Откровения знаменитостей Дардыкина Наталья
— Говорят, вы, уйдя от жены, оставили ей квартиру?
— Так я воспитан, к сожалению…
— Прошу вас, расскажите про вашу третью, любимую жену Галину.
— Мы прожили с ней 31 год. Она была очень красивой, обаятельной женщиной. Ее все любили.
В любился Шалевич в Галину с первого взгляда. Очень высокая, длинноногая, мастер спорта, художник-модельер, пришла с подругой в кафе выпить чашечку кофе — он увидел и погиб. И женился. Когда Вячеслав Анатольевич познакомил меня с их сыном Иваном, только тогда я представила облик его матери. При огромном росте в нем поражает античная лепка торса. У красивого парня взгляд чуть-чуть ироничный, смешливый и очень добрый… Сразу попадаешь под его обаяние.
— Галя мучительно рожала Ваню. И слава Богу, он появился на свет. В юности Ваня был похож на девушку, а сейчас видите какой мужчина. У нас с Галей была большая жизнь… Она мучительно уходила — почти полтора года страдала (говорит тихо-тихо). Было страшно тяжело и сложно. Врачи, клиники — неотложных забот было достаточно. А вот когда ее не стало, тут пришла боль… Галя до самого конца оставалась красивой.
— Как эту трагедию перенес Ваня?
— Трудно. Первые три с половиной года он буквально отрешился от всего. И тогда мне досталось еще больше.
— Арбатская канитель и опасность коснулись его?
— На него пагубно влиял Арбат еще при жизни мамы. Тогда здесь были лотошники, ребят соблазняли наркотиками. Ваню и «на счетчик» ставили. Я бегал за этими бандитами, разговаривал с ними. Вмешивались и мои товарищи. Очень много было перипетий. Этот Арбат — ловушка для детей. Их от себя нельзя отпускать. А наша профессия этого не позволяет. Окружение нашего двора очень сильно влияло на Ваню. Но случилась беда: его друзья умерли от наркоты. Он остался один и — струсил. И выполз! Сейчас Иван работает звукорежиссером в нашем театре. Очень хорошо в этом разбирается и компьютером увлечен.
— У вас с ним возникли дружеские отношения?
— Да. Он женился на актрисе нашего театра. Сначала скрывал свое увлечение, а теперь все счастливо сложилось.
— Вячеслав Анатольевич, вы вновь женаты на очень красивой женщине. Как говаривал Цезарь, пришел, увидел, победил. Выбор у вас безупречен, глаз — алмаз. Посвятите, при каких обстоятельствах вы встретились с Татьяной?
— Было это на дне рождения моего друга. Посадил он Татьяну рядом со мной. Я повернулся и позволил себе привычную шутку: «Ой, какая красивая женщина! Я вдовец. Могу и жениться». Мы, артисты, на красивое смотрим с любопытством. У нее замечательные глаза. Вдруг мне кто-то говорит: «А у нее двое детей». Тут случился маленький испуг. И я сам себе запретил всякий соблазн. Татьяна — врач. Была разведена. Все случилось до меня… Невзначай мы все-таки встречались.
И тут друг предпринял роскошный выезд за грибами. Я не любитель ни грибов, ни рыбной ловли, ни шахмат — мне это кажется скучным. Татьяна пришла к машине со своей девочкой. Увидел я трехлетнюю прекрасную девочку — одно лицо с мамой! — и в нее влюбился. Все в лес, а мы с девочкой у костра. Она весело разговаривала, такая чаровница. Глядя на нее, я как бы почувствовал притяжение к ее маме. Татьянин мальчик был уже юношей.
— Грибная вылазка вас не сосватала?
