Моя судьба. История Любви Матье Мирей
— Теперь, когда я стала певицей. нечего беспокоиться! Я всегда заработаю на жизнь.
Увы, все оказалось не так просто. Господин Коломб мне это объяснил. Он верил, что я могу стать певицей, и отправил в Париж, в солидную фирму, выпускавшую пластинки, магнитную ленту, на которой были записаны песни моего еще скромного репертуара. Однако ожидать скорого ответа не приходилось, тем более что наступило уже время отпусков и каникул.
Каникулы… И вдруг меня точно осенило. Через несколько дней я сообщила Франсуазе новость:
— Чтобы заработать немного денег, я поступила на работу в летний лагерь «Стрекозы».
— Как это тебе удалось?
— Прежде всего, я сама у них не раз отдыхала, затем я самая старшая в многодетной семье, а ко всему еще у меня хорошие рекомендации! Вот здорово! Я буду учить детей пению!
В отличие от фабрики по изготовлению конвертов Касса семейных пособий располагала нужными средствами. Лучшее тому подтверждение: в том году открыли новый летний лагерь в Рошфор-дю-Гар. Там-то я и встретилась со своими маленькими «извергами».
В то лето я еще не слишком подросла, и некоторые из моих подопечных были на голову выше меня ростом. За ними за всеми укоренилась репутация трудновоспитуемых. Но я хорошо понимала, почему они были такими. Они росли в неблагополучных семьях. Их беды были теми же, что и у обитателей «Чикаго»: нужда в деньгах, безработица, пьянство, жившие в разводе родители, нелады в семье — словом, все передряги, которые (кроме постоянной нехватки денег) обошли стороной нашу семью, где всегда царила любовь. У нас все имели равное право выражать свое мнение — и родители, и дети. Мне следовало придерживаться той же тактики, если я хотела завоевать доверие ребят и добиться, чтобы они были со мной откровенны. У Матиты все сложилось проще: она поступила воспитательницей в младшую группу детского сада. Мне же приходилось иметь дело с девочками и мальчиками 10–12 лет. Их называли грозой школы. Возможно, я бы с ними не справилась, если б меня не окружал некий ореол победительницы «Песенного турнира». Разумеется, они не желали соблюдать «тихий час», утверждая, что это годится только для малышей. Мы посвящали это время пению. Я разучивала с ними «каноны».
У меня было 30 воспитанников. Из них можно было составить недурной хор. Лед был сломан, установились добрые отношения. Мне даже доводилось выслушивать их откровенные, порой драматические рассказы: то грубиян отец измывался над женой; то мать, бросив детей, уезжала с другим человеком; то в семье кто-то тяжело болел и даже умирал… А иные с отчаянием признавались, что не понимают, для чего стоит жить. У меня было немногим больше житейского опыта, чем у них. Но я могла, по крайней мере, убедить их в том, что счастье существует. А пока я учила их петь.
Продюсер Джонни Старк разглядел в девятнадцатилетней Мирей Матье огромный талант
Много лет спустя, выступая в Мексике на телевидении, я встретилась там с француженкой-гримершей; ее звали Мари-Жозе.
Она спросила меня:
— Вы меня не помните? Я отдыхала в летнем лагере «Стрекозы»…
Это была одна из моих прежних воспитанниц. Она приехала к своемудяде, который обосновался в Мексике и сделал там карьеру. Всякий раз, когда я опять оказываюсь в Мексике и снова попадаю на телевидение, то без страха отдаю себя в ее руки: она превосходная гримерша.
Разумеется, в начале своей карьеры я гримировалась сама. Я испытываю истинное удовольствие, «работая» над своим лицом. Говорят, что монахов узнают по клобукам; поначалу мне казалось, что артистов узнают по гриму. С тех пор я свое мнение изменила. Видимо, моя приверженность к гриму в юности была своеобразным ребяческим протестом против запрета отца, упорно не позволявшего нам красить губы и румяниться. Теперь он молчал, понимая, что я гримируюсь «для сцены». Его неосуществленная мечта стать певцом воплощалась во мне.
Осень 1964 года тянулась для меня как долгая зима. Господин Коломб предложил мне принять участие в нескольких гала-концертах в различных местах. Папа не возражал.
— Это поможет тебе быть в голосе. Нельзя допускать, чтобы он слабел!
При одной мысли, что мой голос может зазвучать хуже, меня охватывал ужас. Папа объяснил мне, что над голосом надо постоянно работать, его надо беречь и лелеять. И я твердо решила делать все, чтобы мой голос ничуть не ухудшился.
Перед моим выступлением на «Турнире» тетя Ирен дала мне свои румяна и тени для глаз. Теперь для «моих» гала-концертов я уже сама покупала себе косметику в магазине «Дам де Франс». Тут у меня просто разбегались глаза. Я колебалась, что выбрать: ярко-красные или бледно-розовые румяна, голубые или ультрамариновые тени; я без конца прибегала к советам полной белокурой продавщицы, которая вполне могла служить витриной магазина: лицо ее было раскрашено во все цвета радуги. Она была яростной поклонницей «Песенного турнира», и потому я стала ее излюбленной клиенткой: она даже обращалась ко мне на «ты». Теперь, когда я возвращалась домой с целым набором косметики, папа не делал мне ни малейшего замечания: никто в семье не сомневался в успехе моей удачно начавшейся карьеры.
Однако на втором этаже мэрии, куда я чуть ли не каждый день наведывалась за новостями, начинали уже беспокоиться. Господин Коломб звонил по телефону Роже Ланзаку, стремясь добиться моего участия в «:Теле-Диманш»[2] — это была самая популярная передача, в которой участвовали самодеятельные певцы со всех концов Франции.
