Шаг в сторону. За чертой инстинкта Шаров Валерий

Надо сказать, и эта процедура отставки провинившегося «первого» лишний раз продемонстрировала лицемерие, пещерность мышления и полную оторванность от жизни привилегированного руководящего партийного сословия. Сначала глава партийного десанта из Москвы – замзавотделом организационно-партийной работы ЦК КПСС К. Могильниченко объяснил собравшимся, что на 90 процентов недоработка в перестройке на Сахалине – это вина первого секретаря. Дескать, и в личном, бытовом плане у него серьёзные недостатки, и после 10 лет работы в области первым секретарём не было с его стороны попыток изменить стиль работы. В общем, жизнь сегодня опередила П. Третьякова и надо ему принимать ответственное решение. При этом высокий для далёкого Сахалина чиновник из ЦК КПСС как-то напрочь забыл, что всего год назад сам вручал «отставшему от жизни» Третьякову орден Ленина за выдающиеся заслуги во всём. Затем несчастный первый секретарь упрашивал собравшихся принять его заявление об отставке, а в зале вскакивали непрозревшие партийные соратники и кричали, что, мол, «дорогого Петра Ивановича» в обиду не дадут и «нечего тут идти на поводу какой-то неизвестно откуда взявшейся группы». Одновременно они тоже как-то забывали, что у дверей обкома стоят толпы людей, ждущих от власти чего-то весьма решительного. Но явно не забывал об этом и потому снова вставал с места гонец из ЦК и мягко убеждал слишком горячих поклонников первого секретаря в необходимости его ухода в интересах общего дела. А потом сам жалкий Пётр Иванович умолял членов обкома принять его отставку: «Поймите меня, я болен. Правда, болен. Прошу поверить… Сделайте это в интересах дела».

Сделали. За что партийным решением обязали коммунистов «рабочей группы» немедленно выступить в прямом телевизионном и радиоэфире совместно с представителями партийного и советского руководства. Так, ближе к полуночи, за несколько часов до назначенного митинга были наконец во всеуслышание разъяснены позиции, рассказано о пленуме и его итогах, о принятых руководством мерах по требованию первого митинга и прозвучали слова об отмене второго.

Правда, митинг, из-за которого было сломано столько копий, всё же состоялся – разве можно в одно мгновение остановить сильно раскрученный маховик?! Не такой угрожающе многочисленный – всего около пяти тысяч человек, – но нормально организованный и достаточно эмоциональный. Много разного говорили на нём в течение трёх с лишним часов неприкрытой гласности: опять о недемократичности выборов делегатов на партконференцию, о положении в городе и области, обо всём наболевшем. Выступали и члены «рабочей группы», и руководители области, и все желающие. Один горячий человек призвал даже к «свержению партии», но его просто осмеяли, а сам он потом долго бродил по футбольному полю стадиона, на котором проходил митинг, очень удивлённый и опешивший от того, что его никто не спешит арестовывать. В общем, все находились под воздействием эйфории долгожданного диалога – откровенного, порой обидного и беспощадного разговора народа с теми, у кого в руках оказалось право управлять жизнью этого народа. И подавляющее большинство, похоже, было вполне довольно таким исходом дела. И искренне радовалось установлению утраченной было полностью обратной связи между простыми людьми и партийным руководством.

Так закончились эти необычные события мая 1988 года в городе Южно-Сахалинске, когда растерянные местные партийные работники чуть не отдали власть в руки народа. Но кто бы им это позволил?! Потому и выброшен был на Сахалин такой многочисленный десант из Москвы, потому и пошла власть на такие непривычные для неё жертвы, как отказ от части материальных благ и отставка первого секретаря обкома. Впереди у великой страны были дни октября 93-го и месяцы 94–96-х, когда пришедшие на демократической волне к власти в России забавные и чудные партийные руководители, переодевшись демократами, сначала расстреляют из танков в центре Москвы законно избранный парламент, а затем зальют горем и кровью маленькую Чечню, пожелавшую жить независимо от непонятной и страшной своей посткоммунистической эволюцией России.

Но это всё будет. Будет через долгие годы, а в мае 1988 года на далёком острове Сахалин второй демократический митинг принял резолюцию, разработанную на этот раз «рабочей группой» совместно с горкомом партии и горисполкомом. Она гласила: «Целиком и полностью одобрить курс ЦК КПСС на перестройку, отметив, что перестройка в самой Сахалинской области не начиналась». А эти семь дней, потрясшие дальневосточный остров не хуже тайфуна или землетрясения, которые здесь нередки, и заставившие многих прозреть, отразились и в выступлении главного партийца страны того времени, Генерального секретаря ЦК КПСС Михаила Горбачёва. Правда, понять что либо из его слов было совершенно невозможно. Или иначе: сказано об этом было так, чтобы народ ничего не узнал о происшедшем.

– Вот на днях были дебаты на Сахалине, – деловито поделился М. Горбачёв на одной из пресс-конференций в июне 1988 года, – которые закончились тем, что собрался пленум областного комитета партии и обсуждал мнения трудящихся, коммунистов. Пленум признал справедливыми их замечания и требования, признал необходимым укрепить партийное руководство области, принял решения, нужные для того, чтобы процесс демократизации набирал силу на Сахалине…

Поди пойми, что там произошло на самом деле. В его округлом высказывании совершенно исчезли как смело и громко прозвучавший голос простого народа, так и бездарное поведение в непривычной обстановке безликой руководящей партийной массы, где всякий раз чрезвычайно трудно – чаще всего просто невозможно – найти конкретного человека, ответственного за тот или иной поступок или преступление. Она, эта аморфная масса, обладала удивительным свойством действовать коллективно, пряча одну фигуру за другой и избегая личной ответственности за особо важные поступки и преступления. Правда, следует отметить, события на Сахалине стали некоторым исключением из этого правила. Здесь под воздействием неослабевающего возмущения народа партийный монолит вынужден был пожертвовать фигурой престарелого первого секретаря обкома. Подобно тому, как поступает со своим хвостом ящерица – расстается с ним, когда хищник хватает жертву и остаётся в итоге с этим самым хвостом в лапах или во рту. Ящерица же убегает под шумок, а потом благополучно отращивает новый хвост. Вот и здесь партийцы страны пожертвовали местной руководящей головой, которая для них-то являлась не более чем хвостом, дабы не отдать в руки этого самого народа главную часть своего идеологического тела – инициативу проведения хоть каких-то изменений в СССР и сохранения любой ценой своей руководящей роли в управлении государством, что полностью подтвердило обтекаемое высказывание о тех событиях Горбачёва. Но даже в этой сравнительно небольшой жертве со стороны партии – снятии со своего поста местного первого секретаря обкома – Генеральный секретарь ЦК КПСС народу не признался!

Скажу честно, мне куда интереснее было наблюдать не фундаментальные действия всей безликой руководящей партийной массы, касающиеся вопросов власти в огромной стране, как это было в сахалинских событиях, а поведение отдельных представителей этого сословия в предельно обострённых для них индивидуальных условиях. Когда можно внимательно исследовать мотивы и детали тех или иных действий. Но особенно это захватывает, если ты сам моделируешь ситуацию или активно участвуешь в ней.

Как-то весной 1985 года во Владивосток пожаловала очень важная партийная персона – Л. Бирюкова. Член ЦК КПСС и, кажется, даже кандидат в члены политбюро ЦК КПСС. Всего на один день, поскольку оказалась тут проездом в дружественную, если не сказать более – родственную в смысле служения коммунистическим идеям и низведения до муравьиного уровня собственного народа Северную Корею. Ну понятно, местные приморские партийные власти из кожи вон повылезали, чтобы как можно достойнее принять такую высокую птицу. Решили устроить ей экзотическую экскурсию на огромный рыбозавод на воде – плавбазу. Ведь одно из главных направлений Приморского края в народном хозяйстве – рыбодобывающее и перерабатывающее. Но чтобы не тащить московского гостя на далёкий рейд, где обычно стоят большие суда, и не подвергать его опасностям путешествия по воде, решили подогнать эту громадину к морскому причалу, расположенному в центре города. Соответственно подновили с парадной стороны облупившиеся стены морского вокзала во Владивостоке, подмели всё хорошенько. Но вот незадача, заняв несвойственное ей место у цивилизованного пассажирского причала, морская махина стала недоступна для удобного причального трапа – задранный к краю её высоченного борта, он скорее напоминал площадку приземления трамплина. Недолго подумав, крайкомовские работники решили вопрос просто: срезали часть этого борта так, чтобы по трапу можно было удобно взойти на плавбазу, – и никаких проблем!

Возмущённые подобным идиотизмом, портовые рабочие пришли ко мне в корпункт «Литературной газеты» с письмом, где были подробно изложены все детали этой бесхитростной операции и поимённо названы её крайкомовские участники. Я быстро переправил их письмо в газету, и через несколько дней коротенькая заметка под названием «Гостеприимство по-приморски» была напечатана в «Литературной газете». Она имела огромный резонанс по всей стране. Реакция в Приморском крайкоме партии на эту публикацию, конечно же связанная с моим собкоровским именем, и некоторые последующие события – это отдельный рассказ. Сейчас речь о другом.

В той заметке был упомянут один из секретарей крайкома, который отвечал за рыбную промышленность. Он лично приезжал на морской вокзал во время подготовки его к посещению Л. Бирюковой и, естественно, был назван в письме рабочих. Один из моих местных друзей, знавший весь край и людей в нём гораздо лучше меня, мягко сожалел, что имя этого человека, по его мнению, одного из самых порядочных в партийной элите края, было упомянуто в скандальной публикации. Но я лично его не знал, и мне на это было совершенно наплевать. Тем более что не я писал ту заметку, а значит, не я нёс моральную ответственность за вынесение на суд общественности действий упомянутых в ней героев. Однако судьбой суждено было свести меня с одним из этих партийных людей. Да при каких обстоятельствах!

Осенью 1988 года столица Южной Кореи Сеул готовилась принять очередные летние XXIV Олимпийские игры. Проводящиеся после двух бойкотируемых Олимпиад в Москве и Лос-Анджелесе, они впервые должны были собрать чуть ли не все страны мира. Южная Корея, тогда ещё активно развивающаяся страна третьего мира, жаждала открыться планете во всём своём великолепии и произвести на мир неизгладимое впечатление. Честолюбивые корейцы вложили в подготовку и проведение Олимпиады всё, что могли, и по всем статьям она должна была стать небывалым, фантастическим событием. Забегая вперёд, скажу, что им это удалось в полной мере.

Думаю, каждый поймёт мои мечты попасть на Олимпийские игры в Сеуле. Тем более что в прошлом я был профессиональным спортсменом, но никогда раньше на Олимпиадах не бывал: спортивного моего уровня для этого не хватило, а в качестве журналиста – кто же меня, беспартийного, на них послал бы?! К тому же Сеул находится всего в пятистах километрах от Владивостока, и я уже считал своим естественным правом и долгом побывать чуть ли не в одной из областей своего Дальнего Востока, чтобы передавать с мирового спортивного форума нетленные репортажи о событии планетарного масштаба в родную «Литературную газету». Итак, я бредил этой Олимпиадой и готов был отдать полжизни за поездку туда.