— Мои друзья, видя мою медлительность, предприняли беспроигрышный ход. Наш театр поехал на фестиваль в Авиньон с «Балдой» по Пушкину. Я не играю в этом спектакле. Мои верные околотеатральные друзья, узнав, что я не еду в Авиньон, подарили мне возможность поехать во Францию с Татьяной — сделали визу, путевку, гостиницы, и я, как снег на голову, упал к нашим вахтанговцам. Вот был сюрприз! Мы ездили с ней в Париж, в Канны, в Ниццу. Замечательные дни. Там все у нас с Татьяной и слюбилось. После Авиньона мы поженились.
— Ваня одобрил ваш отважный шаг?
— Он принял все очень хорошо. Полюбил Татьяниных детей. Мамы моей уже не было. Из моих родных остался только Ваня и двоюродная сестра. А тут — столько родни! У меня уникальная теща — роскошная, обаятельная. Мы с Таней отважно умудрились родить девочку Аню.
— Сколько же вам тогда было лет?
— Шестьдесят восемь!
— Уникальный отец.
— Да нет — многие в моем возрасте сумели детей родить: Любимов, Гомельский, Белявский. Наша Аня — чудо. Совершенно замечательное существо. Ее крестная — гречанка. Летела из Греции, чтобы крестить мою дочь. Я познакомился с греками крымского происхождения давно, когда Театр Вахтангова был на гастролях в Греции. Прилетела моя гречанка в Москву и, представьте, влюбилась в мою тещу Веру Ивановну. Я всегда поднимаю первый тост за здоровье хозяйки огромного семейного клана.
— Великий Южин говорил: «Театр — это актер». С прошлого века эта мысль не устарела?
— Она справедлива всегда. Если есть великие артисты, значит, и театр велик. Был Товстоногов — у него были великие артисты, и Художественный, и Театр Вахтангова славны своими великими артистами. По Вахтангову, прежде всего на театре властвует его величество актер. Актерское обаяние и отдача — вещи алтарные. Мы на сцене в какой-то степени проповедники. Я застал в театре великих артистов. О них сложены легенды.
— Вы теперь возглавляете Театр имени Рубена Симонова. И, значит, точно в вас когда-то угадали «строителя».
— Я согласился принять театр во имя великого Рубена Николаевича. Из Театра Вахтангова я не ушел, но все время отдаю своему молодому детищу.
— В репертуаре у вас есть костюмные спектакли. Преодолевая бедность, где вы их берете?
— Я здесь и художественный руководитель, и директор, к сожалению. Мне пришлось в вопросах финансов пройти ликбез. Честно говоря, мне не нравится, когда спектакли ставятся «на досках». Мы делаем серьезные декорации. «Доходное место» оформлено блистательно. У нас классные костюмы. Главный художник театра — Александр Авербах. Для нас работает талантливая Светлана Синицына. Нам повезло, когда Михаил Александрович Ульянов снял «Три возраста Казановы»; я попросил отдать спектакль нам. Состоялась торжественная передача. Мы получили и декорации, и костюмы. И я вместе с нашими актерами сыграл Казанову. Борис Мессерер пришел и уложил в нашу маленькую сцену декорации вахтанговского спектакля.
— Какой он, ваш Казанова?
— Он уже постарел, одинок. Молодость оживает в его воспоминаниях. На закате жизни Казанове даруется влюбленность в девочку. И он принимает трагическое, но необходимое решение — уйти. Потрясающая поэтическая форма! Замечательная поэзия Марины Цветаевой.
— Влюбленный, вы ведь тоже писали стихи?
— Мне очень близка поэзия. Мало кто знает, что Рубен Симонов писал стихи. Я почти все их знаю наизусть. Ценю в стихах концовки. Нынешние поэты почему-то не стремятся к сильному высказыванию в последней строфе. К большому сожалению, поэтический театр уходит. Мы играем «Сирано де Бержерака» — поэзию высочайшего класса. Но играем как бы в прозе. Нет былого театрального возвышенного невероятия.
— Сколько ролей вы сыграли в кино?
— Когда-то считал — было 79.
— Какие роли живут в вас?
— Те же, что помнят зрители. Когда-то за один день картина по стране окупала себя. У советских фильмов была совершенно феноменальная зрительская аудитория.
