Стамбульский оракул Лукас Майкл Дэвид

Глава 4

Судьба Элеонориных занятий была решена. Она нарушила правило, единственное правило, и никакие доводы или уговоры не заставили бы тетю смягчиться. Через несколько месяцев после происшествия в лавке хорошее поведение и прилежание в работе по дому было вознаграждено. Элеоноре разрешили читать ради развлечения, но не более одной книги в месяц. Это уже не в радость, если читаешь быстрее, объяснила тетя. Хотя с этим утверждением тети она готова была бы поспорить, делать было нечего — Элеонора молча согласилась. Она решила, что попытается растянуть удовольствие, проглатывая не более определенного количества страниц за вечер. Ближе к концу месяца Элеонора приступала к выбору следующей книги со всей возможной ответственностью и тщанием. Целыми вечерами она размышляла о том, чем будет занят новый месяц, а два китайских кота следили за ней пустыми глазами. Элеонора внимательно рассматривала книги, как будто цвет и качество переплета, текстура бумаги и форма букв, которыми было написано название на корешке, могли раскрыть тайну истории под обложкой.

Хмурым сентябрьским утром, примерно месяц спустя после своего восьмого дня рождения, Элеонора, как обычно, стояла перед книжным шкафом, дожидаясь, когда можно будет начать гладить белье. Она перебирала книги на нижней полке одну за другой, время от времени проверяя, не нагрелся ли стоявший на углях утюг. Чем старше она становилась, тем больше разнообразной работы по дому ей доверяли. Ей уже позволяли резать овощи и вязать. Не так давно Элеоноре разрешили гладить, и вскоре она от души полюбила это занятие. Ей нравился маслянистый запах угля, гладкость деревянной рукоятки, острота складки, которую она закладывала на отцовских брюках. Работа была ответственная, но она хорошо с ней справлялась. Она всегда внимательно следила за утюгом, поэтому ни один, даже самый маленький уголек ни разу не прожег одежду Якоба и не попал на ковер. Но самое главное, гладильная доска стояла так, что от нее был прекрасно виден книжный шкаф.

Когда утюг накалился, Элеонора вынула пару брюк из сложенной по другую сторону доски стопки белья и тщательно расправила их. Она побрызгала водой на левую брючину, дотронулась мокрым пальцем до утюга, посмотрела, как испаряется вода с раскаленной поверхности, и принялась за работу. Закончив с левой штаниной, она поставила утюг на угли греться и опять погрузилась в созерцание шкафа. Август прошел в компании Джейн Эйр, большая часть сентября — вместе с Дэвидом Копперфильдом, на октябрь у нее были особые планы. Скользя взглядом по корешкам на верхней полке, она прикидывала, что бы выбрать. «Швейцарскую семью Робинзонов» она прочла в апреле. Повести Гоголя выглядели заманчиво, но слишком уж тонкой казалась книжка, на месяц не хватит. «Тристрам Шенди». Она сняла утюг с углей, в лоб ей ударила свистящая струя пара. Утюг просто раскалился. Она брызнула водой на правую штанину и начала гладить, поглядывая на полку. «Тристрам Шенди». Любопытное название и книжка толстая, хватит на месяц.

Элеонора отставила утюг в сторону, встала на цыпочки и достала книгу с полки. Быстро пробежала несколько страниц и решила, что, пожалуй, это не то, что нужно. Не в октябре. Она как раз засовывала книгу на место, как вдруг заметила темно-синий том с тоненькой серебряной вязью букв на корешке. Как раз над «Тристрамом». Элеонора оперлась ладонью о стену, поставила ногу на вторую полку, подтянулась и оказалась лицом к лицу с китайскими котами. С этой стратегически удобной позиции ей стало видно, что книга была частью большого собрания. Это был четвертый том, на корешке значилось: «Песочные часы». Остальные семь томов скрывались где-то за Достоевским, целое собрание сочинений, только и ждавшее, когда же его наконец найдут. Элеонора сняла четвертый том, открыла его на странице, заложенной тонкой деревянной закладкой где-то в середине двенадцатой главы, и начала читать: «Не без некоторого сожаления лейтенант Брашов вернулся утром в расположение части. Он шел к трамваю, цокая каблуками по булыжной мостовой и оборачиваясь посмотреть, стоит ли его молодая жена в дверях их дома. Больше всего на свете ему хотелось повернуть обратно, побежать к ней, упасть в ее объятия и провести с ней вместе это душное весеннее утро, весь день. Но, увы, жизнь ведь не только вздохи и поцелуи. Нужно подписывать документы, доказывать свою правоту, производить товары и воевать. К сожалению, подумал он. Но это правда. Воевать надо будет всегда».

Запах горящей шерсти заставил Элеонору отвлечься от книги. Утюг съехал с подставки и оставил подпалину на брюках. Она смотрела на рыжеватую отметину на подвороте брюк, размером не больше клубничины, и слезы наворачивались ей на глаза. Руксандра права. Она несобранная, слишком погружена в себя. Ох, что сейчас будет. А будет непременно. Ей никогда больше не разрешат гладить. Отошлют в комнату без обеда. Не позволят читать. И все это за такую крошечную промашку, за пятнышко, которое отец даже не заметит. А если и заметит, то не придаст ему никакого значения. В конце концов, это же его брюки. Не Руксандрины!

Придя к такому заключению, Элеонора с тяжелым сердцем закончила гладить, сложила брюки и взяла новую пару из стопки. Секунду спустя приоткрылась задняя дверь и в комнату вошла Руксандра с охапкой зеленого лука в руках. Видимо, она хотела сказать что-то насчет лука, но вместо этого молча повела носом в сторону гладильной доски и спросила:

— Чем это пахнет?

Элеонора принюхалась, потерла нос и переспросила:

— Чем?

Руксандра подошла поближе к доске:

— Паленой шерстью. Вот чем.

Элеонора повела носом у новой пары брюк, потом втянула в себя воздух, наклонилась к утюгу и скосила взгляд, делая вид, что пытается разгадать источник запаха.

— Должно быть, это утюг.

Руксандра повторила Элеонорины действия и уже готова была вынести окончательный вердикт, но тут ее внимание привлек открытый томик «Песочных часов», который лежал на доске.

— «Песочные часы», — сказала она, как будто встретив в чужой стране старого друга. — Где ты это нашла?

Элеонора показала на верхнюю полку:

— За «Тристрамом Шенди». Вон за тем толстым зеленым томом. Там целое собрание стоит за другими книгами.

Руксандра взяла книгу и открыла на фронтисписе, папиросная бумага под ее пальцами морщилась, как тонко раскатанное слоеное тесто.

— Это была моя любимая книга, когда я была помоложе. — Она погладила форзац. — Где ты, говоришь, нашла ее?

— За «Тристрамом Шенди».

Руксандра молча разглядывала книгу, пока Элеонора не спросила:

— Она ваша?

— Твоей матери, — ответила Руксандра. — Наш отец подарил ей все собрание, когда ей исполнилось четырнадцать. Она всегда была его деткой, его птенчиком, так он ее называл. Она, наверное, взяла книгу с собой, когда переехала сюда после свадьбы. — Руксандра отложила лук и снова открыла книгу на фронтисписе. — Лия Мендельсон, — прочла она девичье имя сестры.