— Эта девочка, Мирей Матье, одержала блестящую победу на нашем городском конкурсе; она вполне могла бы достойно выступить и в общенациональном конкурсе.
— А он что говорит?
— Говорит, что им деваться некуда от желающих принять участие в конкурсе. Так что раньше 1966 года попасть туда нет никакой надежды.
Когда же господин Коломб вторично позвонил Роже Ланзаку, тот вышел из себя:
— Я же вам сказал — до 66-го года ничего не получится!
Ждать еще почти два года. Да это же целая вечность! Безрадостная пустая жизнь, унылая, как высохшее русло реки. А ко всему еще рассеялись и последние смутные надежды, когда пришел ответ из фирмы, выпускавшей пластинки, куда мы тоже обращались. К сожалению, ответ был отрицательный.
— А что они пишут, господин Коломб?
— Им, видишь ли, нужно нечто незаурядное.
Стало быть, по их мнению, я заурядная? От этой мысли у меня долго щемило сердце.
— Побольше терпения, милая моя Мими, — уговаривал меня господин Коломб. — А пока ты будешь петь в парке, где устраивают выставки.
Я извлекла на свет божий свое черное платье и туфли на высоких каблуках. Косметику я приносила на концерты в школьном портфеле. Госпожа Кольер раскладывала ноты и усаживалась за пианино. На концерты ходила главным образом молодежь. В первом ряду устраивалось семейство Матье в полном составе, сплоченное, как болельщики любимой футбольной команды. Неизменно присутствовал и мой болельщик Мишель.
— Никак он не отстанет! — сердилась Матита. — Он тебе нравится?
— Он довольно мил.
У Мишеля был громкий голос. Он всегда первый кричал: «Браво, Ми-рей!», заражал своим восторгом публику, которая в большинстве своем увлекалась поп-музыкой.
— Что оно представляет собой, это йе-йе? — возмущался отец. — Всего лишь дань моде. Всякая мода проходит. А ты, ты поешь песни не-пре-хо-дя-щи-е!
Однажды за кулисы пришла очень высокая девушка, звали ее Морисетта. Я не видала ее после окончания школы, где она была капитаном нашей баскетбольной команды.
— Морисетта, милая! Кажется, ты еще подросла!
— Дело не в том, Мими!… Ведь теперь-то мяч в корзинку забросила ты!
Баскетбольная корзинка. Сколько я о ней в свое время мечтала! Я приходила в отчаяние от того, что так мала ростом, и от того, что постоянно слышала одни и те же слова: «Как она медленно растет, ваша девочка! Она у вас ничем не больна?» — «Да нет же, какие глупости, — сердилась мама. — Поглядите на меня, мы с ней из одного теста!» — «Ну, нет! Вы гораздо выше, госпожа Матье!» — «Но я уже перестала расти, а она еще нет!» Не раз Морисетта меня утешала: «Знаешь, ведь это даже хорошо быть маленького роста! Когда нас в школе фотографируют, ты всегда в первом ряду! А во время игры в баскетбол тебе ничего не стоит проскользнуть вперед, схватить мяч, перекинуть его мне, а уж я заброшу его в корзинку!»
Этот прием действовал безотказно. И я даже примирилась с тем, что мала ростом. Папа, наслушавшись в тот вечер неумеренных восторгов Морисетты, не уставал повторять:
— Это про мою дочку сказано: мал золотник, да дорог!
Как могла я сомневаться в своем будущем, когда все вокруг верили в меня?!
Господин Коломб вручил мне 200 франков, и Матита, округлив от изумления глаза, воскликнула:
— Представляешь! Двести франков за четыре песни! Столько же, сколько ты зарабатывала на фабрике за две недели!
— Да, это верно.
— Тогда почему у тебя такой озабоченный вид?
— Но если я буду давать всего два концерта. я заработаю за год меньше, чем получала в месяц, делая конверты!
К счастью, господин Коломб уже через две недели пригласил меня участвовать еще в одном гала-концерте. И, как всегда, в первом ряду сидели мои верные слушатели — вся семья Матье, а позади, стараясь казаться незаметным, пристроился Мишель.
Я по-прежнему не хотела, чтобы он приходил ко мне за кулисы. Чем это объяснить? Там было очень тесно, всюду стояли и лежали инструменты, взад и вперед сновали люди. Я из-за своего небольшого роста не привлекала к себе внимания, была, как говорится, застегнута на все пуговицы, тщательно причесана и загримирована — так мне, по крайней мере, казалось — и готовилась выйти на сцену с неподвижным, как у манекена, лицом, пытаясь скрыть владевшие мною волнение и страх. Для того чтобы их победить — я чувствовала, я знала это, — мне нельзя было даже оглянуться, нужно было оставаться предельно собранной, не позволяя себе ни на миг расслабиться. Приход Мишеля, желавшего меня подбодрить, быть может, даже дружески обнять, напротив, лишил бы меня присутствия духа, твердости, неуязвимости. Но как ему все это объяснить, не показавшись капризной гордячкой? Поэтому я просто сказала, что за кулисы он приходить не должен. После концерта меня тесным кольцом окружали и всецело завладевали мною члены семьи, так что бедняге Мишелю оставалось только издали выражать бурной жестикуляцией свой восторг. Должна признаться, что я различала его голос, когда он — правда, вместе не с сотнями, а всего лишь с двумя десятками приятелей — громко кричал: «Браво, Мими!»
Однажды в конце февраля я, как обычно, поднялась на второй этаж мэрии и узнала там потрясающую новость.