— Как же случилось, Вячеслав Анатольевич, что, играя в фильме «Хоккеисты», вы не катались на коньках?
— Я схулиганил. Меня спросили, когда пригласили на роль Дуганова: «Умеешь кататься?» Я ответил: «Да!» Мне принесли ботинки с коньками, и тут до меня дошло: свои коньки в детстве я привязывал к валенкам и гонял по переулкам. Во время съемок моей третьей опорой была клюшка. Немножко, правда, научился. Минуты на три меня хватало. Меня дублировал Старшинов в принципиальных матчах. На него надевали мой парик, мою «восьмерку». И снимали реальный матч. По радио на стадионе объявили: «Сегодня вместо “Спартака” и ЦСКА будут играть “Метеор” и “Ракета”». Хоккеисты играли в костюмах нашего фильма. На трибунах — реальные люди. Гагарин, например. Монтаж был убедительный. Сценарий фильма написал Юрий Трифонов — об этом мало помнят. Там играли Рыбников и Жженов!
— В «Трех тополях на Плющихе» ваш персонаж не вызывал зрительского сочувствия.
— Татьяна Михайловна Лиознова меня уговорила на эту роль. На первом же съемочном дне я понял ее удивительный замысел. Своим рассказом она создала обстановку, ощущение — и сразу: «Мотор!» И предложила нам жить в обстоятельствах. Настроила — и мы пошли. Мой герой — первый парень на деревне, полюбил самую красивую девушку. Но, видно, жизнь поставила перед ним столько проблем, что пришлось ему стать куркулем. И он забыл самые счастливые свои ощущения. Талантливейшая Лиознова придумала не просто треугольничек Ефремов — Доронина — Шалевич… Это влюбленность, любовь, жажда нежности — и их полная несостоятельность. Даже бесправие на счастье.
— Вы счастливый актер?
— Буду блюсти скромность. Мне слали письма, предлагали руку и сердце, и фотографии на память…
— Совершенно необъяснима судьба фильма «Мастер и Маргарита» Юрия Кары. Что с ним?
— Говорят, над этой вещью висит какой-то рок. Но Кара снимал библейскую часть фильма в Израиле, на Святой земле. В фильме блистательно играет Иешуа Николай Бурляев, замечательный Ульянов — Пилата; там Настя Вертинская — Маргариту, Раков из Ленкома сыграл Мастера. Там Гафт. У меня роль первосвященника Каифы. Кара не стремился к трюкам. Он ставил режиссерскую треногу и спокойно снимал. И получилось талантливое, хрестоматийное прочтение романа Булгакова. Эту фантастическую историю режиссер прошел шаг за шагом.
Роковую роль в судьбе фильма сыграли финансы. Из-за отсутствия денег не получился «Бал Сатаны». Продюсер, затеявший съемку картины, поступил как равнодушный хозяин — взял коробки с лентой и ушел, не оставив копии даже Каре. Юрий с ним судился, но все осталось по-старому… Однажды я получил приглашение посетить ресторан, а заодно посмотреть «Мастера и Маргариту». Я так и ахнул. Приглашения, оказывается, были разосланы всем исполнителям. Но рискнули прийти только двое. Остальные не поверили в эту авантюру. И вот я впервые вижу фильм. Может быть, несколько устарела лента по киноязыку, но каждый эпизод с замечательными артистами превосходен.
Я разговаривал с хозяином фильма. Оказывается, он для рекламы показывает посетителям ресторана «Мастера». Любопытствовал, что с этим фильмом ему делать. Да расскажи на телевидении, как снимался этот фильм, покажи куски — и уже он будет жить.
— Вячеслав Анатольевич, один ваш друг сказал мне о вас — он резок, но справедлив.
