Империя «попаданца». «Победой прославлено имя твое!» Романов Герман

Петр утомленно упал на подушки – вспышка его обессилила.

– Я немедленно отправлю гонцов… – произнес Румянцев и выжидающе посмотрел на Петра, может, император еще отдаст какой-либо приказ.

– Идите, генерал! И чтоб Халиль-паша был у меня в шатре через час, Петр Александрович!

– Есть, ваше императорское величество! – Румянцев четко козырнул, приложив ладонь к каске, повернулся и стремительно вышел. За пологом шатра тут же загремел его зычный и гневный голос – генерал принялся раздавать распоряжения.

– Что уставились? Нагого царя не видели? – грубовато спросил Петр у собравшихся. – Или дел у вас нет, господа?! Так найду! Идите!

Офицеров словно вымело на улицу, остались только лейб-медик и арап. Первый кинулся поправлять повязки, а второй раскурил папиросу, стараясь хоть так немного успокоить своего раненого господина.

– Спасибо, Нарцисс, – такие слова Петр редко говорил ему, считая, что нечего верного слугу баловать. Но сейчас сказал – арап весь засиял от радости, оскалился белозубой улыбкой. – Принесите поесть чего-нибудь… И попить…

– Есть чудное красное вино, государь. – Медик извлек откуда-то вместительную кружку и поднес ее к губам.

– Да не пои ты меня, сам справлюсь!

Петр забрал посудину, посмотрел на рубиновую влагу. Понюхал – пахло приятно, и приложился, глотая терпкую жидкость. Пошло хорошо, он все пил и пил, не мог оторваться, вино текло по подбородку, окрашивая в красный цвет наложенные повязки.

– Чудо, а не вино! – кое-как проговорил и, прикинув емкость, понял, что за раз выпил привычный, по тому, студенческому времени «огнетушитель», 0,8 литра в просторечии.

– Ни хрена себе, я таких подвигов в винопитии никогда не совершал! – только и пробормотал себе под нос Петр.

– Так это не вино для вас, а лекарство, государь! – лекарь склонился в почтительном поклоне.

– Понятно! Так, отставить жрать! Нарцисс. – Арап уже накрывал столик дымящимися кушаньями, но Петру захотелось немедленно выйти на солнышко, погреться. – Помогите встать, воздухом подышать хочу!

Он попытался встать, но силенок было маловато. Однако эскулап с арапом тут же его подхватили и бережно поставили на ноги. От одежды Петр отмахнулся и, как был, в бинтах и обрезанных подштанниках, гордо, отказавшись от помощи, качаясь на слабых ногах, пошел к пологу, который тут же отдернул Нарцисс.

– Ох, как хорошо здесь, мать моя женщина! – только и сказал, с облегчением усаживаясь на вынесенный Нарциссом стульчик. Огляделся – в наскоро разбитом русском лагере солдаты отдыхали и завтракали. Щедро лилось вино с водкой – таков обычай, ведь после боя служивым надо хорошо расслабиться. Отменять его Петр не стал, сам таким же был, только отцы-командиры о мелких солдатских радостях не думали. Оттого в Афгане чилимы в ходу были, ну, иной раз и «откатуха», изредка спирт. Хорошо, что с табаком нормально было, хотя и с перебоями.

Петр задумался, вспоминая прошлое, и не заметил, как кругом воцарилась полная тишина. Голоса смолкли, солдаты и казаки перестали есть, повскакивали и окружили плотным полукругом, очумело смотря на него, а потом дружно бухнулись на колени. Этот стук и вернул к действительности Петра.

– Вы чего, ребята? – только и пробормотал он, глядя на коленопреклоненных служивых, уловив их благоговейные взгляды, и понял, хрипло рассмеявшись, – слишком щедро окропил он «красненьким» свои повязки…

Коринф

– Михаил Илларионович! Турки идут!

Молоденький подпоручик лихо осадил лошадь и спрыгнул с седла перед чуть более старшим по возрасту майором Голенищевым-Кутузовым. Тот как раз завтракал привычными для здешних мест солеными оливками с куском ячменной лепешки.

– И сколько их? – Майор вытер губы платком не первой свежести и потянулся так, что захрустели косточки.

– Пехоты регулярной сотни три, ополченцев с тысячу, да сотня конных сипахов. Пушек в отряде нет.

– Всего-то?!

Удивления в голосе Кутузова не было, одно лишь мимолетное сожаление о прерванном завтраке. Что-что, а поесть он любил в отличие от своего бывшего полкового командира Александра Васильевича Суворова, который только обедал, но никогда не завтракал и не ужинал. Но обед обедом, а дело воинское знал замечательно, командовать ротой в его Астраханском полку стало для Михаила самой лучшей школой в жизни, вот только длилась она недолго, его выдернули из полка приказом императора.

Свою встречу с государем Петром Федоровичем Кутузов помнил до мельчайших деталей, ибо она послужила толчком для стремительно начавшейся карьеры. Год службы в лейб-егерях с тяжким обучением молодой офицер выдержал буквально на зубах. Если бы не привычка к длительным и трудным маршам в Астраханском полку, то, ей-ей, опозорился бы перед царем батюшкой. Все сложилось просто замечательно – его, как и многих других офицеров, прошедших обучение, распределили по формируемым егерским батальонам, получившим на вооружение невиданные по своей скорострельности фузеи.