— Мими! Полный порядок, все удалось! Ты едешь в Париж! Примешь участие в «Теле-Диманш»! В рубрике «Игра фортуны»!
— Когда это будет?
— Тебя решили прослушать на предварительном отборе самодеятельных певцов 18 марта. Так что выедешь поездом 16 марта.
Легко сказать, поездом! Я еще ни разу в жизни не ездила по железной дороге. В летние лагеря на каникулах нас отвозили автобусами. Господин Коломб объяснил мне, что билет купит мэрия.
— А как с билетом для тети Ирен (мама нянчила Беатрису, которой было всего десять месяцев)?
— На второй билет у нас нет денег, но кто-нибудь из авиньонцев наверняка поедет в столицу тем же поездом, что и ты.
И действительно, моим спутником оказался отставной полковник: он отправлялся на съезд кавалеров ордена Почетного Легиона. Все в нем было на редкость «респектабельно»: седые усы, заметное брюшко, трость и, разумеется, орденская ленточка. Кстати сказать, он входил в состав нашего комитета по проведению празднеств.
— В поезде не разговаривай ни с кем, кроме полковника Крюзеля… и то, если он сам с тобой заговорит! — наставляла меня мама.
— Для того чтобы не заблудиться, возьмешь такси, прямо на Лионском вокзале! — посоветовал отец.
— Не потеряй пятьсот франков, которые дал тебе господин Коломб, — шепнула Матита. — Ты их надежно упрятала под лифчик?
— Позвонишь нам от Магали, как только доберешься до нее.
Магали Вио, молодая женщина из Куртезона, расположенного вблизи Авиньона, работала в Париже в рекламном агентстве. Ее мать была пианистка, и мама заранее предупредила ее о моем приезде; Магали обещала меня приютить в своей двухкомнатной квартире. У меня было с собой немного вещей: черное платье, набор косметики, ноты четырех песен и туфли на высоких каблуках. Увидев меня на вокзале с большим чемоданом — в нашем семействе пользовались им при переезде на другую квартиру, — полковник спросил: «Вы едете надолго?» — «Я и сама не знаю».
Ведь я ехала петь, и, как знать, быть может, со мной подпишут контракт. На перроне — поезд отходил в 13 часов 13 минут, что показалось мне счастливым предзнаменованием, — мама, Матита, Кристиана и все остальные плакали так горько, словно не надеялись меня никогда больше увидеть. Полковник поднял мой чемодан, чтобы положить его в сетку для багажа, и воскликнул:
— Господи, до чего же он легкий! У вас там внутри не густо!
— Если мне что понадобится, я куплю в Париже!
Я еще не думала, что мое имя будет венчать афишу, как выражается Азнавур, но мне уже казалось, что моя жизнь «развернется, как прекрасный веер». Папа поднялся в вагон и крепко, очень крепко обнял меня.
— Ты им там покажи в Париже, как поют у нас в Авиньоне!
— Господин Матье, вам придется приобрести для себя билет! — пошутил полковник.
Отец вихрем выскочил из вагона, и тут я увидела на перроне Мишеля. Он не решился подойти к нам… но пришел проводить меня вместе с Морисеттой и моими подружками с фабрики вместе со своими мамашами. Были тут Франсуаза Видаль и ее мать, которая меня так хорошо причесывала. Пришли даже приятели моих братьев. Из рук в руки передавали букет цветов, который, в конце концов, просунули мне в окно вагона.
У поезда оказался и репортер, освещавший наш «Турнир». «Ну как, сильно волнуетесь?» — спросил он. Поезд уже трогался, и я только успела ему крикнуть: «Честное слово, нет!»
Это была сущая правда. Будь у меня даже время, я бы ничего больше сказать не могла! В мечтах я уносилась навстречу великому счастью, мерный стук колес меня убаюкивал, а мелькавший за окном пейзаж приводил в восторг. Малыши, которые с детства ездят в поезде, так привыкают к этому, что, выросши, не испытывают ничего похожего на опьянение, овладевшее мной.
Итак, впервые в жизни я была одна, была свободна. Мне еще даже не исполнилось 19 лет.
Конечная станция. Париж. Полковник сказал мне: «До свидания, крошка Матье, и всяческой удачи!» — и тут же исчез, окруженный однополчанами. Я осталась одна, предоставленная самой себе, и присоединилась к очереди ожидавших такси на площади Лионского вокзала, который показался мне таким же огромным, как Папский дворец. Я не решалась оглядываться по сторонам, боясь привлечь к себе внимание. С непринужденным видом знатока я назвала таксисту адрес: «Улица Абукир» и с удивлением услышала в ответ: «А вы ведь нездешняя!»
Папа настойчиво советовал мне не разговаривать с незнакомыми людьми, но к шоферу такси это не могло относиться, и я спросила: «Как вы об этом догадались?» — «Это немудрено — по акценту!» — «Вы тоже говорите с акцентом!» — «Я? Ничего подобного! Я родился в Париже!»
Я не стала с ним спорить, вспомнив, что папа не велел мне ни с кем вступать в разговоры. Но меня не покидала мысль о том, что парижане — люди не слишком приветливые. И от этого мне стало не по себе. Я старалась не показывать виду, как меня удивляет все, что открывалось моим глазам. Вдоль берегов Сены было полным-полно букинистов. Там, где у нас торговали бы дынями, парижане продавали книги! Стало быть, они много читают и очень образованные? Хорошо же я буду выглядеть среди них со своим убогим школьным аттестатом! Мне стало совсем тоскливо, когда мы приехали на улицу Абукир. Сама не знаю, почему я ожидала, что увижу широкий проспект. На самом же деле я очутилась на узкой улице перед громадным зданием; шофер пояснил: «Здесь помещается большая газета. — и взял мой чемодан. — В нем, видать, не слишком много вещей! Зачем вам понадобился такой сундук?» — «Именно для того. чтобы набить его доверху!»