Мурашки пробежали по Элеонориным ногам, когда она услышала, как Руксандра произносит имя ее матери. Его так редко упоминали, что оно стало почти священным. Как имя Бога, которое позволено называть только в святая святых Иерусалимского храма, да и то только первосвященнику. Имя матери стало для Элеоноры молитвой, заклинанием, обладавшим магической силой. Элеонора молча стояла у гладильной доски, пока Руксандра не ушла. Как только дверь за тетей затворилась, она раскрыла книгу на фронтисписе. Там она увидела экслибрис, выполненный в виде щита и двух мечей, под которыми детской рукой было написано: «Ex libris Лии Мендельсон». Без сомнения, это был почерк ее матери. Элеонора вздрогнула и закрыла книгу.

Элеонора приступила к «Песочным часам» в следующий вторник, первого октября. Как и любой человек, который хоть раз открыл эту волшебную семитомную хронику, что повествует о судьбе знатного, но обедневшего бухарестского рода, Элеонора тут же попала в водоворот семейных тайн и интриг, слишком многочисленных, чтобы все упомнить. История совершенно захватила юную читательницу. Конечно, другие книги тоже влияли на Элеонору, но ни одна не могла сравниться с «Песочными часами». Элеонора всматривалась в страницы, и ей чудилось, что она, словно деревенская девочка, стоит, прижавшись носом к окну большого дома, в надежде хоть на секундочку увидеть настоящий бал. Она чувствовала себя так, как будто нашла дверь в другой мир, полный движения, внезапных капризов фортуны, жажды жизни и желаний. «Вот если бы только… — думалось ей, — если бы только я была баронессой, выросла бы в Бухаресте, проводила бы вечера в литературном салоне». Весь октябрь и почти весь ноябрь Элеонора почти не отрывалась от книги. Она читала до завтрака, после обеда, в любую минутку, которую удавалось урвать от домашних дел. Скользила глазами по строчкам между стежками, украдкой проглатывала абзац, пока чистила картошку. Она так глубоко погрузилась в книгу, так переживала смерть родителей госпожи Холверт, предательство графа Олафа и крах матримониальных надежд госпожи Ионеско, что перестала обращать внимание на жизнь домашних.

До нее долетали обрывки разговоров о путешествии, несколько раз она отрывалась от страницы при упоминании Стамбула, но известие, которое принес отец одним ноябрьским вечером, оказалось для нее полной неожиданностью. Она сидела за столом и читала третий том, дойдя до знаменитой сцены, в которой генерал Кржаб собирает всех членов семьи и обращается к ним с упреками, после чего сообщает о сокровищах, которые обнаружил в шкафу покойной матери, и делит их поровну. Как раз в этот момент отец подъехал к крыльцу в запряженной ослом повозке, на которой стояло четыре сундука. Когда отец с помощью возницы составил сундуки в углу гостиной, Элеонора с любопытством подняла голову:

— Зачем эти сундуки, папочка?

— Для моей поездки.

Она положила раскрытую книжку на стол, переплетом вверх, и они в замешательстве посмотрели друг на друга.

— Ты забыла? Я скоро еду в Стамбул.

— В Стамбул?

Для Элеоноры Стамбул был вовсе не тем местом, куда можно просто взять и поехать. Это был город легенд, жемчужина, занесенная песками пустыни или даже похороненная на дне океана, затерянная столица древней цивилизации, от которой за века небрежения остался лишь остов.

— Я еду продавать ковры, — объяснил отец. — А возможно, и покупать тоже. Дела в последние несколько лет шли не очень хорошо. Надеюсь, в Стамбуле мне повезет.

— А долго тебя не будет?

— Не так уж долго, — ответил он. — Дорога занимает неделю или полторы, смотря по погоде. Но я должен буду задержаться там недели на две, возможно и дольше. К счастью, мне есть у кого остановиться.

Что скажешь в ответ на такое? Элеонора стояла, пытаясь переварить неожиданное известие, когда из кухни показалась Руксандра с супницей. Она накрыла на троих. Элеонора смотрела в тарелку, болтая ложкой в супе: морковка, сельдерей, лук, петрушка кружились под маслянистой пленкой. Она поймала розоватый кусок курицы и представила месяц без отца, целый месяц наедине с Руксандрой. Ее затошнило от одной мысли об этом.

— Папочка, — выпалила она, — не уезжай. Я не хочу.

Отец отложил ложку и тщательно прожевал жесткий куриный хрящ. Она закрыла лицо руками. Если бы только она смогла придумать, как заставить его остаться, но ничего нельзя было сделать. Все было уже решено.

— Я буду по тебе скучать, Элли. — Протянув через стол руку, он погладил ее по спине. — Но ведь я уезжаю всего на месяц.

— Всего на месяц, — повторила Руксандра. — А пока мы найдем чем себя занять. Он вернется скорее, чем ты успеешь соскучиться.

Элеонора перевела взгляд с отца на Руксандру. Ее мир разрушен, его методично ломали долгие недели, а теперь просто поставили ее в известность. Она сглотнула и прикусила нижнюю губу. Месяц — это так долго, тридцать дней или даже тридцать один, а путешествие полно опасностей: повсюду подстерегают воры, дикие звери, землетрясения и разбойники. А вдруг что-то случится? Что же тогда с ней будет? Горе подкатило к горлу соленой волной, но она понимала, что плачем делу не поможешь. Элеонора попыталась справиться со своими чувствами. Она вспомнила слова, с которыми госпожа Холверт обратилась к кузине после трагической смерти своих родителей: «Почему бы мне самой не решить, что мне чувствовать? Разве это не мои чувства? Если мне захочется поплакать, я поплачу. Сегодня мне не хочется».

После ужина Элеонора, отпросившись, ушла к себе. Она лежала на спине в плотном коконе одеяла и слушала, как замирали звуки дневной жизни. Мир меняется, когда приходит ночь, того и гляди, провалишься в темноту бездонного колодца, откуда уже не выбраться. В полусне ей показалось, что за окном стоит олень. Его глаза сияли скрытым огнем, будто бы отражая свет тысячи маяков. Через секунду видение исчезло.

Утром Элеонора точно знала, что ей делать. Другого пути не было. Несколько недель она жила обычной жизнью: читала, чистила овощи, скребла полы и даже несколько раз слушала отцовские рассказы. Но в это же самое время она продумывала детали побега. Она решила, что прежде всего необходимо запастись провизией, чтобы было чем подкрепиться в первые несколько дней, пока она не придумает, как добывать себе пропитание. Мешком ей послужила старая голубая наволочка с желтыми цветами, вышитыми по верхнему краю. Делать запасы оказалось даже проще, чем она думала. Она собирала свечные огарки, прятала недоеденные кусочки сыра в карман и, когда представился случай, пробралась в кладовую. Все эти приготовления велись в глубочайшей тайне. Ведь заподозри Руксандра или отец хоть что-либо, ее планы бы рухнули.

Тайна чуть не раскрылась накануне отъезда Якоба. Стоял ясный день, небо расчистилось впервые за несколько недель, и Руксандра объявила, что собирается выбивать ковры. Элеонора посмотрела, как тетя один за другим выносит в сад бесконечные рулоны, взяла табурет и пошла в кладовую проверить тамошние запасы. Чего там только не было: копченое мясо, круги сыра, громоздящиеся один на другом, разнообразные соленья, варенья, сушеные фрукты и огромный фруктовый пирог. Вполне достаточно, чтобы не умереть с голоду целый месяц. В конце концов Элеонора решила, что возьмет банку ежевичного варенья и кусок соленой трески. Она уже сняла банку с полки и тянулась за рыбой, когда в дверном проеме показалась чья-то тень.