— Убежден, что конфликтные ситуации мы обязаны, как я говорю, «переспать», остановиться, подумать. Моя теперешняя должность предполагает жесткость. Но я сначала «пересплю», а потом приму решение. Никогда не забуду, как обошелся со мной Рубен Николаевич, мой постоянный кумир. Был у меня период сумасшедшей влюбленности: я не явился в нужное время в театр, и меня автоматически должны были уволить. Уже и местком, и худсовет приняли суровый вердикт. Все требовали наказания, но Симонов поступил по высшей справедливости. Когда мы вернулись из летнего отпуска и началось распределение ролей, Рубен Николаевич на художественном совете попросил для меня главную роль. «Почему Шалевич?» — допытывались наши идейные столпы, он им проницательно ответил: «Потому что у него очень плохое душевное состояние». Вот это была школа! Вот это класс! У меня действительно тогда было печальное состояние.
— Могли бы позволить себе выигрышный, но не безупречный поступок?
— В силу своего характера я очень стеснителен. Вряд ли я позволю себе столь крупно лукавить. Себя я не выпячиваю; появляется иногда похожее желание, но мой внутренний запрет сильнее.
— Рисковали чем-нибудь, чтобы проверить собственное уважение и к жизни, и к себе?
— Множество раз. Мой приход в Театр Симонова — огромный риск. В такой форме мне и было предложено: «Попробуйте». Слава Богу, сейчас кое-что складывается.
— Случалось ли наломать дров, а потом опомниться и повернуться лицом к судьбе?
— С молодости у меня появилась привычка возвращаться в одиночестве к тому, что я натворил. Тихонечко анализируя, понимаю: во многом виноват сам. Сыну всегда внушал — научись слушать, не руби сгоряча. В одно время я стал «невыездным». В чем дело? Я же не пью, не выхожу пьяным на спектакли. Мне популярно разъяснили: «Вы громко разговариваете за столом». Горкомовские уши в таком случае решали, что я пьян. В театрах случались неординарные пассажи. Так, народный и очень популярный артист Маковецкий запустил в нашего директора стулом и был полтора года дворником при театре. И чудно справился.
— Ваши друзья связаны с театром?
— Здесь у меня есть партнеры, друзья, например Миша Воронцов — мы с ним 40 лет вместе, сообща писали инсценировки. А вот близкие друзья — люди не театральные. Им я могу пожаловаться в горе, вместе с ними порадоваться счастью. Они всегда скажут правду прямо в глаза и по поводу игры моей, и моей режиссуры. И о семейных делах говорят со мной участливо. Это настоящее.
— Что вы не принимаете в сегодняшней жизни?
— Неискренность. Сам стараюсь не ханжить, говорить правду, но тактично, по-булгаковски, «удовлетворить отказом».
— Как вам удалось сохранить упругость походки, гордую выпрямленность, мужскую крепость?
— Я не делаю зарядку, иногда даже выпиваю. Правда, в юности увлекался гребным спортом. На Москве-реке, где церетелевский памятник Петру возвышается, была стрелка. Там обычно соревновались, и мы своей четверкой занимали второе место в Москве. Я радуюсь людям. Если мне в компании кто-то не нравится, тихо ухожу.
— Что более всего не терпите в мужиках и цените в женщине?
— В мужчинах — неприлична тупость, такая, как в анекдоте: когда-то Бог решил помочь людям. Он пошел в больницу, надел белый халат и стал ждать больного. Еле втащился человек на костылях. «Сколько лет страдаете?» — спросил его Бог. «Да лет тридцать». — «Ну, встань и иди, сын мой», — сказал Бог. Больной встал и без костылей пошел. В коридоре встретил его родственник и спросил: «Ну как новый доктор?» — «Да такой, как все. Даже давление не померил».
В женщине ценю любовь, а она предполагает и терпимость, и юмор. Мне по сердцу слова Марины Цветаевой: «Чуть женский голос, и опять живу».
23 мая 2003 г.
