а затем подробно написать об этом в моей газете. Билет до Южно-Сахалинска уже лежал у меня в кармане, как вдруг в день вылета снова позвонил Мезенцев. Он был непривычно для него взволнован и загадочен.

– Валера, наша работа пока отменяется. Тут всё сильно изменилось. Меня срочно вызывают в Москву, а здесь, похоже, собирают на меня в КГБ компрометирующий материал. Тебе не следует одному этим заниматься, пока я не вернусь из столицы. Я сразу выйду на связь.

Сильно озадачил и заинтриговал меня коллега, но билет пришлось сдать. Буквально через пару дней раздался новый звонок из областного центра Сахалина, и другой знакомый журналист возбуждённо выпалил:

– Дружище, тут такое происходит! С ума можно сойти… Вчера состоялся стихийный народный митинг, через неделю назначен второй… Власти в растерянности… В общем, это надо видеть…

В Южно-Сахалинск я прилетел утром 25 мая, в самый разгар событий, и сразу же ощутил необычную обстановку.

«Обком… Митинг… Выступление по радио… Прокуратура… Первый секретарь…» – эти и подобные им слова то и дело звучали вокруг.

По дороге из аэропорта в гостиницу мелькнул передо мной огромный красочный плакат про «бюрократа и лопату», ради которого я поначалу и собирался лететь за полторы тысячи вёрст. И более я о нём не вспоминал. История о том, как с горкомом поссорился обком, просто растворилась в бушующем океане совершенно иных страстей. Разговоры в автобусе, ресторане или гостинице непринуждённо скользили по тёплой погоде, рыбе в кляре и тому подобному, но неизменно возвращались к одному: состоявшемуся 21 мая в Южно-Сахалинске митингу и всему, что за ним последовало. Позже – да и тогда, во время пребывания на Сахалине, – приходилось мне слышать самое разное о том, что же здесь случилось. От «форменных безобразий», «волнений» до «справедливого выступления народа» и «истинной демократии». Очевидцы событий присваивали Сахалину, бывшей царской каторге, самые невероятные названия: «Остров свободы», «Цитадель народовластия», «Мятежный остров» и так далее. Но все они не полностью отражали суть происшедшего – попытку народа во весь голос заявить о том, как он хочет жить, и полное непонимание партийной властью естественного хода событий, жалкую растерянность перед ним.

Начало бурным событиям положило выступление 19 мая по местному радио моего старого знакомого, корреспондента Гостелерадио по Сахалинской области Володи Мезенцева, в котором он предложил всем желающим собраться в ближайшую субботу на площади перед зданием драмтеатра имени Чехова. И высказаться для всесоюзной радиопередачи «Прожектор перестройки». Поговорить о происходящем в стране и области, об отношении к выбору делегатов на объявленную партией 19-ю партконференцию и «вообще, о времени и о себе». Но в прямом эфире журналиста была ещё одна «незапланированная», то есть не просмотренная редактором идущей в прямой эфир передачи часть. В ней речь шла о личной нескромности и нарушении норм социальной справедливости первого секретаря Сахалинского обкома КПСС Петра Третьякова, устроившего незаконное выделение жилья своим родственникам. Именно эта прямоэфирная импровизация и стала причиной немедленного отзыва В. Мезенцева в Москву. Однако дело было сделано.

В назначенный день и час к драмтеатру стал собираться народ. Набралось несколько сотен. Большинство пришло, видимо, из чистого любопытства. Посмотреть, а что же будет? Люди ходили по площади, будто бы прогуливаясь и не имея никакого отношения к призыву по радио. Кто с портфелем, кто с доской под мышкой, кто с дрелью – видимо, для отвода глаз. Сам митинг возник совершенно стихийно. Кто-то вытащил из драмтеатра табуретку, влез на неё и воскликнул: «Товарищи, Мезенцева в городе уже нет, но проблемы-то остаются!» И тут все, вроде бы отсутствующе прогуливавшиеся вокруг, бросились к импровизированной трибуне, и зазвучали гневные речи. Об ужасных условиях существования людей на Сахалине. О забывшем про народ местном руководстве, живущем хорошо устроенной для себя, но оторванной от народа жизнью. О несправедливых выборах делегатов на очередную Всесоюзную партконференцию.