— Решила полакомиться вареньем?

От неожиданности Элеонора выпустила банку из рук. На полу среди осколков стекла варенье растекалось, как раздавленный слизень.

— Пока я работала в саду, ты решила перекусить булкой с вареньем? Это же была последняя банка ежевичного варенья, разве ты не знала?

Пока Руксандра отчитывала ее, Элеонора слезла со стула и опустила голову в знак смущения. Ее поймали с поличным, но Руксандра даже не заподозрила, что она собиралась делать с вареньем, а это было самое главное.

— Простите, тетя Руксандра, — сказала она. По ее губам пробежала легкая улыбка, но она сдержалась. — Я проголодалась.

— Придется поголодать до обеда. Убери-ка тут, и смотри, чтобы я тебя больше не видела у кладовой.

На ужин Руксандра приготовила любимые осенние блюда Якоба: курицу в сливовом соусе, тыквенный суп и яблочный пирог. От волнения Элеонора едва прикоснулась к еде, хотя и была голодна. Меньше чем через полдня корабль унесет ее в Стамбул. Ком подкатывал к горлу, когда она слушала, как Руксандра обсуждает с отцом последние подробности: когда прибудет повозка, время отправления парохода, доставили ли венецианскую парчу, кто будет его сосед по каюте. А между тем в голове Элеоноры проносились образы Стамбула вперемешку с обрывками ее плана и мыслями о том, что может пойти не так.

После ужина, во время которого она почти ничего не съела, Элеонора сказалась больной и попросила позволения пойти к себе. Отец пообещал заглянуть к ней, когда закончит последние приготовления. Он сдержал слово.

— Элли, — позвал он, просовывая голову в дверь, — ты не спишь?

Она перекатилась на бок и моргнула. Она не спала, но решила, что лучше будет притвориться спящей. На отце был серый шерстяной костюм, который он обычно носил, но сегодня костюм выглядел свежеотпаренным, отцовские усы были подстрижены, а в голосе чувствовалось нетерпение.

— Вот, принес тебе, — сказал он и поставил тарелку с пирогом на комод. — Если проголодаешься. Ты почти не ела за ужином.

Элеонора почувствовала, как у нее заурчало в животе — будто рядом с легкими начиналось извержение вулкана.

— Спасибо, папочка.

— Я уезжаю завтра, — сказал он и коснулся ее лба, — зашел попрощаться, чтобы не будить тебя утром.

Элеонора посмотрела на отца, который склонился над кроватью. Свет из приоткрытой двери золотил его волосы. На секунду ей показалось, что сейчас он скажет ей что-то, но он не сказал.

— Я буду скучать по тебе, Элли.

— А я по тебе, папочка.

На его глазах показались слезы, и он резко повернулся к двери:

— Спокойной ночи.

Мысль о том, что она обманывает отца, грызла Элеонору, но она знала, что так оно будет лучше. Придет время, и она покинет свое укрытие на стамбульском пароходе (но лишь тогда, когда будет слишком поздно поворачивать назад), и отец обнимет ее и скажет ей спасибо. Она точно знала, что скажет. «Песочные часы» научили ее по крайней мере одному: что бы ты ни делал, всегда следуй зову своего сердца. Разве госпожа Ионеско не повторяла все время, что нет «более глубокой мудрости, чем зов сердца»? На секундочку она задумалась, не входят ли слова госпожи Ионеско в противоречие с тем, что говорит госпожа Холверт, но решила, что нет. Ведь они обе призывали читателя заглянуть в собственное сердце и делать то, что оно им подсказывало, причем без всякой оглядки.

Прошло много томительных часов, прежде чем она решила, что отец и Руксандра наверняка заснули. Тогда она выскользнула из кровати, бесшумно переоделась и пошла к сундукам, стоявшим у входной двери. С усилием открыла замок и подняла крышку. Как и следовало ожидать, сундук был доверху набит коврами. Она обхватила большой лиловый хереке[2] обеими руками, уперлась ногами в стенку сундука, потянула изо всех сил и вытащила ковер на пол. При этом она старалась двигаться как можно тише. Потом быстро перетащила ковер к себе в комнату, с усилием взгромоздила на кровать и со всех сторон подоткнула одеялом. После этого отступила назад и осмотрела дело своих рук. Можно было бы и лучше, но должно сработать.

Уже на пороге Элеонора помедлила, обводя комнату прощальным взглядом. Вот ее комод, кровать, пятый том «Песочных часов» на столике у кровати. На секунду ей захотелось взять книгу с собой, но места в сундуке не было. Она довольствовалась тем, что открыла книгу и вынула деревянную закладку, которую нашла в четвертом томе. С мешком припасов на плече Элеонора прокралась обратно в гостиную и свернулась калачиком в знававшем лучшие дни сундуке, почти доверху набитом коврами, которыми ее отец собирался торговать в Стамбуле.

Глава 5

Преподобный Джеймс Мюлер оперся ногой о край кровати и нагнулся, чтобы завязать шнурки. Кролик прыг, кролик скок, завязался наш шнурок. Ему было около сорока, мир знал его как выдающегося ученого и просветителя, но все же он мурлыкал песенку, которую запомнил тридцать с лишним лет назад. Вспомнилась статья о влиянии музыки на память или… нет, исследование детских привычек великих людей. Очередная статья, которую у него не нашлось времени написать. Он стряхнул пушинку с носка туфли, выпрямился и одернул пиджак. Согласно расписанию, сегодня они ненадолго остановятся в Констанце взять на борт несколько пассажиров, а карточка на дверях каюты сообщала, что среди них будет и его новый сосед, господин Якоб Коэн. Еврей, без сомнения, но преподобный не имел ничего против. В Нью-Хейвене ему довелось близко узнать многих евреев, хотя трудно ожидать, что этот господин Коэн окажется выпускником Йельского университета. Мюлер похлопал по нагрудному карману в поисках сигареты, оглядел каюту, убедился, что не оставил ничего компрометирующего на виду, и прошел на палубу.

День был по-зимнему яркий, холодный, хотя довольно приятный. Запах горящего угля смешивался с ароматом сосны, в доках царила обычная суета. Вереница портовых грузчиков перетаскивала сундуки из повозки на борт судна. Слезы и пожелания доброго пути сменились возмущенными криками возницы, разглядевшего полученную плату. Кроме доков, Констанца напоминала о себе только двумя холмами да парой дюжин серых домов из камня, гнездившихся по периметру ничем не примечательной площади. Джеймс глубоко вдохнул, вынул сигарету из кармана пиджака и прикурил не без некоторого изящества. Констанца не так уж и ужасна, если ты никогда не знал ничего лучшего. Климат тут довольно приятный, и, если он не ошибался, город сыграл, кажется, довольно важную роль когда-то во времена Римской империи. Преподобный затянулся и стряхнул пепел, прежде чем вспомнить: ну да, ведь Овидий провел здесь несчастливые годы на склоне жизни и ведь было у этого городишки еще другое название — Томы. «Последний приют на окраине мира» — так он называл Констанцу. И ничем иным она и не могла быть для этой нежной, тонкой души, оказавшейся в изгнании.

