Откровения знаменитостей Дардыкина Наталья

Раскопки счастья

Писатель Петр Алешковский: «Мне все время хочется удрать на природу»

Еще один талантливый писатель в роду Алешковских — Петр. Интереснейшая личность! Прекрасный рассказчик и отменный стилист. Немногие писатели трижды были внесены в шорт-лист премии «Русский Букер» за лучший русский роман года. Петр Алешковский удостоился такой чести. Среди финалистов был и его роман «Рыба», хотя и не подучил главной премии.

Не всем близка исповедальная откровенность его героини по имени Вера. Иные критики отыскали параллель между ней и Христом. Она действительно жила так, словно исполняла заветы Иисуса, который говорил, что уверовавшие в него «возложат руки на больных, и они будут здоровы». «Рыба» у мудрого автора возвращает заинтересованного читателя к евангелическим откровениям: Иисус позвал за собой братьев-рыболовов: «Идите за Мною, и Я сделаю вас ловцами человеков». Алешковский, вероятно, захотел посмотреть на свою современницу глазами пророков. И понять ее. И разделить ее душевный свет.

— Петр, отдельные сцены вашего романа «Владимир Чигринцев» нагоняют на доверчивого читателя всамделишный страх. У вас там появляется то ли колдун, то ли вурдалак — словом, запашок нечистой силы иногда щекочет читательские ноздри.

— Ирреальный мир существует, по крайней мере он давно обжил литературу, она его запечатлела столь определенно, что иногда эта дьявольщина похожа на нашу современность.

— В жизни не приходилось встречаться с подобным?

— Страх непридуманный намного хуже — стоит порой выйти на улицу. Случайный прохожий бывает страшнее вурдалака. Я задумывал роман как голливудский антитриллер. Вурдалак у меня не собака, а сталинский палач, повстречавшийся герою и о своем прошлом откровенно рассказавший. Реальность оказывается куда страшнее вымысла. Ирреальный мир отрицать глупо — каждый встречался с чем-то странным. Но тем не менее я вспоминаю слова священника, которому задал вопрос о присутствии потусторонней силы в нашей жизни. Он ответил: «Нам всем случалось встречаться с различными видениями, но давайте перейдем к делу». По-моему, дело литературы — создавать иной мир, пусть он будет иногда сказкой или чем-то отвлеченным. Мне интересна та грань, что проходит в нашем сознании. Свидригайлов у Достоевского говорил, что привидения встречаются в особых ситуациях, когда наша нервная система терпеть уже больше не может. Вопрос заключается в том, как настроить себя самого на реальную жизнь, чтобы терпеть и принимать ее с удовольствием. Но ведь не всегда удается…

— На вашем добродушном лице читается любовь к житейским удовольствиям. Могу предположить, что вы хлебосольный хозяин.

— Сознаюсь, люблю поесть. И люблю приготовить. А если будет все на столе, гости найдутся.

— Как вас принимали в Штатах?

— Я был там три месяца в Айова-Сити. Помните поговорку: «Дрожи, корова из штата Айова» — когда Хрущев посетил Америку? В самом сельскохозяйственном штате — университет на 30 тысяч студентов, где осуществляется самая известная писательская программа в Америке, дающая стипендии американским писателям и поэтам: они здесь живут и создают свои творения, читают время от времени свои вещи, участвуют в дискуссиях на скучную тему «Почему я пишу». Это, по сути, дом творчества. Вот туда меня и пригласили.

— И вам оплатили дорогу в оба конца? И все остальное?

— Да. Нас было 37 человек из разных стран. От России приезжал еще Виктор Пелевин. Два австралийца, два латыша, один литовец, двое из Аргентины… Самый интересный месяц из трех — посередке, когда нам был выдан билет «Дискавер Америка». Мы разлетелись кто куда. Месяц и неделю я путешествовал по стране. Посетил шесть крупных городов: читал, выступал, общался. Нашлось много старых и новых друзей, они тут же бросались навстречу, предлагали свои машины и свои услуги. В 89-м году я бежал из Америки с ощущением Леонида Зорина, что я покинул город Желтого Дьявола. Тогда я жил в бюрократическом и скучном Вашингтоне, а на этот раз был свободен, как турист-одиночка.

— Как будто впервые приехали в Америку?