Потом была еще одна встреча с императором и новое возвышение – Кутузов был поставлен командиром второго батальона греческих стрелков, получив чин майора. Назначение его удивило, и он почел два года назад это чудачеством императора, надумавшего формировать части из эллинов. Не прошло года, как Михаил уже так не думал, пораженный невероятной прозорливостью Петра Федоровича.

И перед уходом эскадры в Архипелаг состоялась третья встреча с императором, который без обиняков прямо сказал, что надеется на него, как на знающего офицера, который приложит все силы для создания греческого войска. Но самым удивительным было окончание их беседы: император со странной ухмылкой добавил совсем непонятное: «Вас, майор, от Крыма подальше держать нужно, глаз целее будет».

При чем здесь глаз, Михаил до сих пор понять не мог, хотя думал над этим все долгое плавание. Однако в январе стало уже не до того – русский флот подошел к берегам Мореи и высадил десант – три греческих батальона и восемь рот русской морской пехоты и егерей с полевой и осадной артиллерией.

Греки словно ожидали прибытия русских – со всего Пелопоннеса стали стекаться тысячи волонтеров, дабы наконец вцепиться в глотку ненавистным туркам. Особенно много было майонитов – местных повстанцев и разбойников, что десятилетиями вели партизанскую войну против османов, скрываясь в труднодоступных горах.

Ярость греков против своих поработителей была настолько велика, что на первых порах русские пришли в изумление. Когда же османский гарнизон в Миситре, древней Спарте, сложил перед русским десантом оружие, то Кутузову впервые пришлось применить силу для защиты сдавшихся, ибо греки накинулись на пленных и горожан с невероятной яростью, стали резать и кромсать всех подряд, включая детей.

Командующий войсками князь Репнин приказал молодому майору покончить с этим безобразием, и Кутузов прекрасно понял изнанку приказа – если не остановить резню, то турки в других городах и крепостях сдаваться не станут, а будут обороняться до последней крайности.

С невероятным трудом русские солдаты и матросы остановили разъярившихся греков, кое-где пришлось и стрелять для устрашения. Другого выхода просто не было – из эллинов, что скорее представляли собой скопище разбойников, предстояло создать регулярное войско, а дисциплина вбивается в таких случаях только с кровью. Утихомирили кое-как…

Тысячу самых кровожадных майонитов расписали по экипажам линейных кораблей, приставив к каждому греку по морскому пехотинцу для обучения – тут не побалуешь, а взамен на берег списали с эскадры русских, что составили крепкое ядро.

Три греческих батальона развернули в полки – охотников было за глаза, в очередь выстраивались, и многих отсеивали. Пока русские воевали с турками, за три месяца они превратили вчерашних разбойников и крестьян в нормальных солдат, вооружив их старыми ружьями.

И сегодня ему предстоит провести проверку новоявленным спартанцам – с наскоро подготовленным греческим батальоном и с ротой русских стрелков, с тремя пушками он неделю назад подошел к Коринфу и закрыл дорогу, ведущую через узкий перешеек. Успел вовремя – османы начали переброску своего наспех сформированного из местных мусульман воинства на помощь осажденным в Морее гарнизонам…

Петербург

– Помилосердствуйте, нет моченьки терпеть! У-й! Больно!

Висящий на дыбе человек вихлялся всем телом, от него шел такой запашок, что даже видавший виды глава Тайной экспедиции Сената Степан Иванович Шешковский брезгливо поморщился.

Подл человек, это он давно знал, а потому и слаб. Но каков этот упырь – кнутом его чуть пригладили, кат вполсилы бил, ему на то указано было, ан нет, сразу же и обгадился. И как теперь допрос вести, если смрад ноздри забивает и дышать невозможно?

– Больно?! – участливо осведомился главный инквизитор Российской империи. – А когда ты из пистолей свинцовыми пульками по голым девкам палил, тебе не больно было?

Голос Шешковского прозвучал с такой жгучей ненавистью, что висящий на дыбе человечек завыл во весь голос, обливаясь потоками слез и мочи. Его буквально колотило от дикого страха.

– Пьян и глуп был, батюшка! Помилосердствуйте!!!

– Жги! – крикнул Шешковский кату. – Пять ударов!

Кнут свистнул в воздухе и опоясал голую спину – из рассеченной кожи брызнули во все стороны капли крови. Пытаемый заорал во весь голос, ощерив рот и выпучив глаза.

Но через пару секунд новый удар ожег его спину. Палач был опытен и по голосу своего господина определил, что тот требует бить без жалости. Вот он и постарался от души, если она, конечно, есть у заплечных дел мастеров.

– Смилуйтесь!!!

– Заткнись!!! – с яростью крикнул Шешковский в ответ на животный, идущий из самого нутра вопль.

Свист кнута прервал вой, последовал еще один удар, и человек захрипел, а с пятого дернулся и безвольно повис, потеряв сознание.

– Отнеси, вправь руки! – тихо бросил Шешковский палачу и повернулся к писцу, скромному, неприметному чиновнику, что скрипел гусиным пером в закутке за столиком. – И лекаря к нему отправьте! На суде он должен быть как огурчик!

– Слушаюсь! – Чиновник тут же услужливо вскочил и шмыгнул за дверь вслед за катом, что волочил снятого с дыбы человека.

– Чуть под монастырь не подвел, сучий сын! – Шешковский перестал сдерживаться и заметался по пыточной, зная, что за ним сейчас никто не подглядывает, а потому донести, кому надо, не сможет.