Не знаю, что на меня нашло, но за словом я в карман не полезла.
Коридор, тянувшийся от входа, показался мне мрачным. Я поднялась на четвертый этаж. Признаюсь, я немного трусила… К счастью, у Магали, которую я никогда не видала, оказалось очень славное лицо. Ей было 23 года, но мне почудилось, что разница в возрасте между нами гораздо больше. У нее уже была своя жизнь, своя работа и друзья, была у нее и собственная квартира, любимые книги и шкафы со всякой всячиной. А главное, она понимала, как надо жить в Париже, была для этого достаточно вооружена! А у меня — всего лишь голос и громоздкий чемодан, в котором сиротливо лежали платье, бюстгальтер, трусики да зубная щетка.
Следующий день был воскресным, и я, естественно, захотела пойти послушать мессу. Ближайшая церковь, Нотр-Дам-де-Виктуар, находилась сразу за перекрестком, там начиналась улочка, служившая продолжением улицы Абукир; ее название — улица Май — напомнило мне о Юге, она упиралась в небольшую площадь, которых так много в провинции; почти всю эту площадь занимала большая церковь, а прямо напротив прилепилась булочная-кондитерская, куда, совсем как у нас в Авиньоне, можно было зайти после мессы за сдобной булочкой.
Внутри храма я так и застыла, разинув рот. Слева от нефа тянулась небольшая галерея, увешанная дарами прихожан. Я никогда не видела такого количества приношений. можно было подумать, что у парижан еще больше трудностей, чем у нас! Сколько благодарственных надписей за исцеление, за услышанную мольбу и просто слов признательности, обращенных к Деве Марии! Неподалеку от алтаря я увидела статую моей любимицы — святой Риты. У меня были при себе деньги для того, чтобы доехать на такси до концертного зала… но я рискнула выкроить небольшую сумму, чтобы приобрести восковую свечу. Я с волнением зажгла ее. Ничего не поделаешь: придется отказаться от парижской сдобной булочки.
В нашем доме мы так привыкли смотреть «Теле-Диманш», что ее ведущий Роже Ланзак стал казаться нам членом семьи. Иногда мы говорили: «Смотри-ка, у него усталый вид.» В другой раз, напротив, радовались: «Ну, сегодня он выглядит просто великолепно!» Мы замечали все: мешки у него под глазами, то, как звучит его голос, хорошо ли сидит костюм, какой на нем галстук. А потому я без тени боязни подошла к нему и совершенно естественным тоном сказала:
— Добрый день, господин Ланзак! — Я — Мирей Матье из Авиньона.
А он мне в ответ:
— Да у вас, оказывается, заметный акцент!
Я это и сама хорошо знаю, но, когда мне об этом говорят, у меня сразу портится настроение и волной накатывает робость. Красивая белокурая дама приветливо попросила у меня ноты.
— Опять Пиаф! — выразительно произносит пианист.
Белокурая дама подводит меня к микрофону. В зале публики нет, и потому обе мои песни — «Жизнь в розовом свете» и «Гимн любви» — гулко падают в пугающую меня тишину. Неизвестно откуда доносится голос:
— Спасибо, мадемуазель. Вам напишут.
Я обескуражена. Пианист возвращает мне ноты. И тут я решаюсь спросить у белокурой дамы: «Но. куда мне напишут?» — «Куда? Конечно, в Авиньон. Ведь вы по-прежнему там живете?» — «А когда это будет?»
Дама в ответ только пожимает плечами. Ведь в отборе принимают участие так много желающих. Все уже заполнено до 1966 года.
Я им не понравилась. Совершенно очевидно, что я им не понравилась. В противном случае они предложили бы мне остаться. Магали старается меня утешить. Раз уж господин Коломб дал мне 500 франков, она предлагает походить по магазинам. На сей раз — никакого такси. Мы спускаемся в метро. У тех, кто им пользуется, вид, право, невеселый! Их легко понять: воздух там застоявшийся, затхлый, стены серые, а людей — как муравьев в муравейнике!… Мы проходим по нижним этажам магазинов «Прэнтан» и «Галери Лафайет». Они, пожалуй, величиной побольше Папского дворца! Но ничто не радует мой взгляд, потому что я толком ни на что не смотрю. Магали пытается уговорить меня купить серый свитер.
— Он хорошо сидит на тебе и очень подходит к твоему черному платью…
— У меня такое чувство, что я никогда больше не надену это платье.
— Ладно, перестань, — обрывает меня Магали. — Бьюсь об заклад, что в скором времени ты опять появишься на улице Абукир!
Я ведь приехала поездом, отправлявшимся в 13 часов 13 минут, и свечу святой Рите поставила. Почему же все так плохо сложилось? При возвращении в Авиньон чемодан казался мне гораздо тяжелее, чем при отъезде, быть может, оттого, что на сердце было так тяжело.
Папа встретил меня как героиню. Мама пришла в восторг от красочной открытки с изображением Эйфелевой башни. Я выбрала такой недорогой подарок потому, что только он и был мне по карману. Врученные мне господином Коломбом 500 франков я вернула полностью, сказав при этом:
— Ничего не вышло. По-моему, в Париже я не пришлась им по вкусу.
Я все еще была под впечатлением провала. Господин Коломб — человек проницательный, и от него не ускользнуло, что я едва удерживаюсь от слез.