— Нет, как будто второй раз. Я вспоминал свой первый приезд, отталкивался от старого впечатления, глядел на все новыми глазами.

— Петр, и какие впечатления самые экзотические?

— Самое экзотичное — это посещение бизоньей фермы, где живет Дан Макфарлейн, нынче уже мой приятель, и выращивает бизонов, причем на отстрел. Помните фильм «Благослови детей и зверей»? Когда я приехал к нему, то понял: не надо дикий скот жалеть. Я знаю, «зеленые» меня за это заклевали бы и заклюют. Так вот, Айова — плоская и скучная. Фермеры растят здесь кукурузу и сою — и все, больше ничего. За это они получают государственную поддержку. Мой герой вернулся в эти родные для него места в 50 лет, по существу — в предпенсионном возрасте. И уже 10 лет служит своему штату и своей странной идее: возрождает семейную ферму, отказавшись от официальных субсидий.

— И Бог ввел его прямо в объятия бизонов…

— Сначала он построил дом, взял ссуду и купил сто породистых коров. Но этого оказалось мало, и появились бизоны. За одного убитого зверя охотник платит 2 тысячи долларов, после отстрела фермер сдает мясо, и получается в целом тысяч 5–6 долларов. Конечно, сложно вычислить, разыскать такого клиента, который может выложить столько за удовольствие охоты. Отстреливаются в основном бракованные животные. Живет мой приятель не скучно. Бизоны помогают ему сохранить лес, в котором свободно пасутся олени. Их он охраняет, как и лес, редкость в давно распаханной прерии. Вообще диких животных в Америке невероятно много: олени, еноты, скунсы, опоссумы, ястребы, белки. А белки — это настырные крысы.

— Но зачем вы так милых белочек унижаете?

— А они на самом деле из породы грызунов. В Америке их великое множество. Сбитая белка или енот — обычная картина на дороге: ими усыпаны обочины. Ночью они выбегают на шоссе, и фары их ослепляют. И они погибают. И никому в голову не придет сделать из них шубу.

— Откуда у Дана бизоны?

— Бизонов в Америке много. Дан Макфарлейн признался: у американцев бизон в крови, это миф, а потому охота на них вроде участия в вестерне.

— И несмотря на знаменитый фильм?

— Да этот фильм смотрели, наверное, только в России. Он же не кассовый… Охотники — особая порода. Мне показывали видеофильм, где охотник одной стрелой завалил бизона. Человек, надо сказать, отвратительный.

— Стрела была с ядом?

— Нет, сейчас делают такие луки, каких в древности не производили. Кстати, очень распространенный теперь вид охоты.

— Что получает охотник от фермера за свои 2 тысячи баксов?

— Отличившемуся герою выдают голову на чучело. Чучельщик живет рядом, зарабатывает не много — кажется, долларов 120. Убивший бизона забирает еще 35 фунтов бифштечьего мяса.

— Оно вкусное?

— Очень даже, как всякая дичина: без жира, с особым привкусом.

— Как же ваш знакомый справляется с таким сложным хозяйством?

— Жена Дана работает медсестрой в маленьком городишке и в делах фермы не участвует. У них две дочери: одна в университете учится на писателя или журналиста, другая мечтает стать врачом. Ездит эта шестнадцатилетняя девочка в школу на длинном «бьюике» — три мили до школы каждый день, если только не идет снег. Когда наваливает, вся Америка встает… Помогает моему приятелю дочь от первого брака: она живет рядом, в доме его матери. С ней вдвоем он, по сути, ведет все хозяйство. Конечно, механизация невероятная!

— Как вы с ним общались?

— На английском.

— Кто вам поставил английский язык?

— Ненавистная спецшкола, а затем МГУ — истфак. По образованию я археолог.

— Роман ваш заставляет думать, что вы имеете вкус к старине. Не литературный и даже не бытовой интерес, а что называется искусством для искусства.

— Мне сложно соглашаться или отвергать такое впечатление. Археолог я потомственный. Родители — археологи, дед с бабкой — искусствоведы. Тесть — историк, жена — историк. Так что из этого «проклятого круга» никуда не деться. Шесть лет я проработал в «Союзреставрации», в Андрониковом монастыре. Правда, уже 13 лет, как я это дело бросил.

