Империя «попаданца». «Победой прославлено имя твое!» Романов Герман

– Да, государь. Я видел, как ядра просто отскакивают или раскалываются о бронированный каземат. Вы создали совершенно неожиданные корабли, страшной силы…

– А вы сами не подумываете о будущем флота, адмирал? – Петр с лукавством посмотрел на Ушакова, но тот или не заметил, или не обратил внимания на подначку.

– Задумывался, государь. И сейчас собственными глазами увидел, что будущее за броненосными кораблями с паровыми машинами. Сейчас наступил штиль, и мы идем вперед благодаря только течению. А Грейг не обращает внимания и даже не снижает скорости. Вот только есть одно, Петр Федорович, – Ушаков снизил голос, хотя они и так были на шканцах одни, и перешел на доверительный тон. – Пароходы с гребными колесами нашему флоту не нужны: у них слишком плохая мореходность. Нам нужны только винтовые, как эти прекрасные корветы. А эти… Пусть плавают на реках…

Петр усмехнулся – последними фразами адмирал выразил свое истинное отношение, ибо всем морякам известно, что корабли только ходят, а плавает известно что.

– Я рад, адмирал, что вы оценили винтовые корветы. Надеюсь, что с постройкой линкоров и фрегатов вы не промешкаете?! Сами понимаете, что опоздавшие ничего, кроме тычков, не получат!

– Государь! Не пройдет и трех лет…

Адрианополь

– Братец, давай помогу! Ты не ранен?

Сильные руки встряхнули Константина Петровича, небрежно ощупали, как барышник коня. И поставили на ноги, поддерживая.

– Кажись, не ранен, придавили только. Пить хочешь?

Константин только судорожно кивнул, и тут же горлышко фляги прижалось к его губам. Он жадно стал глотать теплую воду, которая показалась ему сладостным нектаром. И силился открыть глаза – однако это оказалось невозможным. Он видел только красноватый свет сквозь веки, понимал, что очи уцелели, но вот открыть не мог.

– Эко тебя отделали, – участливый голос произнес слова с усмешкой. – Но ничего, русский солдат завсегда крепок. Меня под Кагулом еще славней янычары разделали, когда каре прорвали, а я ничего, выжил. На следующий день бодрячком был. А ты молодец, до конца на ногах держался. Вот когда упал, так я и подоспел. Над тобою встал, чтоб не затоптали тебя, парень, всмятку. Успел, как видишь.

Спокойный голос балагурящего солдата наконец привел Константина Петровича в сознание – царевич принялся размышлять над словами ветерана. Был на Кагуле, каре его прорвали – тогда только апшеронцы большие потери понесли. Именно на выручку этого полка отец тогда гренадеров повел. А раз сейчас он живой, то на его спасение именно апшеронцы подоспели, а сапог, что увидел, прежде чем потерять сознание, красным был отнюдь не от крови. Потому что только этот полк был обут в такие сапоги, в знак признания беспримерной доблести, когда солдатам приходилось сражаться по колено в крови. Не иначе как дошла его депеша князю Багратиону, раз на выручку генерал самый лучший полк бросил.

– Дай-ка я тебе лицо протру, братец. Ну и распухло, будто упырем стал. Шучу, шучу – не обижайся, барчук. Я такой же сержант, как и ты, только не взводный, а фельдфебель.

Мокрая тряпка своим прикосновением к лицу принесла облегчение, и царевичу стало хорошо. Мысленно он усмехнулся – заслуженный старый вояка крепко обмишурился, приняв его за вчерашнего кадета, немного послужившего и получившего старшего сержанта, обычного взводного, коих много в армии. Даже поговорка появилась новая – больше взвода не дадут, дальше фронта не пошлют.

А вот фельдфебель – птица иного полета: на роту он один полагается, и только из старых и опытных солдат, что не меньше двадцати лет служебную лямку тянули. Вот только понимает служака, что барчук в офицеры выйдет, а он как был старшим сержантом, так им и останется.

– Вот и все. Глазки-то открой, братец. Кровь у тебя спеклась, вот веки и прилипли!

Константин открыл глаза – мир вокруг него оказался светлым, а не кроваво-красным, как ему тогда показалось. Как, оказывается, жить хорошо! Ну ее на фиг, эту войну!

Стокгольм

Граф Густав Мориц Армфельт пребывал в скверном расположении духа. Слухи о близящейся войне с Россией оказались не вздором, а самой доподлинной реальностью. Это ему подтвердил час назад вице-адмирал Вахтмейстер. Старая лиса явно что-то замыслила – моряк откровенно попытался прощупать настроение в прошлом любимчика преждевременно умершего короля Густава. И было отчего так поступить – судя по всему, воевать с Российской империей шведам явно не улыбалось.

Даже наоборот, не только третье сословие в лице фабрикантов, купцов и торговцев, но и значительная часть дворянства выступала за тесное сближение с восточным соседом, по примеру датского.

«Император Петер родной внук от сестры Карла XII и имеет прав на наш престол больше, чем нынешний король, женатый на его дочери», – слова адмирала громко прозвучали в мозгу Армфельта.

Граф хищно улыбнулся – да, это так, Петр Федорович весьма популярен среди шведов как громкими победами, так и той политикой умиротворения, что долгие годы вел. Недаром владельцы железных рудников и металлургических заводов неясные слухи о войне встретили не столько панически, сколько с нескрываемым озлоблением – перспектива потери большей части значительно возросших за последнее время доходов на торговле с восточным соседом привела их в невиданную доселе ярость.