Преподобный Мюлер докурил сигарету и посмотрел на необычную птицу, которая сидела на перилах совсем близко от него. Она походила на удода, хотя такого необычного оперения преподобному никогда не приходилось встречать: удод был светло-пурпурный, с яркими белыми полосками на крыльях и грудке. Удоды не слишком-то дружелюбны, но эта птица просто не отводила от него взгляда, можно было подумать, что она требует чего-то. В ответ преподобный уставился на пурпурное пятно над тонким заостренным клювом, но птица почти сразу же перелетела к двум другим, что притулились на крыше повозки, которая ждала очереди на разгрузку. Джеймс выкинул окурок в воду и облокотился на деревянный поручень, наблюдая за тем, как грузчики под присмотром плотного мужчины с густой черной бородой вытаскивали сундуки из повозки. Торговец, без сомнения. Похоже, еврей. Якоб Коэн? А может, какой другой еврей. Когда последний сундук был благополучно погружен на пароход, бородач взошел на палубу, а удоды полетели к холму.

Преподобный Мюлер выпрямился, вздрогнул и поплотнее запахнул пальто. Почти полгода его не было в Стамбуле, наверняка скопились горы работы. А следующий семестр начнется через четыре дня после прибытия. Приступят к работе трое новых преподавателей. Кроме всего прочего, надо написать приветственную речь. Вдобавок к обязанностям в Робертс-колледже «Педагогический журнал» ждет от него статью, а вице-консул — отчет о положении религиозных меньшинств при теперешнем капитуляционном режиме. Да и начальники из военного департамента им недовольны: уже несколько лет он не мог установить ничего определенного о германском влиянии на Стамбул. Это тревожило его больше всего. Он умел писать отчеты, натаскивать неопытных преподавателей, готовить статьи к печати, но вот вести агентурную работу — увольте. Никогда он не был шпионом — по крайней мере, никто не учил его. Он готов был признать, что успех его миссии в Бейруте был не чем иным, как удачным стечением обстоятельств, но шишки в департаменте приняли откровенность за скромность, и что же? Он обязан им своим местом в Робертс-колледже и при этом не в состоянии доставить им необходимые сведения.

Он закурил вторую сигарету и мысленно перенесся в ласковую Ялту, к продуваемым ветрами эспланадам и меланхолическим фасадам опустевших летних дач. Ялта была превосходной передышкой между нескончаемой чередой стамбульских интриг, партийных игр и предательств, но приходилось возвращаться. Он стряхнул пепел на поручень и равнодушно посмотрел на кучку новых пассажиров, которые поднимались на борт, сопровождаемые отчаянными прощальными взмахами платков. Пароход чихнул, и они отошли от причала. Он уже сожалел, что не поплыл прямым рейсом из Севастополя в Стамбул. Этот же пароход останавливался по крайней мере раз в день, и, что более существенно, на нем совершенно не с кем было поговорить. А ведь Новый год, чего доброго, придется встречать на борту, подумалось ему тем утром; тут ведь все живут по юлианскому календарю. Джеймс ухмыльнулся, вспоминая любимую максиму своей матушки: «Все, что нам остается, — извлекать пользу из положения, в котором мы оказались по воле Господа». Постукивая пальцами по нагрудному карману, он послал сердечное, хотя и несколько сардоническое последнее «прости» немногочисленным провожающим и спустился вниз знакомиться с попутчиком.

Господин Якоб Коэн оказался именно тем бородатым субъектом, за которым преподобный Мюлер наблюдал с палубы. Вернувшись в каюту, он увидел там человека, который распаковывал потрепанный чемодан.

— Добрый день.

Господин Коэн обернулся и протянул руку:

— Господин Мюлер?

— Называйте меня Джеймсом, — ответил преподобный. Он всегда делал так в тех случаях, когда собеседник опускал его титул. — Или, если пожелаете, преподобным Мюлером.

— Якоб Коэн, — представился попутчик, и они обменялись рукопожатием. — Я еду в Стамбул.

— В таком случае, — улыбнулся Джеймс, — могу уверить вас, что вы не ошиблись судном.

Господин Коэн сносно говорил по-английски, по-французски и даже владел начатками русского. Но после того, как они перепробовали все доступные им языки, было решено остановиться на турецком. Господин Коэн распаковывал вещи, а Джеймс уселся за стол в углу каюты, и они заговорили о том, кто куда едет. Предположение, что господин Коэн направляется в Стамбул в качестве коммерсанта, подтвердилось. Он торговал коврами и намеревался избавиться от излишков товара, залежавшегося на складе. Хотя Констанца больше не находилась под контролем империи, Стамбул многое значил для экономики региона. В особенности в том, что касалось торговли текстилем, пояснил Якоб. Да и коренные жители Констанцы, и русские, так же как и остальные европейцы, порой покупали восточные ковры, но самые изысканные изделия легче было продать в Стамбуле, — по крайней мере, он надеялся на это.

Преподобный Мюлер был приятно удивлен, обнаружив в господине Коэне куда более знающего и словоохотливого собеседника, чем казалось на первый взгляд. Большую часть юности господин Коэн провел в путешествиях по Центральной Азии и Ближнему Востоку: в наследство ему досталась лишь крошечная сумма, однако он очень умело распорядился ею. Он объехал десятки стран, был начитан и подкован в различных областях знаний ничуть не хуже преподавателей Робертс-колледжа, хотя формально его образование закончилось в тринадцать лет. Они продолжили бы беседу и после обеда, если бы на господина Коэна вдруг не накатила тошнота. Он бросился к умывальнику, принялся многословно извиняться и объяснил, что страдает от морской болезни, потом замахал руками, отклоняя предложенную помощь, и сказал, что лучшее лекарство — полежать, пока море не успокоится.

Джеймс воспользовался случаем и пошел в библиотеку написать пару писем. Когда незадолго до ужина он вернулся в каюту, господин Коэн лежал на верхней койке, повернувшись спиной к двери. В каюте остро пахло потом и рвотой. Джеймс подошел к койке, положил руку на плечо господина Коэна и тихонечко позвал:

— Господин Коэн, с возвращением в мир живых.

— Господин Мюлер, — пробормотал тот, перекатываясь на спину.

— Джеймс, — поправил его преподобный, — или преподобный Мюлер, если угодно.

Якоб моргнул и сглотнул.

— Простите.

— Не стоит, — ответил Джеймс и присел на нижнюю койку. — Не стоит. Как вы себя чувствуете?

— Лучше.

— Приятно слышать.

Пока они говорили, Джеймс снял туфли и надел свежие брюки.

— Который час? — спросил господин Коэн.

— Ровно семь, — сказал Джеймс, вынимая карманные часы, чтобы удостовериться. — Ужин через полчаса.

Джеймс наскоро помыл руки, сполоснул лицо и оглядел себя в зеркало.

— Я собирался пойти пораньше и занять столик, — сказал он, надевая сюртук. — Если решите присоединиться, я с удовольствием подожду вас.

Якоб с некоторым усилием сел и свесил ноги с кровати — ему пришлось слегка нагнуться, чтобы не ударяться затылком о потолок. Нижняя сорочка и мятые брюки делали его похожим на цыгана. Картину дополняли взлохмаченные волосы и яркий блеск голубых глаз.