Он бы этого гаденыша разорвал собственными руками, горло бы перегрыз, но им двигала не ненависть, а животный страх. Сам же виноват, что не углядел, меры заранее не принял.

Не то страшно, что помещик забаву себе устроил – крепостных девок нагишом в парк отправлял и с пистолетом на них охотился. Подумаешь, дюжину душ так умертвил! Раньше бы Степан Иванович даже и не пошевелился, чтоб такому злыдню даже пальчиком погрозить, – твои крепостные, что хочешь, то над ними и делай!

Но не сейчас, когда семь лет тому назад государь батюшка указ строгий издал – токмо он над животом своих подданных властен! А ежели кто из помещиков крепостных своих жизни лишать будет, то того он за своего врага почитать будет. Кто же прознает о мучительствах, что к смерти привели, заново «слово и дело» кричать обязан, а ежели утаит душегубство, то соучастником его отныне становится.

Шешковский тяжело вздохнул, припоминая, что первые три года провел в пыточных безвылазно. Дворяне, что в смертоубийствах своих крепостных обличались, косяком пошли, как рыбы на нерест, и мужчины, и женщины. Особенно среди последних ему Дарья Салтыкова запомнилась, родственница фельдмаршала. Молодая, пригожая – а чуть ли не сотню своих крепостных извела. Неимоверной лютости баба!

А на дыбе, с иголками под ногтями, готова была дерьмо есть. В ногах у государя валялась, но пощаду не вымолила – на дюжину кусков тело разрубили и по городам куски мяса отправили, на всеобщее обозрение. И еще один запомнился, выдумщик и забавник. У себя в имении пыточную обустроил, инструменты за границей заказал. Истязал своих крепостных с выдумкой, а потом резолюцию накладывал – «запытать до смерти».

Вот Степан Иванович исполнил указание императора безропотно и в точности – семь дней татя сего мучил, пока тот дух не испустил. Однако, к его превеликому удивлению, всего трех лет хватило, чтоб помещики унялись. И ходатайствовать за них перестали – император таких просителей в имение на пожизненное заключение отправлял или предлагал с пытаемым в подвале местами поменяться – желающих почему-то не находилось.

«Укрывателей» тоже не так и много было – судьи там, предводители дворянства, даже парочка губернаторов. Те за родственников или за мзду немалую старались. Не свезло всем – на вечное поселение таких отправляли в Сибирь, имущество конфисковав, а крестьянам вольную дав. С государем такие штуки не проходили, он ложь моментально определял.

Тут Степан Иванович вздрогнул, припомнив яростный взгляд императора и с тихой угрозой сказанные слова: «Мзду хоть раз возьмешь или кого от наказания убережешь, в такую дыру законопачу, что хуже смерти твоя жизнь станет!»

А теперь этот «стрелок» выискался! А почему?! Да потому что брат его в губернии Тайную экспедицию возглавлял, а вице-губернатором дядя. И вся эта троица так пять лет забавлялась, пока одна девка случайно жива не осталась. И не дура оказалась – до столицы добралась и в Собственную Его Величества канцелярию обратилась.

Степан Иванович вытер холодный пот со лба, его прямо колотило от страха. Волков и Девиер люди могущественные, а потому напакостить Шешковскому смогли сразу, руки у них длинные.

Спасла только правда – Шешковский сном-духом не ведал о злодействах, что его собственный чиновник покрывал, а посему царь батюшка простил, но приказал всех виновных под суд отдать. И хотя при встрече Петр Федорович на ложь проверит, но этого инквизитор не боялся. Хуже другое – если его люди кого-либо упустят или, что еще хуже, невиновного притянут к «делу» сему, вот тогда с него спрос и будет. А это неизбежно – Девиер с Волковым свою выгоду не упустят, они на людишек из Тайной экспедиции пригляд свой крепкий держат…

Юконский острог

– Кузьма, а ведь не утихомирятся никак колоши! Что они под нами крутятся все время? Ведь поняли давно, что стрелами нас не возьмешь, а мы их запросто с верхотуры свинцом наделим!

Алехан чуть высунулся из-за камня и посмотрел вниз, держа винтовку правой рукой. Тлинкиты уже не высовывались, кровавый урок был ими хорошо усвоен, но Орлова заметили, глазастые, и тут же подняли свирепый вой. Вскоре парочка индейцев высунулись на секунду из-за деревьев и вскинули луки – стрелы уже были наложены на тетиву.

Выстрелы грянули почти одновременно – стрела ударилась о камень, за который Алехан успел спрятаться. Зато казак пульнул намного метче, и колош, не успев оттянуть тетиву, рухнул на камни – на груди расплывалось кровавое пятно.

– Ты уж не суйся, ради Бога, Григорыч, – рассудительно вымолвил Кузьма. – Ведь в пятнашки со смертушкой играешь. А ну как попадут?! Раз смазали, два смазали, а в третий точно стрелу бросят!

– Так скучно лежать, дружище. Все бока на камнях отмял. Воевать охота, я им за моряка еще крови не выпустил.

– А ты без злобы на них смотри. Жизня – она такая, то в нас бьют, то мы в них. Кто лучше стреляет, тот и живет.

– А ты, брат, никак философ?

– Казак я иркутский, а не энтот твой хвилосов, паря. Оттого и жив по сию пору, что злости не испытываю. Туманит она глаза, промазать можно.