– А ведь король с огнем играет, – задумчиво пробормотал Армфельт. – Против него и кошелек, и шпага. С купцами и дворянством воевать чревато, не посмотрят на сан.

Граф знал, что сейчас высказал. Сам он давно ненавидел короля, еще с тех пор, как тот был герцогом Зюдерманландским. И все началось еще 12 лет назад, в тот знаменательный день, когда Армфельт сочетался со знатной девицей Гедвигой из рода Делагарди.

Они с невестой сидели на балконе, любуясь на красочную процессию, что организовал для своего друга барона король Густав. Завершала ее группа наездниц на великолепных лошадях, фрейлин королевы. И вдруг одна молодая девушка, в костюме сказочной нимфы, погнала своего коня галопом и вздыбила его прямо перед женихом.

Она с вызовом посмотрела на него так, что сердце Армфельта будто огненная стрела пронзила, он задохнулся от внезапно нахлынувшей страсти, позабыв про молодую жену. А ветер растрепал длинные волосы нимфы, обнажив великолепные плечи. То была Магдалина Руденшольд.

Он влюбился мгновенно, без памяти, и прямо от свадебного стола, не дожидаясь первой брачной ночи, отправился искать свою Магдалину, а найдя, они заключили друг друга в пылкие объятия.

Нравы при шведском дворе были еще те – оскорбленная невеста одна рыдала в широкой постели, а король с недоумением спрашивал придворных: «Куда же делся мой любимый Армфельт? Если он решил переиграть свадьбу, так можно было бы сделать это и завтра! Нельзя же так бесстыдно нарушать МОЕ торжество!»

Впрочем, никто не придал значения случившемуся, кроме одного человека, что тоже воспылал животной страстью к раскованной молодой фрейлине. И пусть была бы его жена – Армфельт бы не так обиделся, но посягнули на его любовь. И не просто посягнули – через год герцог Зюдерманландский, этот стареющий ловелас и мистик, супруга которого была на двадцать лет моложе, стал королем…

Дарданеллы

Капитан второго ранга Семен Иванович Хорошкин с улыбкой посмотрел на маленького «хранцуза», как мысленно он окрестил молодого бригадира. Самоуверен юноша, но без нахальства, спокоен, дело военное знает добре, пушки удачно поставил. Но вот только как поведет себя, когда османские корабли в пролив войдут?

– Сдюжишь, Павел Александрович? – вполголоса поинтересовался старый моряк.

– Что значит «сдюжишь»? – на ломаном русском спросил Бонапарт.

В последние часы бригадир не знал ни минуты покоя: к узости пролива приближались десятки парусов – турецкий флот только сейчас смог отойти от шока, вызванного столь стремительным развитием событий.

– Их нельзя пустить в пролив, господин бригадир. Надеюсь, что нам это удастся сделать. Или помрем здесь все!

Хорошкин сказал это без всякой рисовки – тридцать пять лет отдал он флотской службе да еще два года в гвардии отслужил. Семью и детей не завел, чинов больших не выслужил. Его подчиненные, с кем он турецкие корабли под Очаковом в первую войну взрывал, давно каперанги или командоры, а некоторые и орлов на погоны выслужили.

Старший брат самого Семена, Игнат, еще как десять лет назад контр-адмиралом стал, а сейчас уже двух орлов имеет да целым флотом командует в Америке, пусть и небольшим, без линейных кораблей. А ведь на три годочка всего и старше…

– Зачем нам умирать, Семен Иванович? – с улыбкой переспросил бригадир, потянулся и ущипнул его за мочку уха – Хорошкин впал в изумление.

Этот француз ему в сыны годился – Бонапартову только 28, а ему уже 53 года стукнуло. Но не обиделся старый моряк, а чуть похлопал молодого бригадира по плечу – не первый же субординацию нарушил, да и не подчиненный он армейскому бригадиру…

Молодого корсиканца чуть ли не скрючило от такого дружеского похлопывания – этот самоуверенный старик оказался слишком силен, как их знаменитые медведи. Гигантскую шкуру этого зверя он уже отправил родным в Аяччо – там она произвела неизгладимое впечатление.

– Я прикажу открыть огонь, как только их корабли станут против моих пушек. – Бригадир указал на мощные жерла 68-фунтовых бомбических пушек, что с превеликими трудами и матерщиной были установлены взамен турецкого хлама. – Они не пройдут. Опоздали, – тщательно подбирая русские слова, продолжил говорить Наполеон. – Так воевать никак нельзя, не годно. Инфантерия атакует позиции вчера и утром, а флот идет к вечеру. Нападение должно быть дружно…

– Дружным.

– Да-да, все вместе, – охотно согласился с поправкой Бонапарт. Он всегда просил, чтоб его поправляли. – Как мы сейчас. Ты ставил там и там с лодок заграждение. Ведь так?

– Минные банки, по две штуки.

– У того берега они не пройдут, если твое заграждение взорвется? – Наполеон больше рассчитывал на свои пушки, чем на эти пузатые железные бочки, начиненные порохом, что притаились под водной гладью. Хотя взрыв одной произвел на него впечатление – из-за небрежности матросов или ненадежности взрывателя мина рванула сразу же, как ее поставили. Неизгладимое и устрашающее зрелище…

– Сработает, Павел Александрович.