— Да, — сказал он, потирая лицо. — Хорошо. Благодарю вас.

Якоб осторожно спустился по металлической лесенке и подошел к зеркалу. Начало было не слишком многообещающим, но после необходимых гигиенических процедур и переодевания он приобрел вполне приличный вид, по крайней мере для путешественника. Отношение к завтракам и обедам на корабле было не слишком серьезным, зато вечерней трапезе уделялось особое внимание. Судно было не первоклассным, поэтому фраков, смокингов, блеска изумрудных брошей и мерцания хрустальных канделябров в обеденном зале не наблюдалось. Зато похрустывали белоснежные скатерти, что в сочетании с красной обивкой кресел и изобретательностью шеф-повара делало ужины весьма приятными.

Джеймс и Якоб провели первый вечер за рассказами о своих путешествиях. И хотя всякому понятно, что миссионер и торговец коврами должны вращаться в разных кругах, Джеймс все же был потрясен тем, насколько отличались их истории. Он столько раз бывал в Ширазе, но ни разу не столкнулся ни с гадалкой, ни с профессиональным вором, а судя по рассказам Якоба, город был просто-таки наводнен ими. В свою очередь, Якобу никогда не доводилось обедать с главой государства или с послом. Правда, он беспрестанно упоминал о своем близком знакомстве с Монсефом Барком-беем в то время, когда тот был османским губернатором в Констанце. То, насколько несхожими были их жизненные пути, не только не мешало разговору, а, наоборот, добавляло интереса. После обеда они прошли в курительную комнату и за бутылкой портвейна проговорили допоздна.

Джеймса поразило, сколько его спутник знал о тканях. Он мог заметить любой дефект материи, находясь на другом конце комнаты, а сколько он мог рассказать о ковроделии — ни один лавочник с Капалы-Чарши не сравнился бы с ним. Но его истинным призванием была торговля. Хотя его товары были надежно укрыты в корабельном трюме и показать их было невозможно, Якоб так красочно расписывал яркие цвета, узоры, элегантность и тонкость выделки, что не один пассажир был очарован его красноречием и оплатил товар авансом. Даже Джеймс, который умел не поддаваться искушениям и изрядно поиздержался за время, проведенное в Ялте, заплатил десять процентов вперед за прекрасный пурпурный с белым ковер хереке, который, по словам Якоба, так замечательно украсит его кабинет.

Завязавшиеся между ними отношения наилучшим образом подтверждали, что свободное время и отсутствие других развлечений, кроме беседы, способствуют зарождению дружбы, как бы велики ни были различия в положении и происхождении. Такого Джеймс не помнил со студенческой юности. Конечно же, он поделился с Якобом далеко не всеми своими секретами, но уже через несколько дней рассказал о смерти отца, о самых унизительных моментах нью-хейвенской жизни и о тех событиях, которые привели его в семинарию. В свою очередь, Якоб не стал скрывать горькие подробности своей юности, трагическую историю смерти первой жены и второй брак, заключенный без любви. Но до самой последней ночи путешествия он и словом не обмолвился о своей дочери Элеоноре.

Последний день плавания совпал с Рождеством 1885 года. Они отметили праздник последней бутылкой портвейна из запасов преподобного Мюлера и остатками табачного запаса Якоба. Было уже очень поздно, скорее раннее утро, чем глубокая ночь, все разошлись. Курительная комната была в их полном распоряжении. Над головой вились синеватые кольца табачного дыма, через которые с трудом проглядывали только самые яркие звезды.

— Я хотел бы, — начал Якоб, усаживаясь поудобнее, — спросить вашего совета.

— Конечно, — ответил Джеймс, скрестил вытянутые ноги и откинулся на спинку кресла.

— Речь идет о моей дочери.

— Да, помню, вы упоминали о ней. Элеонор, так ее зовут?

— Элеонора.

Якоб помолчал, сосредоточенно глядя на чашку трубки.

— Я упоминал о ней, — сказал он. — Но никогда не рассказывал.

Джеймс пригубил портвейн и приподнял брови.

— Элеонора… — Якоб помедлил, но глаз на преподобного так и не поднял. — Если бы вы встретились с ней, вы бы сразу все поняли. Она — гений, вундеркинд. Не знаю, какое слово подобрать.

Преподобный Мюлер наклонился вперед и уперся локтями в колени. Ему случалось встречать детей, которых считали исключительно одаренными. Тех, кто рано научился читать, мог решать в уме сложные задачи или с легкостью учил иностранные языки. Феномен представлял некоторый интерес, в том числе и профессиональный, он частенько подумывал, не собрать ли под одной обложкой жизнеописания знаменитых вундеркиндов? Однако дети эти по большей части совсем не были гениями, во всяком случае не такими, как Бентам, Мендельсон или Милль.

— Вы говорили, что поступили в университет в шестнадцать?

— Да, — ответил Джеймс, — еще и семнадцати не исполнилось.

— Я не сомневаюсь, что, если с Элеонорой как следует заниматься, она сможет поступить в университет через два-три года. Не то что я так к этому стремлюсь, я просто уверен, что она бы смогла.

— Сколько ей сейчас?

— Исполнилось восемь в августе.

— Поразительно!

Джеймс доверял своему спутнику, Якоб был честным человеком, без претензий и совершенно не тщеславным, но к подобным заявлениям трудно было отнестись всерьез. Они еще поговорили об успехах Элеоноры, об уроках, которые давал ей Якоб, о беспокойстве Руксандры касательно будущего девочки и ее опасениях, что в городе узнают о необычайных способностях Элеоноры. Джеймс поддакивал приятелю, но чем больше он слушал, тем труднее верилось. Каждый раз, когда он высказывал сомнение, Якоб только попыхивал трубкой и мотал головой.

— Если бы вы ее увидели, — приговаривал он, — вы бы все тотчас же поняли.

Глава 6

Колючий мрак, бархатистая теснота… Элеонора лежала в сундуке, а ковры давили на нее со всех сторон, руки и ноги превратились в бесполезные щупальца, невозможно было определить, где верх, где низ. Она попала в западню. Где-то глубоко в корабельном чреве постанывал паровой двигатель, как великан, что беспокойно похрапывает в своей пещере. На губах был кислый вкус отрыжки, к которой примешивалась угольная пыль. Спину сводило судорогой. Ноги зудели, как будто колонна мурашек бежала марафонскую дистанцию на ее коже. Элеонора пошевелила пальцами и ощутила спазм в плече. Она закрыла глаза и почувствовала во рту вкус желчи. В последний раз она ела позавчера днем, но до мешка с едой было не дотянуться. Если бы только удалось чуть высвободиться, перестало бы сводить спину — и тогда удалось бы достать провизию. Она выдохнула, выпростала левую руку, плотно прижатую к груди, и подвинулась назад. Но удобнее не стало. Наоборот. На ее счастье, ей удалось принять первоначальную позу и свернуться в комочек.