Казак поправил дерюжку, заблаговременно постеленную им на камень, чтоб тепло с тела человеческого не тянул, и, вытянув сухарик, захрустел, дробя его крепкими и белыми зубами. Хороши зубы у станичника, такими можно смело гвозди выдергивать.

– Мы, Григорыч, их вождей завалили насмерть, оттого они крутятся вокруг да около, мщения желают. И пока крови нашей не прольют, никуда отсюда не уйдут!

– А хрена им! – безмятежно отозвался гвардеец. – Брат мой вскоре припожалует да три шкуры с них сдерет. За ним долги такие не задерживаются.

– Так они засаду на пути, мыслю, поставили. Задержат острожных людишек немного и отойдут. А пока не суетятся, значится, за острогом пригляд держат. Здоровые они, как сохатые, и так же бегают. Ты уж похрусти сухариком, нам тут до вечера лежать придется!

– И то ладно, – согласился Алехан и засунул ладонь в мешок. Пошарился и извлек половинку морской галеты. Тверда была, как точильный камень, но крепким зубам вскоре поддалась, и вкусна – моряки ее специально с солью высушивают.

– Ты, Григорыч, на страже пока постой, а я чуток покемарю. Ночкой вполглаза спал…

– Почивай, Кузьма Андреич!

Алехану стало чуть стыдно. Еще бы, он сам спал как сурок, стащив на себя все теплое и полностью доверяя казаку, безмятежно. Зато сейчас молодая сила в нем бурлила, стрелять хотелось, а не спать. Какой тут сон, когда кровожадная стая обложила со всех сторон!

Мысли Алехана прервало тихое всхрапывание. Он покосился в сторону и завистливо вздохнул – ну и нервы у казака, даже в такой обстановке каждую минуту бережет. А сон есть самый лучший отдых…

Кагул

Петр с трудом дожевывал зажаренную на углях курицу. Где уж солдатский котел?! Потчевали его от души, что только та могла пожелать. Он посмотрел с тоской на щедро накрытый столик и сыто срыгнул: съел больше, чем мог, но меньше, чем хотел.

Зато силушка забурлила в теле, кровушка заходила – в который раз он убедился, что раны на нем заживают, как на собаке. Тело саднило, так и хотелось запустить пальцы под повязки и чесать, чесать, ногтями хорошо пройтись. Но нельзя – это он прекрасно понимал, а потому сдерживался, лениво двигая челюстями.

– Государь! – Полог шатра отдернулся, и зашел генерал Румянцев. Не Зимний дворец, чтоб с докладом входить! – Визирь Халиль-паша прибыл для переговоров. Турки сдаются, сложили оружие. Воевать уже не желают, разбежались по окрестностям. Казаки сгоняют их, как овец.

– Ага, – только и сказал Петр и подумал, что Румянцев сможет полностью заменить погибшего Гудовича. Как ни крути, но у него два полководца крупного калибра, и Суворову нужно освободить дорогу, не связывать на будущее руки. А потому стоит…

– Присаживайтесь, Петр Александрович. Разделите со мной трапезу. А турки подождут пару часиков на солнышке. Им такое стояние только на пользу пойдет. Восток – дело тонкое, а потому османы прекрасно знают, что такое – горе побежденным!

– Благодарствую, ваше величество…

– Садись за стол, не отнекивайся. Генералы наши дело знают добре, нечего нянькой при них быть. Садись и ешь! Со вчерашнего вечера ведь не ел?

– Не до того было, государь…

Румянцев, умытый, сменивший запыленный и порванный мундир новым, посмотрел на императора, тяжело вздохнул и уселся за столик. Положил цыпленка на блюдо и принялся есть с видимой неохотой, так, как бы оказывая милость.

«Обиделся! – Петр украдкой посмотрел на генерала. – Не похвалил его прилюдно за баталию, гневлив я был, вот и демонстрирует свое недовольство. Ну, ничего, сейчас он от меня получит!»

Он самолично оторвал от гуся здоровенную лапу и положил ее в тарелку, пододвинул к Румянцеву:

– Немедленно съешьте! Или моим столом брезгуете?!

– Что вы, что вы, государь? – Румянцев даже приподнялся со стула, услышав такие слова, чуть руками не замахал в протесте и резво принялся за лапу, набив рот здоровым куском.

– Чтоб все съели, без остатка, – Петр добавил в голос раздражения и приготовился нанести удар. – Я вами сильно недоволен! А потому лично вас сейчас кормить буду, фельдмаршал!

– К-ха! Кхм!!!

Румянцев непроизвольно дернулся на стуле и подавился. Лицо побагровело, глаза чуть ли не вылезли из орбит, челюсть отвисла. Он попытался что-то сказать, но изо рта вырвался шипящий кашель.

«Твою мать! Сталинские шуточки! Ведь так от удушья помереть может. И грех на мне будет!»

Петр подскочил на месте и с силой хлопнул Румянцева по спине. Потом еще раз. Новоиспеченный фельдмаршал дернулся, судорожно сглотнул и обмяк. С лица потихоньку стал сходить румянец, а Петр облегченно вздохнул – застрявший в горле кусок благополучно провалился в желудок.

– Вы уж поосторожней, Петр Александрович! С чего это вы поперхнулись? Я даже испугался, хотел лекаря звать!

– Благодарю… Государь… Отслужу!