— Послушай, Мирей. Они там, в Париже, все малость тронутые! Сами не знают, на каком они свете. Но в один прекрасный день они спохватятся. и тогда ты снова отправишься к Магали. А до тех пор сохрани эти пятьсот франков и побереги свой голос: он тебе понадобится для гала-концертов. И продолжай брать уроки — лето не за горами.
Жизнь у нас дома шла своим чередом. Чтобы не огорчать меня, никто не заговаривал о Париже. А я сама — тем более. Лишь однажды сказала Франсуазе: «Никто разыскивать меня тут не станет!»
Бывшая моя одноклассница Лина Мариани, встретив меня на улице, нашла, что я сама на себя не похожа: «Помнишь, какая ты была веселая!. Стоило тебе только рассмеяться — и мы все уже хохотали!»
Именно этот заразительный смех сдружил в свое время дочь предпринимателя и дочку скромного каменотеса. Желая поднять мое настроение, она стала уговаривать меня поразвлечься. Но взгляды отца не изменились — он не считал, что восемнадцатилетняя девочка, побывав один раз в столице, вправе менять свой образ жизни. Старшая дочь должна служить примером для других, а потому — никаких танцев, никаких поздних отлучек. Тем более что в доме всегда найдутся дела: трехлетний Филипп носится повсюду, как угорелый; близнецы, которым исполнилось уже 13 лет, постоянно придумывают дурацкие шутки и затевают немыслимую возню; самый спокойный из всех — Реми, но ему надо помогать готовить уроки; шестилетняя Софи — сущий бесенок: кто придумал обмакнуть хвост собаки в папину банку с краской и действовать им как кистью?!
Нет, в моей жизни ничего не изменилось. И по-прежнему постоянно дул мистраль. Однажды, когда я ехала на велосипеде, мистраль налетел с такой силой, что я опрокинулась и оказалась поверх кучи цветной капусты. Странно, почему все эти кочаны были собраны в кучу прямо посреди поля, им ведь тут не место! В нескольких шагах стоял крестьянский дом, я рискнула и постучала в дверь: «Простите, мадам, почему здесь свалена цветная капуста?» «Она уже подпорчена. Потому ее и выбросили». — «А могу я ее унести, мадам? Она у нас пойдет в дело!»
Поднимаю на ноги сестер. Мы приходим сюда с мешками. И уносим с поля всю эту цветную капусту. Дома мы ее тщательно перебираем и очищаем, ее хватило на то, чтобы приготовить три различных блюда для всей семьи. Мама была очень довольна, потому что, ведя домашнее хозяйство, она постоянно сталкивалась с трудностями. Небрежное отношение к еде она считала преступлением. Садясь за стол, мы не возносили молитву, как это принято в особо благочестивых семьях, но хлеб мы осеняли крестом, и мама часто повторяла: «Благодарите Бога за то, что он посылает вам хлеб насущный, в то время как столько людей на свете голодает». Никогда в жизни я не забуду этот случай с цветной капустой…
А господин Коломб со своей стороны не забыл о маленькой Мирей. Когда было объявлено, что в июле в помещении передвижного цирка состоится под эгидой Комитета по празднествам гала-концерт с участием Энрико Масиаса, господин Коломб обратился к устроителю концерта с просьбой дать возможность выступить в первом отделении любимице города, которая одержала победу на конкурсе «В моем квартале поют». Согласие было получено без особого труда. Я вновь надела свое черное платье и туфли на высоком каблуке, с привычным уже удовольствием тщательно наложила тонкий слой грима на лицо: оно ведь теперь принадлежало не только мне, но и публике! Райские врата моей мечты, которые было приоткрылись передо мной и тут же захлопнулись, теперь внезапно вновь отворились. Моя прерванная карьера продолжалась. Я была вне себя от радости. Слух об этом концерте распространился не только в нашем квартале, но и за его пределами.
— Мими? Она будет петь вместе с Энрико Масиасом… — сообщала мама не без гордости.
Можно, конечно, сказать «вместе с ним», но вернее было бы сказать — «раньше его». А если уж совсем точно — «гораздо раньше», так что я даже не слишком надеялась увидеть Энрико! Я выступаю в самом начале концерта. Разумеется, знакомые авиньонцы и все семейство Матье провожают меня аплодисментами. Возвращаюсь за кулисы, которые кажутся мне самым чудесным местом на свете, — всюду кабели, пыль, всеобщее возбуждение, возгласы: «Черт побери! Дайте свет! Какого дьявола!.» И надо всем царит яркий свет прожекторов, доносятся дежурные любезности, которыми обмениваются актеры и актрисы: «Как дела, дорогуша?» или «Милый, ты сегодня неподражаем!.» Начинается антракт. Я по-прежнему в оцепенении. Устроитель концерта встречает появляющегося из зала высокого человека и горячо благодарит его за приезд, тот говорит, что не видит в этом ничего особенного: обещал, вот и приехал. Он пришел приветствовать артистов. И тут ему на глаза попадаюсь я. Два шага, и он уже рядом со мной: «Так вы и есть поющая девочка из Авиньона?. Ну что ж, голос у вас неплохой, но вам нужно над ним много работать». — «Я это знаю, мсье». — «И вы действительно мечтаете стать певицей?» — «Это мечта всей моей жизни!»
Он с улыбкой смотрит на меня, а мне приходится высоко задрать голову, чтобы встретиться со взглядом его синих глаз.
— Отлично. Меня зовут Джонни Старк. Ждите письма.
Ну, эта песня мне уже знакома! Но ему я почему-то верю.