— Не от археологии ли ваше знание драгоценных камней, о которых вы так вкусно пишете в своем романе?

— Камни я знаю и люблю, но не люблю коллекционирование. Люблю смотреть на редкие вещи, держать их в руках. С детства мне было вбито: коллекционирование — грех. Музейный сотрудник не имеет права собирать. У меня есть несколько побрякушек, которые я люблю: наконечник стрелы, какие-то фитюльки, глиняный горшок, с которым связаны воспоминания. Но собирать коллекцию бабочек или картин мне и в голову не придет. Коллекционирование я не осуждаю. Например, я долго покупал книги. Сейчас покупаю их значительно меньше. Предпочитаю коллекционировать места. И не наскоком, а основательно: приехать, пожить, посидеть месяц. Еще лучше приехать второй раз. Стихов, например, я почти не помню наизусть. Зато помню настроения. Как выглядело, скажем, дерево. Помню пейзажи. Могу не запомнить лица, но помню в подробностях одежду. Пальто, например, где дырка была закрашена тушью. Это мои коллекции. Они мне интересны.

— Я вас знаю по вашим сочинениям; мне представилось, что вы человек лесной, — так хорошо вы чувствуете его дыхание.

— Если бы мог, я, наверное, жил бы в лесу. Значит, я не очень лесной. Но мне все время хочется удрать на природу: там мозги прочищаются и работают лучше. Спокойно, никто не звонит, не дергает. А когда нужно, можно сесть в машину и приехать в Москву.

— Приходилось ли одному ночевать в лесу, как вашему герою Владимиру Чигринцеву?

— Не раз! И блуждать приходилось. Однажды я чуть коньки не отбросил в тайге, под Архангельском. Был у меня компас, но, двоечник по физике, я ему не поверил. Заночевал. Выли волки. Это встретишь не часто. Выли очень красиво.

— Красиво, если слышишь в кино…

— Да нет, на самом деле красиво. Но пока ты до этого дойдешь, переживешь много тревожных минут. Потом понимаешь: они воют далеко и не для тебя. Они разговаривают сами с собой… Хорошо, что тогда светила луна. Хотя разжег я костер, но холод пробирал, потому что уже морозило.

— Уж не на охоту ли вы приехали в архангельскую тайгу?

— Охотился. Спутал следы и заблудился. Некуда было деваться. Еды осталось немножко, и я ее не тронул, поскольку не представлял, как долго мне придется блуждать. Живности никакой не встретил. Пошел я за глухарем. В тех местах глухари, случается, подпускают человека близко — птицы там непуганые. Да и шел-то я не столько убить, а насладиться. Не знаю, насколько это хорошо. Но тянет, на охоте хочется отдаться чувству, как внезапной любви. Иначе зачем?

— При свете дня вы легко нашли дорогу?

— Услышал ночью выстрел своего напарника — он меня «выстреливал». Засек направление. Потом мы с ним посчитали — нас разделяло 11 километров, и звук не должен был долететь до моего уха. Может быть, ветерок какой-то особенный от него ко мне подул. Вышел я к напарнику совершенно без сил к концу второго дня. Никому не желаю такого эксперимента. Но он нужен, хотя не знаю зачем. Счастье спасения — это счастье. Никакого Джека Лондона — просто идешь. Никакой романтики, очень тяжелая грязная работа — идти по лесным завалам. Сапоги резиновые — тяжелые и холодные. Ноги сбиты.

— Но работает инстинкт самосохранения?

— Да, сам себе говоришь и подстегиваешь себя: чего ты лежишь, давай — пошел! Городскому человеку не часто такое доводится испытать.

— Вы были в Архангельске, до Соловков там недалече. Не приходилось побывать?

— Я работал на Соловках археологом. Первые дни, я помню, было тяжело: ГУЛАГ вылезал отовсюду — кости, черепа мы находили грудами. Археолога черепами не испугаешь. Но здесь за ними стояли сотни безвинно убитых… Постепенно монастырь взял свое. Я уже не думал о ГУЛАГе вообще. Размышлял: какой нужен был труд, чтобы выполнить такую титаническую работу! Стены и дамбы — это же российские пирамиды. Сила и красота соловецкой природы и самого монастыря постепенно вытеснили ужас. Он впитался в мозг, в сознание, но уже не давил. Я по настроению не пессимист и не стремлюсь к пафосу. Но там чувствуешь: эта мощь существовала и останется для людей. Впечатляющая поездка, не могу найти слова попроще. Я много видел таких поруганных мест, работая в реставрации.