Произойди подобное несколькими десятилетиями раньше – если бы оно вообще было возможно, – все собравшиеся были бы немедленно арестованы и получили бы немалые сроки заключения. Произойди оно раньше несколькими годами – пошумели бы и просто разошлись, довольные тем, что удалось громко высказать наболевшее. Но к этому времени народ, видимо, вполне созрел для организованной борьбы за свои права. После бурных дебатов, в которых, кстати, пытались участвовать (правда, совершенно без успеха) и представители городских властей, митинг неожиданно принял чёткую и конструктивную резолюцию. Ну прямо как на привычных в СССР всевозможных собраниях, где все пункты будущей резолюции тоже обсуждаются и готовятся, но только до самого собрания. В этой же совершенно стихийной резолюции констатировалась поспешность и недемократичность прошедших в области выборов делегатов на партконференцию и говорилось о необходимости проведения перевыборов, выражалось недоверие всему Сахалинскому обкому КПСС и лично его первому секретарю П. Третьякову. Упоминалось в ней и о других больных для Сахалина проблемах. Тут же избрали рабочую группу из восьми человек, которой поручили довести принятую резолюцию до ЦК КПСС (что было сделано телеграммой в этот же день), провести необходимую работу по её реализации и организовать через неделю новый митинг общественности.

Дело приняло совершенно неожиданный оборот. Особенно для местной партийной власти, привыкшей к рабскому повиновению «масс», – так они унизительно привыкли называть народ. Всё пошло по совершенно непроторённой дороге, тем более что состав делегации от области на 19-ю партконференцию уже утвердили на пленуме обкома КПСС. Что было делать несчастным партийцам?

Ну, прежде всего партийные боссы спокойно доотдыхали майский уик-энд на своих загородных дачах и в пансионатах. А первое, что сделали в понедельник в областном и городском бюро КПСС, – это внимательно просмотрели «объективки» на каждого из членов выбранной митингом рабочей группы. Известный приём, прекрасно отработанный за долгие десятилетия Советской власти: найти хоть какую-то зацепку в биографии «клиента», а дальнейшее – дело техники органов милиции или КГБ.

Тут их ждал первый удар – всё в «объективках» было в полном ажуре. Не преступниками-рецидивистами или махровыми антисоветчиками оказались члены рабочей группы, а вполне достойными и уважаемыми людьми. Более того, эти восемь человек, практически незнакомые друг с другом до митинга, по странной иронии судьбы в какой-то мере явили собой социально-политический срез всего советского общества. Того, что у нас привыкли называть одним ёмким, но ни о чём не говорящим словом «народ». В ней оказались электрик и научный сотрудник, кузнец и слесарь, два врача и два инженера. При этом трое из них были членами КПСС, один кандидатом в ряды КПСС, а ещё секретарь цеховой комсомольской организации, член райкома партии и председатель совета трудового коллектива крупного предприятия. В общем, хоть картину общества пиши с этих трёх женщин и пяти мужчин. Только не для того избрал их митинг.

Итак, компромат отсутствовал. А неприятная для властей группа уже действовала. Я, конечно, далёк от идеи немедленной передачи пусть даже тоталитарной власти в руки только-только созданной общественной группы – хотя, кто знает, кто знает… – но элементарно попытаться поискать в ней союзника в своей руководящей работе можно было. И нужно было. Пусть даже не из соображений ума, а из хитрости. Но и это качество, похоже, полностью атрофировалось у сильно отдалённых от Москвы местных партийных руководителей. Всё происходящее в подчинённой им островной области беспокоило их поначалу не очень сильно. Тем более когда из очных разговоров с каждым членом этой «рабочей группы» выяснилось, что у неё нет никакого идейного вдохновителя. Тогда решено было разом снять все неприятные проблемы, собрав привычный в таких случаях покорный партийно-хозяйственный актив, состоящий из руководителей предприятий, организаций и приближённых к партийному руководству лиц, где предложили всем высказать своё отношение к происходящему. Такая вот сильная оказалась у них вера в созидающую силу мнений и решений!

Однако и «мнения» не получилось. Подавляющее большинство выступавших коммунистов в целом одобрили решения прошедшего митинга и поддержали проведение нового. Тут в партийном руководстве наступила реакция, похожая на шок. Даже обязательной в таких случаях резолюции на партхозактиве не приняли. На протяжении последующих стремительно уплотнившихся суток и часов почти без перерыва шли экстренные заседания, совещания и обсуждения сложившейся ситуации в местном руководстве, но никаких существенных изменений в происходящее в городе они не вносили. Неготовность партийной власти к подобного рода событиям отчётливо проявилась в её отношении к «рабочей группе». От ленивого незамечания и явного осуждения с навешиванием ярлыков типа «экстремисты», «реставраторы капитализма» – это когда были уверены, что можно шапками закидать, – до явно опоздавшего по времени, но всё-таки сулящего хоть какие-то выходы из кризиса поиска диалога, компромисса и тесной совместной работы накануне второго митинга.