– Зачем отдавать полжизни? – спокойно среагировал на мои бредовые замыслы приятель, дальневосточный писатель Борис Мисюк, – попросим Жору Пикуса, моего одноклассника, а нынче вице-президента Дальневосточного морского пароходства. Он тебя оформит каким-нибудь механиком по паспорту моряка на судно, которое идёт в Корею во время Олимпиады. Ты же такую авторитетную центральную газету представляешь, а тут местные журналисты то и дело подобным образом то в Японию, то в Австралию, то в Сингапур ходят. А уж тебе сам бог велел! Поставишь бутылку коньяка, выпьем вместе с Жорой – делов-то…

Верно, из Владивостока готовилось к рейсу в олимпийскую Корею огромное пассажирское судно «Михаил Шолохов». Вместе с главным объектом – секретной антидопинговой лабораторией оно везло туда часть советской спортивной делегации, чиновников из Госкомспорта и должно было на протяжении всех Игр стоять в порту Инчхон недалеко от Сеула. Попасть в такую поездку – об этом мне можно было только мечтать! Но при знакомстве с Г. Пикусом и объяснении ему проблемы вопрос о моём месте на «Шолохове» и впрямь решился в несколько секунд. Однако надо было иметь разрешение на выезд в капиталистическую страну, которое в те времена санкционировали партийные органы. Я честно попытался получить его через «Литературку» в ЦК КПСС, как и все официально направляющиеся в Сеул журналисты. Но мои беспартийные документы застряли в бездонных недрах этого всесильного тогда заведения, и мне намекнули в отделе кадров редакции, что столь долгая задержка и молчание последнего означают только одно – меня не пропускают.

– Ладно, не расстраивайся, – успокоил мой добрый гений из Дальневосточного пароходства Г. Пикус, – оформим допуск в нашем крайкоме.

И вот за два дня до отхода судна, когда я уже приготовил всё необходимое для полуторамесячного путешествия, пришла катастрофическая весть из пароходства. Мои документы не утвердили и в Приморском крайкоме партии. Отчего, почему – никто не мог сказать. Удалось лишь выяснить, что возглавляет выездную комиссию тот самый секретарь крайкома, курирующий рыбную промышленность, имя которого было упомянуто в той, наделавшей скандал заметке о визите во Владивосток члена политбюро ЦК КПСС Л. Бирюковой.

– Ну всё, это конец, – подумал я тогда. – Уж он-то точно меня не пропустит. Неужели хана всем планам и почти уже свершившейся мечте?!

Вдобавок ко всему эта комиссия собиралась два раза в неделю, и очередное её заседание должно было быть по плану только через четыре дня – то есть уже после отхода «Шолохова» в Корею. Нетрудно понять моё отчаяние. Впору было топиться. Но в какое-то мгновение в моей больной голове вдруг мелькнула некая комбинация – вроде бы, совершенно дикая, рискованная по своим возможным последствиям, – однако единственная, могущая спасти несчастного журналиста. Или уничтожить его. Комбинация, где главным действующим лицом должен был вновь стать косвенно пострадавший от меня человек из Приморского крайкома партии.

– Нет-нет, – сам себя отрезвлял я, – такое невозможно, этот номер не пройдёт с ним. Лучше сразу похоронить всё задуманное…

А у самого в голове уже стремительно связывались фрагменты осенившей меня идеи. Так… он – секретарь крайкома, попавший в критическую статью центральной газеты… А я – хоть и не автор той заметки, но непосредственный виновник её передачи в Москву – об этом здесь знают все… Теперь я от редакции собрался на Олимпиаду, но мои документы не подписывают в местном крайкоме партии… И кто не подписывает?.. Да тот самый партийный чиновник, попавший под огонь критики нашей газеты, и не подписывает. Так это же… это же получается… Ё-моё! Расправа за критику получается… Расправа за критику, даже если таковой и нет у него в мыслях. Вот оно, нашёл!!!

Да простит меня Всевышний и секретарь Приморского крайкома КПСС Владимир Павлович Чубай, к которому пошёл я с этой интригой и который и впрямь оказался неплохим мужиком! Но что мне, загнанному в тупик и совершенно убитому таким поворотом событий, было делать?! Ведь я собирался на Олимпиаду не только из-за своего личного горячего желания увидеть крупнейший спортивный праздник планеты, а должен был работать там для редакции своей газеты, а значит, и для огромного количества её читателей!

Через пару часов я сидел у него в кабинете.

– С чем пожаловали, Валерий Юрьевич, какие такие вопросы возникли к крайкому партии у уважаемой и любимой всеми «Литературной газеты»? – начал он игриво-покровительственно нашу встречу. – Не стесняйтесь, выкладывайте, а мы поможем, чем можем.

– Видите ли, Владимир Павлович, моя газета послала меня на Олимпийские игры, которые скоро пройдут в Южной Корее, с заданием описать их именно через первый визит со времён корейской войны в эту страну пассажирского судна, идущего туда из Владивостока. Потому по договоренности с пароходством меня берут туда по паспорту моряка… – начал я свою легенду, ожидая от собеседника всего, чего угодно, но пока он лишь отстранённо слушал. – Пароход отплывает через два дня, но моя виза по какой-то причине застряла здесь, в крайкоме. Я ничего не могу сделать, а в редакции узнали каким-то образом, что именно от вас зависит её получение. Понимаете, я сам в ужасе от того, что сложилась такая ситуация, и уже не рад, что затеял эту поездку с Дальневосточным пароходством. Потому что в газете напрямую связывают задержку мне визы с той, наделавшей столько шума публикацией о встрече во Владивостоке Л. Бирюковой, где было упомянуто ваше имя. Дескать, это месть журналисту за критику… Я-то прекрасно понимаю, что вы тут совершенно ни при чём, но редакции моей этого не объяснить. Там взбешены тем, что важнейшее редакционное задание оказалось под угрозой срыва…

Кажется, тут до местного партийного секретаря начало доходить сказанное мною – во всяком случае, пальцы его правой руки нервно забарабанили по столу и взгляд явно показал определённое сосредоточение в голове.

…И должен вам сказать (а это уже только между нами), что теперь там все ужасно завелись, явно жаждут крови. Время-то на дворе, сами понимаете какое, демократия, перестройка, и, похоже, они готовы хоть завтра всё это вынести на газетную страницу, – врал, безбожно врал я, всё более распаляясь от осенившей меня весьма правдоподобной легенды, в которую и сам уже начинал верить. – Вы же знаете любовь редакций к возвращениям к своим публикациям, тем более таким скандальным. Так что теперь ситуация вышла из-под моего контроля! И даже если я вдруг сообщу им, что передумал ехать, то мне, во-первых, будет взбучка за срыв ответственного международного редакционного задания, а во-вторых, они не поверят мне и решат, что я по какой-то неизвестной им причине прикрываю вашу предполагаемую расправу… Жуткая, нелепая ситуация, Владимир Павлович, в которой мы оба с вами оказались. И вот я пришёл к вам, чтобы о ней рассказать и не просить ни о чём – боже, упаси! – а просто посоветоваться, что нам с вами вместе теперь делать?

Я не знаю, усомнился ли мой собеседник хотя бы в одной детали рассказа, в который я и сам уже верил от начала до конца (да так верил, что мне по-настоящему стало жалко несчастного секретаря), но лицо его по мере развития повествования менялось от отсутствующе улыбчивого до внимательно слушающего и даже напряжённо испуганного. Он-то, видимо, поначалу думал, что я явился слёзно просить его об одолжении. А тут такое, что впору ему самому меня о чём-то просить. Ни слова не говоря в ответ на мой взволнованный и умеренно сбивчивый рассказ, он поднял телефонную трубку и сухо, не называя имени собеседника на том конце провода, произнес: «Зайдите ко мне немедленно!»

И только после этого обратился ко мне успокаивающим жестом протянутой руки: «Сейчас». Не помню, успели ли мы что-либо сказать друг другу, но очень быстро в кабинет вошла пожилая дама из разряда типичных райкомовских крыс, с которыми никакие вопросы в личном порядке решать невозможно.

– Почему Шарову не оформлен допуск в загранплавание?

– Вы же знаете, Владимир Павлович… – дама шагнула ближе к хозяину кабинета и последующие слова говорила ему чуть ли не на ухо, недоумённо и озадаченно поглядывая на меня. Видимо, в этот момент прозвучала истинная причина задержки моих документов, о которой я не знаю до сих пор, но по всему происходящему я так и не понял, был ли в этом виноват сам В. Чубай.

– Ничего знать не хочу, – оборвал он её на полуслове и снова поднял телефонную трубку. – Катков, зайди!

Через несколько секунд в кабинет вошёл немного знакомый мне инструктор промышленного отдела.

– Значит так, – обратился секретарь крайкома к своим подчинённым без каких бы то ни было предварительных объяснений. – Мы – комиссия по выдаче допусков в загранплавание. Вы (к пожилой даме) – её секретарь, вы (к инструктору) – член комиссии, а я – председатель. Оформляем Шарова для выезда в Корею. Чтобы сегодня всё было готово. Ясно?

Оба чиновника согласно кивнули и живо покинули кабинет.

– Ну, всё улажено, – как-то душевнее, нежели в начале моего визита, улыбнулся секретарь, – надеюсь, теперь у «Литературки» не будет претензий и вы успешно выполните ответственное редакционное задание…

– Деньги-то вам хоть какие-нибудь редакция на поездку даёт? – уже совсем по-отечески поинтересовался он. – А то ведь скромного валютного довольствия члена экипажа судна не хватит даже на пиво и кофе в корейских ресторанах.

Никакой валюты «Литературка» мне не давала, но меня это не волновало. Совершенно ошалевший от блестяще сработанной задумки – настолько ошалевший, что, кажется, даже забыл поблагодарить В. Чубая, – покинул я высокий кабинет и… через два дня на белоснежном океанском лайнере «Михаил Шолохов» отплывал из Владивостока в Южную Корею. На вожделенные XXIV Олимпийские игры в Сеуле 1988 года!

Особый мир существования, созданный для себя руководящим партийным сословием в Советском Союзе, конечно же, не имел жёстких территориальных очертаний. Он более охватывал материальную сферу бытия: распределение жилья, продуктов, медицинских услуг, хороших должностей, загранпоездок и прочее, – хоть и приятную, но всё-таки прозу жизни. Разумеется, главным его делом было формирование, толкование и претворение в жизнь такого бездонного понятия, как коммунистическая идеология, которое, однако, в итоге тоже сводилось к перечисленному выше. Это ведь только в классическом учении основоположников марксизма-ленинизма звучат громкие слова о справедливо устроенном для народа коммунистическом обществе, да в первые месяцы советской власти руководители нашей страны пытались хоть как-то соответствовать в своих действиях этом принципу. Но потом всё очень быстро и необратимо съехало к тому, что лучше всех зажили партийные боссы, а народ был низведён до положения послушного во всём рабочего скота, который должен неустанно трудиться во имя светлого будущего (неизвестно когда грядущего) и которому лишь иногда перепадали какие-то подачки. Что особенно удивительно, и это ни в коей мере нельзя отрицать, устроенное таким образом общество имело и известные успехи: в науке и культуре, в создании военной и космической техники, в индустриализации страны. Невозможно переоценить роль СССР в победе над фашизмом. Правда, тут же возникает вопрос о цене этих успехов, выраженной в человеческих жертвах и низком экономическом уровне жизни советских людей, а произошедшая в 1986 году ядерная катастрофа в Чернобыле, затронувшая многие страны, будто подвела главный итог существования первого в мире коммунистического государства и показала его место в современном мире. Именно после Чернобыля начались в нём разброд и шатания: перестройка, гласность, демократия, а в конечном итоге – полный развал.