— Как вам сегодняшняя Москва?

— Восхитительно молодеет! Дом за домом возрождается. Мы ходили и не видели эти прекрасные особняки, потому что они были грязные, обшарпанные, серые. Теперь я понимаю восклицания приезжающих сюда американцев: «У вас Европа». А мы им: «Какая там Европа!» В Москве сохранилась-таки Европа! Правда, у сегодняшних нуворишей нет вкуса. Я видел на Пречистенке новый дом — ужасный, с золотыми колоннами, поросячий, богатый. Он нелеп рядом с особняками начала века.

— Сказывают, наши эмигранты в Америке очень любят оставленные в России социалистические порядки. Вы понаблюдали нашу эмиграцию?

— Эмигранты разные. Одни вообще не вспоминают о Родине. Таких не много. Другие живут в русском Гарлеме, на Брайтон-Бич. Наряжены по невероятной моде. Говорят ужасающе — по стилю, по слову, по содержанию: про жрачку, про телеса. Невероятно, какое сословие там укоренилось! При этом все косно, рутинно. Застывшее болото. А ведь среди них есть люди хорошие. Но растворились в болоте, почти не видны. Общее впечатление ужасающее. Мне больше по душе люди, которые пытаются стать американцами. Уж коль ты уехал, живи по законам страны, тебя приютившей. Никогда не станешь до конца американцем — это понятно. И нечего плакать, кричать, убиваться по прошлому. Надо жить, действовать, работать. Эти работающие вызывают у меня глубокое уважение. Судьбы у них складываются по-разному. Один мой приятель живет в Сан-Франциско 15 лет. Начинал с нуля, а сейчас — менеджер компьютерной фирмы. С ним все в порядке. Он технарь из Питера. Вывезла его из России юная девочка Эмили. Она вывозила диссидента, поэтому расписались, поженились, выехали. Но очень скоро поняли, что жить вместе не смогут. Разошлись. Но не поссорились, а поддерживают дружеские контакты. Дальше приятель вставал на ноги, женился еще раз, теперь на русской, родившейся там. Пожил какое-то время и понял, что в унисон они не попадают — разные. Разошлись. И вот произошло неожиданное: мой приятель вновь женился на Эмили. Сейчас у него нормальное состояние нашедшего свой путь человека. И жаль тех, кто постоянно ждет, что кто-то что-то ему обязан преподнести. Но ведь такие есть везде — и у нас.

— Ваша жена, наверное, окружает вас таким уютом и такой тишиной, чтобы вам хорошо работалось?

— Тишина достигается другим способом. Раньше я уходил в свою мастерскую. А когда стал ее сдавать, чтобы выжить, я уезжаю куда-нибудь — в деревню, на дачу. Там, где мне удобно, — моя мастерская. Обслуживаю себя сам, поскольку бываю один. Собственности у меня нет — всегда живу приживалом. Мне так проще. Не хочу ее заводить, боюсь ее — ответственность, привязанность, бесконечные доработки.

— Вы по-настоящему свободный человек .

— Может быть. У меня есть машина, которая меня передвигает из точки А в точку Б.

— А если в дороге что-то сломается, вы обслуживаете себя сами?

— По мелочи — да. Крупный ремонт сам делать не берусь. Кстати, об обслуживании. Моя жена работает в государственной гимназии. Получает нормально. А я до последнего времени таксичничал на своем «жигуленке» — 5 лет работал водилой по Москве. Радости это не приносит. Занудно. Знаю наперед, что мне расскажет очередной клиент. В Лондоне я делал материал — сравнивал лондонское и московское такси. Сел в кеб и спрашиваю водителя: «Вам хватает на жизнь?» А он мне: «Ты думаешь, эта профессия в разных странах разная? Всюду то же самое. — Он чирканул ладонью по горлу: — Во как достали».

— Про такси вы вспомнили, а про жену не рассказываете. Как ее зовут?

— Тамара Эйдельман.

— Дочь знаменитого Натана Эйдельмана?