Совсем не так она представляла себе это путешествие, совсем не так. Но сейчас она даже не помнила, что ж она тогда воображала. Она так долго, так тщательно продумывала все подробности своего плавания, но ей даже в голову не приходило, каково это на самом деле — оказаться запертой в сундуке. Когда у себя в комнатке она размышляла над тем, как все будет, ей представлялось, что время пройдет быстро, что можно просто перелистнуть пару дней путешествия, как делаешь с нудным описанием в книжке, и очутиться в Стамбуле как ни в чем не бывало. Но, увы. Время тащилось, как старая кляча, которая едва переставляет копыта и, того и гляди, остановится прямо посреди дороги, окончательно выбившись из сил. Если Элеонора не ошиблась в расчетах, она просидела в сундуке не более семи часов. Что такое семь часов в масштабах человеческой жизни — совсем ничего, но ей эти часы казалось неделями, если не годами.

Сначала она боролась с тревожными мыслями о том, что кашлянет или чихнет ненароком и Руксандра или отец поймает ее на месте преступления. По всей видимости, она уснула, потому что следующее воспоминание относилось уже к моменту погрузки сундука на повозку и тряской дороге в порт. Затем повозка стояла, как она предположила, на таможне в ожидании досмотра. Потом багажное отделение открыли, сквозь трещину в крышке в сундук проник свет, тогда ей показалось, что она расслышала голос отца. Вокруг повозки сновали люди, они передавали сундук из рук в руки, как мешок с песком. Должно быть, багаж отца грузили на судно уже перед самым отходом, потому что вскоре после того, как она очутилась в трюме, послышался скрежет цепей, заработал двигатель и пароход вышел из гавани. Элеонора вздохнула с облегчением и задумалась: ее план удался блестяще, но она оказалась в ловушке, спину сводило судорогой, а в животе урчало от голода.

— Эй! — позвала она, и в горле запершило. — Эй, есть тут кто?

Нет ответа. В трюме не было ни души, да и будь там кто-нибудь, рокот двигателя заглушал все звуки. Она изо всех сил ударила ногой в стенку сундука, отчасти от страха, отчасти в надежде как-то выбраться наружу. Дерево не поддавалось, но от сотрясения из нагрудного кармана что-то выпало. Она выпростала руку и дотянулась до непонятного предмета. Закладка. Та самая, которую ее мать взяла с собой, уезжая из Бухареста в Констанцу. Тонкая дубовая пластинка с узором из находящих друг на друга шестиугольников. От нее как будто исходило сияние, такое сильное, что пробивалось сквозь тьму. Элеонора представила, как мать рассеянно наматывает волосы на закладку, перечитывая любимый отрывок из «Песочных часов». Тут Элеонора и сама принялась накручивать прядь на палец — ей вспомнилось, как старшая госпожа Холверт бежала из темницы, в которую засадил ее дядя, как она сумела избавиться от оков при помощи шпильки, зажатой в зубах.

А может, попробовать? Ведь ничего другого не остается. Элеонора вывернула кисть, как куриное крыло, подтянула подбородок к груди и попыталась ухватить кусочек дерева зубами, а потом, помогая себе языком, подтолкнуть закладку к замку. К удивлению, маневр удался ей довольно легко. Через несколько минут у нее получилось просунуть закладку между крышкой и стенкой сундука. Она зажмурилась от напряжения и начала осторожно водить взад-вперед, пока не нащупала замок. Тогда она надавила, высвобождая пружину, и крышка отскочила. Элеонора села и, так и не выпустив закладку изо рта, заморгала — к сумраку покрытого угольной пылью багажного трюма надо было еще привыкнуть. Из корабельной топки выбивалось пламя, в его отблесках можно было разглядеть очертания сундуков, которые стояли вокруг. Элеонора различала контуры, но не цвета, чувствовала запахи, но не понимала их природу. С некоторым усилием она ступила на нагретый металлический пол, вытянула руки над головой, наклонилась и достала кончиками пальцев до носков ног. Потерла пальцем то место на спине, которое сильнее всего занемело, встряхнулась и повернула голову сначала в одну, потом в другую сторону. Закончив разминать затекшие мышцы, Элеонора уселась на ближайший сундук, выудила мешок с провизией и принялась за еду, заглатывая горбушки и сырные корки, как голодный удав.

Когда глаза почти освоились с темнотой трюма, она разглядела целый лабиринт грузов вокруг себя — ряды сундуков, ящиков и другого багажа, освещенного только огнем из топки. Элеонора отправилась на разведку в надежде угадать по надписям, в каком из ящиков могут скрываться сардины и галеты, сушеная вишня, орехи или мясо. Как это вышло — за один присест она уничтожила больше половины всех своих припасов, а в животе продолжает урчать. Вряд ли владельцы сундуков попрекнут куском вконец оголодавшего ребенка. Элеонора обходила ряды и, пользуясь закладкой как отмычкой, открывала те замки, которые удавалось, другие же оставляла нетронутыми. Ее интересовала еда, но попадались девочке только одежда, книги, украшения и духи. Она наткнулась на искусно украшенный письменный прибор, хрустальную посуду, механизм огромных часов, чемодан, набитый любовными письмами, — в трюме было все, кроме пропитания.

Наконец она подошла к пяти деревянным ящикам, которые стояли поодаль от остального багажа в дальнем углу трюма, каждый был высотой с Элеонору. Каждый украшала золотая печать. Несмотря на внушительный вид, а может, именно из-за него, на них не было ни замков, ни запоров. От расхитителей их защищала только деревянная задвижка. Первый был набит книгами, в основном романами на французском, немецком и английском. Она пробежала глазами заглавия и закрыла крышку. Тут может оказаться что-нибудь занимательное, но книжками она займется позже. Во втором были флаконы с розовой водой. Третий ломился от снеди. Икра, копченая рыба, соленая сельдь, сотни красных с золотом банок с нарисованной на крышке рыбиной, на некоторых было что-то написано по-русски. Элеонора заозиралась, достала одну банку сверху, сняла крышку и обнаружила под ней слой черных блестящих пузырьков. Она недоверчиво тронула пружинистую массу и поднесла палец к губам. Нос сморщился от отвращения. Острый солоноватый вкус, совсем не то, на что она надеялась, но это хотя бы какая-то пища. Меньше чем за час Элеонора управилась с тремя банками икры и выпила бутылку розовой воды. Икру она запихивала в рот горстями, пока ее не начало подташнивать.

Той ночью постелью ей послужил толстый персидский ковер и рулон бархата. Она завернула уголок ковра так, чтобы из него получилась импровизированная подушка, натянула бархат до самого подбородка, закрыла глаза и задремала. Ее мысли уносились в даль, полную страхов и сомнений, но беспокойство сменилось усталостью. Стихло урчание в животе, размеренно потрескивал огонь в топке, ее покачивал теплый, соленый океан сна. Вот побежали по воде белые барашки, заплескались волны, над головой скользят чайки, а где-то вдалеке уже виднеется берег. Потом море стало дорогой. Одинокая корова лениво жует клок травы, каменный дом, кипарисовая роща, широкие просторы желто-зеленых полей. Затем дома превратились в деревни, деревни — в города, города стали расти, выше и выше, показались широкие проспекты, стеклянные купола, сады, где пахло розой и жасмином.

