Стамбульский оракул Лукас Майкл Дэвид

Моим сестрам и братьям, Адаму и Анне, Коулману и Эллисон, — за то, что напомнили мне о важном, а еще — Хейли, за все.

Ах, Стамбул! Из всех способных заворожить меня имен это остается самым волшебным.

Пьер Лоти

Глава 1

Элеонора Коэн пришла в этот мир в четверг, в конце лета 1877 года. Тем, кто встал в тот день на рассвете, долго потом вспоминалось, как над гаванью кружила стая пестрых удодов: птицы то опускались к самой воде, то взмывали ввысь, как будто пытаясь залатать прореху в небосводе. Неизвестно, удалось им это или нет, но спустя некоторое время птицы угомонились и расселись по городу — на ступени здания суда, на красную черепичную крышу гостиницы «Констанца», на колокольню Академии святого Василия. Часть их устроились на верхушке маяка, другая — на восьмиугольном минарете каменной мечети, третья — на носовой палубе парохода, выкашливавшего клубы дыма в ясное утреннее небо. Город был словно запорошен снегом: белые перья удодов забили водостоки вблизи губернаторского дворца, а позолоченный купол православной церкви стал почти неразличим под пушистыми тельцами. Птицы, устроившиеся на деревьях вокруг дома Якоба и Лии Коэн, вели себя и вовсе беспокойно: перекрикивались, хлопали крыльями, толкались и пихались — совсем как толпа крестьян, что выбрались в город посмотреть на парад султанской гвардии. Это можно было бы счесть счастливым знаком, если бы не все те несчастья, которые по странной случайности сопровождали рождение Элеоноры.

На рассвете того же дня двигавшаяся с севера 3-я кавалерийская дивизия императора Александра II, в составе шестисот двенадцати мужчин, пятисот тридцати семи лошадей, трех орудий, двух десятков серых холщовых палаток, полевой кухни и императорского штандарта, заняла холм, с которого открывался отличный вид на центр Констанцы. Поход длился почти две недели; с каждым днем пайки становились скуднее, а отдых короче. Они миновали Килию, Тульчу, Бабадаг, прошли по заросшим черникой болотам в дельте Дуная, по стоявшим под паром бескрайним пшеничным полям. Их конечной целью была Плевна, торговый центр посреди Дунайской равнины, где засела семитысячная армия генерала Османа-паши; его главной целью было не пустить русских дальше, вглубь страны. Взятие Плевны должно было переломить ход кампании, но до Плевны оставалось еще десять дней пути, и люди теряли терпение.

Прямо перед ними, как праздничный пирог на блюде, беззащитной лежала Констанца. Всего каких-то десять-пятнадцать метров отделяло гребень холма от развалин древней римской стены. В давние времена безжизненные розоватые камни защищали город от диких кабанов, бандитов и набегов фракийцев, время от времени пытавшихся захватить порт. Дважды перестроенная римлянами и потом еще раз византийцами, стена к концу пятнадцатого века, когда турки заняли Констанцу, была полностью разрушена. С тех пор ее не подновляли: лучшие камни шли на строительство дорог, дворцов и стен вокруг других, стратегически более важных городов. Возможно, если бы кто-нибудь потрудился восстановить стену, она и защитила бы город от варварского набега 3-й дивизии, но в своем нынешнем состоянии могла разве что ненадолго замедлить ее продвижение.

Все утро и позже, днем, кавалеристы 3-й дивизии отводили душу, носясь по улицам Констанцы: били витрины, гоняли бродячих собак, крушили попадавшиеся на пути статуи, подожгли особняк губернатора, разграбили здание суда и побили витражи над входом в Академию. Печальная участь постигла ювелира и сапожника — их обобрали дочиста. Бакалейная лавка вся была изгажена битыми яйцами и рассыпанным чаем. Торговец коврами Якоб Коэн тоже пострадал: ему разбили витрину и истыкали штыками всю стену. Кроме православной церкви, не тронутой русскими кавалеристами, как будто сам Господь хранил ее, без потерь нашествие 3-й дивизии пережила только городская библиотека. И отнюдь не из-за особого почтения к печатному слову. Своим спасением библиотека Констанцы была обязана исключительно мужеству своего хранителя. В то время как остальные горожане забивались под кровати или, прижавшись друг к другу, прятались по подвалам и чуланам, библиотекарь бесстрашно стоял на ступенях оставленного на его попечение храма знаний, высоко подняв над головой, как икону, растрепанный томик «Евгения Онегина». Кавалеристы 3-й дивизии хоть и были почти поголовно неграмотны, но родную кириллицу распознали. Это, похоже, и решило дело: библиотеку пощадили.

Тем временем в маленьком доме из серого камня, почти на вершине Восточного холма, Лия Коэн мучилась схватками. В гостиной пахло гамамелисом, спиртом и потом. Бельевой сундук стоял нараспашку, на столе громоздился ворох заляпанных йодом простыней. В городе имелся всего один врач, да и тот оказался занят в другом месте, так что Лии пришлось обходиться помощью двух повитух-татарок из ближней деревни. Провидение привело их к порогу Коэнов именно тогда, когда они были нужнее всего. Татарки говорили про какие-то знаки: про огромный, как море, табун лошадей, про собрание птиц, про Полярную звезду, совпавшую с луной. Будто бы об этом пророчил последний татарский царь на смертном одре, но растолковывать знаки повитухам было некогда. Они велели тотчас отвести их в спальню. Спросили чистого постельного белья, спирта и кипятка и заперлись с Лией. С тех пор дверь открывалась лишь затем, чтобы выпустить младшую из повитух за новой порцией горячей воды и свежих чистых простыней.