Впрочем, последнее, скорее всего, объяснялось срочным прибытием на Сахалин аж четырёх сотрудников ЦК КПСС, которые быстренько наставили своих меньших братьев по партии на правильный путь, что, по их мнению, должно было и социальный взрыв на острове предотвратить, и заколебавшуюся было власть в руках партийного руководства сохранить. Они порекомендовали первому секретарю Сахалинского обкома повиниться во всеуслышание и пойти ещё на ряд жертв, ранее для местных партийцев немыслимых. Что экстренно вернувшийся из Москвы Пётр Иванович Третьяков незамедлительно и сделал на очередном расширенном партхозактиве. В этом выступлении, полностью переданном по местному телевидению, он признал не только недостаточную гласность и демократичность проведённой недавно выборной кампании, но и многие факты социальной несправедливости в области. Жители Сахалина также узнали из этого выступления о решении передать горисполкому целый ряд «обкомовских объектов» и публичное признание первого секретаря обкома в его «личной нескромности при выделении жилья родным».

Фантастическое заявление! Такого на советском Сахалине ещё не знали. Казалось бы, чего же больше и куда дальше? Наконец-то партийное руководство задумалось о народе и готово поступиться даже своими материальными интересами. Казалось бы, можно и успокоиться людям, приняв от раскаявшихся партийцев их жертвоприношения. Но вот что заметил по этому поводу один из телезрителей в своём письме сразу после телетрансляции партхозактива: «До этого только слышал о каких-то непривычных для нас действиях со стороны «группы» трудящихся, называющих себя «рабочей». Хочу сказать, что эта группа уже сделала больше всех известных мне уполномоченных и прочих формирований, которые организационными методами добивались каких-то результатов в улучшении культурно-бытовых условий жизни всех людей нашего города. Оцените сами – группа только появилась, и члены её высказали своё мнение, и что же? Рядовое население и наши дети одним махом получают гостиницу, поликлинику, детский профилакторий и многое другое! Это уступка со стороны наших властей. А ведь до сих пор разговора об этом не было, хотя о пользовании ограниченным кругом товарищей рядом объектов постоянно говорили в низах. Не знаю, чего это «рабочей группе» стоило или будет стоить, но то, чего они добились, уже оправдывает их деятельность. За что им огромное спасибо от «всех категорий населения», за исключением, быть может, незначительного меньшинства, выступавших на партхозактиве против инициаторов. Впечатление от некоторых выступлений на этом партхозактиве может сложиться такое, будто «рабочая группа» всё делает неправильно и даже незаконно. А результат между тем оказывается таким неожиданно полезным. Так, я уверен, что если и были нарушения в распределении жилья или использовании в личных целях государственного автотранспорта, то теперь этих случаев будет куда меньше. Обидно только, что происходит это из-за страха перед гласностью, а не по совести, как должно быть…»

Эти слова бесхитростного рядового сахалинца, пожалуй, точнее всего отразили ситуацию. Именно страх заставлял властителей жизни идти на всевозможные уступки и компромиссы. Страх перед тем, что робкое и осторожное поначалу народное недовольство, перерастёт в мощную стихию, способную в мгновение ока лишить так называемых «слуг народа» не только годами создаваемых бытовых и материальных привилегий, но и вообще сметёт всю эту паразитическую надстройку на теле общества. Страх у одних и отсутствие ума у других заставляли этих людей совершать поступки, не только не сглаживающие острые углы, но порой ещё больше усугубляющие ситуацию. Так, во многих выступлениях участников упомянутого выше партхозактива сквозили нескрываемая неприязнь и даже злоба по отношению к «возмутительной рабочей группе». Вдобавок ко всему, помимо навешивания весьма ярких ярлыков на её знамена, прозвучали и вовсе оскорбительные слова, типа «неуправляемая толпа», когда речь зашла об «ужасах» предстоящего митинга.

В итоге тысячи сахалинцев сделали свой правильный вывод: принятые меры – элементарная кость, подачка, брошенная народу. Главное же – стиль, методы работы и особенно образ мышления партийного руководства совершенно не изменились и вряд ли начнут меняться. А значит, надо идти на митинг и добиваться своего. В штаб «рабочей группы», организованный в квартире одной из её участниц и круглосуточно работающий для организации назначенного митинга, беспрерывно звонили жители города, области и даже соседних краёв и областей. Звонили, чтобы выразить свою поддержку, благодарность или предложить посильную помощь. Такое вот было отношение людей к тем, кто по воле народа взвалил на себя непривычную и нелёгкую ношу.

Таков был суровый урок «хождения в народ» власти, далеко оторвавшейся от этого самого народа. Отчасти он пошёл впрок. В городе срочно открыли свой штаб для контактов с населением, где принимали с 9 до 21 часа всех желающих с жалобами и предложениями. Как будто само партийное руководство, узурпировавшее всю власть в стране, не являлось изначально подобным штабом для населения?! Являться-то оно им являлось, да только давным-давно об этом забыло. Но вот и здесь, по сути, главной задачей альтернативного партийного штаба стало снятие растущего напряжения в 160-тысячном городе и по возможности – отмена надвигающегося митинга, пугающего партийных работников не меньше чумы.

Правда, вскоре стало ясно, что все эти усилия уже напрасны – они не только не ослабляют напряжённости, но, наоборот, разжигают дополнительные страсти. Южно-Сахалинск гудел растревоженным ульем, жил в незнакомой ему доселе эйфории ожидания чего-то необычного и очень значительного. По самым скромным подсчётам, на митинг 28 мая собирались выйти не менее 30 тысяч человек. «Никто не знает, куда всё это может пойти и под какими лозунгами будут выступать собравшиеся», – как под гипнозом, продолжали повторять партийцы-руководители на нестихающих заседаниях, бюро, активах и прочих сборах. Хотя все они прекрасно знали, против кого будет направлен гнев народа, доведённого до предела десятилетиями скотского с ним обращения. Против них самих. Этого и боялись больше всего. Но не смели сказать об этом вслух.

События нарастали непредсказуемо и неотвратимо. Примерно за двое суток до намеченного митинга в штабе рабочей группы живо обсуждался вопрос о технике его проведения. Возник серьёзный вопрос: «Как организовать такое массовое мероприятие – ведь ни у кого нет подобного опыта?» Именно в этот момент в гудящую квартиру «рабочей группы» явились неожиданные гости. Начальник УВД области и председатель городского исполкома. Растерянное партийное руководство хоть и тряслось от страха, но вести разговор напрямую с уполномоченными народа не стало. То ли боялось, то ли не умело, а может, считало это ниже собственного достоинства. Послало к ним парламентариев. Впрочем, тоже членов партии и наверняка членов обкома КПСС. Приехали они, встревоженные, по их словам, возможными трагическими последствиями сбора в субботу такого количества людей. И, как выяснилось, с единственной целью – отменить митинг во что бы то ни стало. Никакие доводы со стороны «рабочей группы» о необходимости властей быть готовыми во времена гласности к подобным мероприятиям и приводящиеся примеры проходящих в городе и более массовых мероприятий взволнованными гостями не принимались. «Рабочей группе» готовы были предоставить радио и телевидение для изложения своих требований и любого разговора с народом, но неизменным условием при этом оставалась отмена митинга.

Несведущему человеку может показаться, что речь здесь идёт о каких-то военных действиях, поскольку то и дело мелькают военные слова: «штаб… парламентёры… переговоры» и т. п. Конечно же, это не так. Никаких намёков на враждебное отношение «рабочей группы» к партруководству не было и в помине. С самого начала своего существования она искала тесного контакта, сотрудничества с руководством области и города, пыталась повернуть его лицом к народу, волю которого и выражала. Просьбы допустить их до того же телевидения народные уполномоченные излагали чуть ли не каждый день, но неизменно их или не замечали, или отказывали в этом. Не их вина, что долгожданный разговор на равных начался лишь накануне митинга, который стал уже неким символом и вышел за рамки обычной манифестации. И вновь, как бывает при ведении шахматной партии плохим шахматистом, партийное руководство в своих действиях запаздывало на один-два хода. Когда решалось на какие-то жертвы, они уже не давали преимущества, а порой и спасения. И потому бездарно проигрывало.

Всю ночь в штабе «рабочей группы» шли споры, как поступить, и утром из него пришло следующее сообщение: «Не можем пойти на отмену митинга, поскольку считаем себя ответственными за выполнение резолюции прошлого собрания… Такой шаг был бы предательством по отношению к тысячам людей, поверившим нам и решившим идти на митинг». Желаемого компромисса с «рабочей группой» властям удалось достичь лишь вечером, за ночь до намеченного митинга. Да и то лишь после того, как четверых её коммунистов официально, по повестке с подпиской, пригласили на экстренный пленум обкома КПСС. Здесь была принесена очередная весьма серьёзная жертва со стороны партийного руководства – принято заявление первого секретаря Сахалинского обкома КПСС П. Третьякова об освобождении его с этого поста.