Я так потрясена, что забываю даже поглядеть на Энрико Масиаса. Возвратившись домой, я пересказываю разговор отцу.
— Как ты сказала его зовут? Джонни Старк?
— Да, именно так.
— Должно быть, он американец.
— Наверняка, он и похож на американца.
— И он сказал, что тебе напишет? Остается терпеливо ждать.
Каждый день я подстерегаю почтальона, ожидая письма из Нью-Йорка, но оно все не приходит. Нет письма и от «Теле-Диманш». Путеводная нить, что вела в царство моих грез, вновь оборвалась. И действительность предстает передо мной во всей своей неприглядности: заболевает дедушка. Очень тяжело. Его разбил паралич. Он обречен на неподвижность и лишился речи. Вот что он успел сказать мне напоследок: «Когда ты будешь выступать на телевидении, я куплю тебе новое платье!» Теперь он походит на тех святых, которых прежде высекал из камня. Но только их лица выражали блаженство, а у него — лицо мученика. <.. >
Я покоряю мир
От Темзы до Рейна
Начало 1967 года было озарено для меня общением с Морисом Шевалье. Слова эти могут показаться несколько странными, ибо речь идет о человеке преклонных лет, о котором в наших краях сказали бы: «Он уже ближе к полуночи, чем к полудню». Когда я приехала на его виллу, он просто сиял, потому что Пьер Деланоэ (он пишет тексты песен для Беко и Юга Офрея) принес ему песню, которая привела Мориса в восторг.
— Я приберегу ее к моему восьмидесятилетию, оно будет отмечаться 12 сентября будущего года. В конце своего сольного концерта в театре на Елисейских полях, когда публика будет думать, что я уже все сказал, я вновь появлюсь на сцене, поклонюсь зрителям и запою:
Когда я проживу сто лет, сто лет, сто лет
И призовет меня Господь держать ответ,
Скажу я: «Подожди! О подожди!
Ведь я влюблен — и счастье впереди!»
Какая превосходная мысль! Я буду иметь бешеный успех! А кстати, знаете, что произошло, милая Мирей? Меня приглашают выступать в июле с песенной программой на Всемирной выставке в Монреале. В огромном зале, рассчитанном на двадцать пять тысяч зрителей, будут показывать двадцать дней подряд грандиозный спектакль со множеством сногсшибательных номеров; и внезапно во время этого необычайного представления я появлюсь на сцене в лучах прожекторов, а за роялем будет сидеть мой постоянный аккомпаниатор Фред, которому почти столько же лет, сколько мне! И я подумал: «Все идет на лад, Морис, тебя еще не считают маразматиком! Держи и впредь хвост трубой!»
Я обожаю Мориса Шевалье («Зовите меня просто Морис, — сказал он мне, — иначе я буду чувствовать себя восьмидесятилетним стариком!»). Я чувствую, что он искренне хочет мне помочь. Он подходит к платяному шкафу, роется в нем и достает костюм бродяги, в котором снимался в фильме «Мое яблоко» 17 лет тому назад; костюм этот поможет мне войти в роль, когда я буду исполнять его песню в программе «Искры из глаз», которую готовит Жан Ноэн.
— Главное, не следует выходить на сцену одетым как настоящий бродяжка! Это произведет унылое впечатление. Нужна, скорее, пародия: заплаты на брюках, шнурок вместо галстука, спадающие с ног башмаки… И, самое важное — не злоупотребляйте гримом!
— Ах, господин Шевалье! Если бы вы могли напоминать ей об этом каждый день, — говорит Джонни. — Пристрастие к косметике — это ее мания!
— Обещаю вам, господин Шевалье.
— А она, видать, упрямица?
Начинаем репетировать. Морис находит, что я добилась немалого успеха по сравнению с моим выступлением в Нью-Йорке. Мой дуэт с Дэнни Кэем показывали в «Теле-Диманш», и Морис смотрел ее. Он считает, что я гораздо удачнее исполнила семь песен в прямой передаче из Парижа. Джонни объясняет ему, в чем дело, подробно рассказывая о моем сумасбродном поведении в китайской кухне.
— Ах, Мими, Мими! Да послужит это для вас хорошим уроком! У нас ведь ужасная профессия: мы не вправе нарушать режим. Разве вы не заметили, как поступает Дэнни. Он, можно сказать, совсем не ест и только делает вид, что пьет!
Поскольку Морис будет в Иоганнесбурге в день, когда покажут представление «Искры из глаз», нас с ним объединят. Потому-то он и заставляет меня столько репетировать. Снова, снова и снова. Затем он спрашивает, нравится ли мне участвовать в такой программе.
— Это моя мечта! Я обожаю наряжаться! Менять свой облик! Сперва разыгрывать скетч с Роже Пьером, а затем вальсировать с Шазо! Какое чудо танцевать вальс Штрауса в балетной юбке и бархатном корсаже! И это после исполнения роли бродяжки. Я бы танцевала и танцевала до упаду, ведь это так весело!… Как бы это вам лучше объяснить: в жизни я очень застенчива, но когда выхожу на сцену, мне все доступно! Вы меня понимаете, господин Шевалье?
— Прекрасно понимаю. Это доказывает, что вы прирожденная актриса. И я подтверждаю то, что уже говорил прежде: вы по натуре комик!
Это я-то комик!.. Ведь я плачу по любому поводу и без всякого повода, даже любуясь красивым закатом. Потому что мне хочется, чтобы он длился дольше.
Джонни верен себе: он включает в представление «Искры из глаз» мою песню «Внезапно сердце запоет», которую я должна исполнять по-английски. Это вызывает у меня тревогу. Лина Рено — она тоже принимает участие в этой передаче — сжалилась надо мной, и мы вместе старательно репетируем фразу за фразой.