— Да. Мы учились на истфаке МГУ — она на два курса моложе. После диплома Тамара сознательно выбрала преподавание. Гимназия у них хорошая, у Поклонной горы, за Бородинской панорамой. Сейчас, помимо истории, преподает еще английский — не хватает англичанок. Приходит домой очень поздно, уходит очень рано, потому что есть еще и нулевые уроки. Загруженность и ответственность невероятная. Помимо своих детей у меня в доме еще 40. Устаю от впечатлений. Школьный учитель — либо он влюбленный сумасшедший, либо ему там делать нечего. Профессию учителя уважаю. Но хотел бы видеть свою жену домохозяйкой, коль мог бы содержать семью сам. Увы, ничего не получается и не получится никогда. Никуда не денешься.

— Сколько у вас детей?

— Дочка и сын. Сын увлечен компьютером и разбирается в нем лучше отца. Невероятно. Я не люблю компьютер. Пишу ручкой, печатаю на машинке. На компьютере уже перенабираю набело. А для молодого поколения записать, перезаписать, сделать дубль — все элементарно, приятно, легко. Я чувствую: надо догнать сына — впрыгнуть в последний вагон уходящего поезда.

— Ваши дети, наверное, получили классическое эйдельмановское воспитание?

— Натан Яковлевич никогда не был классическим воспитателем. Он был человеком неординарным и одним из самых значительных, каких мне довелось встретить. У нас с ним были теплые отношения. Он много хорошего сделал для меня. Натан Яковлевич обладал широтой: мог отдать свою тему ученикам и впрыгнуть в другую тему. Он жил с удовольствием, приручая всех, кто был рядом. Сверхобщительный человек.

— Кажется, судьба Эйдельмана сложилась более благополучно: он избежал лагерей…

— Натан Яковлевич проходил по делу художника Краснопевцева. Его вначале не допускали до науки, и он преподавал в Новом Иерусалиме, потом в Москве. Школа ему много дала — развязав ему руки, заставила стать писателем. Он был и ученым очень большим. В меру своей широты ему удалось повернуть историю к человеку. В спорах он не дрался, а в игре в пинг-понг мог и запустить в победителя ракеткой. У него был совершенно взрывной характер. Он шел напролом, но никогда не оскорблял человека. Доброта в сочетании с простотой была в нем удивительна.

— Ваши дети что-то унаследовали от деда?

— Очень большой лоб и широкий нос. Он любил с ними возиться.

— Петр, когда вы пришли в литературу, вовсю гремела слава Юза Алешковского. Вы родственники?

— Алешковские — вероятно, обычная еврейская фамилия из Белоруссии или Украины. Я не знаю. Бабушку помню слабо. Дед умер до моего рождения. Поэтому у меня нет никакого знания своей европейской родни. Папа довольно рано умер, как только я кончил школу. По маме — русская линия. Я и прабабку знал. Ни в коем случае не открещиваюсь от еврейской своей половины. Юз Алешковский — папин старший брат, мой дядя. Живет он в Америке.

— Дядя не отпускает шпильки по поводу ваших сочинений?

— Дядюшка отпускает шпильки в адрес любого человека в зоне его внимания, поскольку он остер на язык. Существует мнение, что дядя Юз — матерщинник и бандюга.

— Про матерщину знают все.

— Да, он матерщинник. А кто не матерится? Но, уехав в Америку, он не выучил язык не по лени своей, а принципиально. Не пошел работать ни на «Голос Америки», ни на радио — отстоял свою независимость. Это удивительно. Александр Исаевич Солженицын отстоял свою независимость при наличии мировой известности и капитала. Дядюшка отстоял ее путем внутренней свободы. Он уехал с женой. Его Ирина, как мне кажется, — самая большая его находка. Она преподает в университете на английском, совершенно свободно владеет им. И очень любит студентов, они отвечают ей взаимностью.

— На соискание Букеровской премии выдвигали сочинения и Юза, и Петра Алешковских. А в финал попали вы. Как он отнесся к такому исходу?

— Я не виноват. По-моему, он переживал за меня — по крайней мере он мне так говорил. Зависти у нас друг к другу нет. Было бы смешно.

— Петр, можно сказать, ваша жизнь складывается удачно. Вас вновь выдвинули на Букера, хотя главной премии не дали.