В три приема с трудом отозвался генерал и, схватив походную оловянную кружку с вином, чуть ли не залпом ее выхлебал, отер рот салфеткой и с видимым облегчением вздохнул.

– Вы ешьте, господин фельдмаршал, а я покурю – насытился!

Петр закурил папиросу, и тут тело словно пронзила истома. Перед глазами молочной белизной полыхнуло тело жены, ему захотелось его мять ладонями, впиться в пухлые губы поцелуем, насытиться…

– Като, Като – чем ты меня приворожила? – прошептал он еле слышно, зубы даже свело от внезапно нахлынувшей похоти. Ему остро захотелось женщину – ведь почти год провел в добровольном целибате.

За восемь лет их совместной жизни Петр ни разу не изменил жене, хотя возможности для того были воистину безграничными. Но он просто не мог смотреть на доступных красоток, тело их не желало категорически. И сейчас первый раз прорвало – сдерживать нахлынувшее желание было трудно.

И он, стремясь увести мысли в иную плоскость, посмотрел на Румянцева. Тот еле двигал челюстями, глаза осоловели от принятого в желудок груза, на блюде выросла горка костей и огрызков.

«Пора прекращать издевательство. Прямо очередная «Демьянова уха» получается!»

– У вас, как я вижу, хороший аппетит, Петр Александрович! Только вы сейчас пару часов поспите обязательно, это приказ! Потом поговорим с визирем. Идите поспите, фельдмаршал!

– Спасибо, ваше величество, – тот с облегчением вздохнул и, выпятив тугой животик, встал из-за стола. Качаясь, как гусь, фельдмаршал бодренько добрался до отдернутого полога.

«Нужно как-то решать половой вопрос, иначе я от избытка гормонов кусаться буду!» – решил про себя Петр, и тут его осенило:

– Неелов, Денисов – ко мне! И лейб-медика сюда, пусть голову посмотрит – зудит!

Офицеры тут же ввалились в шатер, сделать это было не трудно, ведь они всегда находились рядом. Следом зашел и эскулап, начавший быстро щупать голову присевшего на стульчик Петра.

– Сделайте милость – поешьте! Добра сколько осталось!

Адъютант с казаком тут же принялись уничтожать остатки пиршества – привычное дело и почетное, ведь с императорского стола едят.

– Заживает ссадина, государь. – Пальцы медика быстро, но осторожно прошлись по голове.

– Вот и хорошо. Я посплю немного, а ты собери свои банки и склянки, а то воняют.

Петр прилег на кровать, закрыл глаза. Через ресницы посмотрел на офицеров – те с увлечением добивали завтрак, щедро наливая себе царского вина.

– Отдохнуть бы немного, – как бы про себя, но громко пробормотал Петр. – Эх, по жениной ласке соскучился, но где ж ее взять-то?

А сам подглядывал извечным хитрым способом и с удовлетворением заметил, как переглянулись Неелов с Денисовым, причем казак еле заметно кивнул в ответ. Потом офицеры вперили взоры в медика – тот только молча покачал вверх-вниз подбородком на их немой вопрос. После чего вся спевшаяся троица дружно расцвела улыбками.

«А ведь дело сегодня выгорит. Вернее, тело. И давно пора мужиком себя снова ощутить, а то все годы, кроме Като, ни одной юбки не задрал!»

Берлин

Король Фридрих устало откинулся на высокую спинку кресла – ничего не поделаешь, года свое берут. Тело давно просило отдыха, зато разум находился в лихорадочном возбуждении. «Брат Петер» его, давно поднаторевшего в политике и «съевшего» на ней зубы, крепко удивил. Еще как крепко – даже сразу и не подберешь слово.

Раздел Речи Посполитой между Пруссией, Австрией и Россией напрашивался давно, слишком одряхлело ляшское государство, погрязло во внутренних междоусобицах и шляхетских вольностях. Видимое ли дело, когда любой пан, у которого штаны в заплатках, имеет право отправлять посольство ко двору любого европейского монарха?!

– Ха, ха, – король закашлялся смехом, как ворон. – Отправлять-то они могут сколько душе угодно, вот только кто их принимать будет?!

Два года назад мятежные паны собрались в Баре и устроили конфедерацию, подняв рокош против короля и власти. Столь удобный момент для вмешательства в польские дела Пруссия и Австрия упускать не хотели – ослабленного соседа всегда рвут в клочья. Вот только кайзер Петер повел себя странно. Нет, русские в польской Подолии и на Волыни вели себя сейчас чуть ли не как хозяева, но за счет чего?!

Сами устроили восстание православных гайдамаков и поселян, вооружили их до зубов и натравили на католическую шляхту. Теперь там повсюду такое веселье идет, хоть святых выноси. Зато Петер полностью обеспечил себе фланг и тыл для войны с турками, да еще де-факто изрядные земли прибрал, а теперь откровенно предлагает и ему округлить владения за счет раздела Польши.

Нет, мысль здравая, он сам давно о таком решении помышлял. Русские собирают под себя всех православных и Галицию, что когда-то Червонной Русью именовалась. Пруссия и Австрия делят собственно польские земли между собой. И пусть они меньше по размеру, зато обжитые, культурные и богатые. Есть что заграбастать – великопольские и малопольские земли, Силезию, Поморье и многое другое.

Сделка выгодная, а через сто лет германского орднунга польский гонор будет задавлен, а шляхта онемечена. Ведь и славянское Поморье долго упиралось, но сейчас-то оно полностью прусским стало, а померанские гренадеры лучшие солдаты в его армии.

Тем паче Петер предлагает дать Австрии кусок поменьше, дабы только аппетит у цезарцев раззадорить. Хватит с них и Тешина, а в Силезию лучше не пускать – незачем так усиливать вечного врага Пруссии и России. И вообще брат Петер не будет возражать, если брат Фридрих приберет себе все польские земли, включая две столицы – Варшаву и Краков.

Более того, у него есть предложение, которое вызовет у Пруссии несомненный интерес и позволит ей отказаться без ущерба от восточной части, население которой давно присягнуло на верность Российской империи.

– Ну что ж, посмотрим на твои предложения, любезный кайзер! – пробормотал Фридрих с издевкой. Императорский титул бывших диких московских царей постоянно смешил европейских монархов: те еще цезари выискались из татарской грязи. – Если твои предложения меня устроят, то я подумаю об обмене, но только справедливом и с большими процентами!

Коринф

– Это не солдаты, а сброд! – Кутузов в сердцах выругался.

Реплика относилась не столько к туркам, что шли в наступление нестройными толпами, сколько к грекам, для которых трехмесячного обучения явно было маловато. Даже присутствие обученных в Петербурге эллинов и русских офицеров не делало шеренги батальона ровными, как полагается при батальной линии, а про стрельбу и говорить не приходится.

Первый залп сделали греки, благо с новыми пулями фузеи палили на полторы сотни шагов дальше, вот только попаданий было до прискорбности мало – упали едва с десяток османов.

Второй залп был еще хуже, зато турки окончательно разъярились и нестройной толпой кинулись в атаку. Дикий рев и призывы к Аллаху привели гордых сынов Эллады в некоторое смущение, и их строй попятился, окончательно ломая линию.

– Аллах акбар!

– Пора бы и нам вмешаться! – подал голос за спиной Кутузова поручик Псаро, молодой грек, вот уже три года служивший в русской армии. Его хриплое и возбужденное дыхание было для майора понятным – турок чуть ли не вдвое больше, чем греков, а они и при равном числе всегда лупили потомков легендарных спартанцев в хвост и гриву. И ничего здесь не поделаешь, ведь за столетия османского владычества греки сделали пренеприятный для себя вывод, впитывающийся в кровь с молоком матери, – воевать с турками бесполезно, они всегда побеждают.

Вот и сейчас греки уже дрогнули и побежали бы без оглядки, если бы не знали, что за пыльной грядой скрываются две сотни русских стрелков с пушками. И еще одно мешало повальному бегству с поля боя – трусов офицеры могли застрелить прямо на месте. Кроме того, за спиной, укрывшись за холмом, давно ерзали в седлах с полсотни гусар.

– Пора! – коротко согласился Кутузов и приказал застывшему рядом горнисту в темно-зеленой егерской форме: – Давай сигнал!

Труба хрипло взвыла, и тут же раздался залп, убийственный и страшный для турок. Они просто не ожидали засады и повалились десятками, скашиваемые картечью русских пушек.

Кусты по гребню окутались многочисленными дымками – винтовки выплевывали пулю за пулей, свинцовый град прямо на глазах выбивал прорехи в густой толпе турецких ополченцев. Последним, совершенно необученным, этого хватило с избытком.

Горожане побросали свое немудреное оружие и, как ошпаренные кипятком родимые тараканы, стали разбегаться во все стороны с дикими криками, в которых Кутузову сразу послышались знакомые нотки: «Ратуйте, правоверные, наших бьют!»

– Труби атаку! – закричал Кутузов и выхватил из кобуры тяжелый револьвер с длинным стволом, царский подарок. И не успел отзвучать в раскаленном воздухе призыв горниста, как добрая сотня егерей стала скатываться по склону, ощетинившись штыками.

Другая половина русских стрелков продолжала убийственный огонь, спешно перезарядив винтовки, да и пушкари лихорадочно возились около своих орудий, отбросив в стороны скрывающие позицию, заранее срезанные кусты. Такая нехитрая маскировка в сочетании с грязно-серыми полотнищами и обеспечила для засады полный успех.

– Ура!!!

– Аллах акбар!

На звонкий русский клич не менее громко прокричали ответ три сотни уцелевших османских пехотинцев и сипахов. Матерые воины не побежали, а с фанатичной решимостью бросились в атаку, большей частью на греков, резонно, на инстинкте, сообразив, что тех хоть и много, но с русскими связываться дороже выйдет.

И правильно сделали – Кутузов отдавал им должное. Из-за холма выскочили гусары, рассыпались и принялись с радостью рубить убегавших горожан, ибо нет занятия более сладостного для кавалерии, как преследовать охваченных паникой и побросавших оружие пехотинцев. На своих двоих от верхового не убежишь, хотя чудеса, конечно, случаются, а дикий страх придает резвости даже хромым.

Греческая «фаланга», видя избиение турок, радостно взвыла и, сломав окончательно строй, кинулась на подбегающих турок. Теперь эллинов стало вдвое больше, и они, воспрянув духом, решили тоже поучаствовать в рукопашном бою.

– И дали же мне под команду безмозглых идиотов!

Кутузов зло сплюнул тягучую слюну с пылью, глядя, как две толпы сошлись в ожесточенной схватке. Причем сразу бросилось в глаза, что османы явно пересиливают.

– Теперь потери неизбежны… Псаро! Бей в спину, иначе они твоих соплеменников запросто вырежут!

Петропавловск

Высокая гора высилась над просторной бухтой, на берегах которой притулился маленький городок – сотня бревенчатых домов, церквушка с золотистой луковкой, пара часовенок, трактир да несколько присутственных зданий. Среди последних особенно возвышался двухэтажный «дворец» наместника, сложенный из аршинных в толщину бревен.

И сопка, и бухта носили название Авачинских, а городок – Петропавловска-на-Камчатке, названного так в честь святых апостолов Петра и Павла. Правда, злые языки шутили, что название прижилось благодаря одноименным кораблям отряда командора Беринга, что несколько десятилетий тому назад вдоль и поперек бороздил здешние воды.

К краю бухты, у самого городка высились мачты большого брига под Андреевским флагом, более скромного в размерах галиота, парочки кургузых кочей, с пяток совсем мелких суденышек да россыпь рыбацких стругов. Их можно было не приметить, совершенно потерявшихся на просторной глади, способной вместить в себя весь флот не маленькой европейской державы.

У бревенчатой крепостицы, на валах которой совсем беспомощно топорщили тонкие стволы с десяток пушек, царило невиданное в прежние времена оживление. Ну, может, когда отряд легендарного командора уходил в первый раз открывать неведомые земли.

Собравшиеся на берегу десятки горожан напряженно всматривались в море, вот только разглядеть что-либо было совершенно невозможно на бескрайней глади. В башне крепостицы этим же делом, но используя подзорную трубу, занимались и два самых влиятельных в этих краях человека – старый наместник и моложавый комендант крепости, порта, да и всего города, а также губернатор Камчатки. Такое совмещение постов при местной неприхотливости и малолюдстве никого не удивляло…

– Федор Иванович! А парусов-то много!

Иван Орлов чуть ли не подпрыгивал на месте, глядя в свинцовую гладь моря через подзорную трубу, и впервые в жизни жалел, что он не моряк, не обучен узнавать корабли по их рангоуту. Да как узнать, если даже в мощную трубу видны только белые пятнышки!

– Чьи корабли-то, Федор Иванович?

– Ты трубу отдай! Как я их разгляжу?

Крепкая рука вырвала у Орлова подзорную трубу, и тот понял, что наместник возбужден не меньше его, только скрывает это хорошо, с годами привычку выработав. Старый морской волк, изъеденный солью, смотрел долго, молча, напряженно.

– Три корабля, – наконец сказал Сойманов изнывающему от нетерпения Ивану. – А ведь это могут быть и наши. С Петербурга пять вышло, дорога дальняя и трудная. Это очень хорошо, что трое до нас добрались.

– Сегодня в гавань войдут?

– Что ты! Им еще миль пятнадцать плыть, а ветерок встречный. Куда ж на ночь-то! Лавировать будут вдоль берега, ночушку переждать, а с рассветом в бухту двинутся, так и узнаем, кто сюда пришел.

– Хоть бы наши! – с надеждой воскликнул Орлов, нетерпеливо вырвав у наместника трубу. Тот на это не обратил внимания – молод еще, горяч. Хотя молод с высоты его лет – в сорок лет любой мужик в самом соку, зрелый. А эти братья все такие, как огонь, порывистые.

– Могут и других земель корабли эти быть или даже враждебные. Мало ли кто в нашу войну с Турцией вмешался! Про наши-то края в Европе известно, могут и послать фрегаты…

– Так что делать будем, Федор Иванович?!

– Ты комендант, тебе и командовать! – рассудительно ответил старик и посмотрел на разгоряченного Орлова.

– Сей же час отправлю казаков вдоль берега, пусть смотрят. – Иван совсем не замечал хитринки в глазах Сойманова. – И батарею к бою приведу! И мужикам ружья прикажу раздать!

– Моим галиотом, что в бухте стоит, тоже можешь командовать! И кочем! Только зря людей не гоняй – до утра времени на подготовку хватит!

– Тогда я пошел, Федор Иванович! – И, не дожидаясь разрешения, Иван мячиком скатился по ступенькам деревянной вышки, на которую они забрались, получив сообщение. А старый адмирал хитро улыбнулся – пусть побегает гвардеец, зато знать будет, как свой город от супостата оборонять. Вот только боя не будет, в этом старик был полностью уверен – сердце в груди радостно билось, а то к добру…

Кагул

– Знаете, что я сделаю, визирь?

Вопрос Петра был задан в пустоту, хотя толмач его тут же громко перевел, копируя даже ехидную интонацию.

Халиль-паша сидел безучастно, положив руки на полы истрепанного, прожженного во многих местах халата. Он давно умер, Петр понял это по его помертвевшим глазам, а потому не стал разводить восточные политесы.

– Я отпущу вас в Константинополь! Отпущу на гибель – там вас посадят на кол, найдут козла отпущения за этот разгром. Новый визирь соберет войска, янычар у твоего султана еще много. И чем больше соберут воинство, тем лучше и для вас, и для меня.

Пока толмач переводил, Петр закурил папиросу, с надменным видом глядя на безучастного турка. Смерть того не пугала, а это было хорошо. С такими договариваться можно. Турок с тем же видом полного равнодушия сказал несколько фраз.

– Государь, Халиль-паша спрашивает – почему?