— Наши песни приносят больше пользы Франции, чем речи политических деятелей! Всегда помни об этом, Мими. И ты будешь черпать в этом поддержку. Продолжим:
All of a sudden my heart sings
When I remember little things. [3]
Песни, как и книги, имеют порой свою судьбу. Эта песня была написана Жамбланом. Затем, после войны, Шарль Трене сочинил для нее новые слова. Их-то и перевели на английский язык, на котором я надеюсь с успехом исполнить песню «Внезапно сердце запоет».
Представление «Искры из глаз» обслуживают те же рабочие сцены, что обслуживали «Теле-Диманш». Они очень хорошо ко мне относятся, словно я их амулет. После концерта они подносят мне шампанское. Все вокруг довольны: мой дуэт с Морисом Шевалье имел успех. Жан Ноэн был просто растроган. Пьют за здоровье каждого из участников. Я знаю, что тетя Ирен и Джонни не спускают с меня глаз. А в ушах все еще звучат слова Мориса: «Мы не вправе нарушать режим». И я, широко улыбаясь и желая всем доброго здоровья, только делаю вид, будто пью, а это гораздо лучше, чем пить, теряя достойный вид!
До сих пор Джонни вел мои дела, не делясь со мной своими планами. Но после «кризиса» в Лос-Анджелесе он заметно сблизился с тетей Ирен и теперь обсуждает с ней все, что связано с намеченными контрактами и другими проблемами. Он настаивает, чтобы и я присутствовала при этом:
— Речь идет о твоей карьере, Мими. Надо, чтобы ты была в курсе дела!
— Да, ноя. мне скучны все эти разговоры о деньгах.
— Однако тратить их тебе не скучно.
— Ну, когда они есть.
— Если ты и впредь будешь так рассуждать, то в один прекрасный день у тебя их совсем не станет. Ты должна знать, Мими, сколько мы вкладываем денег, зачем и во что мы их вкладываем, в какую сумму, к примеру, обошлись нам поездки в Америку. В этом месяце мы отправимся в Лондон.
И он подробно нам все объясняет, говоря, что если я, как он надеется, успешно выступлю там в телевизионных шоу, это поможет мне потом выступить и в Америке, потому что все эти передачи транслируются за океан.
Он исподволь подготавливает эту поездку уже с сентября, когда повидался с одним из своих друзей Лесли Грейдом, который ведает в Англии каналом «Независимое телевидение»; Лесли — брат лорда Бернарда Делфонда, широко известного продюсера, отвечающего за программу «Royal Performance»[4]. Лесли, у которого своя вилла в Сент-Максиме, часто проводит дни отдыха во Франции, и потому видел почти все мои выступления по телевидению. Он находит, что у меня wonderful[5] голос, и хочет, чтобы во время моего первого посещения
Лондона я приняла участие в передаче «Sunday Night at the Palladium[6]».
Это очень популярная передача. Она ведется из театра, который вполне можно сравнить с нашей «Олимпией». Английский закон запрещает играть спектакли по воскресеньям, британское телевидение не преминуло этим воспользоваться, и публика, которой в воскресные дни недоступны иные развлечения, естественно, проводит время у телевизора. Другими словами, смотрит программу «Sunday Night…».
— Ставка тебе теперь известна. Остается хорошо сыграть свою роль!
Лондон. Мне безумно хочется взобраться на империал красного автобуса, прокатиться на катере по Темзе, полюбоваться вблизи на гвардейцев в меховых шапках, поглядеть на громадный колокол, погулять в парке, рассмотреть фотографии артистов у входа в театры на Пиккадилли… Но в субботу всюду очереди. А вот и уличные музыканты. Какие у них необычные наряды! На костюме столько перламутровых пуговиц, что они образуют причудливый узор. Дядя Джо объясняет мне, что кокни, обитатели бедных кварталов Лондона, решили подобным способом бросить вызов унылой буржуазной моде конца прошлого века. А мюзик-холл взял эту причуду на вооружение. Я бы с удовольствием спела какую-нибудь песню в подобном наряде!
— Ты действительно обожаешь побрякушки! — неодобрительно замечает Джонни.
Приходится признать, что мне и в самом деле нравятся блестки, перья на шляпе и, как теперь выяснилось, перламутровые пуговицы! Сама понимаю. не станешь же петь в платье с такими пуговицами «Мой символ веры». Но ведь можно приобрести их хотя бы как сувенир? Но на это нет времени! Мы ведь не развлекаться сюда приехали. Если я удачно выступлю по телевидению, мы еще попадем в Англию. Но пока что мы попали в транспортную пробку. Со всех сторон нас окружают неповоротливые такси на высоких колесах, они медленно ползут, как громадные черные жуки; дядя Джо с раздражением похлопывает по стеклу своих ручных часов, указывая на стрелки водителю нашего лимузина. Невозмутимый британец что-то бормочет.
— Что он сказал?
— Насколько я понимаю, он мне советует, если я так тороплюсь, пуститься в путь на своих двоих. и не упустил при этом случая обозвать нас лягушатниками. Здесь любят так именовать французов.
Я всегда принимаю слова Джонни за чистую монету. Заглядываю в свой франко-английский разговорник: нахожу там перевод слова «лягушка», а заодно и слова «застенчивая». И первому журналисту, которого я встречаю за кулисами театра «Палладиум», выпаливаю с извинительной улыбкой:
— I am a shy frog[7].
И неожиданно обнаруживаю, что англичанин способен заглушить своим смехом хор дюжины лягушек.
— Что он мне сказал?