– А там чем ты их встретишь, Семен Иванович? – Наполеон указал на скалы, что длинной полосой протянулись задолго до фортов. Матросы, как он знал по докладам, копошились там у самой воды долго и старательно, выставив крепкие караулы для сбережения.

– Найдется, – коротко ответил старик, и его глаза недобро полыхнули. Наполеон примиряющее поднял руки – он уже знал, что столкнулся с чем-то секретным, о чем знать не нужно. И смирил любопытство, хотя военное дело любил до самозабвенности.

Лицо Хорошкина разгладилось, он улыбнулся, и Наполеон понял, что гроза миновала. И сделал зарубку на памяти.

– Сам увидишь, Павел Александрович, чем я их там встречу! И вряд ли османы обрадуются от столь нелюбезного приема!

Константинополь

– Алексей Самуилович, смотрите!

– Вижу, – только и отозвался молодой капитан на восклицание своего старшего офицера Береснева, уже пожилого и видавшего всякие виды моряка, недавно перешагнувшего за сорокалетний рубеж. А сам Грейг был возмутительно юн как для своего чина, так и для своей отнюдь не малой должности командора – командира отдельного отряда ранговых кораблей.

И пусть их было всего два, но, как уже убедился и он, и экипажи, броненосцы стоили порядочной, не менее десяти вымпелов, эскадры. А в этом русские сейчас и убедятся – в Золотом Роге высился лес мачт, уже укатанных бело-серыми парусами.

Капитан-лейтенант был молод – едва перешагнул рубеж 22 лет, вот только отходил он уже восемь кампаний, начав службу с четырнадцати лет в мичманском чине вахтенным начальником на фрегате «Архангел Михаил». И свои чины самолюбивый шотландец получал не из-за заслуг знаменитого отца (хотя чего греха таить – маленькая толика славы старшего Грейга перепала и на него), а своей чудовищной энергией, трудоспособностью и знаниями. Ибо он с детства на палубе и вязать узлы стал раньше, чем говорить…

– Они без ветра стоят! Потому атакуем не мешкая. Поднять сигнал – таранить по возможности!

Грейг командовал, продолжая смотреть в прорезь амбразуры с чудовищно толстыми стенками, – аршин мореного дуба и пять вершков доброго уральского железа. Великолепная и надежная защита – турки с береговых батарей угодили в «Секача» полтора десятка раз, звон в ушах у всех долго стоял, будто в звенящем колоколе побывали, но ни одно из ядер не только не пробило защиту, но даже не тронуло с места крепления.

– За такими кораблями будущее, – пробормотал Грейг, – лишь бы мореходности им поболее. А то как утюги ходят…

После лихого фрегата перевод на броненосцы показался молодому лейтенанту ссылкой, но, увидев, какое внимание уделяет государь этим уродцам (так он их мысленно окрестил, когда увидел в первый раз), Алексей проникся и стал добросовестно вникать в самые мельчайшие механизмы паровой машины, моментально поняв, что именно она стала заменителем парусов и ветра.

И не только – первые же плавания в мелководных Бугском и Днепровском лиманах и пробные стрельбы привели к твердой уверенности, что любой парусник, пусть даже знаменитые британские 120-пушечные линкоры, имеет шансы на спасение только в бегстве.

Но это только в том случае, если есть ветер, но при штиле боя не будет, только избиение. Проходя пролив этой ночью, Грейг еще больше преисполнился этой уверенностью – броня великолепно держала удар, а мощные русские бомбы разнесли в ошметки и пыль камни турецких крепостей. А корабельные борта османских кораблей – защита от 68-фунтовых пушек еще более ненадежная, что и надлежит сейчас продемонстрировать.

Приближающийся высокий борт трехпалубного турецкого флагманского корабля окутался густым белым дымом. Грохота пушек никто из русских не услышал – они и так были оглохшими от постоянного шума паровой машины. И лишь еле ощущаемый звон сказал морякам о том, что в «Секач» угодило несколько ядер.

– Скверно стреляют, – хищно улыбнулся Грейг и с мстительной улыбкой поднял руку, глядя на турецкий корабль прищуренными глазами, – с двух сотен шагов он хорошо видел не только доски обшивки, но и шляпки штырей. И тут же, повинуясь отданной им команде, броненосец вздрогнул всем своим тяжелым корпусом – русские орудия послали туркам свой смертоносный ответ…

Адрианополь

Спасший его фельдфебель оказался таким, каким он его представлял. Лет сорока пяти, шрамы и морщины испещрили лицо, полевое обмундирование, надетое поверх мундира, ладно облегало поджарое тело – чувствовалась не показная лихость, которой отличаются все старые солдаты.

Константин оглянулся, и сердце чуть не замерло в груди. Отряда, которым он командовал, не осталось. Лишь груды убитых говорили о том, какую цену взяли русские за свою смерть. Страшную цену – янычар положили как бы не в пять раз больше, все огромное поле было застелено пестрым ковром убитых турок, а на валу возвышались страшные бугры из человеческих тел.

Именно здесь копошились апшеронцы в своих знаменитых красных сапогах, лихорадочно растаскивая тела в стороны, ища раненых. Да несколько сотен турок, попавших в плен, безучастно сидели под палящим солнцем, даже бритыми головами не вертели.

– Ты посиди пока, братец. Вижу, тяжко тебе. А я пойду своим солдатам помогать, – фельдфебель тяжело вздохнул и с надеждой во взгляде спросил: – Ты не видел, где царевич дрался? Беда-то какая случилась…

– Видел, – глухо произнес Константин и сглотнул. Как же так – все погибли, а он остался в живых?! Видно, спасло солдатское обмундирование, что он позаимствовал у маститого фельдфебеля батареи как раз за полчаса до последнего боя.

Ермолов настоял – в мундире царевич больно сильно выделялся, и офицер опасался, что турки набросятся на него первого. А так сержант и есть сержант, кто обратит на него специально внимание? Прав оказался Алексей Петрович – переодевание и спасло великого князя, да вовремя еще на выручку пришел старый фельдфебель.

– Помоги снять «полевку», братец, – с таким нажимом на последнее слово произнес Константин Петрович, что служака в одно мгновение в лице изменился, каким-то шестым чувством сразу поняв, с кем он имеет дело. Изрезанное и окровавленное обмундирование было снято с царевича чуть ли не моментально.

– Виноват, ваше императорское высочество!

Старый служака всем своим видом демонстрировал допущенную им оплошность, и Константин улыбнулся – обидно, когда носом тычут, мол, лет много отслужил, а самого царевича от сержанта-кадета отличить не смог. Такая промашка больно по самолюбию бьет. Но говорить он ничего не стал, а просто сграбастал фельдфебеля в объятия. Прижал на секунду к груди и тут же оттолкнул от себя.

– Офицеры выжили? А солдаты?

– Нет, ваше высочество. Не нашли пока живых! А солдат семеро, все изранены. И вы…

– Ладно, хватит разговоры вести! – грубо прервал он фельдфебеля, краем глаза наблюдая за собравшимися кругом солдатами и видя, что к нему поспешают офицеры. Теперь царевич понял, что ему требуется немедленно делать. И хоть он ослабел, а голова кружилась, но наклонился над телом истерзанного ятаганами казака и перевернул его на спину.

Хорунжего конвоя он узнал сразу – даже после смерти казак не выпустил из руки саблю. Он с тоской посмотрел на него, сглотнул вставший в горле комок. И тут словно прорвало – вся боль и горечь потерь вылилась в громкие ругательства.

– Что смотрите, братцы, мать вас за ногу! Тут наши лежат, еще раненые, под этими грудами задыхаются! Искать их надо, искать! Да делайте же, не стойте столбами, кои собачки отметили!

И в ярости стал переворачивать трупы, движимый отчаянной надеждой найти хоть кого-то из выживших…

Стокгольм

– Ты за это заплатишь, скотина!

Армфельта затрясло от еле сдерживаемой ненависти, что уже долгие годы разъедала ему душу.

– Отправишься вслед за братом, коего ты и отравил!

Он знал, что говорил. Именно герцог Зюдерманландский, женившись на прекрасной и юной Елизавете Петровне, освободил для себя престол. Поначалу все грешили на русских, но такие слухи вскоре заглохли сами по себе – в Стокгольме насмотрелись, с каким циничным пренебрежением их король относится к собственной жене и к предложениям ее отца, довольно выгодным для страны.

Какие уж тут отравители?! Возвести на престол лютого ненавистника собственной державы?!

Сегодня-завтра все определится и для него, Армфельта, и для короля, и для будущего страны. Граф торопился, плетя сети заговора, но чувствовал, что не один он такой. Предчувствию нужно было верить – слухи о завтрашнем карнавале в королевском дворце тесно переплетались с глухими разговорами о последнем празднике нынешнего короля.

Страна нищала; неурожаи последних лет привели к толпам нищих, вымаливающих хлеба. Нет, золото у короля имелось, английское, но оно тратилось не на благополучие Швеции, а на подготовку совершенно ненужной войны, от которой никто не ждал ничего доброго.

Сегодня Армфельт стал свидетелем разговора среди молодых офицеров, один из которых с горячностью сказал: «Наш король сошел с ума! Его, как Эрика Четырнадцатого, следует засадить в замок финского Або, откуда не выпускать, пока не помрет от черной желчи».

И это сказал швед, а финны что говорят? Армфельт был конфидиентом тайного общества «Орден Вальгаллы», возглавляемого финским патриотом Магнусом Спренгпортеном, мечтающим о независимости Финляндии. Тот в последнее время говорил Армфельту вполне откровенно: «Пусть Финляндия останется шведской, но только чтоб обе страны были под скипетром империи Российской».

Ну, что ж, – может быть, сейчас это время уже наступило?! Если король под несчастливым номером уйдет, то престол освободится для его маленького сына.

Династия Ваза останется на престоле, но в жилах юного короля течет кровь еще и Романовых, а дед является императором могущественной и невероятно богатой страны. С такой лучше быть в вечном союзе, чем пытаться воевать! Да и зачем, если русские и так охотно отдадут не только Ливонию, но и помогут вернуть то, что оттяпано Пруссией.

За королем английское золото, против него гораздо более могущественные силы – Армфельт перестал колебаться. Ехать в далекую Вену с никчемным поручением от короля граф не желал категорически. Еще бы – пока он доберется до Австрии, пока застрянет там на неопределенное время, что произойдет в Стокгольме?

Король Карл силой добьется его Магдалины, которая пока сопротивляется откровенным и грязным домогательствам. Да и вопрос – доедет ли он сам до Дуная, не прирежут ли по дороге – его величество такую штуку охотно может проделать, прихлебателей у него много.

– Карнавал?! – глухо, с неукротимой яростью произнес сквозь стиснутые зубы Армфельт и гордо тряхнул головой. – Ну что ж – пусть будет карнавал!

Дарданеллы

Из-за большого камня было удобно наблюдать за ползущими, другого слова и не подберешь, турецкими кораблями. Они проходили мимо, спокойные и величавые, несмотря на грязный вид и чрезвычайную запущенность.

Да за висящие концы боцман на любом русском линкоре давно бы зубы свои на палубу выплюнул, вернее, такого пентюха никто из капитанов, даже в припадке безумия, на эту должность не поставил. С такой командой воевать – только заклятому врагу помогать!

Хорошкин ухмыльнулся – позиции самодвижущихся мин были замаскированы великолепно, он сам с лодки трижды выходил в пролив и смотрел на них, пытаясь обнаружить. И если бы не знал, где стоят аппараты, то нипочем бы не нашел.

Потому старый моряк сейчас тешил себя обоснованной надеждой, что успеет произвести прицельный залп, и лишь потом турки обнаружат позицию. И все – достаточно он послужил России, можно будет за нее и смертушку принять, ибо уйти вверх по крутому склону и молодому матросу будет трудно, на что же рассчитывать пожилому капитану?!

– Аппараты, товсь!

Глухим голосом отдал Семен Иванович команду, хотя прекрасно знал, что обе трубы, заряженные длинными «рыбинами», кои государь приказал именовать торпедами, сиречь самодвижущими минами, давно готовы к бою.

Страшное оружие появилось на русском флоте, созданное многолетним трудом умельцев. В лимане у Николаевских верфей Хорошкин самолично два года натаскивал офицеров и матросов специальной команды, которым сейчас предстояло эти разрушительные снаряды применить.

Снаряженными торпедами еще не стреляли, слишком дорогостоящими оказались они, хотя учебных пусков проделали несколько десятков. Пройдя полверсты, неснаряженные аммоналом, такие торпеды всплывали на поверхность, истратив закачанный в них паровиком воздух, а не тонули, как получилось бы с боевой.

– Первый готов!

– Второй готов!

Хорошкин выслушал приглушенные ответы и еще раз посмотрел на турецкие корабли. Там царило полное благодушие – османы даже не подозревали, что им уготована жаркая встреча…

– Пли!

Повинуясь команде, молоденький мичман с «вкусной» фамилией Колбасьев с усилием дернул рычаг. Раздался сильный хлопок воспламенившегося пороха, и торпеда медленно вылетела из аппарата, погрузившись в голубую воду, блестящую от жарких лучей дневного солнца. И, выпуская сонм пузырьков, устремилась к трехпалубному кораблю, что лениво проплывал всего в какой-то сотне саженей.

Хорошкин посмотрел вправо – там тоже состоялся пуск, и торпеда, оставляя отчетливый след на воде, устремилась ко второму турецкому линкору. И счастливо вздохнул – он все сделал правильно. Батареи бригадира Бонапартова справятся с семью кораблями, еще два он взял на себя – промаха быть не должно. А отстающие турки, числом в добрую дюжину вымпелов, вряд ли сунутся в пролив, увидев незадачливую судьбу своих товарищей.

– Спасаться по способности!

Хорошкин отдал свою последнюю команду – они сделали свое дело, и теперь есть только пара минут, чтобы удрать с позиции, пока на нее не обрушился град ядер и пуль. Скомандовал и забыл, напряженно глядя за хищными, невиданными доселе «рыбинами».

На османских кораблях хлопкам и пуску с берега пока не придали значения, лишь несколько матросов возбужденно замахали руками. И только…

Чудовищный взрыв взметнул гигантский столб воды ровно посередине корабля, подбросив многотонную махину и на секунду скрыв ее из виду. А когда опал, то Семен крякнул от искреннего удивления. Нет, он хорошо знал, что семь пудов взрывчатки весьма разрушительны по своему действию, но чтоб разорвать корабль?!

Рядом раздался еще один взрыв, и тут же грянул второй, намного более мощный. Турецкий корабль, заполучив торпеду в борт из аппарата мичмана Власьева, взлетел на воздух от рванувшей крюйт-камеры.

Зачарованный взрывом, Семен смотрел на черно-алый клубок дыма, из которого летели во все стороны обломки, люди и пушки. И еще старый моряк заметил ядро, летящее прямо в него. Он его видел, хотя мозг прямо вопил, что такого быть не может. Видно, какая-то заряженная пушка непроизвольно выстрелила и послала в него убийственный гостинец.

Хорошкин все понимал, отстраненно следя за приближающимся ядром, но тело словно закаменело, и не было сил спрятаться за скалу. Он только молча ждал и смотрел…

Страшный удар снес офицера, отбросив его на несколько саженей, изломав тело. Глаза медленно стекленели, губы пытались что-то сказать сквозь пузырящуюся на них кровь. Жизнь стремительно уходила из тела любимого командира; матрос, сжав от боли зубы, склонился над ним, желая расслышать последние слова.

– Беги, сынок… Меня… как Миниха…

Константинополь

– Что творит! Ей-богу! Нет, что он творит!

Петр не смог сдержать переполняющую его ликующую радость. Сбылась мечта идиота – перед ним раскинулся огромный город, а на холме возвышался узнаваемый на фотографиях и картинках еще с той жизни величественный собор с круглым куполом – Святая София. Правда, впечатление от христианской святыни портили четыре вытянутых минарета, словно поставленные торчком карандаши рядом с небольшим кавуном.

Но не Ак София привлекла его внимание, да и глянул он на нее лишь мельком, мимоходом. Другая картина – батальная; все внимание императора было направлено сейчас туда.

В бухте Золотой Рог сейчас началось самое настоящее светопреставление, апокалипсис для турецкого флота. Скованные штилем турецкие корабли горели погребальными кострами, а мимо них проплывали небольшие и пузатые русские броненосцы, время от времени окутываясь белым пороховым дымом. Именно эти клубы, вкупе с висящими на мачтах белыми парусами, напомнили ему подзабытые с детства впечатления, когда они с отцом приехали на родину, в казачий хутор, стоящий на пологом берегу узкой синей ленты Тихого Дона-батюшки.

Толстая и наглая хавронья, подрыв рылом обмазанный глиной плетень, ворвалась в курятник. Может, от безделья, или просто пожрать свинья пожелала, но случайно вкусила куриной крови и обезумела.

Страшным болидом чушка носилась по курятнику, давя и пожирая пернатых. Белые и пестрые перья и пух летели во все стороны, сопровождаемые отчаянным и хриплым кудахтаньем. Словно обреченный горнист, подавший последний сигнал, захлебнулся своим «кукареку» красавец-петух, вдавленный в землю копытцами озверевшей от крови свиньи.

Безжалостную бойню остановил отец, выбежавший из дома с клинком в руках. Нарушительница тишины и непреложных правил «социалистического общежития» понесла заслуженную кару.

Юный Петя с ужасом и восторгом смотрел, что может сотворить казачья шашка. Правда, батя потом ее снова спрятал и взял с сына клятву, что тот никогда и никому не скажет, что в доме спрятан еще дедовский клинок.

Времена такие были, что срок «за хранение» получить было легче легкого. Даже носить алые лампасы и называть себя прилюдно казаком могло выйти боком – что же говорить про шашку, что холодным оружием являлась.

Боялась, видимо, родная власть, что могут станичники за старое взяться, с гражданской войны этот страх у нее остался. И ведь права была – в подзабытом девяносто первом году Петр испытал щемящее чувство гордости, когда снова увидел на улицах лампасы…

– Нет, что творит!

Петр невольно отвлекся от воспоминаний – «кабаны» молодого Грейга сейчас наводили в Золотом Роге то же самое, что хавронья в курятнике. И картина была похожа – белое и пестрое кругом, от порохового дыма, парусов и многочисленных пожаров.

Император оглянулся назад – русский флот, как обожравшийся дармовыми кроликами удав, медленно выбирался из Босфора, толкаемый течением. Паруса чуть колыхались, беспомощно обвиснув, – штиль неожиданно спутал планы, но не опрокинул их. Возле линейных кораблей суетились многочисленные пароходы, выпуская из труб черные струи дыма.

Петр облегченно вздохнул – пока все шло, как было задумано, а пользу от пароходов все их затаенные недоброжелатели на русском флоте получили весьма наглядную. Без них вряд ли он и адмиралы рискнули бы провести столь рискованную операцию.

– Ваше величество, посмотрите! Это англичане!

Петр взглянул в сторону, куда указал Ушаков, и прижал бинокль к глазам. Эту сторону гавани броненосцы Грейга не тронули, молодой капитан намного раньше флагмана увидел на кораблях белые флаги с красным крестом Святого Георгия.

Британцев было всего четверо – два трехдечных линейных корабля и два фрегата, из портов которых пушки высовывались в два яруса. Но то, что на них происходило, было похоже…

Не успел Петр додумать мысль, как британские корабли окутались пороховым дымом. Вокруг проходившего мимо броненосца словно горохом сыпанули в море – настолько много всплесков. И в бинокль было видно, как от чешуи брони отскакивают ядра.

– Что творят, суки! Они русский флаг не узрели?! – громко выругался Петр.

А вот Ушаков ответил ему совершенно спокойным голосом:

– Сигнал, что капитан-лейтенант Грейг поднял, они сбили. Смотрите, государь, вон «Секач» к ним идет, сигнал поднял о прекращении стрельбы.

Петр снова приложил бинокль к глазам – на мачте второго броненосца, вынырнувшего из клубов дыма, был поднят какой-то сигнал из разноцветных флажков. Однако на англичан это не подействовало – их корабли окутались дымом, словно кокетка роскошной, до пола, белоснежной пушистой шубой.

– Твою мать! Совсем оборзели! Бей их, Грейг, мы потом отпишемся! Адмирал, поднимите сигнал! – позабыв про все на свете, закричал Петр и тут же смущенно осекся, понимая, что такой выкрик ему не к лицу. Ляпнул сгоряча и в эту же секунду подумал, что младший Грейг не пойдет на дипломатические осложнения и не станет топить своих обнаглевших соотечественников.

– Нет нужды, государь, – Ушаков усмехнулся и горделиво выпрямился. – «Вепрь» уже идет на таран, ваше величество!

Петр посмотрел и воспрянул духом – Грейг не стал молчаливо утираться от нанесенного оскорбления. «А ведь он шотландец – а они на генном уровне, с молоком матери, неприязнь к англичанам испытывают».

Русские броненосцы медленно совершили поворот и дружно перешли в атаку. Подойдя к английским кораблям почти вплотную, оба «кабана» дали сокрушительный залп.

Фрегаты извечного врага получили сразу по шесть бомб – промах с полусотни метров, несмотря на некоторую примитивность пушек, был исключен. Этого хватило за глаза – не прошло и трех минут, как оба супостата превратились в костры.

Но Петру было не до того – он уже внимательно смотрел на британские линкоры, к которым величаво устремились русские броненосцы, постепенно набирая ход.

Таранные удары получились на заглядение, хотя оба «кабана» были осыпаны градом ядер, совершенно бесполезных; остановить грозные и неуязвимые корабли британцы не сумели – массивные тараны буквально вонзились в деревянные борта.

– Так их, мать их! – с нескрываемым удовлетворением прокричал Петр, будто его могли услышать экипажи броненосцев, и повернулся к адмиралу, не скрывая ликования: – Федор Федорович! Константинополь перед вами! Вам, адмирал, осталось его только взять!

Адрианополь

– Как вы себя чувствуете, ваше высочество?

– Ну, что же ты, Петр Иванович?! Мы же договорились…

– Прости меня великодушно, Константин Петрович, – князь Багратион улыбнулся, виновато пожав плечами. Для него было необычным, что царевич не только предложил его тет-а-тет называть по имени-отчеству, но и на «ты», что о многом говорило. – Ты должен немедленно скакать к Константинополю, фельдмаршал ожидает тебя. Отвезешь мое донесение ему, скажешь, что Адрианополь наш, Фархад-паша убит, а его разбитое воинство разбежалось.

– Ты теперь Георгия второго класса получишь за эту победу, – с затаенной завистью промолвил Константин и непроизвольно посмотрел на висящий на шее белый крест.

– О том только нашему государю императору судить, – мягко отрезал Багратион чуть дрогнувшим голосом. Грузинский князь был честолюбив и желал стать четвертым кавалером этой высокой награды, но не признаваться же, в самом деле. – И еще представление увезешь…

– Какое? – чуть дрогнувшим голосом произнес Константин Петрович, хотя понял, о чем идет речь.

– Я час назад собрал георгиевских кавалеров. Наша дума единодушно решила представить тебя, находящихся под твоею командой поручика Ермолова, капитана фон Краузе и хорунжего Андреева к Георгиевскому кресту четвертой степени. Последних двух офицеров посмертно, с производством, согласно статусу, в следующий чин. Ты молодец, Константин Петрович, – имея всего триста солдат и шесть пушек, не только отразил, но фактически уничтожил вдесятеро больший отряд турок.

– Если бы не апшеронцы, они бы нас перебили, князь!

– А если бы вы сутки не продержались, Фархад-паша окружил бы мою дивизию. А так мы разбили его по частям. Так что крест принадлежит тебе по праву. Я бы свой сейчас снял, но нельзя.

Константин положил ладонь на руку князя, молчаливо поблагодарил молодого генерала. Он знал, что Багратион мог передать ему свой крест, но только будучи командующим отдельным корпусом, а князь был лишь командиром дивизии, пусть и гвардейской. Но такое признание не могло не радовать – стать «крестником» отчаянно храброго генерала дорогого стоило. И Константин решил рискнуть.

– Меня с детства готовили к греческому престолу. Няньки, слуги и офицеры – сыны Эллады постоянно были вокруг. И вот я здесь, на этой земле. Завтра увижу Константинополь. И если отец не передумает…

– Вряд ли, – усмехнулся Багратион. – Его императорское величество приказал не спускать с тебя глаз ни на минуту, а я обмишулился, насколько была неожиданной атака янычар…

– Дело не в том, князь. Я желаю видеть тебя своим искренним другом. И не только…

Константин сделал небольшую, но выразительную паузу, со скрываемым напряжением ожидая ответа. Главным в его предложении князю было «и не только», и он надеялся, что генерал сделает столь нужный ему выбор. Одно дело иметь под рукой отцовских генералов, пусть проверенных, и совсем другое – своих. Таких, как Багратион…

Князь ничего не ответил, только внимательно посмотрел своими темными глазами. Но протянутую ладонь пожал, и это рукопожатие было очень красноречивым…

Стокгольм

– Как так можно… Ну как так можно….

Королева всхлипнула, в блестящих голубых глазах яркими бриллиантами засверкали слезы.

Получить такое оскорбление от супруга: «Мне известно, что вы плохо себя чувствуете, сударыня, а потому ваше присутствие завтра на карнавале будет тягостно для вашего здоровья. Поберегите его и не выходите из ваших покоев».

Посол Семен Романович чувствовал себя не лучше, но хорошо владел собой, стянув лицо в маску. Он тоже получил оскорбление, хотя отказ был выражен его королевским величеством совсем другими словами. Но то, что его специально для этого пригласили в апартаменты Елизаветы Петровны и оставили здесь переваривать услышанное, говорило о многом.

– Война с нашей страной, ваше императорское высочество, королем Карлом решена…

Посол специально сделал долгую паузу и торопливо добавил, как бы извиняясь за допущенную якобы оплошность:

– Простите, ваше величество. Просто я вспомнил те далекие уже от нас времена, когда играл с вами в Петергофе. Вы помните качели, ваше величество? Как замирает дух, когда они идут вверх, и как падает в груди сердце, когда рушатся вниз…

Елизавета Петровна внимательно посмотрела на посла, что сохранял нарочито безмятежный вид, будто не он, и совсем недавно, не услышал сказанных оскорбительных слов не только в свой адрес, но и в адрес той великой страны, которую он здесь представлял.

Аллегория была для нее не загадкой – высоко вознесся король шведский, как бы ему не рухнуть вниз. Такие слухи бродили по дворцу, перешептывание велось чуть ли не открыто – большинство придворных крайне неодобрительно встречали как королевские затеи, так и вызывающее поведение монарха.

Тут попахивало скверно – кровью и порохом…

– Надеюсь, что слова моего супруга не станут откровением для моего почитаемого отца? Война всегда несет несчастья народам, и мне не хотелось бы, чтобы и русские, и шведы испытали новые превратности судьбы. Я хоть и дочь хранимого Богом императора, но я и жена короля Швеции.

– Конечно, ваше величество, – посол поклонился, – я тоже искренне надеюсь, что ваш мудрый отец, его императорское величество, примет единственно верное и правильное решение, как он всегда поступал, и не допустит этой войны, не нужной ни ему, ни России, ни королеве Швеции и ее народу. Надеюсь, так и произойдет, к вящей пользе между нашими народами. А засим позвольте мне откланяться, ваше величество, в посольстве меня ждут архиважные дела.

Посол поцеловал протянутую ему руку, чуть прикоснувшись губами к пальцам, и вышел с гордо поднятой головой. Елизавета Петровна прикрыла глаза, как бы от усталости, лихорадочно размышляя над сказанным. А услышала она очень много.

И то, что Семен Романович сказал «к вящей славе», намекало на девиз иезуитов, кои прославились крайне нещепетильным подходом к устранению, то есть убийству, если говорить прямо, неугодных им деятелей. Она сразу вспомнила судьбу французских королей Генрихов, ставших жертвами цареубийственных кинжалов, что держали в руках фанатики Жак Клеман и Равальяк.

Намек?!

Еще какой! Про королеву и ее народ старый пройдоха Семен Романович не зря ввернул. Ведь если…

Елизавета Петровна чуть не задохнулась от догадки. И сразу решила на карнавал не ходить, даже если король передумает. Нет, туда ей хода нет, там и без нее все решится.

Такие слова зря не говорят!

Дарданеллы

Наполеон, внимательно разглядывая кипящую в проливе баталию, спокойно стоял, не обращая внимания на пролетавшие мимо него ядра. Стрельба с турецких кораблей стала хаотичной, потому молодой бригадир пренебрег такой опасностью.

Зато две дюжины мощных русских пушек, самолично расставленные им в наиболее нужных местах, наносили туркам ощутимые потери. Нет, рангоут остался на месте, паруса продолжали ловить ветер. Вроде все цело. Но это только на первый взгляд – внутренние разрушения межпалубного пространства, вызванные взрывами бомб, пока были не видны. Но то, что они более чем серьезные, бригадир не сомневался.

– Одна пушка на берегу стоит трех на корабле, – задумчиво пробормотал Бонапарт старую аксиому (хотя его математический ум сделал все расчеты с учетом мощности орудий и поднял соотношение один к десяти), окидывая взглядом поле боя. Хотя назвать так море было бы не вполне корректным – он мысленно поправил себя.

Из семи турецких кораблей один, красиво взорвавшись, исчез в огненном смерче, другой, изломанный попаданиями бомб, успел выброситься на берег. Еще три горело, и хорошо – черный дым поднимался к небу, а перепуганные до смерти османы уже лихорадочно прыгали за борт, покидая свои обреченные лоханки.

Два корабля потопили моряки того старика, но это произошло за несколько минут до баталии. Наполеон и сейчас, пусть и несколько отстраненно, продолжал ломать голову над вопросом – чем же так быстро уничтожили эти большие корабли.

Каким оружием? Что это были за большие, отнюдь не тяжелые трубы, что он увидел мельком? Вряд ли это были пушки, не похоже! Тогда что? Секретные ракетные станки, аналоги тем, что были применены еще при Кагуле? Не то, совсем не то!

Пуски ракет он уже видел. Устрашающее зрелище для темных магометан, но на него они не произвели должного впечатления. Слишком мала точность, намного уступающая обычному полевому орудию.

Нет, моряки применили что-то иное, более эффективное и снаряженное большим количеством взрывчатки или втрое большим зарядом пороха – не менее сорока пудов, раз один турецкий корабль просто разорвало на два куска, а второй взорвался от собственных погребов.

– Теперь в пролив они сегодня не пойдут, – бригадир усмехнулся, глядя, как многочисленные мачты турецких кораблей удаляются обратно в далекое синее море.

Османы были потрясены учиненным им избиением и не горели желанием разделить судьбу несчастных. Даже те два корабля, что еще были на ходу, в ответ почти не стреляли и пытались удрать, отойти к другому берегу, подальше от разрушающей мощи русских орудий.

– Ух!

Отстающий корабль неожиданно превратился в кратер вулкана – огромный столб пламени и дыма вырвался выше мачт.

– Крюйт-камера рванула! – крикнул кто-то из канониров, и все разом закричали «Ура», подбрасывая в воздух шапки.

Наполеон, глядя на такое искреннее проявление чувств, поморщился – нужно было добить последнего подранка, а орудия прекратили стрелять. Он открыл было рот, чтобы скомандовать, но неожиданный взрыв, прогремевший за его спиной, заставил бригадира живо повернуться.