— Да, как в анекдоте: новый русский спрашивает приятеля на банкете: «Вась, жизнь удалась?» Тот отвечает, падая мордой в черную икру: «Жизнь удалась». Я тоже могу сунуть голову в литературную икру с тем же восклицанием.

— О чем вы мечтаете?

— Я мечтаю о деньгах. Хотел бы иметь большие деньги, чтобы раз и навсегда забыть о них. Наверное, это мечта каждого, только сможет ли он в этом признаться. В детстве мне строгая мама говорила: «Деньги — ничто. Но очень хочется их иметь. И побольше».

— Вы хотели бы увидеть фильм по вашему роману?

— Лучше, если это сделает Голливуд. Представляете, сколько бы денег я получил? Поехал бы в Америку с большой сумкой, напихал бы ее там банкнотами, нанял телохранителя и приехал сюда, к себе в Москву… 

Мистик и однолюб

Александр Проханов: «Все мои романы — сплошное самоедство»

На теледебатах, когда он молчит, лицо его отрешенно и угрюмо. Но вот он взрывается, в эфир летят слова, полные злой иронии и ненависти. Он не любит разрушителей России. Страсть прохановских обвинений, во многом справедливых, часто вызывает лишь раздражение.

Проханов — поистине независимая и гордая личность: не был ни комсомольцем, никогда не состоял в КПСС или в других партиях. Он имеет множество советских орденов и наград. Его роман «Господин Гексоген» в 2002 году стал «Национальным бестселлером». Недавно Проханов стал лауреатом Большой Бунинской премии в номинации «Публицистика». Захотелось увидеть его в домашней обстановке. Александр Андреевич с готовностью согласился. И в нерабочий день — в праздник иконы Казанской Божией Матери — он встречал машину «МК» у ворот дачного поселка. Просторный его дом по внутреннему убранству — скромное жилище поселкового типа: газовое отопление, старая мебелишка… Главная радость этого дома — жена и дети. У Александра и Людмилы двое сыновей и дочь. И восемь внуков!

Русский рай По узкой деревянной лестнице поднимаемся на второй этаж, в его кабинет, и сразу оказываемся в окружении его акварельных работ на старорусскую тему. Увлеченно автор изобразил акварелью «Русский рай», словно искал в нем свое духовное спасение. Жестокий человек никогда не вообразит Россию такой праздничной — с зелеными, красными, белыми и сиреневыми лошадками, с петухами и индейками она возносится в небо.

— Что побудило вас взять в руки кисть?

— После множества скитаний по деревням и весям я написал первую свою книжку, самую любимую. Издали ее, скажу откровенно, бездарно. И я решился ее проиллюстрировать. Открыл акварельные краски… Рисовал полтора года, увлеченно, как будто у меня за плечами стоял ангел и диктовал свои откровения. А потом вдруг все видения исчезли. Закончились, словно ангел улетел.

— Вы помните свое состояние, когда писали акварелью?

— Оно было похоже на какое-то помрачение, наваждение. Это один из самых загадочных эпизодов в моей жизни.

— Когда-нибудь их выставляли?

— Перед изданием «Крейсеровой сонаты» я устроил выставку этих акварелей. Корреспондент «МК» Марина Овсова написала о ней, что эти картины пахнут медом.

Проханов подошел к книжной полке, достал «Крейсерову сонату» — огромный подарочный фолиант с его акварелями. Он издан всего в 500 экземпляров. На последней странице обозначено: «Продаже не подлежит». Пока он подписывал мне книгу, я заглянула в узкую комнату напротив. У икон горит лампада. А в кабинете полстены занимают старинные храмовые иконы со следами давних церковных погромов. Краски потускнели, местами облупились, грунтовка кое-где вспухла…

— Александр Андреевич, иконы находили среди щебня и развалин?

— У этих икон самые разные истории. От некоторых люди просто хотели избавиться. Вот эта валялась в развалинах храма без кровли, поливалась дождями, снегом, она чудом сохранилась. Она часть Каргопольского иконостаса. Мы ее освобождали от смерти. А эту икону Александра Невского, моего святого, мне подарил Илюша Глазунов.

— Вам недавно вручили Большую Бунинскую премию. Как вы отнеслись к этому событию?

— Мне очень приятно получить эту медаль, поскольку по натуре своей я Кощей. Получив медаль, я на зубок попробовал и пробу лицезрел. Медаль золотая.

— Что вас трогает в Бунине? Природа?

— Да. Она для меня является религией, которую исповедует русская душа. Религия моя — прежде всего православие. В XIX веке ощущалось ее угасание. Место религии заступила русская поэзия. Она — единый псалом во славу народов и мира. Наш первый певец Пушкин, потом Лермонтов, Тютчев, Блок, Ахматова… В поэзии — это воздух восклицаний и поклонения. Весь Есенин — огнепоклонник. Он поклонялся огням осенних лесов, огням цветущих полей с одуванчиками… Религия — это и сама природа. Третья религия — это литература.

Но в ХХ веке появилась религия победы русской, которая, казалось бы, была одержана в 45-м. Но я говорю не о военной победе. Мистическая, метафорическая победа с тех пор стал религиозной философией. Народ в этой победе был не паствой, а священнослужителем. Он взял ее, снял с креста. Это огромная жертва, мистическая и святая, которую Россия принесла миру в целом. Эти четыре религии я исповедую.

— В этой исповеди найдется ли место для личности Бунина?

— Бунин — мой любимый художник. Погружаясь в его произведения, в ароматы раскаленного русского языка, я забываю, что живу в другое время. Читая Бунина, растворяюсь в нем, как кусочек сахара в огненном кипятке. Мне кажется, что чисто эстетически русская словесность достигла в Бунине своей вершины и остановилась в нем. Перед изящной словесностью возник выбор: либо зачахнуть и исчезнуть в эпигонах, либо рвануться в совершенно другую сферу.

— А куда же нам отнести Набокова?

— Вслед за Буниным России был явлен Набоков. Он и продолжатель Бунина, но и его антагонист. Он прорвался сквозь бунинские эпитеты, сквозь сумасшедшую бунинскую изобразительность, сквозь мучительный, порой изнурительный эстетизм Бунина и сумел выйти на эстетику метафоры, метаметафоры, эстетику иррационального пересотворения миров.

— Его «Лолита» славна не иррациональным началом.

— И тем не менее после Бунина русская проза не в состоянии была подняться до бунинского уровня.

— Вы могли бы сейчас перечитать «Лолиту»?

— С какой стати я до сих пор буду читать «Лолиту»? Зачем мне «Лолита», посмотрю порнофильм. И все.

Мы из молокан

— Александр Андреевич, забудем про самых роскошных нимфеток! Лучше расскажите о вашей семье.

— Во мне две родные ветви — прохановская и фефеловская. С одной стороны, ветвь модернистского баптизма — дед Проханов был евангелистом. Двоюродный мой дедушка Иван Степанович Проханов решил стать лидером этого направления. Родной дед занимался философией, теософией. Сам про себя я не могу сказать, имею ли глубокие корни философского умонастроения. Мне дороже молоканская вера. Мы из молокан, люди замкнутые, своенравные, ходим в таких длинных зипунах, готовим молоканскую лапшу. С вами, православными, мы очень осторожничаем. Когда-то все православные иконы, книги мои предки погрузили на телеги, передали православным батюшкам и уехали на Кавказ.

— Сказывают, что ваших предков на Кавказ переселила Екатерина Вторая.

— По-видимому, это сделано не при ней, а при Александре Втором. Поселили в голом ущелье — живите! Кстати, чаще были просто беглецы из России, уходили из-под разного гнета, в том числе из-под религиозного. Бродили в ту пору странники, скитальцы, проповедники. Русь ведь полна ереси, полна фанатизма, всевозможных безумств и тайн. И вот несколько странников в лапоточках или босиком, а может, они бродили, не касаясь земли, пришли к моим предкам в Тамбовской волости, в деревню, искусили и увели на Кавказ.

— Вы родились в Грузии?

— В Тифлисе, но прожил там всего месяц, чтоб только родиться. Но мое детство и наш дом были наполнены кавказскими настроениями. Мои родственники, моя мама с удовольствием вспоминали грузинское бытие. Они никогда не говорили «Тбилиси» — только «Тифлис». Я туда не ездил, лишь однажды бывал в Тифлисе, когда работал в журнале «Жизнь слепых».

— В каком-то вашем интервью вы сказали, что часть вашей семьи была уничтожена.