Впрочем, я, кажется, слишком увлёкся общими моральными оценками устройства ставшего уже историей советского общества и отошёл от главной темы главы – поведения советских партийных руководителей в необычных для них ситуациях. Их мир, объединённый одной идеологией и единым неизменным стремлением жить лучше, и лучше, и лучше… своего народа, имел строгую субординацию, зоны действия. Так, приди к партийному чиновнику, подобному моему секретарю крайкома, с похожим спектаклем на тему мести за критику в газете кто-либо из местных журналистов, чёрта с два получил бы он желанную зарубежную визу. Вылетел бы из кабинета с пол-оборота. Да пожалуй, ещё – и с работы. Потому что все местные газеты подчинялись региональным партийным комитетам, и секретарю крайкома ничего не стоило просто снять трубку телефона и в минуту решить проблему с главным редактором этого издания. А вот центральная союзная газета, да ещё такая в то время авторитетная и весьма независимая, как моя «Литературка», да ещё в такое сложное для руководителей перестроечное время, была вне сферы его непосредственного влияния. Публикация в ней могла отразиться если не на его карьере, то на репутации – это точно. Я же со своей стороны вряд ли мог прийти с такой сказкой в ЦК КПСС.

Привыкший легко решать все возникающие вокруг него проблемы с использованием годами отработанных местных субординационных отношений, мой секретарь, очевидно, оказался в совершенно непривычной для него обстановке, когда обстоятельства вынесли его на огромный всесоюзный уровень общественной жизни. Конечно, поверив (тем более не поверив) в созданную мной весьма правдоподобную легенду, он мог попытаться позвонить руководству моей газеты или решить эту проблему через любого из своих друзей в ЦК КПСС, которые у него наверняка были. Но определённо, одна только гипотетическая перспектива быть замешанным в ещё один скандальный газетный материал заставила его использовать своё влияние в распределении этого вида материального блага не в целях получения каких-то дивидендов для себя – моральных или материальных, – а исключительно для огораживания своей особы от возможных неприятностей. Потому всё так легко и быстро устроилось – партийный чиновник не мне помогал, а себя спасал. Тем более что это ему абсолютно ничего не стоило – даже отдалённой аналогии с поведением описанной выше рептилии, отдающей в случае опасности свой хвост, здесь провести невозможно. Описанное выше поведение, хоть и непривычно для подобного рода людей, но всё-таки вписывается в общие рамки фантасмагорического мира, сконструированного за годы советской власти «в одной отдельно взятой стране». Настоящие же сдвиги начинались, когда партийные чиновники попадали за границу и обстоятельства сталкивали их привычный мир с этой самой системой.

По заведённой в Советском Союзе традиции вместе с делегацией, направляющейся за границу с вполне определённой деловой целью, обязательно оказывался один, а то и целая свора партийных деятелей. Они ехали чаще всего руководителями, а иногда – рядовыми участниками делегаций, но, как правило, не за свой счёт. Это у них были, очевидно, такие поощрения за плодотворную и напряжённую работу на партийном фронте. Помимо личного обогащения любыми способами они параллельно осуществляли идеологический догляд за всей делегацией. Понятное дело, наш огромный океанский лайнер, идущий на сеульскую Олимпиаду, имел целый набор таких партийцев, среди которых особо выделялся секретарь по идеологии Приморского крайкома партии Виктор Павлович Чернышёв. Подозреваю, что именно его вмешательство помешало мне первоначально получить визу в Корею в крайкоме, но не об этом сейчас разговор. Невысокого роста, коренастый и очень надутый своей высокой идеологической значимостью, он с видимым удовольствием играл первую политическую скрипку в момент торжественных проводов парохода во Владивостокском порту. Однако по мере приближения к малоизвестной нам чуждой капиталистической стране как-то сдувался, сдувался и отходил на второй план в общественной жизни разношёрстного пароходского коллектива. А в дни пребывания в Корее и вовсе редко попадался мне на глаза, постоянно участвуя в каких-то приёмах, поездках и прочих халявах, с которых неизменно возвращался с кучей подарков.

И вот как-то на «Шолохове» сообщили, что через несколько дней состоится экскурсия, которую устраивает для нас директор культурного центра Игр. Я не придал этому особого значения, поскольку постоянно был занят мучительными проблемами выбора мест соревнований, на которые надо было обязательно попасть. Однако кто-то внёс моё имя в список участников поездки. А когда подошло время ехать, вдруг ощутил такую жуткую перенасыщенность соревнованиями и околоспортивными событиями, что понял: если полностью не переключусь хотя бы на один день, то рискую получить нервный срыв. В автобусе оказался и этот самый знакомый мне секретарь Приморского крайкома по идеологии.

– Вы побываете сегодня в национальной корейской деревне, где познакомитесь со многими нашими древними традициями и пообедаете в местном ресторанчике, – начала своё знакомство с нами очаровательная девушка-гид. – Затем будет посещение краеведческого музея. Вам вручат национальные корейские одежды. И после ужина в ресторане самого высокого в Азии 63-этажного здания страховой компании Те Хон нас ждёт большой концерт для гостей Олимпийских игр в культурном центре.

Дело было ранним утром, мягкое движение автобуса начало возвращать отлетевший было с недавним подъёмом сон, и слова о национальной одежде, подготовленной где-то для нас, лишь вскользь коснулись моего сознания. Если что и вызвали они в памяти, то коротенькую мысль о безумной страсти корейцев к деланию подарков. Вот, пожалуй, и всё. Но одежда заняла особое место в этой экскурсии. Ближе к вечеру, проскочив несколько кварталов с банками и изысканными отелями, наш автобус подкатил к магазину шикарной одежды. У дверей нас встречал сам глава фирмы со странным для одежды, но очень веселым и звонким названием «Нон-Но». Господин Джон Су Ким с каждым из тридцати советских экскурсантов поздоровался за руку и пригласил войти в его магазин. Одновременно многочисленные помощники и помощницы владельца приветствовали гостей традиционными улыбками и поклонами, а также вручили всем по маленькой бумажке с непонятными корейскими иероглифами. Пока осматривали первые попавшиеся на глаза действительно модные модели одежды, как-то незаметно для всех пролетело замечание переводчика, что каждый из гостей может выбрать из каталога или находящихся на вешалках моделей себе одежду по вкусу – это подарок, который по отметке цены в выданном чеке потом оплатит фирма.

Тут кто-то вспомнил про утреннее обещание национальных одежд, но эти шикарные костюмы, сорочки, галстуки и обувь трудно было отнести к традиционным национальным нарядам. К тому же на каждом товаре висела цена. И какая! К примеру, один пиджак стоил столько же, сколько старший механик теплохода «Михаил Шолохов» получал за сорок суток пребывания за пределами страны. В подобные подарки никто не мог поверить. Но все разбрелись по магазину и принялись осматривать, ощупывать, а некоторые смельчаки – даже примерять красивую одежду. Служащие и сам президент компании находились тут же. Помогают надевать, поправляют складочки, сдувают пыль, что-то говорят по-корейски, кланяются и улыбаются, улыбаются.

И вот гости ходят таким образом, восхищённо поглядывают на одежду, вопрошающе – на служащих и недоуменно – друг на друга. Среди них и знакомый мой приморский партиец Виктор Павлович Чернышёв с несколько надменным, но в то же время и испуганным видом – всё-таки среди разврата капиталистического мира оказался. Смотрю, президент фирмы тоже что-то начал беспокоиться. Видимо, решил, если русские гости ничего не берут, значит, выставленное им не нравится. Ну а каталоги почти никто и не смотрит. Тогда он делает незаметный знак, и несколько служащих убегают в подсобные помещения. Буквально через полминуты они появляются оттуда с ворохом очередных, ещё более интересных моделей. И уже сам президент берёт некоторые из них и начинает раздавать находящимся поблизости гостям. Один из красивейших пиджаков попадает к идеологу из Советского Союза, и он принимается напяливать его на свои крепкие партийные плечи. Тут же у одного из служащих фирмы появился в руках фотоаппарат, и он, не спуская с лица доброжелательной улыбки, фотографирует направо и налево, ослепляя вспышкой и без того ослеплённых непривычным шиком советских людей.

Смотрю, секретарь мой как-то судорожно задёргался, быстренько выскочил из пиджака, бросил его ближайшему клерку и, отскакивая от меняющего плёнку фотографа, громко зашипел:

– Ничего не трогать! Это провокация!

Не все, конечно, но многие из наших отложили одежду и стали просто ходить по магазину. Видимо, поверили идеологу, что тут и впрямь провокация. А хозяева уже не на шутку встревожились: то дорогие гости из Советского Союза хоть ходили, щупали и мерили. Но тут после слов одного из них будто оторопь всех взяла. Может, им и эти модели не нравятся? И переводчица, как назло, ушла в соседний детский и женский отдел магазина, на другой стороне улицы. В этот момент ко мне подходит немного успокоившийся – все-таки от капиталистического пиджака освободился и, кажется, в кадр с ним не попал, – но сильно ещё взволнованный и озадаченный происходящим вокруг секретарь по идеологии. Зная, что я говорю по-английски, он с делано равнодушным видом, забыв на время некоторую идеологическую неприязнь к беспартийному собкору центральной газеты, просит:

– Слушай, ты… это… выясни у ихнего президента, что всё это значит? Что тут вообще происходит? Чего они такое затеяли? Покупать – не покупать нам эти шмотки, что за цены на них такие сумасшедшие? Ни черта у них тут разобрать невозможно…

Большого труда стоило мне найти для руководителя фирмы достойное объяснение внезапной перемены поведения гостей. Не мог же я всю эту белиберду про провокацию ему пересказывать – пожалуй, удар мог хватить добрейшего господина Джон Су Кима. В конце концов с помощью английского, которым мы с ним владели примерно одинаково, я донёс до президента следующее корректное объяснение:

– Видите ли, советским товарищам чрезвычайно понравились ваши товары. Они готовы хоть весь магазин забрать. Но они не могут понять, кому надо платить деньги за отобранные одежды…

Бог мой, что тут стряслось с президентом! Он-то решил сделать людям из далёкой дружественной страны скромные подарки от чистого сердца – ну, костюм или брюки с ботинками, сорочка с галстуком, – чтобы в Советском Союзе тоже узнали о большой и известной не только в Корее фирме. И в будущем, когда, возможно, она выйдет и на обширный советский рынок, быть может, этот дружеский жест сослужит ей неплохую службу… А они подумали, что он просто хочет вытащить деньги из дорогих гостей! Как он разволновался от того, что его неправильно поняли, как забегал по своему магазину вместе со всеми помощниками и помощницами! Того не передать. И как неподдельно радовался, когда разобравшиеся в ситуации хмурые поначалу русские улыбались, унося с собой объёмные свертки в фирменных упаковках фирмы «Нон-Но»!

С гордым видом и пустыми руками покидал магазин секретарь по идеологии Приморского крайкома КПСС Виктор Павлович Чернышёв. Всё в нём выражало лёгкое пренебрежение и даже, возможно, презрение к идеологически падшим соотечественникам, соблазнившимся на халявные капиталистические тряпки. Признаюсь, я немного даже зауважал этого человека за пусть тупую, но последовательную позицию в принципиальном материальном вопросе. Но я сильно недооценил работника идеологического фронта Коммунистической партии Советского Союза. Позже выяснилось, что он вовсе не отказался от чуждых его идеологии капиталистических шмоток – просто передал свой чек кому-то из женщин нашей группы и попросил их взять на него что-то для своей жены в соответствующем отделе магазина. И не раз ещё проявлял он непостижимые способности своего партийного ума в непривычных для него ситуациях. Так, в один из тёплых сентябрьских дней прямо у ворот таможни, через которые выходили и возвращались на судно все его обитатели, обосновались представители корейской христианской церкви. Весьма приятные и общительные люди. Они совершенно ненавязчиво предлагали всем желающим советским гостям небольшие пластиковые сумочки, в которых помимо различной религиозной литературы на русском языке – в том числе и Библии с Ветхим и Новым Заветами – находились всевозможные приятные сувениры. Брелки, авторучки, зажигалки и прочие беззаботные мелочи. Безобидно и дружелюбно агитировали таким образом за свою веру. Их деятельность не могла пройти мимо наших руководителей всяких рангов, коих на «Шолохове» было великое множество. Этой волнующей идеологической проблеме даже посвятили одно из заседаний местного «олимпийского штаба». На них ежедневно рассматривались все рабочие вопросы деятельности прибывшего на пароходе советского десанта: обсуждались возникшие вопросы, принимались решения. И вот на одном из таких заседаний…

– Мы всерьёз обеспокоены непрекращающейся работой прямо у нас под боком местной секты, – доложил председательствующий, – они постепенно наводняют пароход религиозной литературой. И этому не видно конца.

– Наши вахтенные по возможности проверяют сумки всех входящих членов экипажа и стараются предотвратить проносы ими Библий, – вступил в разговор капитан «Шолохова», – но всех остальных они не имеют права досматривать. Между прочим, дошло уже до того, что представители этой секты обратились ко мне официально с предложением передать на пароход все имеющиеся у них наборы, что-то около восьмисот штук, чтобы разом обеспечить ими всех желающих.

В последовавшем за этим бурном обсуждении ситуации трудно было вычленить что-либо особенно вразумительное, поскольку говорило по нескольку человек сразу. Вдруг молчавший поначалу небезызвестный уже боец идеологического фронта Виктор Павлович Чернышёв воскликнул:

– Так может, и согласиться на это? Взять всё сразу. И единым махом решить проблему. Ведь они после этого уйдут отсюда. А мы потом всю религиозную литературу разом и уничтожим!

Я не знаю, воплотили ли в жизнь его гениальное предложение, но корейские христиане так и пробыли у нашего судна до конца его стоянки в этой стране. А сам секретарь по идеологии увозил из Кореи вместе с несколькими сумками прочих подарков несколько экземпляров красочно оформленных религиозных наборчиков с христианской Библией. Чем ещё раз блестяще подтвердил лживость и лицемерие как самой советской коммунистической идеологи, так и большинства тех, кто претворял её в жизнь.

Глава 4. Наедине с безысходностью

Как-то ещё в пятилетнем возрасте, посещая среднюю группу детского садика, мой младший сын Алёша вдруг стал приносить оттуда различные игрушки: солдатики и машинки, которые мы ему не покупали.

– Откуда у тебя эти игрушки? – поинтересовался я.

– Мне их дают поиграть ребята в садике.

– А почему они их тебе дают? Вы что же, меняетесь игрушками: ты им даёшь одни, а они тебе взамен – свои? Или ты отбираешь у них?

– Нет, – искренне и невозмутимо признался ребёнок, – просто они дают их мне, и всё…

Я постарался вывести на откровенный разговор старшего сына, Максима – уж он-то более, чем кто-либо, мог быть в курсе немногих пока ещё личных дел своего брата. И он разъяснил:

– Понимаешь, папа, просто Алёша у них командир. И поэтому они дают ему свои игрушки…

Вот так всё просто! Ничего более вразумительного я услышать не смог. Ни черта не понимая в этих объяснениях, но заподозрив во всём этом что-то неладное, я на всякий случай попросил сына отдать все чужие игрушки хозяевам и больше ничего домой не приносить.

Другой случай произошёл четыре года спустя. Однажды около полудня в дверь нашей квартиры раздался неожиданный звонок. Я никого не ждал, а дети должны были прийти из школы значительно позже. Озадаченный звонком, я открыл дверь. На пороге стояли оба сына, причем младший, первоклассник Алёша, – как-то в отдалении, скрываясь за старшим Максимом.

– Что случилось? – начал я с естественного в такой ситуации вопроса.

– Пап, Алёша сильно ушиб руку. Он не может писать, и учительница отпустила его домой. А мне разрешили его проводить, – объяснил ситуацию старший брат-пятиклассник.

Я сразу заподозрил здесь некоторое преувеличение опасности, связанное с возможностью для Максима (не очень большого любителя школьных занятий) пропустить урок-другой, но всё-таки искренне порадовался его явно неподдельному волнению, самому факту сопровождения пострадавшего брата в отчий дом и обратился к младшему сыну. Тем более что свою правую руку Алёша совсем не рисованно держал левой, как держат посторонний, неживой предмет. Она сильно распухла, и по первому взгляду понять, что с ней, было совершенно невозможно. Как всегда происходит в таких случаях, я перепугался, близко к сердцу принял страдания ребенка и был сильно раздосадован возможными перспективами его долгого лечения, пропуска занятий и тому подобным.

– Как это произошло? Только давай честно, ничего не скрывая…

Чтобы определить, идти ли к врачу на рентгеновский снимок или обходиться домашним лечением, надо было знать все подробности происшедшего.

– Я упал на перемене… Мы бегали по коридору, я поскользнулся – и рука попала между деревянными решётками стенки игровой комнаты, – сжав зубы и явно удерживая слёзы, лаконично объяснил Алёша.

– А как быстро ты бежал? Упал только на эту руку или другой успел за что-то схватиться, опереться? Не терял ли сознание и какие ощущения были в руке после падения?..

По его невразумительным объяснениям трудно было выяснить интересующие меня детали, и я обратился к самой руке. Хотя нажатия на неё и вызывали замирания, болезненные гримасы на лице ребёнка, но вскоре он уже мог шевелить отёкшими пальцами, а затем и чуть двигать самой распухшей и посиневшей кистью. Из чего я сделал радостный вывод, что перелома нет. Старшего отправил обратно в школу, а младшего – в ванную. Остужать руку холодной водой, чтобы уменьшить возможный отек и облегчить боль. Позже, всякий раз видя забинтованную руку сына и его безуспешные попытки писать ею, я не уставал возмущаться его поведением в школе, приведшим к таким последствиям:

– Ну как же можно так бегать на перемене, чтобы в результате падать чуть ли не до перелома рук? Что это за игры такие? Неужели не хватает занятий физкультурой?

На что Алексей только притуплял взор и ничего не возражал. А в один из таких моментов старший, Максим, не выдержав, видимо, повторяющегося отцовского занудства, вдруг вступился за брата:

– Ну не пили его так, папа. Знаешь, он ведь не сам упал. Его толкнули большие ребята…

Дело неожиданно принимало совершенно иной оборот, перечёркивающий и суть происшедшего, и мои претензии к сыну. Я осторожно начал выяснять подробности: где – только с младшим, где – со старшим, а когда – ненавязчиво включая в разговор их обоих. Вырисовывалась следующая картина.

На время перемен ребят из старших классов назначают дежурить на разных этажах – следить за порядком в школе. Несколько человек обязательно находятся на этаже первоклашек. Уж не знаю, какие инструкции по этой важной общественной работе получают они от своих учителей, но порученное им дело исполняют весьма оригинально: ловят не в меру развеселившихся малышей и в качестве наказания за преступление заставляют их… приседать чуть ли не до упаду. Причём делают это, насколько я понял, не только назначенные дежурные, но и подключающиеся к ним желающие бесплатно поразвлечься. Если же пойманный с поличным первоклассник заупрямится, то его могут наградить подзатыльником, надрать уши или потаскать за волосы. Причём степень виновности или невиновности, похоже, определялась самими наказывающими. Этакие забытые уже у нас в стране «двойки» или «тройки», которые во времена репрессий прямо на месте выносили врагам народа смертные приговоры.

– Лёша отказался приседать, и его за это старший мальчик толкнул. Да так сильно, что он полетел на стенку. Ну а дальше ты всё знаешь, – закончил своё объяснение Максим.

Я мигом представил себе своего младшего сына, в общем-то довольно покладистого и послушного мальчика, но могущего в какие-то известные только ему моменты становиться упрямее гранитной скалы, – я представил его в этой унизительной ситуации, когда кто-то решил заставить его потехи ради сделать что-то ему неприятное. Представил этих старшеклассников, начинающих садистов, испытывающих удовольствие от власти над слабыми, от унижения их. Представил, как трудно было моему Лёше стоять перед верзилой, требующим от младшего повиновения на потеху себе и окружающим, и принимать такое нелёгкое решение. Ведь он вроде бы что-то предосудительное совершил – ну, может быть, не в меру быстро пронёсся по коридору или даже бросил в товарища бумажкой или ластиком (хотя что это за проступок – нормальное детское поведение), – но за это ему должны сделать замечание либо в крайнем случае обратить на это внимание классной учительницы. А тут за такой пустяк на тебя наваливается некто, куда тебя сильнее, облечённый вдобавок какой-то властью, и требует совершить унизительные действия. Откажешься – неизвестно ещё какой неприятностью и физической болью это для тебя кончится. А согласишься – присядешь десять-двадцать раз – ну что, от тебя сильно убудет? Побежал спокойно дальше, и тебя какое-то время никто не будет трогать. Многие, как я выяснил, так и поступают. Но вот мой сын решил эту проблему иначе.

И я посмотрел на своего ребенка совсем другими глазами. Я зауважал его. Загордился им. И сказал ему:

– Молодец, сынок! Ты поступил правильно. Хотя я понимаю, что тебе было страшно не подчиниться и очень больно после, когда ты поплатился за свой отказ болью в ушибленной руке, но ты сделал очень верный выбор. Запомни эту историю – она тебе не раз ещё поможет в жизни…

А потом вдруг по нашей стране прокатилась целая волна страшных событий, происшедших одно за другим в доблестной советской (а потом и в российской) армии, – жестоких расстрелов молодыми солдатами своих товарищей по службе, в основном старослужащих. Причём не одного-двух, а целыми караулами, и всякий раз число жертв измерялось чуть ли не десятками. Похожее, конечно, случалось и раньше, но тогда такие ЧП тщательно скрывались и редко просачивались какие-либо подробности. И я сразу вспомнил происшедшее с моим ребёнком, не имеющее вроде бы никакого отношения к этим армейским кошмарам. И задумался, увидев в них нечто большее, чем просто вызывающий настороженность родителей поступок в детском саду или факт мужественного поведения моего мальчика в экстремальной для него обстановке в школе.

Чтобы хоть немного понять, что представляла из себя советско-российская армия, расскажу одну только печальную историю, случившуюся в начале 1996 года в одной из частей краснознамённого Тихоокеанского флота в Приморском крае.

Герой этого повествования прослужил в новой части только три дня. Именно столько времени отпустили старослужащие молодому пополнению, чтобы те смогли оглядеться на новом месте. «Отпустили» в том смысле, что в течение этого времени их никто не трогал. Этакая трогательная заботы о молодых ребятах – дескать, присматривайтесь пока, привыкайте. И десять новичков спокойно и много трудились без наслышанных до призыва издевательств со стороны дедов. Разгружали уголь, кололи дрова, работали на кухне. Однако старшие товарищи неустанно напоминали о том, что скоро «шара эта кончится» и молодые начнут по-настоящему «порхать».

Андрей выделялся среди новобранцев тонким, почти женским голосом и несколько заторможенной реакцией, в разговорах предпочитал молчать. Возможно, эта природная особенность оказалась для него трагической. В обычной жизни до этого никому не бывает дела, а вот в таких закрытых системах, как армейская или тюремная, где все проявляют друг к другу повышенный интерес, обладателей подобных качеств считают чужаками и они получают прозвища типа «мутный». То есть непонятный человек, готовый ко всему и способный на самые неожиданные поступки. На службе такой может оружие потерять, за борт свалиться, а то и вовсе покинуть пост или сбежать из части.

«Старики» своё слово сдержали и по истечении контрольных трёх суток начали с этого самого «мутного». Двое из них пришли в тот вечер из увольнения пьяные и начали проверку молодёжи: как те заучили свои клички, сроки службы и привычки всех дедов этого подразделения. Андрей со сна и из-за своей природной медлительности не смог ответить с ходу. За это ему сразу же попробовали «проломить фанеру» – несколько раз сильно врезали кулаком в грудь, норовя попасть в солнечное сплетение, чтобы вызвать особо сильную боль и муки. А «мутный» вдруг не стерпел и, полностью подтверждая свою кличку, схватил ремень – начал отмахиваться от наседающих «стариков». Причём весьма удачно зацепил одного, а сам занял глухую оборону в углу помещения. Неудачливые «экзаменаторы» – пьяные-пьяные, да смекнули, что к чему, – позвали на подмогу дружка посильнее. Но только тот тоже получил тяжёлой пряхой по виску.

– Ну ладно, «мутный». Сегодня можешь идти спать. Завтра с тобой разберёмся – с этими многообещающими заверениями подуставшие «старички» оставили парня в покое.

Утром вся часть тихо гудела. Молодым было обещано, что всем им «пришёл полный…». Весть о том, что молодой посмел поднять руку на «стариков», передавалась шёпотом от одного к другому. Не знаю, о чём думал мужественный парень, решившийся защитить себя и свою честь после отражения первых атак, – теперь об этом не узнать никогда. Быть может, так и не сомкнув глаз в ту ночь и прекрасно понимая за такой короткий трёхдневный срок службы, что слово своё «старики» сдержат, надеялся на помощь своих друзей по несчастью? Но утром он увидел, что те не только отступились от него, как от прокажённого, но и сами осуждали его за необдуманные действия, ставящие по угрозу мести дедов всех молодых ребят.

– Подожди, ответишь, – злобно цедили они сквозь зубы и с ухмылкой, сторонясь обречённого парня.

Андрей не пришёл на очередное построение, которое состоялось через три часа после подъёма. А вскоре его нашли в туалете, в петле. Откачать уже не смогли. И, наверное, навсегда останется загадкой то, как ушёл он, восемнадцати лет от роду, из этой прекрасной жизни. То ли был засунут в петлю озверевшими от его твердости и решительности «стариками» после всевозможных издевательств (вплоть до изнасилования), то ли сам накинул её себе на шею, не выдержав морального пресса и безысходности, навалившейся на него в одночасье…

Я не служил в армии – только проходил двухмесячные военные сборы вместе со своими однокурсниками по университету после завершения обучения на военной кафедре. Уверен, такие воинские игры – курорт по сравнению с тяготами настоящей армейской службы. Но никогда не забуду я тягостного ощущения подневольности, подчинённости тем людям, которых ты авторитетами никак не считаешь. И их торжествующую бездарную власть над тобой. Меня всегда это жутко задевало, и я не скрывал своих взглядов. Да и вообще, старался вести себя по возможности независимо, всячески подчёркивая эту независимость. Но не такова наша армия даже в студенческих воинских лагерях – жалкой карикатуре на настоящую. Это, видимо, содержится в воздухе, питающем её, входит в кровь тех, кто уже прикоснулся к этому страшному яду.

Вчерашний мой сокурсник и даже соратник по некоторым общественным факультетским делам, а в чуть более далёком прошлом – демобилизованный из рядов Советской армии сержант был назначен командиром нашего взвода. С первых же дней я ощутил его злобное отношение к моему свободолюбию и прямо-таки благоговейную любовь к установленным в армии дурацким порой порядкам и обычаям, которые он ревностно внедрял в жизнь нашего студенческого подразделения. Антагонизм наш доходил до такой степени, что я, случалось, терял контроль над собой, негодование буквально переполняло меня и я готов был броситься на него с кулаками. Но я же оставался подчинённым, обязанным по уставу выполнять любые приказы командира?!

Относительное спокойствие и некоторый спад напряжённости я обрёл только тогда, когда после одной из учебных стрельб в кармане у меня завелись три боевых патрона от автомата Калашникова, который я чуть ли не ежедневно получал перед выходом на полевые занятия. Бездушный свинец, постоянно покоящийся в кармане моей гимнастерки, придавал неожиданные силы терпеть моральные тяготы и грел руку всякий раз, когда у меня возникала очередная напряжённая ситуация с командиром. Я не знаю, догадывался ли он об имевшейся у меня теперь защите или я сам чувствовал себя более уверенно, но до реального загона этих патронов в пустой обычно магазин моего оружия – для предполагаемой где-то в глубине сознательного-бессознательного отправки их по заранее намеченному адресу – даже близко не доходило.

Почему три, а не один или два? Не знаю. Так получилось, что припас я именно три патрона. Наверное, один – основной, для цели. Второй – контрольный, туда же. А третий… третий, видимо, для себя… Потом, по прошествии какого-то времени после тех сборов я вспоминал об этом со смехом, а порой – даже с удивлением. Уверен, расскажи я потом о своих странных средствах моральной самообороны тому человеку (кстати, отношения наши со временем снова стали вполне приятельскими) – мы оба от души посмеялись бы над теми событиями и моим поведением. Но тогда… Тогда мне было не до смеха. Эта странная система самозащиты была построена вполне всерьёз и, случись что-то экстремальное, готова была сработать безотказно.

«Человек с ружьём» – человек с любым оружием в руках психологически сильно отличается от себя же самого без оного. Тем более когда речь идёт о каких-то критических для него, экстраординарных ситуациях. Потому что обладание орудием убийства – да ещё таким совершенным, как современное огнестрельное оружие, – в мгновение ока может превратить его из жалкого, не поставленного ни во что и угнетаемого существа во всесильного судью и палача, вершителя жизней и судеб других людей. А на разделе этих крайних состояний всего-то – короткое движение одним пальцем! Но как многое должно произойти, перевернуться в мире этого человека, чтобы он на это почти незаметное движение решился! Как много он должен настрадаться! Потому что после такого поступка не только уходят его комплексы и рушатся страхи, но ломаются судьбы и кончаются жизни. Наступает вечность.

Происходящее в отдаленных гарнизонах, богом забытых погранзаставах очень походит на бред, на фильмы ужасов. Однако бред и ужасы эти, увы, нередко являются реальностью. Представим себе далёкий армейский гарнизоне в Бурятии. В помещении клуба зимой – 30 градусов мороза, так что тут не до кино, не до концертов, а единственная общедоступная форма досуга – выпивка. Причём до такого состояния, что каждый месяц кого-то отвозят в психбольницу Улан-Удэ с белой горячкой. Интересно, что у каждого горячка эта разная. У одного вдруг из электрических розеток начинают лезть черти. Другого какая-то нечисть в степи «опутывает проволокой», и он в этой степи так и стоит «опутанный», раскинув руки и без движений. А к третьему после отъезда жены начал являться… белый медведь – так он, бедолага, не зверя пугался, а того, что его холодильник пустой и нечем кормить гостя! В голой степи, посреди которой 15 блочных пятиэтажек и недействующий клуб, народ тупеет и дуреет очень быстро. А выпивки – технического спирта, который постоянно остаётся у авиаторов после полётов, – хоть залейся. Когда нечем заняться, кроме этого традиционного русского времяпрепровождения, то обязательно возникнет что-то заполняющее эту нишу. Вот и в этом гарнизоне среди старших офицеров авиабазы возникло тайное общество экстрасенсов. Они на полном серьёзе начали входить в контакты с нематериальной субстанцией, духами, и активно с ними общаться. Одну вполне нормальную женщину объявили… ведьмой. Да так это разошлось, что, когда она пришла к одному полковнику устраиваться кастеляншей в гостиницу, этот верзила под 130 килограммов весом с дикими воплями от неё убежал.

Она ему:

– Товарищ полковник, в чём дело?

А он, кстати активист этого самого общества, как завопит:

– Пошла прочь, ты – ведьма!..

Ещё два активных экстрасенса работали в штабе дивизии. Один уже законченный псих, со справкой. А другой – техник по самолётам пока ещё нормальный. Оба регулярно выходили на связь с духами. Не вовлечённое в тайное общество начальство сначала только посмеивалось над ними. Когда один из начальников зачем-то вызвал этого техника к себе, тот, войдя, прежде всего перекрестил все углы в его кабинете – изгонял нечисть. Опять посмеялись – каждый по-своему с ума сходит. А потом, когда безуспешно пытались «распутать» того, «опутанного» нечистью в степи и ради смеха позвали этого техника, он в два счёта его освободил. Попрыгал, пошаманил вокруг, и пострадавший человек спокойно пошёл домой.

Так что все смеялись над происходящим, мол, с ума сходите, только службу несите. Но вот как-то по вечеру в эту часть прибыл командир дивизии. С проверкой жилищных условий в казармах. Входит в них, а там всего 4 градуса тепла. Кругом – полный бардак. Забили тревогу и кинулись за командиром базы. Проходит полчаса – его нет. Хотя у него персональная машина, первым должен перед начальством предстать.

Обратились к коменданту:

– Где?

А тот отвечает, как ни в чём не бывало:

– Знаете, у вас в штабе служит капитан, техник. Они из одной компании. Позвоните – он должен знать.

Позвонили, вопрошают:

– Где?

Он спокойно и отвечает начальству:

– Там…

– Где это «там»?

– Да там, наверху. В иных духовных сферах. Вышел ненадолго в другое измерение.

Тут уже комдив взбесился:

– Значит так. Одна нога здесь, другая – там, в иных сферах. Скажи ему, что у него на базе тревога. Чтобы немедленно был здесь.

Только таким образом и смогли командира базы вернуть. Понятно, описанные заскоки – привилегия офицерского состава. Но можно тогда представить, что в таком случае творится в солдатской среде! Вот рассказ одного из отслуживших в подобном месте солдат об атмосфере службы.

«После учебки, где никакой дедовщины нет и в помине, потому что там всего один дед на 60 молодых, мы – это человек 50 москвичей и подмосковных ребят – попали в Забайкалье. На ту самую станцию Степь Читинской области, о которой нам говорили как о самом страшном месте на земле. Совсем иной пейзаж. Голые сопки. Адский холод (–30, а в Москве было 0). Снега почти нет. Ветер. В первые же дни начались обморожения носов, щёк, ушей. Нас разместили в четырёхэтажной казарме, где на последних этажах постоянно капало с потолка. Гнусная сырость – и это при таком морозе! Многие сразу впали в депрессию или в меланхолию. У одного паренька, вместе с которым я призывался из одного района, это быстро приняло очень резкие формы. Позже я узнал, что он дважды бежал – последний раз, когда его везли обратно из Читы в Степь, он на ходу спрыгнул с поезда, а после попал в психиатрическую больницу.

В первой стадии адаптации человек всё такое очень остро воспринимает. Да плюс ещё дедовщина, которая здесь процветает. Случались и попытки самоубийств: вскрытие вен, вешанья, отравления. Но это продолжается до какого-то предела, когда человеку становится всё происходящее с ним безразлично. Сначала он ищет какие-то пути выхода, а во второй стадии превращается в забитое животное. Тут может либо совсем скатиться на самое дно, либо показать зубы. И таких случаев тоже было немало. Когда в ответ на издевательства поднимали на дедов лопаты, ломы, пытались отравить. Кстати, начальство, как правило, поощряет такие способы защиты.

Если вскрывались случаи дедовщины – виновных тут же отправляли в дисбат. Были такие ребята, которые побывали там не раз и уже не боялись, так как знали, что там не пропадут. Что же касается стороны пострадавшей, то постоянный моральный прессинг мог привести к озверению человека. Тогда он начинает делать заточки в сапог, прятать лопату в каптёрке, патроны в кармане. Это такая форма психологической защиты. Ещё не последний шаг, но поддержание своего существования за счёт осознания того, что у тебя есть безотказный способ отомстить. И это прекрасно знают деды. И стараются всячески себя обезопасить. Вплоть до отбирания у молодых на погранзаставах патронов перед выходом на границу, – и те идут на дежурство с пустыми магазинами! Ведь солдат очень легко может убить своего напарника и при этом отмазаться. Это же относится к десантным войскам, где ничего не стоит сделать что-то смертельное с парашютом опостылевшего тебе человека. Нередко разводящие караулов и помощники начальников караулов идут на проверки постов с очень неприятными чувствами – у часового боевое оружие, он может и выстрелить. Караульный устав натурально кровью писан – каждая статья в него вводилась после какого-то инцидента, часто смертельного…»

Ей-богу, картинка не из доблестной армии огромной и великой страны, а из колонии строгого режима или концлагеря. Но это ещё цветочки. Ягодки начинаются, когда у измученного солдата наступает то, что в рассказе этом названо «озверением». Ранней весной 1991 года в одной из частей Забайкальского военного округа произошло кровавое ЧП. Командир одного из батальонов, поднятых рано утром по тревоге, сообщил своим подчинённым следующее:

– Сегодня в четыре часа утра в артиллерийском подразделении нашего полка был расстрелян караул. Убито девять человек и один тяжело ранен. Часть боеприпасов и оружие караула похищены. Оставшийся в живых караульный сообщил, что один из часовых, самовольно оставив пост, вошёл в караульное помещение и открыл огонь по находящейся там смене. После этого взял с собой оружие и боеприпасы караула и скрылся в неизвестном направлении. Перед батальоном стоит задача: выставить заставы на отведённом нам участке и в случае обнаружения сбежавшего принять все меры для его задержания. Если на предложение сдаться ответит отказом – уничтожить.

Из сухого доклада командира и простой задачи, поставленной им перед бойцами, вполне можно заключить, что речь идёт о каком-то матёром преступнике или в крайнем случае о психически ненормальном человеке. Ибо только законченный злоумышленник или сумасшедший способен решиться на такое: в нашпигованном военными частями районе расстрелять целое подразделение военнослужащих и похитить их оружие. Между тем совершивший это преступление молодой паренёк сам был родом из Иркутской области и никаких психических аномалий призывная медицинская комиссия, осматривавшая его всего несколько месяцев назад, не обнаружила. Да и всё происшедшее существенно отличалось от того, как изложил комбат.

Сергей Н. стоял ночью на посту у склада полка. Он уже отбарабанил положенные ему два часа дежурства, но никто его не сменил, как должно было произойти по уставу. Прошло ещё два часа – и снова караульная машина с положенным ему сменщиком проехала где-то вдали. От двадцатиградусного мороза у него окоченели ноги и руки, а от бессонной ночи сильно болели глаза, которые он то и дело тёр, чтобы не закрыть под наплывом сладкого дурмана, который накатывал, стоило ему лишь на несколько секунд перестать двигаться вдоль ограждения. В очередной раз караульная машина проехала по другим постам и, поменяв на них смену, возвратилась к караулке. Он остался на посту на четвёртую смену.

Позади были шесть часов на холоде, без горячего чая и без сна. По караульному уставу его могли в исключительных обстоятельствах оставить на вторую смену, но чтобы на третью, а потом и на четвёртую – это у Сергея в голове никак не укладывалось. Тем более что других-то исправно меняли. Потопав по инерции ещё минут двадцать и окончательно удостоверившись, что до него никому нет дела, в каком-то неземном состоянии – под стать окружающему его в свете яркой луны почти лунному ночному пейзажу – он робко двинулся в сторону караулки, манящей далёкими земными огнями и теплом. Главное – теплом! Проходя мимо зарослей невысокого кустарника, он вдруг услышал там шорох. Тут же механически, будто находится еще у своего объекта, снял с плеча автомат и снял оружие с предохранителя. Но звуков больше не последовало. Солдат побрёл дальше. Так, с оружием наперевес подошёл к караульному помещению и только здесь вернул автомат на плечо. С трудом найдя звонок и едва ощущая его пипку отмёрзшими пальцами, он позвонил несколько раз. Впустивший его караульный удивлённо спросил:

– Ты что пришёл? Что-то случилось?

– Да нет, – неуверенно ответил Сергей, – просто замёрз очень. Погреться… Я немного отогреюсь – и опять пойду…

Пока он наслаждался в коридоре навалившимся на него теплом, караульный, который впустил его, нырнул обратно в столовую.

– Молодой с поста пришёл, – послышался оттуда его удивлённый голос.

Из столовой тут же появились несколько человек во главе с ефрейтором Никитиным, который и был сменщиком Сергея.

– Молодой, ты какого х… здесь? – прозвучал его визгливый тенорок. – Ну-ка, давай на пост!

– Не пойду! – вдруг совершенно неожиданно для всех ответил парень, – вы давно должны были меня сменить. Я не нанимался подряд четыре смены…

– Что?! – взвился ефрейтор, – я тебе сейчас такую смену устрою, повесишься, скотина.

На шум из столовой высыпали остальные и живо начали обсуждать происшедшее: «Молодой совсем от рук отбился… Ушёл с поста… Видно, давно не воспитывали… Кто будет воспитывать первым?.. Ну, сейчас ты поучишься…»

Одуревший от гипнотизирующего тепла и ужаса всего происходящего, Сергей начал пятиться к двери. В его воспалённом мозгу всплыли картины недавних «воспитаний» в казарме, после которых долго болели скулы, почки, уши. Боясь отворачиваться от надвигающейся на него толпы, он упёрся спиной в дверь. Ах, если бы она была открыта! Но впустивший его солдат надёжно запер замок. Сергей ещё раз посильнее толкнул дверь левой лопаткой и, совершенно дурея от безысходности ситуации, сорвал с плеча автомат:

– Не подходите, убью!

Жаждавшая представления компания ответила смехом. Сергей краем зрения увидел занесённую над ним руку и неожиданно для самого себя нажал на спусковой крючок автомата. Предохранитель-то оружия он спустил незадолго до входа в караульное помещение, когда услышал в кустах настороживший его шорох, да так и не вернул его в начальное положение.

АКМ – «7,62-миллимитровый автомат Калашникова, модернизированный, является личным оружием… предназначен для уничтожения живой силы противника…» – такое страшное, совершенное оружие! При установке переключателя огня на автоматический режим он за одну секунду выпускает 10 пуль. Очень непросто в этом режиме сделать только 1–2 выстрела. А если ты ещё и замёрз, не чувствуешь своих рук. Да тебя колотит дрожь странного, болезненного возбуждения. В бетонном помещении при такой стрельбе пули начинают отскакивать от стен, находя себе новые и новые цели. За полторы секунды в мгновение оживший вдруг в руках солдата автомат выплюнул в стоящую перед ним в коридоре толпу весь магазин. И всё было кончено. Сергей стоял, судорожно сжимая в руках оружие и не отпуская нажатый курок, как будто палец к нему приварился. А перед ним лежала гора недвижных людей. Первым – сменщик Сергея ефрейтор Никитин с расцветающим на груди тёмным пятном…

– Господи, что это? Как я мог такое сделать? Что теперь будет? Куда мне идти? – эти и другие, более бессвязные вопросы забились в его и без того закружившейся голове.

Неожиданно выплыла разумная мысль пойти к начальнику караула, комната которого была в конце коридора. Но тут его ждал очередной страшный сюрприз: когда Сергей открыл пробитую в двух местах пулями дверь этой комнаты, то первое, что увидел – это раскинувшегося в неестественной позе у своего стола лейтенанта. Не веря страшной догадке, подбежал он к лежащему офицеру. Начальник караула был мёртв, одна из Серегиных пуль пробила ему голову.

Дальнейшие действия совершившего эти убийства солдата напоминают находящегося в бреду человека, несущего какую-то ересь, но время от времени приходящего в сознание и произносящего несколько нормальных фраз, а затем снова погружающегося в страшный бред. Он мог пойти к начальству и честно во всём признаться. В конце-то концов, вся эта страшная бойня стала лишь трагическим следствием допущенного к нему нарушения воинского устава (я уже не говорю о способствовавшем ей фоне из многочисленных издевательств над молодым солдатом со стороны «стариков»), и его судили бы с учётом всех обстоятельств. Он мог просто убежать куда глаза глядят от жуткой картины содеянного, бросив оружие. Но он поступил иначе.

Выйдя из довольно продолжительного оцепенения, в котором ему никак не удавалось сосредоточиться и понять, что же такое с ним произошло, он вдруг начал действовать довольно активно. Взял из стола начальника караула связку ключей, открыл оружейный шкаф и забрал всё находящееся там оружие: 9 автоматов, цинковый ящик с примерно 15 тысячами патронов к ним и пистолет лейтенанта. Патроны он пересыпал в лежащий тут же пустой вещмешок и, аккуратно завязав его, закинул за спину. Пистолет засунул в карман шинели, а все автоматы поочередно надел на себя. По самым скромным подсчётам всё это военное хозяйство весило около сорока килограммов. В нормальном состоянии такой вес невозможно нести сколько-нибудь долго. Да и вообще, если человек думал использовать оружие в дальнейшем – достаточно было одного автомата и побольше патронов к нему. Но он методично собрал всё оружие, какое было в караулке, и, осторожно перешагивая через трупы, покинул её.

Через несколько минут один оставшийся в живых, тяжело раненный сержант, истекая кровью, подполз к телефону и сообщил о случившемся в часть. Солдат начали поднимать по тревоге.

Загруженный оружием и задавленный безумными мыслями, Сергей чуть ли не бегом преодолел с километр и только тогда понял, что со всем арсеналом долго не пройдёт. В общем-то, он и не знал, сколько ему идти и куда идти, но всё оружие уже нести не мог. Потому он выбросил в глубокий овраг вещмешок с патронами все автоматы, кроме одного. Себе оставил ещё пистолет. К середине так страшно начавшегося дня идущий в одном направлении Сергей перевалил через невысокий хребет и начал спускаться в долину. В этот момент он услышал вертолёт и понял, что его начали искать. Он тут же вспомнил всё происшедшее утром и в ужасе заметался в поисках какого-нибудь укрытия. В итоге затих под ветками развесистой сосны. Вертолёт улетел, и Сергей продолжил свой бесцельный путь.

Позже, когда всё было кончено, попытались оценить его шансы на настоящий побег. И, прикинув по карте, решили, что они были. Во-первых, у него имелись патроны и оружие – используя их в качестве средства охоты или мены среди местного, далеко не праведного населения, он мог не умереть с голоду и получить какую-то помощь, деньги. Во-вторых, от этих мест было около 150 километров до Транссибирской магистрали, а там – всего 80 километров до Иркутска. Правда, для этого ему надо было сначала перевалить через два хребта высотой около двух тысяч метров. В общем, некоторые шансы были. Но для их реализации нужно было прежде всего поставить перед собой конкретную цель, разработать её в деталях, а главное – быть в ясном сознании. А у обезумевшего беглеца прояснения чередовались с глухими состояниями психического ступора. В нём он забрал всё оружие из караулки, а в сознании выбросил его в закрытое место. В ступоре начал бессмысленно петлять по долине, в сознании – достал где-то тёплый полушубок. Возможно, выменял на оставшийся у него автомат у местных, среди которых немало бывших зэков и которые ценят оружие. Автомат, кстати, потом так и не нашли. Короче, Сергей постоянно находился в состоянии аффекта и совершал абсолютно бессмысленные поступки, но, как только возникала проблема биологического выживания, он принимал верное решение. Помутившийся человеческий рассудок соседствовал с животным инстинктом на равных – они по очереди руководили совершившим жуткое преступление восемнадцатилетним пареньком.

К концу дня его засекли-таки с вертолёта и погнали, как бешеного зверя, наведя на него всех поднятых по тревоге людей, технику. Он бежал вдоль берега реки, а за ним – бронетранспортёры, вертолёт. В конце концов прижатый к реке, он спрятался между бетонными опорами моста, как хоронятся в первом попавшемся укрытии загнанные волки. Уйти отсюда он уже никуда не мог, так как кольцо окружения к этому времени сомкнулось. Беглец оказался в патовой ситуации. Его пытались вызвать из-за бетонных опор через мегафон – предлагали сдаться, убеждали, что это его последний шанс. Но у него опять начался ступор, и он оказался глух к призывам. Тут уже и биологический инстинкт сохранения жизни оказался бессилен, поскольку вступил в конфликт с социальным потрясением и, возможно, ощущением сверхъестественной вины, чудовищной ответственности за содеянное. А когда – непонятно зачем – по бетонным опорам ударили из крупнокалиберного бэ-тэ-эровского пулемёта и они вместе с металлическим мостом загудели, как тяжёлые церковные колокола, с Сергеем приключилась последняя истерика. Он выхватил пистолет и выстрелил себе точно в сердце. На пути пули оказался спичечный коробок, и выпавшие из него окровавленные спички нелепым веером окружили неловко упавшее на светлый лёд тело восемнадцатилетнего паренька. Он успел прослужить всего полгода.

Подобных отчаянных кровавых расправ несчастных жертв со своими обидчиками, думаю, можно насчитать по России десятки. Только на Дальнем Востоке в течение одного лишь 1995 года их случилось три (две – на погранзаставах на Южных Курилах, одна – в армейской части под Владивостоком). Во всех таких случаях, как правило, одна суть и один сценарий. Отличия – в орудиях убийства и количестве жертв. Нет нужды что-то дополнительно говорить о мотивах, заставивших молодых ребят решиться на такой страшный шаг, – трудно их не видеть и не понимать, хотя армейское руководство всякий раз тупо заявляет, что неуставные взаимоотношения тут ни при чём, а причины кроются в психических сдвигах у молодых солдат. Меня интересует мышление тех недалеких военнослужащих, так называемых дедов, которые позволяют себе бесконечные издевательства над молодыми солдатами, оскорбления и унижения их человеческого достоинства. Нет, не причины или цели их садизма, порой перехлёстывающие все понятия о человеческом существе. Меня интересует другое. Почему они не боятся расправы? Ведь прекрасно знают, что рано или поздно их жертва получит в руки оружие! Знают – не могут не знать – о происшедших уже ЧП и количестве жертв! Но и это их не останавливает. Почему? Быть может, дело тут в садистском упоении своим превосходством над другими, патологическом наслаждении от чужих мучений? Или просто мозг у большинства людей – как правило, недалёких людей – устроен так, что он вытесняет неприятное. Такой человек не в состоянии поставить себя на место другого, не хочет верить, что с ним может произойти подобное. Экая наивность!

Рассказанные выше две истории с моим маленьким сыном имеют прямое отношение к главной теме этой главы. Потому что в первом случае в зародыше детских отношений я увидел формирование того, что впоследствии могло бы сделать его мишенью. А во втором (издевательства старшеклассников) – незаконным судьёй с оружием в руках. Ни то, ни другое меня не устраивало.

Понятно, детский сад или школа принципиально отличаются от армейской действительности, поскольку во всех, даже самых острых конфликтах они остаются открытыми системами. Всегда возможен уход от сгущающихся обстоятельств и разрядка их где-то на стороне, вмешательство родителей, в конце концов. Но то, что именно в подобных событиях следует искать корни многих будущих трагедий, я не сомневаюсь ни секунды. И потому я столь решительно пресёк какое бы то ни было возвышение в детской среде своего сына в садике. А узнав о безобидном и обычном на первый взгляд происшествии в школе и похвалив сына за твёрдость и мужество, в этот же день пошёл в школу и потребовал от учителей вмешаться в происходящее. Кажется, мои тревоги там поняли правильно и предприняли кое-какие меры. Во всяком случае, ничего подобного больше не происходило. В школе.

Но в то же время я с ужасом думал, к чему могут привести в нашей чудовищной армии – окажись он там – столь рано проявившиеся в моем сыне чувство собственного достоинства и готовность терпеть боль ради защиты своей чести. Только ли для него? Ибо тем человек разумный и отличается от животного, что эти его качества, обретённые как бесценное достижение в развитии свободной личности, могут в определённых условиях оказаться посильнее любой угрозы, в том числе и угрозы жизни. А уж чьей – своей или чужой – это уж как там лягут карты обстоятельств и судьбы. И тут человек вряд ли изменится. Да и не должен. Меняться необходимо обществу, изначально построенному на рабской психологии и подавлении всякой индивидуальности, особенно в таких институтах, как армия. Как хочется верить, что когда-то такое будет в нашей стране!

Глава 5. Не страшно потерять что-то – страшно потерять всё!

Летняя привокзальная площадь гудела криками многочисленных торговцев, рёвом автомобилей проходящей недалеко городской магистрали, шарканьем сотен ног о тротуар. На самом бойком её месте примостился худощавый смуглый человек неопределённого возраста и национальности, у ног которого лежала широкая пластмассовая пластинка с тремя тёмными чашками на ней. Присев на корточки, он ловко, как жонглёр, передвигал эти предметы по её поверхности, время от времени поднимая один из них, – оттуда вываливался мягкий шарик и тут же исчезал под другой чашкой, и они снова начинали свой быстрый танец во власти умелых рук. При этом он то и дело выкрикивал, как заклинание:

– Подходи, не зевай —

Своё счастье поднимай.

Догадайся, где мой мяч,

Пять секунд – и ты богач!

Напёрсточник. Время от времени представители этого неувядающего племени мошенников появляются то там, то здесь. Срывают деньги с доверчивых людей и быстро исчезают. Сколько раз наблюдал я их несложную работу, но ни разу не видел, чтобы милиция вмешивалась в этот наглый обман, граничащий с настоящим бандитизмом. До электрички у меня было полчаса, и я решил понаблюдать, как будут развиваться события в этом уличном казино. Хоть и работал парень руками очень сноровисто, угадать под какой из чашек оказывается заветный мячик, было не очень сложно. Вернее, работал он именно так, чтобы любой обративший внимание на его манипуляции убедился бы, что он угадает наверняка. Во всяком случае, из шести моих сторонних попыток все шесть увенчались успехом. Но я прекрасно знал эту безжалостную систему выколачивания денег и потому даже близко к «игровому столу» не подходил.

Был напёрсточник не один. За несколько завлекательных сеансов, в течение которых пара сотен тысяч рублей быстро переходила из одних рук в другие, я отметил по меньшей мере четверых постоянных его партнёров. Всякий раз они появлялись вроде бы очень внезапно и несколько наигранно «заводились» лёгкой наживой. А потом, легко угадывая местонахождение шарика, демонстративно радостно забирали деньги у напёрсточника и либо продолжали игру, либо уходили, полные своим «счастьем». Впрочем, это человеку, хорошо знающему всю технологию обмана и спокойно наблюдающему за процессом со стороны, всё до конца понятно. А если кто-то, не подозревающий об умело расставленных сетях, да никогда не имевший дела с подобными махинациями, вдруг заведётся возможностью быстрой и лёгкой наживы – пиши пропало. Во власти денег, сначала наполнивших его карман, а затем как-то вдруг начинающих его покидать, но непременно с ясно осознаваемой перспективой быстро их отыграть, он очень скоро теряет чувство меры, бдительность. А затем – и все свои деньги.

И вот одна неплохо одетая женщина, явно не сильно спешащая провинциалка, обратила внимание на происходящее и подошла чуть ближе, чем это делают просто любопытные прохожие. Нельзя было не заметить её естественного любопытства и явного интереса. Мгновенно вся система пришла в скрытое целенаправленное движение. В течение минуты перед ней разыграли маленький спектакль, который превратил её сначала в активного зрителя, а потом – и в участника действия. Дальше всё было делом техники. Ей дали выиграть тысяч сорок, но она тут же их и проиграла. Затем снова выиграла, но уже побольше. И снова проиграла.

Надо было видеть этого человека, охватываемого азартом игры и шелестом всё более возрастающих сумм, проходящих через начавшие дрожать от близкого большого куша его руки! Ставки росли. В конце концов после очередного очень крупного выигрыша она осталась без копейки, но ей тут же предложили поставить против всех ею проигранных денег золотой перстень с её правой руки. Его присутствие с самого начала отметил и я. Причём сделано это было уже после очередного, очень бесхитростного замеса чашек, на которые женщина смотрела, не отрываясь, и определённо точно знала, под которой из них лежит злосчастный шарик.

– Я, я знаю, где шар! – вдруг завопил стоящий рядом с ней парень, который подошёл всего несколько минут назад и до этого момента наблюдал за происходящим совершенно безучастно. – Ставлю золотую цепочку против всего кона!

С этими словами он ринулся к чашкам, расталкивая собравшуюся вокруг довольно приличную толпу и срывая с шеи свою драгоценность. Но напёрсточник мягко отстранил его, восстанавливая справедливость:

– Нет! Первое право имеет тот, кто играет. Вот если она откажется…

Размахивающий золотой цепью его напарник, обернулся к женщине:

– Ну пожалуйста… я точно знаю, где он. Дайте сыграть мне. Или играйте, или…

Тут уж женщина решилась. Тем более что парень этот, пытавшийся оттеснить её от выигрыша, потянул руку именно к той чашке, на которую неотрывно смотрела и она. К той, где, женщина точно видела, лежал шарик.

– Играю! Я играю! – истошно закричала она.

– Тогда кольцо на кон – туда, где лежат все деньги.

В это время лишённый игры парень с уже снятой цепью в кулаке начал причитать и заламывать руки. Это заставило женщину поспешно снять перстень, положить его на кон. Она протянула руку к заветной чашке. Тут же все стоящие вокруг люди, но в первую очередь подыгрывавшие напёрсточнику компаньоны разом шагнули к игровому столу, загородив от меня последующую сцену. Но её можно было уже не смотреть. Мышеловка с бесплатным сыром захлопнулась до того, как несчастная жертва подняла чашку, под которой шарика, естественно, не было. А может, и был, но выиграть женщина уже никак не могла.

Все сразу закричали, замахали руками, запрыгали вокруг игровой площадки:

– Я же говорил, что не под этим стаканом, я же говорил!.. Вот это нарвалась… Всё честно, всё честно!

Только тут до несчастной жертвы начал доходить смысл происшедшего с ней и пробиваться запоздавшая мысль, что здесь что-то не так. Она дёрнулась было опротестовать результат игры, но денег и дорогого кольца не было и в помине, а в возникшей суете нельзя уже было понять, у кого же они находятся. Она сначала жалко, а потом всё настойчивее начала уговаривать напёрсточника вернуть ей хотя бы кольцо, но тот отмахнулся от неё, как от назойливой мухи. Тогда, теряя самообладание, она перешла на истеричный крик:

– Сволочи, обманули! Отдайте! – попыталась схватить парня за руку, но тот сначала ловко увернулся от женщины, а потом и вовсе оттолкнул наседавшую провинциалку.

Вся в слезах, неестественно размахивая руками и что-то постоянно выкрикивая, бросилась она искать милицию. Куда там! В мгновение ока вся бригада напёрсточников исчезла, как сквозь землю провалилась. И долго ещё на привокзальной площади слышались заунывные причитания, и, не в силах покинуть роковое место, металась несчастная обманутая женщина, ещё каких-то четверть часа назад дрожащая от предвкушения близкого и лёгкого обогащения.

Не знаю, научило ли это хоть чему-то женщину – кажется, потеряла она немало, и потеря должна была заставить её сделать определённые выводы, – а узнать это было бы весьма интересно. Увы, в неостановимой и беспорядочной круговерти жизни нашей отдельные эпизоды чужих судеб мелькают пред тобой подобно жёлтому осеннему листу, уносимому в загадочное небытие холодным ветром, – лишь за короткое мгновение, когда случайно окажется он на твоей ладони или на лобовом стекле автомобиля, отметишь его увядающий цвет да замысловато ломаную линию края, – и тоже исчезают с глаз, как правило, навсегда. А жаль – так хочется иногда проследить хотя бы за некоторыми узелками иных судеб, коснувшихся тебя тем или иным образом! И потому исследователю, взявшемуся за такой непредсказуемый предмет, как человеческая жизнь, ничего не остаётся, кроме домысливания уплывающего от него. Конечно, в этом случае рискуешь ошибиться в предвидении одной конкретной судьбы, но зато выстраивается прелюбопытнейшая общая картина.

Я приметил его сразу – этого молодого человека, кого-то или чего-то ожидающего в просторном зале нового морвокзала Владивостока, совсем недавно построенного итальянцами. Меня привлекло то, как наблюдал он за редкой сценой, разыгравшейся у обменного валютного пункта одного из местных банков, расположившегося прямо в зале для пассажиров.

Был субботний день, и денежное заведение это работало довольно бойко, что легко объяснялось нахождением морвокзала в самом центре города и повсеместно закрытыми государственными и коммерческими банками. Сами знаете, именно в субботу у работающих всю неделю людей появляется необходимость и время что-то купить – деньги же большинство в нашей стране держит в валюте, а при покупке на территории страны нужны рубли. Так что обменная точка, несмотря на довольно низкий покупной курс, объясняемый именно выходным днём, работала весьма бойко. Один за другим к её окошечку подходили люди с долларами в руках и через несколько минут уходили, сменив их на российские рубли. Время от времени образовывалась даже очередь из желающих обменять валюту.

В этот момент их обступали столь же интенсивно работающие у этой точки так называемые «валютчики», которые предлагали тут же, без очереди и порой по более высокому, чем в обменном пункте, курсу продать стоящим в очереди у окошечка свою валюту. Насчитал я их человек пять-шесть, и было непонятно, как умудряются они при такой высокой конкуренции соблюдать порядок и чёткую организованность в своих действиях. Ни разу не видел, чтобы возникли какие-то проблемы с борьбой того или иного менялы за очередного клиента – всегда с одним клиентом работал один из них, и создавалось впечатление, что каждый знает свою очередь в этом процессе. Кое-кто из пришедших к обменному пункту людей соглашался на предложения со стороны, и в течение пары минут производилась взаимовыгодная операция. Мне нередко приходилось менять доллары на рубли и иногда пользоваться услугами левых менял. Должен сказать, что, несмотря на весьма порой подозрительный вид, работают они честно, во всяком случае, фальшивые деньги не подсовывают – ну, могут воспользоваться ошибкой самого клиента в подсчётах, не более.

Вдруг у окошечка возникло какое-то нестандартное движение, и в следующую секунду одного из только что предлагавших свои услуги очередному клиенту менял схватили под руки трое других и поволокли куда-то за угол. Возникла короткая потасовка, во время которой схваченный получил удар по физиономии, после чего ногой отбил одного из схвативших его и, резко дернувшись, освободился от рук остальных. Он бросился бежать, но эти двое успели мертвой хваткой вцепиться в его небольшую сумку, и только ценой потери этой сумки побег удался. А за ним никто и не бросился. Коротко и деловито обсудив что-то в узком кругу, менялы, участвовавшие в этой странной сцене, поправили растрёпанную одежду и вновь принялись за свою работу.

Немногочисленная публика, находившаяся в этот момент в зале ожидания, в общем-то, весьма равнодушно отнеслась к случившемуся. Некоторые будто и не заметили ничего. В лучшем случае смотрели на схватку, открыв рот и в тревоге озираясь по сторонам. Но вот парень, наблюдавший эпизод вместе со мной, среагировал совершенно особым образом. Он и до схватки не отводил взора от толпившегося у обменного окошечка народа, а тут как-то подобрался, в тёмных глазах его заиграл неведомый мне по такому поводу азарт. Крепко вцепившись руками в поручень пластмассового кресла, он чуть приподнялся в нём, и казалось, сам вот-вот бросится к дерущимся. Правда, непонятно, на чьей стороне. А когда всё закончилось, расслабленно откинулся в кресле, будто только что пробежал спринтерскую дистанцию. Даже глаза закрыл.

Сильно заинтересовала меня такая неожиданная реакция. Медленно пройдя между рядами кресел, я подошел к нему и, ничем не выдавая своего интереса, опустился по соседству.

– Не поделили что-то валютчики, – осторожно начал втягивать парня в разговор, когда он открыл глаза и нормально уселся в кресле, – будь здоров отвесили товарищу. За какие такие грехи, интересно?

Он изучающе посмотрел на меня, затем мрачно усмехнулся и сказал, как отрезал:

– За дело получил. И ещё легко отделался…

– Но за что же – ведь несколько минут до этого они как ни в чём ни бывало бок о бок делали общее дело? А тут такая резкая смена событий!

– Вы не правы. Невнимательно наблюдали за всем действием. И скорее всего не знаете скрытой кухни этого дела. Просто посторонний, пожелавший легко заработать на разнице курсов, вторгся на занятую уже территорию.

– Это что же, вроде детей лейтенанта Шмидта?

– Ну, дети лейтенанта – детский сад по сравнению с тем, что делается и какие страсти кипят на чёрном валютном фронте, – многозначительно и загадочно заявил мой собеседник, разом дав мне понять, что знает и нетленное произведение Ильфа с Петровым, и такую особую сферу бизнеса, как левый обмен валюты.

– Интересно, интересно… – я максимально нейтрально выразил своё любопытство, прекрасно понимая, что мой случайный собеседник вряд ли обрадуется живому интересу первого встречного к сему предмету и скорее всего сразу отмахнётся от меня.

Но он неожиданно с готовностью откликнулся на мой интерес и с редкой откровенностью поведал:

– Я, знаете ли, когда-то прошёл очень близко от этого мира, неплохо зарабатывал на валюте, но в итоге потерял едва ли не больше, чем заработал. И, к счастью, вовремя остановился. Хотя, это как сказать… Не я сам остановился, а заставили бросить это гнусное дело чрезвычайные обстоятельства, виновником которых стал я сам.

Человек, с которым у меня была назначена встреча, не появлялся уже минут двадцать, не было никакой надежды, что он придёт, и я решил выслушать этого парня. Под продолжающийся хоровод валютных менял в двадцати метрах от нас начал он свой необычный рассказ.

«Если вы думаете, что это случайные ребята пришли сюда сорвать небольшой куш на субботней большой разнице между покупкой и продажей валюты, то сильно ошибаетесь. Это давно работающая здесь, хорошо организованная группа. Они имеют своего шефа, крышу и регулярные приличные заработки, с которых отстёгивается и этому самому шефу, и крыше, и даже изредка появляющейся здесь милиции. У каждого из них в кармане тысячи по полторы долларов и миллионов по пять рублей. Не так уж много, конечно, но постоянная купля-продажа «зелёных» приходящим сюда людям даёт к вечеру навар под полмиллиона на каждого. Разве плохо?

Неплохо, конечно. Вот и я так же подумал года четыре назад, в девяносто втором, когда сами знаете, что в стране творилось – всё только-только начинало разваливаться и люди в ужасе от надвигающейся безработицы и пустоты в магазинах бросались кто куда. У меня было несколько сотен долларов на чёрный день, и как-то раз, придя к этому только-только открывшемуся обменному пункту, чтобы превратить их в рубли для жизни на пару месяцев, я продал их. Но не в кассу, а с рук. Некая женщина, сильно спешившая и не желающая стоять в очереди, уговорила меня. И нужно ей было купить именно сотню долларов, которые я пришёл обменять. Я видел, что какие-то ребята тоже продают и покупают здесь валюту, и пошёл на её предложение исключительно из спортивного интереса, назвав ей не сумму покупки банком, а сумму продажи. В то время это была довольно ощутимая разница – достигающая, кажется, трёхсот и даже пятисот пунктов, и я хорошо помню, как сердце моё вдруг сильно-сильно забилось. Наверное, в предвкушении хорошей выгоды.