— Что ты по натуре комик!
Я уже где-то слыхала эти слова…
Существуют театры, которые мне нравятся, едва я переступаю их порог. Особенно старинные театры. Им свойствен особый дух. Таков и «Палладиум», чей фасад достоин оперного театра, с его колоннами и балконами. Зрительный зал тоже достойный. Королевская ложа. и 2 300 мест. Здесь и проводится «Royal Performance», знаменитый гала-концерт в пользу ветеранов сцены. На нем присутствует королевская семья. Знаю, Джонни мечтает, чтобы я выступила в одном из таких концертов. Это и в самом деле большая честь для артиста, ибо никто не смеет навязать ту или иную программу королеве. В прошлом году ее звездами были Сэмми Дэвис-младший и Джерри Льюис. выступали Жюльетт Греко и Жильбер Беко; английскую песню представлял Томми Стил, который благодаря своим шоу уже десять лет является звездой.
All of a sudden ту heart sings When J remember little things The wind and air up on your face. [8]
— Я толком не понимаю, что ты поешь. но звучит это очень красиво, — говорит мне тетя
Ирен.
А Лесли Грейд восклицает: «Lovely! Lovely! Lovely!»[9] Должно быть, я буду участвовать в передаче «Sunday at the Palladium». Но когда? Ведь наш график и без того уже напряженный! Джонни листает записную книжку: вскоре мы отправимся в Монако для участия в телевизионном фестивале по личной просьбе княгини Грейс, которая уверяет, что у них во дворце возник целый клуб поклонников Мирей Матье. А затем присоединимся к Морису Шевалье в Гстааде. Нет, отнюдь не для отдыха, а для выступления в гала-концерте!
— Джонни! Нельзя ли будет хотя бы дня на два задержаться там на горнолыжной станции? Я бы хоть раз в жизни покаталась на лыжах!
— И сломала бы себе ногу! После чего пришлось бы отказаться от поездки в Монреаль! И в Нью-Йорк, где ты должна выступить в представлении «Апрель в Париже»!
Встреча с патриархом французского шансона Морисом Шевалье для Мирей Матье стала судьбоносной
Лесли, однако, настаивает. Лорд Делфонд, судя по всему, в восторге от меня. Я должна непременно приехать в Лондон еще два или три раза и выступить в телепередаче «Sunday at the Palladium», и тогда королева, которая обожает Францию и французскую песню, почти наверняка пригласит Мирей Матье.
— «Royal Performance»! Вы понимаете, Джонни? — спрашивает Лесли. — Все артисты мечтают выступить в этом концерте!
Джонни отлично все понимает. Я уверена, что решение им давно уже принято. Но дядю Джо не переделаешь. Как говорят в наших краях: «Священник решает, а служка только подпевает!»
— Успокойтесь, Лесли. Мы выкроим одно воскресенье, быть может, еще до отъезда в Монреаль, если Мирей успеет хорошо подготовить свои песни. А другое воскресенье найдем после возвращения из Советского Союза.
— Давно ли вам пришла в голову мысль проповедовать Евангелие русским?
— В ту самую пору, когда вы стакнулись с ними, чтобы разделить шкуру Наполеона!
После этого они выпивают по бокалу вина, а я_ лишь делаю вид, что пью. Мне так хочется снова побывать в Лондоне… Ведь я в нем ничего почти не видела.
— Алло, Мими! Это я, папа. Мы подыскали себе дом!
— Правда? О, как я рада! А где он находится? Какой он? Кто же его подыскал?
— Погоди! Не говори так быстро, я не успеваю тебе отвечать! Мне предлагали чуть ли не замки! И ссылались при этом на то, что я отец Мирей Матье! Но я отвечал всем таким «доброхотам», что это не резон! Каждый сверчок — знай свой шесток. Быть владельцем замка мне не по вкусу. Я был и остаюсь каменотесом, а потому хочу жить недалеко от кладбища.
— Ну и что же?
— А то, что произошло чудо! Может, все дело в том, что ты не скупилась на свечи святой Рите.
Тут до меня доносится мамин голос: «Да нет, Роже! О доме молят Деву Марию. Мирей это хорошо знает». Отец продолжает:
— Короче говоря, помнишь улицу Эспри-Реквием?
— Помню. Она возле церкви.
— Так вот, по правую руку там стоит большой белый дом.
— Большой белый дом? Представляю его себе, хорошо представляю! Это ведь совсем недалеко от нашего прежнего дома с островерхой крышей.
— Вот именно.
— О, это очень приятно. Вы останетесь в привычном месте!
— Одно только будет непривычно: в новом доме одиннадцать комнат!
— Для нашей семьи это в самый раз! Отлично!
— Там большой балкон, а вокруг — сад. Юки будет, где разгуляться. Ты сумеешь приехать и осмотреть его? Потому что ведь это «твой дом».
— Это очень трудно. Мы должны съездить в Германию, вернуться в Лондон, а затем отправиться в Нью-Йорк для участия в программе «Апрель в Париже». И все за один месяц. Папа, насчет денег ты не тревожься. Я могу, уверена, что могу заплатить за него. Сколько он стоит?
— Я все еще путаюсь с этими новыми франками. Словом, двадцать два миллиона старых франков. Это не слишком дорого?
— Нет-нет, не слишком. Придется еще немного потрудиться, ведь сейчас дела мои пошли на лад. Я даже сделала успехи в английском языке. Беру уроки у одного шотландца.
— Стало быть, у него шотландский акцент?
— Это не имеет значения, для меня английский — все равно что китайская грамота.
— Он ходит в юбке?
Читать бесплатно другие книги:
