Face-to-face Тер-Микаэлян Галина

Глава одиннадцатая

В девять Халида уложила девочек спать и села смотреть телевизор, а Таня примостилась рядом с ней на мягком диванчике. Ей нравилось, что Халида никогда не загоняла ее в постель, и по вечерам они вместе смотрели телевизор, но это если в программе было что-то стоящее. Если же нет, то к десяти все в доме уже видели десятый сон, так как воздух в этих местах был таким, что с наступлением темноты, глаза почему-то сами собой начинали слипаться.

Именно из-за этого Таня нынче и села перед телевизором — чтобы не заснуть — и после программы «Время» мужественно просмотрела от начала до конца «Земляничную поляну». Жан Габен был великолепен, Халида растроганно взирала на экран полными слез глазами и иногда бросала на Таню восторженный взгляд, словно желая поделиться своим восхищением. Тане, естественно, приходилось проникновенно вздыхать и закатывать глаза. Возможно, будь она в другом настроении, то по достоинству оценила бы игру великого французского актера, но теперь ей абсолютно непонятно было, что происходит на экране. В ушах гулким эхом звучали, отдавались обрывки мыслей — тех, что весь сегодняшний вечер мелькали в голове матери:

«Надену… Что лучше надеть? Да, то розовое платье — в нем я выгляжу моложе… Если что, скажу… да, скажу, что вышла пройтись, было душно. Если Сережа, как вчера, опять будет ждать и захочет, то… то скажу, что у меня месячные. Он сразу заснет, потому что этой ночью уснул только под утро, а сегодня встал рано. Заснет часов в одиннадцать, а в половине двенадцатого я выйду — в совхозе в это время все уже спят, тут рано ложатся… Ильдерим ждет, я тоже уже… Я уже не могу… Боже, не могу, нет сил дожидаться, когда же только закончится этот день! Если Сережа заметит… Нет, не заметит — вернусь часа в четыре, как только начнет светать, он в это время спит крепко. Как же я не подумала, а вахтер в общежитии? Ладно, скажу ему, что моя дочь… Нет, пусть лучше будет не дочь, а беременная невестка. Скажу, что она с вечера почувствовала себя неважно, и я забеспокоилась. Да, так и объясню — вахтер знает, что я врач, жаловался мне на свою одышку…»

От этих мыслей-воспоминаний Тане вдруг стало нехорошо, и она стиснула зубы, чтобы не застонать от отчаяния, а потом вновь мысленно повторила весь разработанный ею план действий: как только закончится фильм, и Халида ляжет спать, нужно выскользнуть из дома и бежать туда — к развилке, — чтобы ждать. Ждать, когда появится предательница-мать в своем розовом платье — где-то около полуночи по всем расчетам. А когда она подойдет, дочь встанет на ее пути и скажет, глядя прямо в глаза:

«Я все знаю! Ты больше не пойдешь к своему любовнику, а немедленно вернешься домой. И никогда больше — слышишь! — никогда даже не пробуй изменить папе. Потому что я всегда все узнаю, я читаю все твои мысли!».

Конечно, мать перепугается, начнет изворачиваться, врать, говорить, что она просто вышла прогуляться. Может даже начать всем рассказывать во всеуслышанье, что у ее дочери нелепые фантазии из-за переходного возраста. Ладно, пусть! Но со своим любовником ей нынче встретиться не придется. И потом тоже — нужно будет следить за каждым ее шагом, и, в конце концов, им придется расстаться. Придется! А вдруг… Вдруг они с Ильдеримом решат пожениться? Так ведь бывает — она захочет развестись с папой, и кто тогда сможет ей помешать?

Смятение и гнев охватили Таню, но лицо ее оставалось спокойным — лишь взгляд устремленных вперед глаз неподвижно застыл. Фильм закончился, Халида, посмотрев на потрясенную, как ей показалось, девочку, понимающе вздохнула.

— Понравился фильм, да? Жан Габен хорош, я тоже никак не приду в себя от его игры, — она тяжело поднялась, одернув халатик, задравшийся на выпирающем животе. — Ты идешь спать Танюша, выключить свет?

— Ты иди, тетя Халида, я сама выключу, а то ты споткнешься в темноте. Иди, ложись.

С трудом скрывая нетерпение, Таня подождала, пока Халида поднимется в свою комнату, и, выключив свет, осталась сидеть в темноте. Неожиданно ее потянуло закрыть глаза, ресницы слипались.

…Она стояла рядом с отцом, и говорила, а он смотрел на нее — неприветливо и удивленно.

«Папа, не спи! Опасность, папа!»

В ушах звенели собственные слова — странные, непонятные. Отец отвернулся, и лицо его стало сердитым…

Внезапно очнувшись, Таня испуганно вскочила на ноги, торопливо взглянула на часы — нет, она задремала всего лишь на пять минут. Постояла с минуту, прислушиваясь к окружающей тишине, а потом бесшумно приоткрыла входную дверь и выскользнула из дома.

От дома Халиды до развилки можно было быстрым шагом дойти минут за двадцать. Когда девочка туда добралась, ее светившиеся в темноте часики показывали половину двенадцатого. Отойдя чуть в сторону от широкой тропы, она присела за большим камнем — так, чтобы ее не видно было с дороги, — и стала ждать, поглядывая на циферблат.

Миновал час, другой, а Натальи все не было. Зубы Тани непроизвольно начали отбивать мелкую дрожь — то ли от нервного напряжения, то ли от холода, потому что ночи в горах даже летом довольно прохладны, а она не сообразила прихватить с собой свитер. Да и не до того ей было, если говорить честно. Когда стрелки показали половину второго, девочке стало чуть легче дышать — скорей всего, мать уже не придет. Или ей что-то помешало, или… Неужели она сама решила порвать с этим человеком? В это Тане плохо верилось, но все же она выпрямилась во весь рост, глубоко вздохнула и огляделась.

Ночь стояла лунная, и гладкая каменистая поверхность земли местами отливала серебром. Блики света и тени разбегались в разные стороны, но слева неожиданно обрывались чернотой — там лежала пропасть, отделявшая плато от остального мира. Таня провела рукой по лбу и вздрогнула, на миг представив себе ее бездонную глубину.

Подождав еще минут десять, она решила, что пора возвращаться домой, однако в глубине души все же таилась непонятное беспокойство. Медленно, словно к ногам ее привесили тяжелые гири, девочка сделала несколько шагов, а потом вдруг резко повернулась и пошла в противоположную сторону. И чем ближе она подходила к дому Фирузы, тем сильней становилась ее тревога, а у самых дверей ей уже точно было известно: мать там, внутри. Вместе с этим человеком.

Наталья и Ильдерим лежали на низкой широкой тахте, потные, измученные любовью. Желание, даже многократно утоленное за последние часы, еще не утихло, и даже в полузабытье обессиленные тела их прижимались друг к другу. Внезапно вспыхнувший свет заставил Наталью заслонить глаза тыльной стороной ладони. Она не сразу очнулась и поняла, что дочь стоит на пороге комнаты, неподвижным взглядом уставившись на ее обнаженное тело. Ильдерим, дернув головой, зажмурился, и первой мыслью его было, что уже утро, и вернулась мать. Потом он из-под смеженных век разглядел Таню, коротко ахнул и попытался прикрыть свою наготу скомканным покрывалом.

Оцепеневшая поначалу Наталья села, инстинктивно подтянув к груди колени и обхватив их руками, чтобы спрятать голую грудь.

— Что… что ты здесь… как ты… — внезапно ее испуг сменился гневом: — Ты шпионила за мной, да? Шпионила? Дрянь! Убирайся отсюда, иди — рассказывай, кому угодно!

Она схватила свое валявшееся на полу розовое платье и начала его натягивать на влажное от пота тело. Таня, не двигаясь, молчала. Торопливо надев джинсы, Ильдерим, вскочил с тахты и шагнул к ней, на ходу застегивая молнию.

— Нет, погоди, Таня, послушай! Я понимаю, это нехорошо, ты сердишься — на меня, на твою маму. Но это просто… Это случайно получилось, я клянусь, это никогда больше не повторится. Если ты скажешь кому-нибудь, твоей маме будет очень стыдно и плохо. И твоему папе тоже. Ты же не хочешь, чтобы им было плохо и стыдно?

«А мне будет еще хуже, — в отчаянии думал он, — отец меня если и не убьет, то выгонит из села. А этот чертов Зураб, дядюшка Айгуль? После истории с той шлюхой с сифилисом он ведь предупредил: если я еще хоть раз изменю его племяннице, он заставит ее подать на развод и написать заявление в парторганизацию завода. Теперь все рухнет — в партию не примут, и это после года кандидатского стажа! Да это равносильно гражданской смерти! А о повышении и загранпоездке можно вообще не думать, я навсегда конченый человек! Нет, надо заставить девчонку молчать. Мама была права — мне не нужно было встречаться с это сукой Натальей!»

Разумеется, Таня скорее вырвала бы себе язык, чем рассказала кому-нибудь о том, чему оказалась свидетельницей, но то, как этот человек подумал о ее матери, привело ее в ярость. Подняв глаза на стоявшего перед ней голого по пояс Ильдерима, она с ледяным спокойствием звонко произнесла:

— Нет, я не хочу, чтобы моей маме было плохо, но я хочу, чтобы плохо было вам! Вы не заставите меня молчать, ваш отец и ваша жена все узнают. И ее дядя Зураб тоже. И про ту женщину с сифилисом тоже все узнают, вот! Прямо сейчас пойду, всем расскажу! Вы не поедете ни в какую заграницу, и вас не примут в партию!

Последняя фраза прозвучала особенно злорадно — Тане припомнилось собственное неудачное вступление в комсомол. Повернувшись, она демонстративно шагнула к выходу, словно намеревалась прямо теперь же пойти и выполнить свою угрозу. Ильдерим одним прыжком обогнал ее, закрыл дверь и прислонился к ней спиной.

— Подожди, Таня, подожди! Давай, поговорим, мы же с тобой оба взрослые люди. Ты умная девочка, и ты меня выслушаешь.

Заискивающе улыбаясь, он смотрел на нее и думал:

«Да, другого выхода нет. Только надо быстро — шагнуть к ней, схватить за горло и головой о холодильник, он железный. Наталья… Ее придется задушить, она поднимет крик. Потом обеих в пропасть — с такой высоты от тел мало что останется, а пока их найдут, шакалы наполовину растерзают. Успею — рассвет еще нескоро. Потом пусть выясняют, а меня здесь никто не видел. Мама одна только знает, но она никогда не выдаст. В пять утра Расул поедет за солью в Лагодехи — успею уехать с ним».

Таня отскочила еще до того, как он успел сделать шаг в ее сторону.

— Не подходите, я закричу!

— Что ты, зачем кричать? Я просто хотел поговорить с тобой.

Взгляд Тани метнулся и уперся в стол — в лежавший рядом с буханкой хлеба большой нож, который Фируза выронила из рук при виде Натальи, да так и не успела прибрать.

— А я не хочу с вами говорить, оставьте меня в покое!

Наталья, натянувшая, наконец, платье, в недоумении выпрямилась, держа в руках свои босоножки. Таня, проскочив мимо нее, бросилась к столу, уперлась в него спиной, а правой рукой лихорадочно шарила позади себя, нащупывая нож.

— Таня, ты только послушай меня — всего минуту.

Ильдерим подошел совсем близко, ей некуда было отступать, и все же она ощущала, что он не решается.

«Нет, придется, выхода нет. Иначе конец всему. Стол дубовый, лучше будет ее не о холодильник, а виском об угол стола, пока Наталья не опомнилась, а потом…»

Вот теперь она знала, что он ее точно убьет. Сначала ее потом мать, которая ничего не понимает и с сердитым видом натягивает свои босоножки. И еще она почему-то вдруг ясно представила себе, где находится его сердце. Нож вошел между ребрами Ильдерима как раз в тот момент, когда его руки метнулись к ее горлу. Он умер сразу, но тело его еще мгновение находилось в вертикальном положении, а потом с тяжелым стуком ударилось о пол.