Элеонора потеряла счет времени. Шум волн и подрагивание огня в топке — вот и все, что напоминало ей о том, что часы идут. Она спала, когда уставала, ела, когда бывала голодна, справляла нужду в углу трюма, как зверек, запертый ненароком в подвале. Мало-помалу она приноровилась сносно видеть в полутьме, ее легкие привыкли к угольной пыли, хотя время от времени она покашливала. Несколько раз она бралась за книги из султанского ящика, но слова расплывались и разбегались по странице, так что ей удавалось осилить никак не больше абзаца, потом голова начинала раскалываться от боли. В отсутствие возможности читать, без солнца и привычных дел, Элеонора развлекалась изучением чужого багажа, воспоминаниями о героях любимых книг и размышлениями, суждено ли ей, как Дэвиду Копперфильду, стать хозяйкой своей судьбы.

Элеонора не знала, что по дороге в Стамбул пароход делает две остановки, поэтому, когда судно замедлило ход и раздался гудок, сердце девочки ушло в пятки. Неужели прошла целая неделя? На всякий случай она спрятала свою постель обратно в сундук и забилась в угол за султанскими ящиками. С лязганьем и скрипом двери в трюм начали открываться. Был полдень, луч света, который сначала едва пробивался в трюм сквозь открывающуюся дверь, становился все ярче, словно кто-то обстреливал ее темную нору огненными стрелами. Она едва не чихнула, когда трое стюардов начали выгружать багаж и заносить новые сундуки. Когда все было закончено, один из них повел носом и что-то бросил своему напарнику. Тот ответил и засмеялся. Хотя их слов она не расслышала, но от самого звука человеческих голосов кровь застучала у нее в висках.

Пока тяжелая дверь закрывалась, застоявшаяся вода вытекала наружу, а цепи кровожадно лязгали, в трюм неожиданно для Элеоноры влетел один из ее удодов. Она видела птицу не более секунды, краешком глаза, но ошибиться было невозможно. Это был один из ее пернатых телохранителей. Он сделал круг по трюму и вылетел обратно как раз тогда, когда дверь с клацаньем захлопнулась. Уже в море Элеонора обнаружила, что птица оставила ей подарок — апельсин, который лежал прямо в середине крышки ее сундука. В ее ладонях, на ложе из листьев, он сиял, как крошечное солнце. Довольно долго она просто держала его в руках, и он будто бы наполнял ее теплом. Это весточка от ее стаи. Ради нее они покинули Констанцу и теперь следуют за ней через море, чтобы с ней ничего не случилось. Когда Элеонора проголодалась, она очистила апельсин и съела его, дольку за долькой, смакуя каждую капельку сока, растекавшуюся по нёбу.

Так она и существовала в трюме. Жизнь была вполне сносной, но Элеонора часто тосковала по дому, по отцу и даже по Руксандре. В такие моменты она мечтала, чтобы ее поскорее нашли, хотелось выбраться на палубу и броситься на шею Якобу. Но она понимала, что обнаружить себя слишком рано означало испортить все дело: отец вместе с ней сойдет на берег в ближайшем порту, телеграфирует Руксандре и все ее усилия пойдут прахом. Стоило подождать еще несколько дней. Но тут возникал другой вопрос: как узнать, что время пришло? У нее не было ни календаря, ни часов, ни знаний, чтобы судить о курсе. Она руководствовалась лишь интуицией и смутным представлением о своем местоположении в мире.

Элеонора решила, что пора заявить о себе, в последний вечер путешествия, накануне прибытия в Стамбул. Конечно же, она не догадывалась, что следующим утром они войдут в устье Босфора, зато почувствовала изменения в ходе судна и работе двигателя. Значит, пора выбираться. За семь дней в трюме она успела основательно перепачкаться, легкие были забиты угольной пылью, а живот начинал побаливать. Элеонора представила свое отражение в зеркале и решила, что надо бы почистить платье и умыться или даже придумать новый наряд из тканей, которые были у нее под рукой, но потом сообразила, что в трюме нет мыла, а попытки приодеться только попортят отцовский товар. Придется показаться как есть.

Она откинула назад волосы, расправила свой наряд, навела порядок во временном жилище у сундука и направилась привычной дорогой по улицам чемоданного города к огромным железным дверям трюма. Остановилась перед ними, пробежала пальцами по металлической поверхности, по неровностям, которые напомнили ей те, что были на дверях чердака госпожи Брашовой. За этими дверями ее отец, еда и чистое белье, горячий суп, пуховые подушки, прозрачный морской воздух. От волнения у нее перехватило дыхание, и она замерла. Вот и все. Ей было страшно. Вдруг отец станет сердиться? Что делать, если ее поймают до того, как она найдет его? В ее воображении проносились жуткие картины, одна страшнее другой, но выбора не было. Надо было идти. Она вдохнула, чтобы немножко успокоиться, потом обхватила ручку обеими руками и толкнула дверь, которая вела в сырое и пустое помещение, показавшееся Элеоноре очень светлым после трюма, хотя на самом деле в нем было довольно темно.

Она потерла глаза, чтобы привыкнуть к слепящему свету, и зашла в комнату, полную кнопок, рычагов и колес, где все шипело и позвякивало, как в кафе в обеденный час. Недолго постояла, решая, какую же из трех дверей ей открыть, и вдруг услышала звуки, которые показались ей ангельским пением. Голоса становились все громче, приближаясь к ней.

— Где-то здесь, — сказал мужской голос.

Дверь открылась. Элеонора шмыгнула за трубы, откуда ей были хорошо видны силуэты двоих мужчин: один был покрупнее, другой — поменьше. Их усы и тюрбаны отбрасывали причудливые тени на приоткрытую дверь за спиной.

— Где, он сказал, это было?

Пока второй отвечал, Элеонора поняла, что они говорят по-турецки. Отец дал ей всего несколько уроков турецкого, но она напряглась, прислушалась и убедилась, что понимает разговор.

— Сказал, что здесь.

— Где?

— Знал бы, можно было бы и не искать.

Первый отступил назад и поднял фонарь повыше, освещая помещение.

— Ты видишь?

— Нет.

Последовала долгая тишина, Элеонора почувствовала, как сердце ушло в пятки, а на губах появился металлический вкус, — сейчас ее поймают.

— Не вижу я ничего, — произнес первый мужчина и повернул назад. — Такой мрак, ничего не разглядишь.

Когда Элеонора выбралась из своего убежища, ее била дрожь. Если бы ее заметили, кто знает, что бы случилось. Она с трудом перевела дыхание, сосчитала до тридцати и проскользнула в приоткрытую дверь, предположив, что мужчины направились на палубу. Элеонора пробиралась сквозь джунгли подтекающих труб и темных от копоти фонарей и наконец попала в более светлый коридор. Увидела ковер на полу, деревянные панели на стенах и множество дверей с круглыми окнами и латунными табличками с номером на каждой. Двери с шестнадцатой по тридцатую были закрыты. Элеонора шла по коридору, из-за дверей до нее доносились негромкие звуки, по которым несложно было догадаться, что обитатели кают находятся в плавании по безбрежному океану сна.

Она уже добралась до конца коридора и собиралась подняться по металлическим ступенькам, как вдруг одна из дверей отворилась с легким скрипом. Элеонора в ужасе замерла и вжала голову в плечи, в полной уверенности, что за этим звуком неминуемо последуют обвиняющие крики, хлопанье остальных дверей и недоуменные вопросы пассажиров о том, откуда взялась эта маленькая замарашка. Однако ничего, кроме стука ее собственного сердца, шарканья комнатных туфель и неясного бормотания, не было слышно. Элеонора осторожно повернула голову и скосила глаза. Она увидела старика в ночной рубашке, его седые волосы были всклокочены. Он шел к лестнице, ночные туфли шлепали по ковру. По-видимому, Элеонору он не замечал. Она повернулась к нему лицом, так медленно, как только могла, — главное, не напугать его. Но он не испугался. Его блестящие глаза были широко открыты, хотя ничего не выражали. Элеонора задержала дыхание и судорожно сглотнула. Он был совсем близко от нее: она слышала, как он бубнит что-то, словно отбивается от града сердитых вопросов. Старик остановился перед девочкой, как будто почувствовав ее присутствие, и замолчал. Элеонору обдало запахом старческого тела и не слишком чистого белья. Она пристально посмотрела ему в лицо, протянула руку, но дотронуться до него не решилась.

— Все хорошо, — сказала она, — идите обратно, возвращайтесь к себе.

На секунду, не более, он пришел в себя, потом повернулся и пошел обратно. Она подождала, пока за ним не закроется дверь. Сердце выпрыгивало у нее из груди. Элеонора выдохнула, чтобы хоть немножко успокоиться, и поднялась по лестнице, которая привела ее в столовую.

Девочка заправила прядку волос за ухо и зашла в пустую комнату. Столы были составлены штабелями, в углу громоздились горшки с комнатными растениями, рояль повернули клавиатурой к стене, где он и стоял, как наказанный школьник. При мысли о еде рот Элеоноры наполнился слюной. Она пересекла комнату в надежде, что двойные, обитые кожей двери рядом с роялем ведут на кухню. Подойдя поближе, она расслышала голоса, которые, судя по табличке на дверях, доносились из курительной комнаты. Подойдя еще ближе, она почувствовала знакомый запах табака. Такой курил ее отец. Да, это был распространенный сорт, но Элеонора отбросила сомнения и толкнула дверь. Вот он, такой, как она себе представляла. В том самом пиджаке, который был на нем в вечер перед отъездом. Отец сидел в кресле, пил вино и разговаривал с краснолицым мужчиной, одетым в синий костюм.

— Папочка!

В наступившей тишине Элеонора успела заметить свое отражение в зеркале, рядом с которым стоял отец. Платье выпачкано едой, чулки порваны на коленях. Лицо черно от угольной пыли, космы грязных волос закрывают глаза. Элеонора походила на малыша Амура, возвращавшегося домой с поля битвы: его победили, проволокли по болоту — крылья перепачканы в грязи. Сейчас она все объяснит, оправдается, но, увы. Слова, которые она так тщательно готовила, тут же вылетели у нее из головы. Вместо этого она бросилась через всю комнату к отцу. Якоб от неожиданности выронил бокал вина, которое немедленно залило весь ковер, а Элеонора уже забралась к нему на колени.

— Элли, — выдохнул Якоб, и его голос предательски задрожал, выдавая изумление, в котором не было ни малейшего намека на раздражение, — как ты тут оказалась?

Глава 7

На следующее утро Элеонора с отцом сидели на носовой палубе и наблюдали, как Стамбул вырастает перед ними из пены морской. Сначала они увидели смутные очертания, бесплотный призрак, который спал под покровом тумана, но чем ближе они подходили, тем четче становились линии, фонари засияли, как упавшие на землю звезды. Еще не рассвело, Элеонора куталась в колючее шерстяное одеяло на руках у отца. Якоб все еще сердился. Напряженные плечи, частые вздохи, которыми он пытался успокоить тревожные мысли, — все выдавало раздражение. О чем он думал, она не знала. Собирался ли отослать ее обратно, в Констанцу, или оставить в Стамбуле — это оставалось для нее загадкой. Элеоноре раньше не приходилось видеть отца в гневе, поэтому судить о силе этого чувства ей было нелегко. Единственное, что она понимала, — лучше пока помолчать.

В предназначенный ему миг солнце показалось в дальнем углу неба, с ним начал рассеиваться туман. Несмотря на ранний час, Босфор был уже забит рыбацкими лодками, плоскодонками и неуклюжими пароходами. На берегу, в тени кипарисов, крошечные люди спешили и суетились, торговали и торговались, а еще молились. В свете восходящего солнца поблескивали купола трех огромных мечетей, остроконечные пики минаретов задевали облака, и там, где воды Босфора сливались в единый поток, перед Элеонорой предстал дворец, прекраснее которого ей видеть не доводилось. Бесконечные сады, арки, балюстрады, ряды окон, которые сверкали на белом мраморе стены под ревнивой охраной стеклянных башен, — дворец Топкапы, свидетельство баснословной власти и богатства, резиденция его величества Абдул-Гамида II, возвышался на мысе Сарайбурну.

Пароход подошел к причалу, капитан дал сигнал, который тут же смешался с шумом порта. Рабочие тянули веревки, трюм стоял раскрытый, а грузчики, как караван навьюченных мулов, перетаскивали сундуки на сушу. На причале, который находился напротив нового железнодорожного вокзала, царило лихорадочное оживление: фески, тюрбаны, европейские костюмы и турецкое платье, босоногие попрошайки, лоточники, размахивающие своим товаром над головой, экипажи, готовые унести в любой конец города, верблюды и бродячие собаки — все смешалось тут. Вот что имела в виду госпожа Ионеско, когда назвала железнодорожный вокзал в Бухаресте «неопрятным буйством людей всякого сорта, которые зубами и когтями вырывают друг у друга любую возможность занять более выгодное положение в толпе». Пока Элеонора смотрела на слона — хотя тот лишь мелькнул за углом, — между двумя грузчиками завязалась драка. Отец покрепче обнял ее, чтобы защитить от опасности. Она тут же устроилась поудобнее, вдохнула знакомый запах гибискуса и трубочного табака и осмелилась задать вопрос.

— Папочка, — спросила она, глядя на густую отцовскую бороду, — куда мы поедем?

Он вздохнул:

— Сначала, — Якоб вытащил щепотку табака из кармана, — мы телеграфируем Руксандре. Потом за нами заедет экипаж моего друга Монсефа-бея и отвезет нас к нему домой. Я собирался остановиться у него. Надеюсь, он согласится приютить и тебя.

Якоб раскурил трубку, подчеркнув молчанием значимость своих слов.

— Не знаю, как только тебе такое в голову пришло! — сказал он, затягиваясь табаком.

Пока отец попыхивал трубкой, Элеонора вдыхала острый соленый запах порта и мысленно возвращалась к дням, которые она провела в сумрачном чреве парохода. Потом вздрогнула и отогнала от себя воспоминания. К счастью, отец ничего не спрашивал о путешествии в трюме. Бывают темы, на которые лучше не говорить, сейчас она была в этом твердо уверена. Отец докурил, встал, подхватил чемодан, взял Элеонору за руку и повел ее в город.

— Экипаж, господин? Комнату? Донести ваш багаж?

Они еще не успели сойти с трапа, а их уже со всех сторон обступила толпа: лица у всех лоснились, все махали открытками и каждый норовил ухватить чемодан.

— Благодарю вас, нет, — говорил Якоб, пробираясь мимо. — Нет-нет, благодарю вас.

— Какая милая девчушка! — произнес один с гадким оттенком. — Ваша дочка?