– Разом всех и истреблю! Наши новые ружья вы видели? И для Турции хорошо будет – оставшись без войска, султан подумает три раза, прежде чем войну продолжать. Да, кстати, визирь, – что у вас делают с разбойниками, что запустили свои лапы в султанскую казну, а благородных османов, тех, кого поймали, продают в рабство? А то я не знаю ваших законов…

– Умертвляют без жалости, на страх другим, а всех родичей, до третьего колена, ждет рабская участь! – Толмач громко перевел тихую речь визиря, что впервые глянул на Петра с некоторым интересом. Уж больно необычен был вопрос.

– Что ж, я поступлю в точности по вашим законам, раз вы так сказали, – Петр еле сдержал злорадство, продолжая говорить тем же ледяным тоном, и указал рукою на «крымский фолиант»: – Народец, что в Тавриде обитается и под вашим покровительством находится, двести лет с нас кровь пьет. Русскими рабами на территории Османской Порты везде торгуют. Здесь описаны все разбои крымских татар, возьмите, почитайте на досуге. Ибо к зиме этой о народце сем вы услышите, что покаран он нами за свои преступления. А Таврида и другие земли, где стоят русские солдаты и народы которых мне присягнули, навечно останутся под нашей защитой. И своим детям со внуками и правнуками я это накажу. Потому и лелею надежду, что на мир вы не пойдете, ибо тогда многого лишитесь за свое упрямство!

Петр усмехнулся, глядя, как оживились глаза визиря, как он вскинулся, и потому не дал тому время для отповеди, заговорил первым:

– Ларга, Рябая Могила, Морея и Кагул вас ничему пока не научили. Нужны более серьезные потрясения? – Он остановился и решил рискнуть. – Вам нужно зарево Чесмы и Константинополя, вам нужно узреть Крым без разбойников, чтоб убедиться в моих словах?! Хорошо, вы это увидите, но помните – сейчас я остановлю войну, которой я не желаю, на этих условиях. «Дикое поле» и Крым станут моими, как Очаков, Молдавия, Кабарда и Кубань. Народ Мореи пока мне не присягнул и может остаться за вами, но я требую одного – за то, что вы оскорбили меня и опозорили моего посла, подвергая его унижениям и издевательствам, Порта должна дать достойное возмещение моей чести. От этого я не оступлюсь!

– Какое возмещение, спрашивает визирь, ваше императорское величество? – осторожно сказал толмач. Петр возликовал – турок допустил вопиющую небрежность, а ведь он дипломат.

– Две крепости – одну на Босфоре, другую на Дарданеллах! И свободный проход наших кораблей через проливы! А крепости нужны для того, чтоб вы от своих слов не отказались. Более от вас мне ничего не надо, я готов подписать с вами на этом вечный мир за себя и своих потомков. Понимаю, что вам нужно время, чтоб убедиться в серьезности моих намерений. Ну что ж – до зимы у нас еще есть время для баталий. Собирайте войска, визирь!

Петр остановился, глядя на злобно горящие глаза турка, и решительно закончил разговор:

– Но помните – мой дед воевал со шведами двадцать лет, но своего добился. Если до будущей весны вы не заключите мир на этих условиях, то я буду даже рад, ведь тогда русские будут воевать с вами в полную силу, и у нас найдется чем еще вас поразить. Вот только тогда условия мира станут для вас намного тяжелее, намного, визирь. Ну, а пока у вас еще есть время, чтобы убедиться в серьезности моих намерений!

Петербург

– Я думаю, вы правы, любезный Алексей Петрович!

Императрица помахала чуть веером, охлаждая разгоряченную кожу лица. Столица последние дни июня прямо изнывала от жгучего солнцепека, непривычного для северного лета, даже невская вода не могла остудить своей прохладой накаленный за день воздух.

– Вашим императорским величествам следует и венскому императорскому двору дать искушение! Чем больше цезарцы вознегодуют на Пруссию, а еще лучше – сцепятся с пруссаками за Тешин, тем лучше для нас!

Вице-канцлер Бестужев, сгорбленный старичок, даже чуть хихикнул от распираемой внутри обычной для него зловредности, но так, украдкой, чтобы императрица не заметила.

«Старикашка верен моему мужу как пес! Зело зловреден и мстителен. Он и Миних – два сапога в пару. Или пара? Как правильно говорят? Хоть и не любят зело старики друг друга, но на моего супруга в две силы работают усердно, в этом им не откажешь. А ведь меня он уже двадцать лет стойко ненавидит, как я сюда приехала. Моего мужа, наоборот, боготворить стал, хотя раньше к нему относился весьма худо. Да и пословица на то есть – от любви до ненависти один шаг. А раз это есть, то и ненависть в любовь переродиться может. Может?!»

Екатерина замерла – мысль поразила ее, но свое лицо она держала непроницаемым, ибо Бестужев матерый волк, любую гримасу правильно прочитать может. И из ума он не выжил, хоть и ровесник Миниху, наоборот, еще зловреднее стал, будто и не сидел в ссылке.

Петр Федорович вернул его на прежнее место вице-канцлера, вершителя внешней политики Российской империи, и не прогадал – Екатерина Алексеевна, несмотря на стойкую застарелую неприязнь, отдавала должное этому старому хитрому лису. Тот даже приоритеты резко сменил – теперь цесарцы для него лютыми врагами стали заодно с французами. Они с англичанами и пруссаками местами поменялись, и на то были свои политические расчеты. Недаром говорят, что вчерашний враг может стать нынешним союзником и другом в будущем.