Наталья на миг оцепенела, потом бросилась к упавшему любовнику. Глаза его были широко открыты, в груди торчал нож, всаженный по самую рукоятку, а из раны медленно выползала тонкая струйка крови.

— Боже мой, Таня! Таня, что ты наделала! Ильдерим! Ильдерим!

Но она была врачом и сразу же поняла, что он уже никогда не сможет услышать — ни ее, ни кого бы то ни было еще.

— Мама! — Таню трясло, зубы ее стучали. — Он… Он хотел нас убить! И тебя, и меня. Я не виновата!

Наталья выпрямилась.

— Тебя никто не винит, — голос ее звучал непривычно надтреснуто, как бывает, когда человек встал на ноги после тяжелой болезни, — ты ребенок. Я одна виновата, только я.

Неожиданно взгляд ее стал твердым, сняв с тахты покрывало, она начала обтирать рукоятку торчавшего из трупа ножа — аккуратно, чтобы не запачкать ткань кровью. Впрочем, крови почти не было. Вид мертвеца не пугал Наталью — в свое время в анатомичке медицинского института ей пришлось повидать достаточно трупов. Она безумно боялась могил, так боялась, что ни разу в жизни не была на кладбище у родителей, но мертвых тел не боялась.

Застыв, Таня в ужасе наблюдала, как мать, отбросив покрывало, обхватила протертую рукоятку своей правой рукой и плотно стиснула гладкое дерево.

— Мама, не надо! Нет! — испугавшись своего крика, девочка зажала себе рот.

— Тихо, не кричи! Молчи и слушай меня внимательно! Тебе уже четырнадцать, ты будешь отвечать за убийство. Колония, потом, может быть, тюрьма. А жизнь в колонии с уголовниками… Знаешь, что это такое? Твое здоровье и психика будут навсегда изувечены. Ты не окончишь школу, не поступишь в институт, не сможешь устроиться на работу, от тебя всю жизнь люди будут шарахаться в сторону, как от чумы. Ты даже семью нормальную не сможешь себе создать.

— Нет, мама! А как же ты?

— Я — взрослый человек, полжизни уже прожила. Поэтому возвращайся сейчас домой, ложись в кровать и, что бы ни происходило, никому ничего не говори. Тебя здесь не было, понятно?

Таня отчаянно затрясла.

— Я не смогу, я, все равно, расскажу. Я не смогу… чтобы ты в тюрьме… из-за меня.

— Таня, — подойдя к дочери, Наталья положила руки ей на плечи, — ты никогда меня не слушалась, послушай хоть сейчас, ведь я твоя мать. Думаешь, мне будет легче, если в тюрьме окажешься ты, а не я? Мне не будет легче, мне будет только хуже. К тому же, я, может быть, что-нибудь смогу придумать — может быть, мне дадут условно, так тоже бывает. Но только, если ты не будешь мне мешать, поняла?

Наталья старалась убедить дочь и сама в этот момент верила в то, что говорила. Таня подняла голову и, встретившись с взглядом с матерью, кивнула:

— Да, мама, я поняла.

— Ты сейчас пойдешь и ляжешь в кровать, да?

— Хорошо. А ты? Ты пойдешь и скажешь папе, что ты… что ты…

— Я пойду в дом Рустэма Гаджиева и все ему расскажу. Ему первому. Пусть он сам решает, что делать дальше — Ильдерим был его сыном. Но только попозже, незачем будить его посреди ночи — все равно, уже ничего не изменишь. Иди, скоро начнет светать. Иди одна.

С трудом волоча ноги, Таня вышла из дома Фирузы и поплелась к развилке. Дойдя до нее, девочка оглянулась — матери позади не было — и, юркнув за придорожный камень, стала ждать. Она сама не знала почему, но хотела обязательно увидеть, как мать пойдет в дом Рустэма Гаджиева.

Наталья показалась, когда восток чуть окрасился в розовый цвет, и в воздухе повисла предутренняя мгла. Она дошла до развилки, постояла с полминуты, а потом вдруг решительно свернула в сторону кладбища, хотя к центральной улице совхоза, на которой находился дом Гаджиева, нужно было идти совсем в другую сторону. Обнаружить свое присутствие Тане было нельзя, она подождала, пока Наталья скроется за скалой, и только тогда выскочила из-за камня.

С одной стороны кладбища скала обрывалась пропастью. Здесь, у самого ее края, односельчане похоронили мужчин, погибших при строительстве моста. Далее лежали Наби и Садык, ценой своей жизни спасшие пятерых пассажиров туристского автобуса. На надгробии последней могилы была фотография красивой молодой женщины. Лизы, сестры Натальи, матери Юрия.

Южный рассвет разгорался быстро, и Тане, прятавшейся за скалой, уже отчетливо видна была издали застывшая перед портретом фигура матери. Глядя прямо в строгие глаза сестры, Наталья шептала, и шепот ее гулко отдавался мыслями в голове прижавшейся к камню дочери:

— Прости меня, Лиза. За все. За то, что не слушалась тебя и разбрасывала вещи. За то, что так долго не приходила к тебе на могилу. За то, что не сумела сберечь твоего сына. За то, что иногда забывала о своей дочери, твоей племяннице — ведь ты всегда говорила мне, что женщине ничто не может быть дороже ее ребенка. Я была плохая, да, но я исправлюсь.

Край солнца вышел из-за горизонта, и в этот миг пронзительный вопль Фирузы разорвал безмолвие:

— Ильдерим! Сынок! — растрепанная, с обезумевшим взглядом, она выскочила из дому и побежала, закинув назад голову и подняв руки к небу. — Она убила его! Эта женщина убила моего сына!

Встревоженные люди выбегали из своих домов и, ничего не понимая, спешили на крик. Фируза, добежав до развилки, остановилась, упала на колени и закрыла лицо, продолжая стонать, вокруг нее собиралась толпа недоумевавших односельчан. Старая Асият, дружившая еще с матерью Фирузы, наклонилась над бившейся в отчаянии женщиной и отвела ее руки от лица:

— Фируза, посмотри на меня, что с тобой случилось? Или злой дух вселился в твое тело?

— Я вырежу ее сердце, как она зарезала моего сына! Это Наталья! Убийца! Убийца!

В черных глазах Фирузы было столько страдания и гнева, что Асият, вздрогнув, невольно отпрянула назад. Шум на дороге донесся до кладбища, Таня испуганно сжалась, Наталья вздрогнула и прислушалась, а когда слово «убийца» достигло ее слуха, она криво усмехнулась и выпрямилась. Решение родилось мгновенно. Таня, выскочив из своего укрытия, бросилась к матери, но не успела добежать. Она была в двух шагах от Натальи, когда та, взглянув в последний раз на солнце, улыбнулась и шагнула в пропасть.

— Мамочка, мама!

Люди, столпившиеся на развилке, на миг застыли, услышав вопль, даже Фируза перестала кричать, а потом, вскочив на ноги, бросилась в сторону кладбища — так стремительно, что односельчане едва поспевали за ней.

Стоявшая на краю скалы Таня молча смотрела вниз со странно безмятежным выражением лица — словно это не из ее груди только что вырвался отчаянный и горький крик. Фируза метнулась к ней:

— Где она? Где твоя мать?!

Девочка слегка повернула голову в ее сторону и, не ответив, вновь устремила взгляд в пропасть. Умолкнув, люди обратили взгляды вниз. Там, где Джурмут, огибая камни, бурлит и искрится алмазными брызгами в лучах восходящего солнца, лежала крохотная фигурка. Руки ее были широко раскинуты, и с высоты скалы она напоминала детскую куклу, одетую в розовое платьице. Коршун покружил немного в воздухе, но кто-то из людей, очнувшись, бросил в него камень, и он улетел.

Вновь завопив, Фируза ударилась головой о землю, Асият и другие женщины схватили ее за плечи, не давая биться. Таня метнулась в сторону с криком:

— Нет!

Ее удерживали, о чем-то спрашивали, но она зажмурилась и только трясла головой. Между собой окружающие переговаривались по-бежитински и по-аварски, и языка их Таня не понимала, но в мозгу неожиданно стали вспыхивать обрывки фраз. Вспыхивали и становились все отчетливей:

«Сейчас не надо с ней говорить, она не в себе, нужно увести ее».

«Куда? Ее отцу сообщили?»

«Люди пошли ему сказать».

«Нельзя вести ее к Халиде, та, бедняжка, и без того вся извелась по мужу, а теперь еще ее брата зарезала эта русская женщина. Зарезала и убила себя, ей теперь уже все равно, но ведь девочка — ее дочь».

Неожиданно возникло ощущение чего-то родного. Знакомый голос твердил:

— Таня, Танюша!

Халида. Таня, бессильно поникнув, открыла глаза. Халида взяла ее за руку, как ребенка, и повела домой, даже не взглянув на рыдавшую мать. Люди молча расступались перед ними, давая дорогу.

Испуганным Дианке и Лизе Халида велела заварить чай, сама уложила Таню на кровать, поцеловала и едва спустилась вниз, как в дом ворвалась Фируза. Пытаясь ее удержать, следом за ней вошли Асият, Зара и еще две женщины.

— Ты, моя дочь! Твоего брата сейчас убили, а ты привела дочь этой убийцы в свой дом!

Халида выпрямилась, придерживая руками живот, вокруг глаз ее лежали черные круги, но взгляд был холодным.

— Выйдите, прошу вас, — попросила она женщин, — я хочу поговорить с мамой.

— Халида, дочка, — начала было Асият, другие женщины неуверенно переминались с ноги на ногу, но Зара решительно потянула их всех к выходу:

— Пойдем, пойдем!

Когда за ними закрылась дверь, Халида повернулась к матери.

— Это ты помогла им встретиться, мама, — негромко произнесла она, — ты забыла, в чем ты мне клялась? Ты нарушила свою клятву, и я тоже не сделала всего, что могла, чтобы помешать этому. Так не будем сваливать беды, какие мы заслужили, на головы невиновных.

Фируза на миг закрыла лицо руками, потом резко выпрямилась, повернулась и вышла, не произнеся более ни слова. Подруги, ожидавшие ее на крыльце, тревожно переглянулись, увидев ее лицо.

— Фируза!

— Видно, такова была воля аллаха. Я пойду к Айгуль, жене моего сына, — надтреснутым голосом проговорила она, — нужно, чтобы она знала. Рустэм… — голос ее дрогнул.

Одна из женщин робко заметила:

— Фируза, твой муж Рустэм уже знает обо всем, он сообщил в районный центр, и скоро оттуда приедет следователь. Рустэм послал людей вниз, чтобы до приезда милиционеров охранять тело от шакалов, а потом пошел к Айгуль, чтобы сообщить ей о несчастье.

— Мужу… этой женщины сказали?

— Сказали. Люди говорят, Сергей принял свое несчастье с достоинством, хотя трудно ожидать достоинства от мужчины, которого так опозорила жена. Опозорила и ушла туда, где никто уже не сможет наказать ее за вероломство.

Возможно, то оцепенение, которое напало на Сергея при страшном известии, и можно было в каком-то приближении принять за достоинство. На рассвете к нему в комнату постучал испуганный вахтер общежития, сообщив, что пришли два местных жителя и принесли страшную весть — несчастье, мол, с Натальей. Дошло не сразу — с Натальей? Почему? Как? Она ведь была дома и с ним.

Он сидел с каменным лицом, слушал. Пришедшие тактично, но с присущей настоящим мужчинам прямотой поведали, в чем дело. Они не считали нужным ничего скрывать — жители села с давних пор искренне уважали и любили Сергея Муромцева. И когда он, наконец, осознал случившееся, то ощутил не горе, а стыд — жуткий, кошмарный стыд.

«Так вот, почему она в последнее время постоянно избегала близости! У нее был любовник — молодой, намного моложе меня. Я ей стал противен, она придумывала разные отговорки, гладила по голове, жалела, как… как собаку. Как старую, отжившую свой век собаку! А я… я ее домогался, трогал в разных местах, пытался возбудить, сегодня ночью взял чуть ли не силой — идиот, думал, что это она от горя и усталости стала такой холодной, что ей нужна разрядка! Нужна разрядка, да не со мной — старый, приевшийся муж, муж-насильник. Какой позор!»

Не успели вестники несчастья закончить свой рассказ, как в комнате начали собираться разбуженные и извещенные вахтером сотрудники — растерянные, ошеломленные жутким известием. Сергей с ледяным спокойствием оглядел их испуганные лица и постучал ногтем по своим наручным часам:

— Товарищи, уже утро, попрошу всех вовремя позавтракать и не опаздывать на работу.

Люди в ужасе начали переглядываться. Появились Кручинин и Черкизов, полковник неуверенно спросил:

— Сергей Эрнестович, как вы себя чувствуете?

— Благодарю, Дмитрий Дмитриевич, все в порядке. Всех сотрудников еще раз попрошу разойтись и не опаздывать на работу — у нас очень много неотложных дел, — он поднялся и, по очереди пожав руки гинухцам, торопливо и сухо сказал им: — Благодарю, я все понял. Наверное, приедет следователь и захочет меня видеть — я буду у себя в лаборатории. А теперь я бы хотел остаться один — мне нужно переодеться и умыться.

Комната опустела, люди выходили молча, не произнося ни единого слова, некоторые нерешительно оглядывались.

Оставшись один, Сергей запер дверь и упал на кровать лицом вниз. Воспоминание со страшной силой сдавило горло — восемнадцатилетняя Наташа, какой она была в тот день, когда отдала ему свою невинность. Глупая девочка, начитавшаяся книг: «…мне все равно, а если у меня будет от тебя ребенок, я буду только счастлива. Не бойся, я ничего от тебя не потребую».

Когда он сделал ей по телефону предложение, она плакала от счастья: «Да! Да! Да!». Ладно, она была еще дурочкой, вообразившей себя влюбленной, но он-то с его опытом! Почему он решил жениться на ней, почему?! Чувствовал себя обязанным, потому что взял ее девушкой? Идиот, сейчас не то время — девчонки сначала спят, с кем попало, а потом прекрасно устраивают свою жизнь. Нужно было думать — тринадцать лет разницы в возрасте при ее темпераменте дали себя знать, в конце концов. Ада с самого начала, еще не зная Натальи, заподозрила, что девчонка распутна. Как же сестра была права! Или, может быть — его внезапно охватил леденящий холод, — Наталья с самого начала все рассчитала? Конечно же — одинокая девочка, родители умерли, сестра погибла. Ей нужен был муж и защитник, а тут подвернулся интересный мужчина, кандидат наук.

«Я не хочу делать тебя несчастным. Если ты просто считаешь, что обязан, потому что…». Он, дурак, купился, а она использовала — как его, так и его семью. Ей создали все условия, чтобы она окончила институт, даже помогли поставить на ноги ее осиротевшего племянника, а она… Бессильный гнев охватил Сергея, он поднялся с кровати, вытащил из шкафа свой новый летний костюм и начал одеваться — тщательно, аккуратно, словно собираясь на светский прием.

Петр Эрнестович, которого немедленно известили о случившемся, еще до полудня вылетел из Ленинграда в Тбилиси и к вечеру был в совхозе. Ему стало не по себе, когда, зайдя в кабинет Сергея, он застал того за работой.

— Сережа, ты… хорошо себя чувствуешь?

Сергей поднялся навстречу брату, поцеловал его и вернулся к своему столу.

— Садись, Петя, ты ужинал? — будничным голосом спросил он. — Я попрошу принести тебе ужин сюда, или, если хочешь, можешь сходить в столовую.

— Спасибо, я сыт. Кручинин связался с грузинскими товарищами, и они были очень любезны — встретили меня в Тбилиси, накормили, предоставили в распоряжение машину вместе с водителем, я на ней сюда и приехал, — у Муромцева-старшего до боли сжалось сердце при виде черных кругов вокруг глаз Сергея. — А ты… работаешь? Уже поздно.

— Надо кое-что доделать, днем не успел — часа два или три пришлось потратить на разговоры со следователем.

Он сказал это таким тоном, словно жаловался на незначительную досадную помеху, оторвавшую его от работы.

— Да-да, я в курсе. Сережа, мне кажется, что тебе лучше пока прервать работу и вернуться в Ленинград, как ты считаешь?

— В Ленинград? — с недоумением спросил Сергей, вскинув бровь. — Нет, не думаю. Здесь много работы, а в Ленинграде… Честно говоря, в Ленинграде мне сейчас делать абсолютно нечего.

— Хорошо, мы это обсудим позже, но пока оторвись ненадолго — нам нужно поехать к твоей дочери. Ты ведь ее еще не видел со вчерашнего дня? Мне сообщили, что Таня все это время находится в шоковом состоянии — ни с кем не разговаривает, не отвечает на вопросы.

— Это естественно в данной ситуации, но это пройдет, — его голос звучал равнодушно, словно он говорил о постороннем человеке. — Не вижу особой необходимости мне сейчас ее видеть.

— То есть… как это? Приди в себя, Сережа! Твоя жена, мать твоего ребенка умерла. Не важно, при каких обстоятельствах, но она умерла, остался ребенок.

— Я уже забыл, что у меня когда-то была жена, — медленно произнес Сергей, — это было очень давно, а все, что теперь, меня совершенно не касается.

— И твоя дочь тебя тоже не касается?

— Если честно, я даже не вполне уверен, что это моя дочь, — ему самому стало страшно и совестно от этих слов, но вновь нахлынувшие гнев и обида на Наталью подавили чувство вины.

Петр Эрнестович, вспыхнув, поднялся.

— Вот, значит, как. Хорошо, работай. Я смогу пробыть здесь еще пару дней, потом увезу Таню с собой. Ты, надеюсь, не станешь возражать?

— Делай, что хочешь, я же сказал: меня все это не касается.

Две «Волги» с грузинскими номерами затормозили возле дома Халиды почти одновременно. Из одной, легонько постанывая под тяжестью собственного веса, выбрался Зураб, дядя Айгуль, а следом за ним пружинисто выпрыгнул Рустэм Гаджиев. Из другой вылез Петр Эрнестович Муромцев. Выпрастывая ногу из машины, он тоже слегка покряхтел — брюшко, нажитое за годы кабинетной работы, давало себя знать. Встреча была неслучайной — Гаджиеву в нужное время дали знать, что директор головного института, курирующего работу экспериментального комплекса в их совхозе, отъехал от базы и направляется к дому его дочери. Сам Рустэм в это время находился у своей охваченной горем невестки Айгуль и беседовал с ее дядей. До дома Халиды оттуда вполне можно было дойти пешком минут за десять, но Зураб потребовал, чтобы они поехали на его «Волге». Действительно, где это видано, чтобы ответственные работники ходили пешком!

Пожав руку Муромцеву, Рустэм представил ему Зураба и пригласил гостей войти в дом его дочери. Их встретили Зара и ее дочь, вокруг голов их были повязаны черные траурные платки.

— Как моя племянница? — торопливо спросил Петр Эрнестович.

Зара, не смевшая первой нарушить молчание, немедленно начала рассказывать:

— Весь день ничего не ела — как привела ее Халида, так она легла, повернулась к стене и ни слова не сказала. Следователь заходил, спрашивал — она только смотрит и молчит. Халида детей ко мне домой отослала, а сама целый день с Таней. Сейчас они обе заснули, но если скажете, то разбужу.

— Не надо их будить, — устало опускаясь на стул, вздохнул Муромцев, — я подожду, вы не беспокойтесь.

Накрыв на стол, женщины немедленно удалились, Зураб достал из портфеля бутылку вина, открыл ее и разлил по маленьким рюмочкам.

— Хотел бы выпить за знакомство, но не то настроение, — сказал он, поднимая отливающую янтарем жидкость, — помянем ушедших. Вам уже сообщили подробности?

Петру Эрнестовичу не хотелось сейчас ни есть, ни пить, но он из вежливости коснулся губами края рюмки и, поставив ее на стол, со вздохом сказал:

— В общих чертах. Ужасная история.

— Не то слово, это позор! — Зураб грохнул кулаком по столу. — Это для всех позор! Мужчина есть мужчина, у него должна быть голова на плечах!

— Зураб, я знаю, как ты любишь племянницу и переживаешь из-за нее, — Гаджиев на миг прикрыл глаза, словно от сильной боли, — но уже ничего нельзя изменить. Да, много лет назад, когда погиб мой сын Наби, спасая людей, я им гордился. Теперь мне гордиться нечем. Но это тоже мой сын, мне больно, и матери его тоже больно.

— Айгуль могла бы сейчас жить заграницей и купаться в золоте, — угрюмо возразил толстяк. — Теперь она вдова с маленькими детьми, а ей нет еще и тридцати.

Чувствовалось, что трения между родственниками начались уже давно, но несчастье обострило их до предела. Петр Эрнестович бросил сочувственный взгляд на расстроенное лицо Гаджиева.

— Извините, сейчас уже действительно не стоит искать виновных, жизнь есть жизнь, — сухо заметил он Зурабу. — Случилась трагедия, погибли два совсем еще молодых человека, и перед этим все бледнеет. Когда родным выдадут тела для погребения?

Рустэм вздохнул.

— Следователь сказал, что дня через два, у экспертизы никаких дополнительных вопросов не возникло. Айгуль хочет забрать тело мужа в Тбилиси, но это еще не решено — Фируза хочет похоронить сына на нашем кладбище, она плачет и просит меня об этом. Что же касается вашей невестки, то… — он слегка запнулся, — утром я говорил с дочерью. Халида уверяет, что ваша невестка как-то в разговоре высказала пожелание, чтобы ее похоронили рядом с сестрой. Конечно, это был просто мимолетный разговор, но, тем не менее, моя дочь очень хотела бы этого, однако большинство наших односельчан категорически против, вы понимаете…

— Понимаю, — Муромцев провел рукой по лбу.

— Я начал было говорить об этом с Сергеем, — продолжал Рустэм, — но он так оскорблен, что даже не хочет упоминать имени своей жены, сказал, что ему безразлично.

— Никто не может так унизить мужчину, как слабая женщина, — проворчал Зураб.

— Нет-нет, я сам всем займусь, — торопливо возразил Петр Эрнестович. — Что ж, если люди не хотят, чтобы Наталья была похоронена на местном кладбище, мы должны уважать их желание, но, видите ли, я просто ко всему этому не был готов. Моя сестра сейчас находится в больнице в Москве — рано утром мне по телефону сообщили, что ей стало нехорошо в поезде по дороге в Кисловодск. Не успел я повесить трубку, как позвонили отсюда. Я немедленно вылетел в Тбилиси, но отсюда мне нужно будет в Москву к сестре. Сергею я пока о ее болезни ничего не сообщил — он в невменяемом состоянии и все равно ничем не сможет помочь. Отсюда можно будет позвонить в Москву?

— Разумеется, — кивнул Рустэм, — в любой момент вас соединят, связь работает нормально.

— Спасибо, я просил мою бывшую ученицу узнать и сообщить мне, как Ада.

— А я попробую помочь вам с организацией транспортировки гроба, — сочувственно предложил Зураб.

— Дядя Петя!

Мужчины обернулись — Таня с широко раскрытыми глазами стояла на пороге. Бросившись к дяде, она обхватила его за шею, уткнулась в плечо и зарыдала — громко, навзрыд.

Глава двенадцатая

Пока прибывшая из районного центра следственная группа осматривала место, где произошло убийство, над пропастью кружил вертолет, и со скалы можно было видеть милиционеров, суетившихся возле тела Натальи Муромцевой. Следователь допросил ближайших родственников погибших, и мать убитого, Фируза Гаджиева, сразу же призналась, что ее сын и Муромцева на протяжении длительного времени состояли в близких отношениях, а в ночь убийства, тайно встретившись в ее доме, провели вместе несколько часов.

Сама Гаджиева в это время ушла спать в сарай, но под утро проснулась и решила вернуться в дом — напомнить любовникам, что пришло время расставаться. Увидев свет — он пробивался сквозь шторы, — она подождала немного, а потом, приоткрыв дверь, заглянула внутрь и сразу увидела Ильдерима — он лежал возле стола, и из груди его торчал нож. И хотя тело уже начало остывать, матери не сразу поверилось, что сын мертв. А когда она это поняла, то, обезумев от горя, начала кричать и бросилась искать убийцу-Наталью, потому что была уверена, что никто, кроме любовницы, не мог вонзить нож в грудь ее сына.

Муж Муромцевой, профессор Сергей Эрнестович Муромцев, показал, что уснул вечером в начале одиннадцатого, а утром его разбудили, сообщив о гибели жены. Дежурный вахтер подтвердил, что Муромцев ночью действительно никуда не отлучался, а вот жена его вышла где-то в половине одиннадцатого, объяснив это тем, что ей необходимо проведать беременную невестку.

Халида Лузгина, сестра убитого, легла спать сразу, как только окончился шедший по второму каналу фильм «Земляничная поляна». Она утверждала, что вечером Наталья покинула ее дом, как только начало темнеть, и больше не возвращалась.

Жена убитого, Айгуль Гаджиева, показала, что в ночь убийства спокойно спала у себя дома. Накануне муж привез ее и детей в совхоз, а сам уехал в Тбилиси. Попрощался с женой и детьми очень нежно — Айгуль даже и подумать не могла, что он собирается тут же вернуться обратно, чтобы встретиться с другой женщиной. О том, что у Ильдерима есть любовница, она знала, но это случалось уже не в первый раз. Ей приходилось смиряться и терпеть ради детей — он всегда был заботливым и ласковым мужем, хорошим отцом их детям, но дядя угрожал, что если еще хоть раз узнает об изменах Ильдерима, то заставит племянницу развестись. Поэтому она по совету свекрови делала вид, что ничего не знает — боялась разрушить семью.

Бывший одноклассник убитого, водитель грузовика Расул Хаметов, признался, что за день до случившегося привез Ильдерима Гаджиева в совхоз — тот сказал, что ему нужно тайком от жены встретиться с какой-то женщиной. Утром того дня, когда произошло убийство, Хаметов собирался отвезти Ильдерима обратно в Лагодехи. Из-за этого он даже немного задержался с отъездом — ждал приятеля, пока по селу не разнеслась весть о его гибели.

Отец убитого, председатель совхоза Рустэм Гаджиев, был потрясен и разгневан, когда узнал, что сын состоял в связи с женой его друга. Приехавший из Тбилиси дядя Айгуль рассказал о некоторых других внебрачных связях своего зятя, но больше никто из окружающих ничего по существу добавить не мог.

К вечеру второго дня были получены результаты экспертизы. Согласно им смерть Гаджиева наступила между двумя и половиной четвертого утра. К сожалению, эксперты не смогли назвать более точного времени, поскольку труп поступил в их распоряжение достаточно поздно.

В доме Фирузы Гаджиевой, где произошло убийство, обнаружили многочисленные следы пребывания любовников. Отпечатков пальцев везде было так много, что по ним трудно было на что-то ориентироваться — к Фирузе постоянно захаживало множество соседей. Однако на рукоятке ножа, послужившего орудием убийства, четко отпечатались пальцы Натальи Муромцевой, и когда следователь получил результаты экспертизы, у него отпали все сомнения, и осталась единственная версия случившегося.

Согласно ей где-то около двух ночи между любовниками произошла размолвка, причину которой теперь вряд ли можно было точно установить. Фируза Гаджиева утверждала, что Муромцева давно преследовала ее сына своими домогательствами. Эта женщина требовала, чтобы Ильдерим оставил семью и женился на ней, но он видел в их связи всего лишь легкую интрижку и не знал, как ему отвязаться от назойливой любовницы. В совхоз он, по словам матери, вернулся, чтобы успокоить Наталью — боялся, что она в пылу неудовлетворенной страсти что-нибудь натворит. Похоже, что во время свидания Муромцева опять начала настаивать на своем и получила отказ. Тогда, в пылу гнева схватив нож, она ударила любовника прямо в сердце. Умер он мгновенно, и Наталья, будучи врачом, поняла это сразу. Возможно, она тогда же и решила свести счеты с жизнью, но сначала хотела попрощаться с дочерью, поэтому направилась к дому Халиды Лузгиной.

Вероятно, Таня проснулась, спустилась к матери, и они немного поговорили, а потом Наталья ушла. Вряд ли, конечно, она рассказала девочке о случившемся, но вела себя и разговаривала странно. Таню это встревожило, поэтому она решила проследить за матерью и пошла за ней следом.

Последняя часть стройной версии следствия была шаткой, поскольку Таня Муромцева не подтвердила ее, хотя и не стала отрицать. Следователь дважды пытался поговорить с ней в присутствии педагога, но она на все вопросы тихо отвечала «не знаю», и неподвижно смотрела в сторону. Решив, что девочка еще не вышла из шокового состояния, ее оставили в покое, хотя до конца и неясно было, почему она среди ночи оказалась на кладбище, став свидетельницей самоубийства матери. В целом уже через два дня картина убийства Ильдерима Гаджиева была ясна, самоубийство Натальи Муромцевой доказано, и после выполнения некоторых формальностей дело подлежало закрытию в связи со смертью лица, совершившего преступление.

Через два дня следователь сообщил, что назавтра оба тела можно будет забрать из морга для погребения. Поздно вечером, когда Рустэм Гаджиев и его жена Сабина уже легли спать, в дверь их дома тихо постучали. Встревоженная Сабина, изнервничавшаяся за последние дни, поспешно спустилась вниз, чтобы открыть — в селе их не принято было ходить в гости в такое время, и человек, пришедший в столь поздний час, вряд ли мог принести добрую весть. Таня, стоявшая на пороге, исподлобья смотрела на ошеломленную женщину и переминалась с ноги на ногу.

— Здравствую, детка, — мягко сказала Сабина, — что же ты стоишь? Заходи.

— Извините, я вас разбудила, да? Просто, мне очень надо было… Надо было поговорить с вашим мужем. Понимаете, я… Ну, мне очень надо, понимаете?

— Зайди, Таня, — уже успокоившись, произнесла жена Рустэма Гаджиева. — Зайди и сядь, а я сейчас разбужу мужа.

Тане никогда прежде не приходилось разговаривать с этим человеком, хотя ей столько рассказывали о нем, что он стал для нее чуть ли не живой легендой. Видела она его прежде лишь мельком издали и только теперь, сидя напротив Рустэма, поняла, как схожи они с Халидой тонкими чертами лица.

— Следователь сказал, что завтра можно будет, — в горле ее встал ком, — можно… ну, забрать мою маму. Тетя Халида сказала правду — моя мама… Она и вправду иногда говорила, что хочет, чтобы ее похоронили рядом тетей Лизой. Конечно, она просто так говорила, она не думала… Я знаю, о чем вы сейчас подумали, — в голосе девочки неожиданно зазвенел отчаяньем, — вы подумали, что ваши односельчане никогда не согласятся похоронить убийцу на своем кладбище, но моя мама не убийца! Это не она, это я убила вашего сына!

Слегка качнувшись от неожиданности и пронзившей душу боли, Рустэм на миг прикрыл глаза, потом вновь посмотрел на съежившуюся девочку.

— Не надо так говорить, Таня, — глухо сказал он. — Следователь уже установил правду, так что тебе никто не поверит. Я понимаю, ты хочешь, чтобы желание твоей мамы было выполнено, но…

— Мама стерла отпечатки моих пальцев с ножа, она хотела, чтобы подумали на нее, а не на меня. Она сказала, что из-за этого вся моя жизнь будет загублена. Она просила меня молчать, идти домой и никому ничего не говорить, и она не хотела… Она не хотела убивать себя. Мама… пошла на могилу тети Лизы, потому что думала, что потом ее посадят в тюрьму, и тогда она уже не сможет… А когда вдруг стали кричать, она испугалась, что я не выдержу и все расскажу, и потому… И еще ей было стыдно перед папой, перед тетей Халидой — за все. Она подумала, что не сможет теперь смотреть им в глаза, она вправду так подумала! И тогда… Я бежала, чтобы ее удержать, но не успела.

Тяжело вздохнув, Рустэм устало покачал головой.

— Ты не можешь знать, что думала твоя мама перед смертью, и никто уже этого не узнает.

— Я всегда знаю, что думают люди. Я знала, что думала моя мама, я знаю, что сейчас думаете вы: вы хотели бы мне помочь, вам меня жалко, и вы не знаете, что делать. Но не надо меня жалеть, я убила, понимаете?

— Подожди, не кричи так, — попросил ошеломленный Рустэм, касаясь рукой виска, — я видел много непонятного в своей жизни, много такого, что ученые не всегда могут объяснить, но сейчас я хочу, чтобы ты не волновалась, а спокойно мне все рассказала.

И Таня начала рассказывать. Обо всем — о своих бабках и прабабках с отцовской стороны, об их способностях, которые проявлялись в минуту сильного волнения. И о том, что у нее самой эти способности оказались во много раз сильнее — настолько, что ей бывает страшно. О том, как она мучилась, узнав, что мать изменяет отцу. О том, как бросила свою угрозу в лицо Ильдериму, и после этого прочитала в его мыслях свой приговор.

— Он хотел нас убить, понимаете? — плача, говорила она. — Убить меня и маму. Потому что раньше у него была одна нехорошая женщина, болевшая сифилисом, и дядя его жены очень сердился. Он не дал бы вашему сыну вступить в партию и поехать заграницу, если б узнал. Но я никогда в жизни никому бы не сказала, никогда! Я просто очень рассердилась, потому что ваш сын плохо подумал о моей маме, и я сказала ему… Я пригрозила, а он решил нас убить. Я это ясно видела, я даже знала как — он разобьет мне голову, задушит маму, а потом сбросит нас обеих в пропасть и уедет из села на грузовике своего друга. Я не знаю, как я смогла его ударить ножом, но я защищалась! А мама просто хотела меня спасти.

Рустэм поднял руку, веля ей замолчать, потом встал, подошел к окну и долго стоял, глядя в ночную черноту, а лицо его казалось высеченным из камня. Наконец он повернулся к Тане и медленно произнес:

— Ты говорила сейчас о таких вещах, о которых не могла знать, поэтому я готов тебе поверить. Если так, то ты все сделала правильно, но никому и никогда не рассказывай того, что сейчас рассказала мне. Пусть все будет так, как пожелала твоя мама: ее похоронят на нашем кладбище рядом с сестрой, я так решил. Тело своего мужа пусть Айгуль увезет в Тбилиси, как хотела прежде.

Взгляд его потемнел, и лицо стало мрачным.

«Сто лет назад мой дед мальчиком убивал русских, мой отец сложил голову на последней войне с немцами, и я тоже там был, я тоже убивал. Тот немец, который чистил винтовку — он не ждал нападения, мы подкрались незаметно, чтобы снять их посты. Немец что-то насвистывал, повернулся, я видел его глаза — светлые, прозрачные, как стеклышко, я до сих пор их помню. Врагу нельзя смотреть в глаза, когда должен его убить, иначе потом всю жизнь будет сниться этот взгляд. Потому что человек не рожден для того, чтобы убивать человека. Но ради чего один из моих сыновей готов был стать убийцей? Убийцей женщин! Ради партбилета и жизни за границей? Интересно, видела ли девочка его глаза, когда…Нет, это должна была сделать не она — я сам должен был стереть его с лица земли!».

Глаза Тани широко раскрылись, в них мелькнул ужас.

— Не надо! — коротко вскрикнула она, поднеся руку к горлу. — Не надо так думать, пожалуйста! Я не видела его глаз, нет!