Муж Лии, Якоб, чувствовал себя лишним в собственном доме. Заняться ему было нечем, оставалось лишь погрузиться в тревожные раздумья. Якоб был крупный мужчина с гривой непослушных черных волос и ярко-голубыми глазами. Чтобы как-то унять волнение, он то и дело бесцельно дергал себя за бороду, перекладывал счета и принимался набивать трубку. До него доносились то крики роженицы и негромкие голоса повитух, которые призывали тужиться лучше, то ружейные выстрелы и ржание лошадей. Якоб не отличался особой религиозностью, не был он и суеверным. Тем не менее сейчас он молился о благополучном исходе родов и трижды по три раза постучал по дереву, чтобы защитить роженицу от сглаза. Он старался не волноваться, но что еще остается будущему отцу?

На закате, в тот час, когда небо постепенно теряет румянец, удоды смолкли. Смолкли и выстрелы, и топот копыт. Весь мир как будто бы решил наконец немного передохнуть. В эту самую минуту из спальни донесся усталый тихий стон, за которым последовали звонкий шлепок и крик новорожденного. В приоткрывшейся двери показалась старшая повитуха, госпожа Дамакан, со свертком на руках. В комнате стояла полнейшая тишина, которую прерывало только тихое сопение младенца.

— Слава Господу, — прошептал Якоб и наклонился, чтобы поцеловать лобик новорожденной.

Крошечная девочка так и сияла новой жизнью. Якоб протянул руки к ребенку, но повитуха остановила его:

— Господин Коэн…

Он посмотрел на ее сжатые губы.

— Беда у нас.

Лия истекала кровью. Она все слабела и угасла спустя несколько часов после рождения девочки. Последнее слово, слетевшее с ее губ, было имя дочери, и при звуке этого имени небеса разверзлись.

Такого никто в Констанце не помнил: дождь лил как из ведра, раскаты грома не затихали ни на секунду. Тугие струи потушили пожарища, размыли дороги и накрыли городскую площадь периной влажного пара.

Пока бушевало ненастье, удоды укрывались под крышами домов и в дуплах мертвых деревьев. А кавалеристы 3-й дивизии устремились на юг, к Плевне, и награбленное добро, словно паучьи гнезда, билось о крупы их лошадей. Дождь шел четыре дня и четыре ночи, и все это время госпожа Дамакан и ее племянница ухаживали за новорожденной. Лию похоронили в общей могиле с теми, кто погиб, защищая свое имущество, а Якоб предался горю. К концу недели вода в гавани покрылась плотным слоем мусора, а городскую площадь завалило мокрым пеплом.

Но жизнь продолжалась. Когда небо очистилось от туч, Якоб Коэн заложил повозку и съездил в Тульчу отправить две телеграммы: одну — сестре Лии в Бухарест, другую в Стамбул — другу и деловому партнеру, турку по имени Монсеф Барк, недавно пожалованному титулом бея. Первая телеграмма сообщала свояченице о несчастье и просила ее родственного участия. Вторая же рекомендовала госпожу Дамакан и ее племянницу как особ, способных выполнять любую работу по дому. Тетя и племянница, как и большинство татар-мусульман, проживавших в окрестностях Констанцы, собирались искать лучшей доли в Стамбуле. Пока же повитухи согласились помочь Якобу с девочкой.

Несколько дней спустя от Монсефа-бея пришел ответ: он будет рад видеть госпожу Дамакан в своем доме, тем более что ему как раз нужна новая служанка.

Ответ на первую телеграмму прибыл в Констанцу через неделю. Было шесть часов вечера, когда из экипажа, остановившегося у подножия Восточного холма, вышла длинноносая дама, вся состоявшая из острых углов, не считая несколько вялой линии подбородка. Ее левую щеку украшала крупная родинка, наводившая на мысль о вулкане за секунду до извержения. На ней был дорожный костюм и зеленая фетровая шляпка. В левой руке она держала чемодан, в правой — скомканную телеграмму. Дама заплатила вознице и пошла в гору, к дому Коэнов. Это и была Руксандра, старшая сестра покойной Лии.

Поднявшись на крыльцо, Руксандра поправила шляпку и обернулась посмотреть на густой слой птичьего помета перед домом. Затем бегло взглянула на удодов, устроившихся на высоком платане, и постучала. Никто не ответил. Она постучала еще раз и прислушалась. Никакого ответа. Не желая дожидаться на холоде, Руксандра решительно поправила шляпку и вошла в дом.

Весь дом Коэнов уместился бы, пожалуй, в столовой бухарестского особняка, где Лия и Руксандра провели детство. В доме было три спальни, кладовая, кухня, гостиная. Стены в ней были голые, не считая рисунка углем, висевшего над очагом. На нем была изображена Лия. В одном углу располагались буфет и щербатый стол из березы, весь заставленный немытой посудой. В другом, напротив камина, стояли потертые кожаные кресла. Пол устилали разномастные восточные ковры, в некоторых местах чья-то небрежная рука положила их в целых три слоя: так древние города, построенные на руинах еще более древних, скрывают под собой слои былых цивилизаций. Опасливо перешагнув через порог, Руксандра поставила у ног чемодан и закрыла за собой входную дверь.

— Якоб, вы дома? — позвала она.

Все это время Якоб, скрытый кипами бумаг на неприбранном столе, сидел, обхватив голову руками. Когда он поднялся навстречу свояченице, Руксандра поняла, что дело плохо. Сюртук весь в пятнах, борода всклокочена, глаза красные.

— Руксандра! — проговорил он, глядя на нее с изумлением. — Проходите, садитесь, прошу вас.

Руксандра пододвинула к себе стул и села.

— Вы просили о помощи, — сказала Руксандра, разглаживая на столе телеграмму в подтверждение своих слов. — И вот я здесь.

— Да-да, конечно, — сказал Якоб. — Как ваше здоровье?

— Учитывая обстоятельства, хорошо, благодарю вас. Но я проделала немалый путь и не отказалась бы от чашки чая.

Пока Руксандра говорила, дверь кухни отворилась и в гостиной показалась госпожа Дамакан. Из угла ее рта свисала нитка, а на руках она держала спеленатого младенца. Элеонора спала, ее ресницы подрагивали, как стрекозиные крылышки, а ручки были мирно сложены на груди.

— У нее Лиин рот, — сказала Руксандра, склонившись над свертком. Потом она выпрямилась и спросила: — Это ее няня, полагаю?

— Можно сказать и так, — ответил Якоб. — Госпожа Дамакан и ее племянница принимали роды и теперь помогают мне с ребенком, уже несколько недель.

— Понятно, — сказала Руксандра. — Госпожа Дамакан, я правильно расслышала? Не будете ли вы так любезны приготовить мне чашку чая? Покрепче, пожалуйста. Я провела много времени в пути.

Руксандра села и посмотрела вслед госпоже Дамакан.

— Скажу сразу, — начала Руксандра, — я не люблю церемонии. Предпочитаю переходить прямо к делу. Некоторым моя прямолинейность кажется несколько излишней. Говорю вам об этом сразу.

Якоб кивнул.

— Я получила вашу телеграмму, — начала она, — и откликнулась на призыв о помощи. Я готова оставаться у вас месяц или дольше, вести хозяйство и делать все, что потребуется. — Тут Руксандра обвела взглядом гостиную. — Так вы говорите, госпожа Далматин скоро съедет?

— Да, — ответил Якоб. — Они с племянницей собираются в Стамбул.

— Грязный городишко, — процедила Руксандра. — Кишмя кишит турками.

— Они турчанки, — сказал Якоб. — Точнее, татарки.

— Ну, кем бы они ни были, — сказала Руксандра, — они скоро уезжают, да?

— Они собираются уехать в конце недели, хотя не все еще готово к отъезду.

— Как я уже сказала, — продолжила Руксандра, — я охотно побуду тут месяц или даже два, чтобы помочь вам в час испытаний, но если вы хотите, чтобы я жила тут и дальше, думаю, нам следует пожениться.

Надо отдать Руксандре должное: она всегда была примерной дочерью и о себе думала в последнюю очередь. Пока младшая сестра училась в школе и выбирала мужа, Руксандра преданно ухаживала за родителями, которые дряхлели, болели и наконец сошли в могилу. Отец умер около года назад, когда Руксандра уже стояла на пороге тридцатилетия. К этому опасному рубежу она подошла порядком обиженная на судьбу, не очень-то к ней благоволившую: несмотря на солидное приданое, ей до сих пор не удалось найти достойного супруга. Надо сказать, Руксандра смотрела на вещи весьма трезво и о страстной любви не мечтала. Все, чего она хотела от брака, — быть хозяйкой в собственном доме и найти в муже приятного собеседника, чтобы было с кем перемолвиться словом по вечерам.

После довольно долгого молчания Якоб сказал:

— Вы не будете против, если я не дам вам покуда никакого ответа? Мне нужно подумать.

— Разумеется.

— А как же ваши вещи? Это все?

Руксандра улыбнулась и посмотрела на обитый кожей сундучок, стоявший у нее в ногах.

— Не беспокойтесь, — сказала она. — Я сделала все необходимые распоряжения.

На следующее утро из Бухареста прибыли два больших сундука, и Руксандра начала обживаться. Она заняла свободную спальню, распаковалась, потом с помощью младшей госпожи Дамакан отскребла кухню, перемыла все окна в доме, выбила ковры, стерла пыль с книжных полок и вымела золу из печи. Покончив с этим, Руксандра отчистила дорожку перед входом от птичьего помета и попыталась прогнать удодов, облюбовавших платан возле дома. Это ей, однако, не удалось. Чем яростней она махала руками и кидала в птиц камнями, тем горячей была любовь удодов к насиженному месту. Не прошло и трех дней, как дорожка перед входом опять покрылась коркой помета. Несмотря на эту небольшую хозяйственную неудачу, Руксандра вскоре почувствовала себя у Коэнов как дома. Она готовила, убирала и, когда госпожа Дамакан с племянницей были заняты подготовкой к предстоящему путешествию на юг; присматривала за Элеонорой. Две недели спустя повитухи отбыли в Стамбул, и Руксандра стала полновластной хозяйкой в доме. В конце третьей недели Якоб постучался к ней в спальню и сказал, что принимает ее предложение: им и вправду нужно пожениться, так будет лучше для всех.

Брак был заключен в Тульче — констанцскую синагогу не успели восстановить после атаки 3-й кавалерийской. Тульчинский раввин, молодой еще человек с густой рыжей бородой, совершил обряд. Его братья засвидетельствовали брак, а жена баюкала плачущую Элеонору. Дела задержали Якоба в Тульче до вечера, в шесть часов они сели в экипаж и поехали в Констанцу. Удоды, держась на почтительном расстоянии, провожали Коэнов домой.

Глава 2

Властитель дома Османов, султан султанов, хан ханов, предводитель правоверных и наследник пророка Владыки Вселенной, защитник святых городов Мекки, Медины и Иерусалима, его величество Абдул-Гамид II задумчиво смотрел на сине-зеленое море мозаичных плиток на потолке, пока цирюльник намыливал ему щеки. В соседней комнате кто-то перебирал струны уда, через открытую дверь доносились томные голоса наложниц. В клетке заливался бюльбюль, жаркое солнце проникало в комнату сквозь узорчатое окно и густыми пятнами ложилось у ног султана. Абдул-Гамид прикрыл глаза, вдохнул мыльный запах жасмина и прислушался к звуку скользящего по его шее лезвия.

Этот цирюльник брил Абдул-Гамида каждое утро вот уже тридцать лет, с тех пор как первые признаки мужественности показались на августейших щеках. До того он в течение семи лет служил при дворе отца Абдул-Гамида. Цирюльник был стар, однако его рука оставалась тверда, словно рука каллиграфа, но все же, несмотря на долгие годы практики, к каждому утреннему бритью он подходил так, словно это было главным делом всей его жизни. Такой подход Абдул-Гамид ценил: живя в водовороте дворцовых интриг и заговоров, хочется доверять человеку, водящему бритвой по твоему горлу. Покушения на царствующую особу не были новостью при султанском дворе. Трое дальних родственников Абдул-Гамида — Мурад II, Мустафа Челеби и Ибрагим I были убиты слугами, чья верность вроде бы не вызывала сомнений: Мурад — поваром, Мустафа Челеби — телохранителем, Ибрагим — цирюльником.

Абдул-Гамид открыл глаза и посмотрел, как брадобрей правит бритву о полоску кожи. Затем он опять прикрыл глаза, поглубже уселся в кресле и позволил еле различимым, словно шепот моря, звукам уда ласкать свой слух. Столько грусти было в этом мотиве, столько лет горя… Не у Аль-Фараби ли читал он о том, что своим изобретением уд и в особенности выгнутая дека инструмента обязаны повешенному? Чье именно тело раскачивалось на рожковом дереве? Абдул-Гамид вспомнить не мог. Ламех, дитя Мафусаила? Или кто-то из сыновей Ноя? В любом случае жизнь древнему инструменту дало горе.

Султан задумался, но вдруг почувствовал чье-то присутствие.

— Ваше величество?

Это был великий визирь Джамалудин-паша, красный от усердия, на усах поблескивают брызги слюны.

— Ваше величество, — повторил он, утирая лицо, — простите, что прерываю ваш туалет, но у меня тревожные вести.

— Слушаю вас, паша, — ответил султан и знаком велел цирюльнику продолжать. — Государственные новости не терпят отлагательств.

— Ваше величество, русские заняли Плевну три дня назад. Осман-паша с остатками войска отступил к Габрово.

Новость была неприятной. Не неожиданной, но чрезвычайно тревожной. Султан вздохнул, искоса глядя на визиря, в то время как цирюльник выщипывал ему волоски под скулой. Плевна стала еще одним звеном в длинной цепи военных неудач. Скорее всего, это означает конец войны, очередную конференцию Великих Держав, новые предлоги для дробления Османской империи. Его не так заботила утрата контроля над Болгарией и Румынией. Пропади они пропадом вместе с Грецией и Балканами. Нет, не потеря земель мучила его, а позор. Ретивые соглядатаи, подосланные Великими Державами, рыскали вокруг дворца, словно волки. Болгария и Румыния занимали бы его мысли куда как меньше, не знай он, что этим не кончится. Русским нужен Карс, французы уже давно жаждут захватить Левант, а греки не успокоятся, пока не наложат свои грязные лапы на Стамбул.

— Осман-паша считает, что следует отойти к Адрианополю, но он ждет вашего распоряжения.

Султан посмотрел на визиря: приземистый и краснолицый Джамалудин-паша был обладателем внушительного носа, по обе стороны которого зияли темные провалы глаз, как будто мальчишка второпях поставил две чернильные кляксы, и тонких усов, делавших нос еще более заметным.

— А что считаете вы?

— На этот раз я согласен с Османом-пашой. Адрианополь — лучшее место для обороны нашей столицы, если в этом возникнет надобность. Боюсь, она может возникнуть.

— Таково ваше мнение?

— Да, именно, ваше величество. Другого выхода я не вижу.

В этом была главная беда Джамалудина-паши. Хотя он и превосходил своего предшественника, прежнего великого визиря, как в изворотливости, так и в преданности, течение событий слишком затягивало его — он чересчур заботился о своем месте в истории. В каждом заговоре ему виделось рождение революции, в каждом шпионе мерещился заговорщик, каждая война грозила утратой власти. При всем своем уме Джамалудин был не способен смотреть в будущее, сделать шаг назад и беспристрастно проанализировать ситуацию. Но на этот раз он оказался прав. Обеспечить оборону Стамбула было важнее всего.

— Хорошо, — сказал Абдул-Гамид. — Осман-паша может отвести войска к Адрианополю или на любую другую позицию, которая кажется ему подходящей. А теперь, Джамалудин-паша, какие еще вести?

Великий визирь поправил тюрбан, заглянул в черную книжечку, которую обычно носил в нагрудном кармане, и принялся перечислять события прошедшего дня:

— Мы продолжаем расследовать обстоятельства офицерского бунта. Новый ректор Робертс-колледжа прибыл в Стамбул два дня назад. Из Новопазарского санджака доносят: там накалились отношения между общинами.

Абдул-Гамид почувствовал, как лезвие защекотало верхнюю губу, и заморгал, чтобы не чихнуть.

— Расскажите мне об этом новом ректоре.

— Как вы велели, ваше величество, мы старались не досаждать ему и не возбуждать никаких подозрений. Поэтому расследование было не таким тщательным, как полагалось бы. Однако кое-что удалось узнать. Он родился и получил образование в штате, который называется Коннектикут, по окончании учебы получил место в американском университете в Бейруте, где и служил последние семь лет, и, перед тем как покинуть это место, был назначен заместителем декана по воспитательной работе.

Великий визирь помедлил, чтобы свериться с записями.

— Ходят слухи, — продолжал он, — правда совершенно ничем не подкрепленные… Кое-кто из близких нам людей утверждает, что он американский шпион, другие говорят, что он мужеложец.

— Одно другому не мешает.

— Нет, мой господин. Не мешает.

— Хотя для человека его профессии и то и другое довольно странно.

— Да, ваше величество. Мадам Корвель, наш друг из американского консульства, клянется, что встречала ректора раньше, когда жила в Нью-Йорке; тогда он носил совершенно другое имя. Но она не может припомнить ни этого имени, ни обстоятельств их знакомства.

— Продолжайте наблюдать за ним, — сказал султан. — И сообщайте, если откроется что-нибудь интересное.

— Слушаюсь, ваше величество.

Пока цирюльник взбивал новую порцию пены, Абдул-Гамид откинулся назад и скрестил ноги перед собой. Он увидел, что забыл снять ночные туфли. Входить в домашних туфлях в эту часть дворца считалось нарушением этикета, но даже если великий визирь и заметил, то промолчал.

— Прежде чем удалиться, ваше величество, хочу сообщить еще одно известие, которое может вас заинтересовать.

— Говорите, паша.

— Выяснилось, что Монсеф Барк-бей организовал новое тайное общество. Вы, должно быть, помните этого человека. Это тот самый Монсеф-бей, который так настойчиво требовал принятия конституции при вашем предшественнике.

— Монсеф-бей, — задумчиво проговорил султан. — Я помню это имя. Мне казалось, ему был предложен какой-то пост в Диярбакыре.

— Это так, господин. Возможно, вам также небезызвестно, что в последний момент его перевели в Констанцу.

— А ведь там сейчас русские.

— Именно так. К сожалению, Монсеф-бей вышел в отставку в прошлом году и вернулся в Стамбул.

Наблюдая за тем, как солнечный луч рисует желтовато-красные узоры на веках, Абдул-Гамид неопределенно кивнул и вздохнул:

— Что известно об этом новом обществе? Оно представляет угрозу? Или это еще один литературно-теософский кружок?

— Трудно сказать, ваше величество.

— Тогда подождем развития событий.

— Очень хорошо, мой господин. Простите, что потревожил вас во время бритья.

— Вы можете идти, визирь.

Однако, прежде чем удалиться, Джамалудин-паша поделился еще одной вестью, на сей раз понизив голос до почтительного шепота: валиде-султан, мать великого султана, все утро разыскивает повелителя. По-видимому, она чем-то сильно расстроена. Абдул-Гамид провел по гладкому после бритья подбородку, поблагодарил визиря и за эту новость и резко поднялся — стоило поискать более спокойного уголка. Не то чтобы он избегал встреч с матерью. Ему просто хотелось в одиночестве обдумать падение Плевны и возможные последствия этого события. Через боковую дверь дворцовых бань султан вышел в сад гарема, прошел вдоль стены темницы, миновал северные конюшни и оказался в Слоновьем саду — происхождение этого названия было для него загадкой.

Он направлялся в северную часть сада, к уединенной купе абрикосовых и вишневых деревьев, куда часто уходил поразмышлять. Около двух веков назад их посадили по велению султана Ахмеда II, с тех пор деревья разрослись и стали излюбленным местом для белок и птиц. Абдул-Гамид открыл этот почти забытый людьми уголок много лет назад, еще юношей, во дни правления своего отца. Теперь он и сам был султаном, а его слово — законом на землях от Салоник до Басры, но, как и прежде, он часто выскальзывал сюда из дворца почитать и понаблюдать за птицами, которых в сад манила вода.

Султан думал о том, к чему приведет падение Плевны. В попытке защитить глаза от солнца он поднес ладонь, сложенную козырьком, ко лбу и посмотрел на сияющую гладь Босфора — не кружат ли над проливом аисты или хоть буревестники. Абдул-Гамид проводил взглядом стаю стрижей, которая направлялась от Галатской башни к новому вокзалу в Кадикое. Кроме стрижей, ничего достойного внимания султан не увидел: обычные птицы — чайки, бакланы, ласточки.

— Вот вы где.

Он мог бы и не оборачиваться — голос матери не спутаешь ни с чем. Но он обернулся, поцеловал ей руку и подвинулся, освобождая место на скамье. Хотя она намеренно нарушила его уединение и, как всегда, пренебрегла полным титулом, мать всегда остается матерью.

— Доброе утро, матушка. День сегодня чудесный.

— Да, — ответила она, так и не присев. — И мне искренне жаль, что я мешаю вам любоваться им.

— Прошу вас, матушка, сядьте. Вы нисколько не помешали.

— Ваше величество, — продолжала она, — у меня к вам совсем небольшое дело. После чего я тотчас же уйду.

Несмотря на годы, она все еще была хороша собой. Конечно, фигура уже не та, на лице появились неизбежные морщины — спутницы жизненного опыта, но султан видел следы былой красоты, которая когда-то так неудержимо влекла к ней его отца.

— Как вам известно, — начала она, сцепив руки за спиной, — на следующей неделе во дворце состоится прием в честь французского посла и его супруги.

Абдул-Гамид нахмурился. Французский посол был крайне заносчив и нимало не заботился хоть как-то скрывать свои истинные цели. Его жена ничуть не лучше: толстая глупая квочка, которая посвятила жизнь светским приемам и мелким склокам.

— Я знаю, вы не слишком его жалуете. Но этот прием и так откладывался непростительно долго. А нам необходима любая поддержка, если мы собираемся противостоять русским.

— Да, — сказал султан. — Безусловно.

Из слов матери было пока неясно, получила ли она известие о поражении Османа-паши под Плевной. Если она еще не знала об этом, он не станет ей говорить.

— Как вы, возможно, помните, — продолжала она, — посол очень любит белужью икру. Он неоднократно упоминал об этом в письмах ко мне и великому визирю.

— Да, припоминаю. Он как-то намекал. Я уверен, что вы позаботитесь, чтобы ее подали к столу.

— Она уже включена в меню, ваше величество. К сожалению, сегодня утром Муса-бей доложил, что запасы белужьей икры у нас иссякли. Он отдал распоряжение привезти новую партию, но из-за военных действий ее вряд ли доставят вовремя.

— Это большое несчастье, матушка.

Вражда между киларджи-баши[1] Мусой-беем и валиде-султан не затихала с тех пор, как Абдул-Гамид был еще ребенком. По сравнению с другими дворцовыми войнами эта была вполне безобидной: противники стремились скорее измотать друг друга постоянными придирками, чем нанести существенный урон. В последнее время Абдул-Гамид начал даже подозревать, что корни отвращения, которое его мать питала к евреям, уходили в ее многолетние битвы с Муса-беем, хотя могло быть и наоборот.

— Есть десять банок стерляжьей, — сказала она.

— Стерляжья вполне подойдет.

— Да, если ничего другого не остается, — продолжила валиде-султан. — Конечно, на фоне худших горестей это не так и страшно. Однако, памятуя о том, что посол выказывал любовь именно к белужьей икре и также о том, что в ближайшем будущем нам может понадобиться поддержка французского правительства, я считаю, что мне следует наведаться в ваши личные кладовые: не отыщется ли там несколько банок? Но Муса-бей отказывает мне в праве доступа. Говорит, это невозможно без личного распоряжения вашего величества.

Султан водил кончиками пальцев по деревянной поверхности скамьи. Ну почему необходимо обращаться к нему по таким пустякам? Неужели ему, султану Османской империи, есть дело до нескольких банок икры? Его внимания требовали более серьезные вопросы: война, мир и международная дипломатия.

— Я распоряжусь, — сказал султан, сдерживая раздражение. — Лично.

— Ваше величество, еще…

— Что еще, матушка?

— Ваши комнатные туфли. — Она не отводила глаз от его ног. — Вы совсем промочили их, гуляя по саду. Если пожелаете, я тотчас же принесу другую пару либо иную обувь.

— Благодарю вас, матушка, ничего не надо.

— Хорошо.

Она поклонилась и пошла прочь.

Глава 3

Как Руксандра ни старалась, ей так и не удалось выгнать удодов из сада. С самого рождения Элеоноры они прочно обосновались на фиговом дереве перед домом, отчего центральная дорожка была постоянно покрыта липким слоем бело-зеленого помета. Сперва было неясно, почему птицы облюбовали именно это дерево, почему терпели и метлу, и жавель, и кипяток и не искали другого, более гостеприимного пристанища. Однако же со временем стало понятно, что это упорство было как-то связано с Элеонорой. Удоды словно считали ее своим вожаком, жизнь без которого не имела смысла. Когда спала Элеонора, спали и птицы, когда девочку купали, они охраняли ее, если же она выходила из дому, небольшой пернатый отряд непременно кружил над ее головой. Странное оперение и поведение «Элеонориной стаи» недолго привлекали внимание соседей: вскоре птицы стали частью повседневной жизни, привычным атрибутом Восточного холма. Горожане обращали на удодов не больше внимания, чем на голубей, сидевших на водостоках гостиницы «Констанца», и в конце концов Руксандра привыкла к тому, что раз в неделю дорожку приходится скрести горячей водой со щелоком.

Возможно, удоды поражали бы воображение гораздо больше, не будь сама Элеонора таким необычным ребенком. Внимательный взгляд мог угадать будущую красавицу в младенце, который пока большую часть дня спал на руках кормилицы: в румяных щеках, видневшихся из-под густой копны волос, в больших зеленых глазах того оттенка, какой бывает у стекла, когда оно долгое время пролежит в морской воде, в молочных зубах цвета слоновой кости. Она редко плакала, пошла в восемь месяцев и в возрасте двух лет уже говорила полными предложениями. Представление Элеоноры о мире было хоть и детским, но на удивление четким; от нее исходило невидимое глазу сияние внутренней цельности, которое заставляло людей пробираться к ней из самых дальних уголков рынка только для того, чтобы поцеловать. Несмотря на эти знаки, раннее детство Элеоноры было вполне обыкновенным. Она спала, ела, исследовала мир вокруг себя, барабанила деревянными ложками по горшкам на кухне или вдруг погружалась в созерцание узоров на ковре в гостиной.

Одним из самых ранних ее воспоминаний было то, как Якоб рассказывает ей истории после ужина. В очаге потрескивает огонь, от старых кресел пахнет кожей, в уголке комнаты притулилась Руксандра со штопкой в руках. До того как начать рассказ, Якоб тянулся в карман за табаком, доставал щепотку и подушечкой большого пальца набивал свою пенковую трубку. Резная чашка была сделана в форме львиной головы с золотисто-желтой гривой. Элеонора замирала каждый раз, когда отец вынимал из кармана коробок, чиркал спичкой и подносил ее к львиной голове. Как будто это был какой-то древний ритуал, а они — его единственные жрецы. После одной-двух затяжек отец клал руку ей на плечо и спрашивал, не хочет ли она послушать историю. Конечно, она хотела.

Отец рассказывал о мудрецах, путешественниках, купцах и простаках. О Бухаресте, Париже, Вене и всех тех далеких городах, в которых он побывал в молодости. О Ланьчжоу, Андижане, Персеполе и Самарканде. О городах с висячими садами и башнями высокими, как небо; в них живет столько людей, что и представить себе невозможно, в тени там прячутся тигры, а слоны ходят прямо по улице. Эти города стары как мир, в них чудеса, добро и зло уже давно сплелись в единый клубок. Он объездил целый свет и повидал несчетное количество мест, но самым его любимым городом был древний центр вселенной, родина Ио и Юстиниана, мечта Константина и Селима, жемчужина Босфора, алмаз в короне и сердце Османской империи — Стамбул. И действие всех его лучших историй разворачивалось именно там.

Кроме отцовских историй, в памяти Элеоноры сохранилась одна история, которая случилась сразу после ее четвертого дня рождения. Именно тогда она впервые ощутила свою силу. Стояла ранняя осень, вечер был тихий и прозрачный. Босоногая, в легкой красной сорочке, Элеонора сидела по-турецки под плетью томата, роя пальцами ямку во влажной комковатой земле. С холма дул теплый ветер, удоды переговаривались между собой, от задней калитки сада можно было разглядеть дорогу почти до самого Новодари. Она только что выкопала из земли мокрицу и теперь смотрела, как та разворачивается у нее на ладони, и вдруг из сада донесся какой-то звук. Его издал олень, робко показавшийся из-за дерева. Она видела, как он сделал шажок вперед, по грядке лука, потом отступил на полшага назад. В том, что лесной зверь зашел в их сад, не было ничего необычного, но поведение незваного гостя насторожило девочку. Сначала она просто наблюдала за ним из своего укрытия, но потом решила выяснить, в чем дело.

Элеонора положила мокрицу обратно в ямку и пошла через сад. Олень не двигался, хотя присутствие человека его явственно тревожило. Элеонора стояла по другую сторону грядки на расстоянии вытянутой руки от него, так близко, что чувствовала его теплое кисловатое дыхание. Она посмотрела оленю прямо в глаза, протянула руку и положила ему на шею. Олень не шелохнулся. Оба стояли совершенно неподвижно, только ноздри животного подрагивали да дыхание чуть поднимало грудь ребенка. Затем олень стремительно отступил назад, наклонил рога и приподнял, как солдат винтовку на построении, левую переднюю ногу. Элеонора тут же поняла, что его беспокоило и что надо делать: прямо над копытом была рана, из которой торчал скрученный кусок железа, глубоко засевший в мышце. Похоже, олень напоролся на изгородь или попал в поставленный охотниками капкан. Элеонора смахнула прядь, лезшую ей в глаза, и осмотрела рану. Вены вокруг разреза лихорадочно пульсировали, вокруг куска металла пенилась сукровица. Элеонора обхватила копыто второй рукой, отчего шерсть на оленьей ноге немедленно встала дыбом, моргнула и одним резким движением выдернула металл из раны.

Элеонора смотрела вслед оленю, который тут же скрылся в лесу, и вдруг задрожала от мысли о том, что только что сделала. Удоды над ее головой зашлись поощрительным чириканьем, даже ветви кустов потрескивали, как будто тихонечко аплодировали. Однако овация длилась недолго. Секунду спустя кто-то ухватил девочку за локоть и потащил в умывальню.

— Не смей никогда больше этого делать, — говорила Руксандра, стаскивая сорочку через голову Элеоноры. — Если кто-нибудь вдруг узнает…

Элеонора съежилась посреди умывальни, а Руксандра стремительно намыливала мочалку. Девочка никогда раньше не видела тетю в таком состоянии: та была потрясена, почти напугана.

— Что такое, Руксандра? Что я сделала?

Вместо ответа, Руксандра принялась яростно тереть мыльной мочалкой сначала плечи, потом ладошки, особенно же досталось пальцам.

— Пожалуйста, — хныкала Элеонора, — скажи мне, что я сделала. Как я могу исправиться, если ты не говоришь, что я сделала не так?

Руксандра прекратила тереть.

— Нельзя возиться с животными. А если люди узнают? У нас и так достаточно неприятностей. К евреям и так-то относятся с подозрением, а твой отец постоянно возит ковры в Стамбул. Меньше всего нам нужно привлекать к себе лишнее внимание.

— Но ему было больно, — заныла Элеонора. — У него из ноги торчала железная штука. Ему нужно было помочь.

Руксандра обмакнула мочалку в холодную воду и опять принялась тереть.

— Мало ли кому нужно помочь. Я запрещаю тебе впредь делать что-либо подобное. И не смей никому говорить, даже своему отцу. Ты поняла?

Элеонора знала, что лучше не возражать. Когда купание закончилось, она попросила у Руксандры прощения и пообещала, что больше никогда не будет возиться с животными. Она надеялась, что этим все и закончится. По большому счету так и случилось. Тетя больше не вспоминала об этом случае. Но почему-то Элеонора никак не могла отделаться от мысли, что между происшествием с оленем и той новостью, которую тетя преподнесла ей за завтраком на следующее утро, была прямая связь: тетя объявила, что пришло время Элеоноре учиться искусству ведения домашнего хозяйства. Эти навыки пригодятся ей в жизни. Помогут найти достойного мужа. А главное, дьявол всегда находит занятие праздным рукам. Правда, Якоб высказывал некоторые возражения, но решил положиться на Руксандру, которая уверяла его, что Элеонора уже достаточно большая. Таким образом, все было решено.

— Первым уроком, — объявила Руксандра, — будет шитье.

Она засунула руку в карман передника и выудила оттуда старый носовой платок Якоба, иголку и катушку ниток:

— Видишь?

Тетя склонилась над плечом Элеоноры и показала на ровный синий стежок, проложенный по краю ткани. Элеонора кивнула, облокотилась о стол и подперла голову руками.

— Прошей так же по внутренней стороне. Будут вопросы — я на кухне.

Элеонора посмотрела на иголку и нитку, извивавшуюся на ткани, словно змея, — веселого мало, но с тетей не поспоришь, — зажала иголку между большим и указательным пальцем, заглянула в ушко, прищурилась, ухватила кончик нитки другой рукой и с величайшим старанием вдела нитку в иголку. Уф. Самое сложное позади. Осторожно, стараясь не уколоться, она сделала первый стежок и плотно затянула нить. Потом еще один, и еще, и еще. Шить было не трудно: просто клади одинаковые стежки по краю ткани, и все. Скучное занятие, но не такое уж сложное.

Впрочем, и всю жизнь Элеоноры в следующие несколько месяцев после происшествия с оленем можно было описать теми же словами: скучно, но просто. Она помогала Руксандре по дому, шила, чистила овощи, вытирала пыль и отмывала дорожку перед домом. По средам они скребли полы, по воскресеньям стирали, каждый понедельник ходили на базар, где Руксандра обучала ее тонкому искусству торговаться. Работа по дому была не так уж плоха, тем более что, какими бы делами она ни занималась утром и днем, она не переставала предвкушать тот счастливый час, когда послышится клацанье дверной ручки, раздастся поскрипывание ступенек и отец появится на пороге. И она побежит к нему и зароется лицом в его одежду, вдыхая запах пыльной шерсти и гибискусового чая. В такие моменты она понимала, что все будет хорошо.

Весной, за несколько месяцев до Элеонориного шестого дня рождения, Руксандра сочла, что девочка вполне сносно справляется с работой по дому и пора бы ей получить азы школьного образования. Ведь мужчин интересуют женщины, которые могут читать, писать и считать, вести домашнюю бухгалтерию и заказывать товары по каталогам. Якоб не возражал, и дело было решено. Тем же утром Руксандра достала небольшую зеленую книжку, по которой и сама когда-то училась читать и которая на удивление хорошо сохранилась. К обеду Элеонора выучила алфавит, научилась различать все буквы и понимать, какое сочетание букв передает определенный звук. К ужину она уже могла прочитать целое предложение. Тем же вечером она выучила наизусть свой первый урок: рассказ про крокодилов. Повернувшись спиной к очагу и сжав руки, чтобы легче думалось, она слово в слово повторила текст отцу и Руксандре.

— Правильно?

Она посмотрела на тетю, которая проверяла по книге.

— Да, — ответила та, побледнев от изумления. — Абсолютно точно.

Якоб вынул трубку изо рта и с любопытством посмотрел на дочь, как будто давно ее не видел и теперь пытался припомнить ее имя.

— Когда ты это выучила, Элли?

— Сегодня, папочка, после ужина.

— Ты выучила целый абзац прямо сейчас?

Элеонора переводила взгляд с отца на Руксандру:

— Я что-то неправильно сказала?

Она ждала ответа. Огонь приятно грел ноги.

— Нет, Элли. Вовсе нет. Просто мы удивлены, я, по крайней мере, тому, как быстро ты запоминаешь.

— Это бессмыслица, — сказала Руксандра. — Это невозможно выучить меньше чем за месяц, ну пусть будет за две недели, если ребенок очень умен.

Якоб стиснул трубку и повернулся к дочери:

— Скажи, как ты это сделала, Элли?

Она не знала, что сказать. Как объяснить такую простую вещь? Она запомнила буквы, сосредоточилась, и все.

— Сначала я выучила, как буквы звучат, — сказала она и отошла от огня, который становился чересчур жарким. — Потом я смотрела на слова и слышала, как они звучат, ну а когда слышишь рассказ, его легко запомнить.

Той ночью Элеонора услышала в полусне, как отец и Руксандра ссорились. Сквозь стук кулаками по столу и хлопанье дверей мало что можно было разобрать, но она поняла, что отец был за продолжение занятий, а Руксандра — против. На следующее утро за завтраком отец объявил, что будет сам заниматься с дочерью, а Руксандра продолжит обучать ее работе по дому. Руксандра кивнула, неспешно намазывая хлеб маслом. С того утра в доме действовал новый распорядок: утро и день по-прежнему посвящались иголкам, ниткам, сметкам и щеткам, зато вечера были отданы настоящим занятиям.

Первые недели Элеонора заучивала тексты из зеленой книжки: описания столичных городов, рассказы о повадках зверей и горестные истории о детях, поддавшихся искушению. Вскоре стало понятно, что она готова к более сложному чтению. Так они добрались до книжного шкафа, который занимал угол в гостиной. Внушительную конструкцию из ильма украшала пара китайских котов, на полках теснились разноцветные кожаные корешки — каких только книг там не было: маленькие, большие, тонкие, толстые, все с тиснеными названиями. За полгода Элеонора осилила большую часть нижней полки. Она читала, сидя на коленях у отца, а тот курил свою трубку да иногда проводил рукой по ее волосам. «Басни» Эзопа, «Путешествия Гулливера», «Три мушкетера» Дюма и «Сказки тысячи и одной ночи» были проглочены в один присест. Кроме того, Элеонора научилась писать, считать, и немного говорить по-турецки — все это давалось ей на удивление легко.

Из уважения к тому, что Якоб называл «фантазии Руксандры», Элеоноре без конца повторяли, чтобы она не смела разговаривать с чужими о своих занятиях. Она не понимала почему, зато прекрасно знала, что лучше не перечить Руксандре, даже если очень хочется. В любом случае нарушить этот запрет было довольно трудно: за исключением праздников и редких прогулок за городом, Элеонора выходила из дому только раз в неделю, по понедельникам, когда Руксандра брала ее с собой на базар.

Однажды в понедельник — Элеоноре шел уже восьмой год — они зашли в бакалейную лавку господина Сейдамета. Ливень, который внезапно обрушился на базарную площадь, загнал людей под крыши. Торговцы фруктами нашли убежище под аркой, удоды, которые, как всегда, следовали за Элеонорой, укрылись под козырьком гостиницы «Констанца», кое-кто решил переждать ненастье в лавке господина Сейдамета, делая вид, что интересуется банками со свеклой и икрой. В лавке стоял густой дух намокшей одежды, а бочонок перед входом был набит зонтами как селедками.

— Добрый день, — поздоровалась Руксандра, протискиваясь к прилавку.

Она как раз оглядывалась по сторонам в поисках хозяина, но тут ее заметил Лаврентий, один из продавцов.

— Добрый день, госпожа Коэн. — Он сначала поприветствовал Руксандру, потом перегнулся через прилавок и угостил Элеонору карамелью. — И вам, молодая госпожа Коэн.

Лаврентий, жилистый, всегда растрепанный парень с добродушной улыбкой, работал у господина Сейдамета, сколько Элеонора себя помнила. Это была добрая душа, хотя и не всегда расторопная. Пару раз он путал покупки, из-за чего приходилось повторять весь путь от дому до лавки и обратно, чтобы обменять товар.

— Килограмм фасоли, два куска зеленого мыла, вон того, килограмм желтой чечевицы и, — Руксандра заглянула в список, — две катушки ниток, банку леденцов и сто граммов зиры.

— Что-нибудь еще, госпожа Коэн?

— Нет, это все.

Бормоча себе под нос, Лаврентий обходил лавку, чтобы снять с полок то, что назвала Руксандра, пока не набрал полные руки нужного товара. Пару секунд спустя он вручил им аккуратный сверток коричневой бумаги, перевязанный веревкой:

— Ровно две лиры.

Руксандра вытащила кошелек и принялась отсчитывать монеты, но тут Элеонора потянула ее за рукав платья:

— Полторы лиры, тетя Руксандра.

Руксандра сделала вид, что не слышит, и протянула деньги:

— Благодарю вас, Лаврентий.

— Но, тетя Руксандра, — Элеонора продолжала дергать за рукав, — должно быть полторы лиры.

— Не говори глупостей! — сказала Руксандра, повышая голос. — Неужели ты думаешь, что знаешь цены лучше Лаврентия?

Другие покупатели уже начали посматривать в их сторону, поэтому Руксандра ухватила Элеонору за ворот платья и поспешила к выходу. Голос из-за прилавка заставил их остановиться:

— Сколько, говоришь, должно быть?