Он любит и любим
Андрей Дементьев: «Мы будем молоды всегда, ведь нету возраста у счастья»
У Андрея Дмитриевича счастливая судьба. В свое время Дементьев сделал журнал «Юность» многомиллионным изданием, став его главным редактором. Там печатали произведения талантливых людей, чье творчество вызывало шипение и недовольство партаппаратчиков. «Юность» была местом встречи поэтов и художников. Книги стихов самого Дементьева на прилавках не залеживаются — искреннее, честное слово поэта находит короткий путь к человеческому сердцу. В январе в Нью-Йорке и Бостоне успешно прошли его творческие вечера.
— Андрей Дмитриевич, в свое время даже на вечерах Иосифа Бродского собиралось иногда человек двадцать — пятьдесят. Как прошли ваши вечера? В каких залах вы выступали?
— В Нью-Йорке я выступал в большом зале «Миллениум», он вмещает тысячи полторы. В основном это была русскоговорящая публика, наши бывшие соотечественники. Там продаются мои книги. Русские американцы следят за их выходом да и за всей сегодняшней русской литературой. Я постоянно чувствовал живую связь с залом. Когда я какую-нибудь строку забывал из своих старых стихов, мне тут же из зала подсказывали. Для поэта это самое дорогое. В Бостоне — зал человек на триста. В этом вечере принимали участие музыканты, певица Люда Фесенко. Она пела и свои песни, и мои. Мне было легко с этими людьми, как будто я их знаю давно.
— Вы зрителям представили свою жену?
— Да, со мной была Аня Пугач, красивая молодая женщина, моя любимая жена. Она работала в журнале «Юность», где я был главным редактором 12 лет. Пришла она туда девочкой. Затем Аня закончила МГУ и аспирантуру. В «Юности» она печатала интересные интервью с известнейшими современниками: с Василием Аксеновым, Фридрихом Горенштейном, Владимиром Максимовым…
— Все говорят о вашей разнице в возрасте. Насколько Аня моложе вас?
— (Смущен. ) Она моложе меня на 30 лет. Я посвятил ей много благодарных стихов. Говорю ей: «Я молод, потому что рядом ты».
— Вас прекрасно издает «Эксмо», у книг большие тиражи, и они хорошо расходятся.
— «Виражи времени» выдержали 14 изданий. Книга «Нет женщин нелюбимых» — 9 изданий. Сборник лирики — 9 изданий. Как говорят книжные торговцы, я один из самых востребованных авторов. Общий тираж моих книг перевалил за 400 тысяч экземпляров.
— Вы, наверное, знаете, Андрей Дмитриевич, что иные женщины на ваших вечерах думают: стихи написаны именно о их судьбах, адресованы именно им?
— У меня действительно восторженное отношение к женщинам. Я посвящал стихи и своим бывшим «любовям», и женам, с которыми расстался. Я никогда не позволял себе говорить приземленно о них, а всегда благодарно за те мгновения, которые испытал рядом с ними. И не важно — расстался я, не расстался. Для меня женщина — это образ богини, простите за возвышенную лексику, потому что все хорошее и значительное начинается с нее.
— Вы благородный человек. Расскажите о вашей первой жене.
— С этой девчонкой Алисой я познакомился в восьмом классе, мы вместе учились. Невероятно красивая, блондинка, как и Аня, моя теперешняя жена. Мы с ней хорошо дружили. После школы, когда нам было по восемнадцати, у нее смертельно заболела мама. Помочь Алиса ей ничем не могла. Могла только чем-то успокоить бедную маму, в глазах которой читался ужас за ее судьбу. И мы пошли с ней в загс, расписались и пришли к ее маме в больницу незадолго до ее смерти. И она умерла успокоенная — мы были вместе — значит, не пропадем. Это была первая моя любовь. Много лет я ее не видел, знаю, что она жива, что у нее семья. Но это детское, наивное и чистое восприятие женщины с тех пор живет во мне.
— Расскажите о вашей второй жене, родившей вам дочку.
— Она была преподавателем немецкого языка. Мы с ней тоже разошлись. Но нашу дочь Марину она воспитала в уважении к отцу. Она никогда не настраивала ее против меня. И я за это ей благодарен. И мы сейчас с ней в хороших отношениях, как и должно быть между интеллигентными людьми. Марина работает научным сотрудником Музея Пушкина на Мойке в Петербурге. Я ею горжусь — умная, тонкая, просвещенная женщина. У нее хороший муж, он ученый. У них дочь Кити, моя внучка. У меня два внука Андрея. Младший — полный мой тезка — Андрей Дмитриевич. Старший сын моей дочери Наташи закончил институт, он специалист по дизайну.
— Когда вы разводились, у вас были какие-то конфликты по разделу собственности?
— Нет. У меня была четырехкомнатная квартира — я все оставил своей третьей жене и сыну Дмитрию. Я продал свою недостроенную дачу и поделился со своими близкими. Никаких проблем не было. Моя третья жена была врачом. На нашу долю выпало неутешное горе — наш сын Дмитрий погиб. Много стихов я посвятил ему. До сих пор не могу прийти в себя.
— Жуткая трагедия… На что вы опирались в этом преодолении тоски и невосполнимости потери?
— Меня очень поддержала Аня. Она меня ни на минуту не оставляла одного. А душу мою лечили стихи о сыне. Я разговаривал с ним. Я тщетно вопрошал и просил у него прощения. И мне все казалось, что он меня слышит. Свою боль я делил с людьми, и они отозвались. Ко мне пришло много писем с выражением сочувствия, с поддержкой. Но самое главное лекарство я нашел на Святой земле — мы уехали в Израиль. Работали там несколько лет. Находясь ближе к Богу, я постепенно понял, как надо беречь жизнь и чувствовать Бога рядом. В себе. Конечно, моя боль о безвременно погибшем сыне будет во мне всегда.
— Дима являлся вам когда-нибудь во снах?
— Нет (с тяжелым вздохом ). Он никогда не снится мне, но мысленно я чувствую — он все и всегда про меня знает.
— Сколько лет вы уже женаты на Ане?
— Двенадцать лет. Мы всюду с ней вместе.
— Какие места в Израиле для вас целебны?
— Я очень люблю Израиль, хотя во мне нет ни капельки еврейской крови. Эта земля стала моей третьей Родиной. Моя первая Родина — Тверь, где я родился и где стал почетным гражданином. А Россия — моя большая Родина. Я люблю не только Святую землю, мне близки и люди, с которыми я там общался и общаюсь до сих пор. Некоторые из них мои соотечественники. Они помнят журнал «Юность» той поры, когда я был главным редактором и публиковал произведения многих талантливых, мыслящих писателей и поэтов. У меня в Израиле были десятки поэтических вечеров. Вместе со мной выступали мои друзья — Иосиф Кобзон, Тамара Гвердцители, Аркадий Арканов…
Сейчас я работаю в Москве, но Израиль притягивает меня. Стараюсь побывать там хотя бы раз в два-три месяца. Я проехал его вдоль и поперек. В Иерусалиме мы с Аней проработали четыре с половиной года. Конечно, я посещаю все места, связанные с нашей историей: храм Гроба Господня и Стену Плача.
— Как себя чувствует православный человек в Израиле?
— У меня особое отношение к религии: православие, иудаизм, ислам, буддизм — это все, конечно, разное отношение к божествам, но есть же ВЫСШЕЕ начало.
— Есть ли у вас там настоящие друзья?
— Друзей у нас в Израиле много. Назову Александра Поволоцкого. Он скрипач, ездит с симфоническим оркестром Израиля по миру. Там живет мой замечательный друг Анатолий Алексин, я печатал его повести в журнале. Мы с ним и видимся, и перезваниваемся.
— А как себя физически чувствует россиянин в израильском климате?
— Был бы счастлив, если б в России был такой климат. Зимой цветут розы, деревья зеленеют. Ты просыпаешься от солнца, от синего неба. Едешь на работу — вдоль дороги множество цветов. Круглый год то весна, то лето — радуйся! Я обожаю эту землю.
— Какие цветы вы больше всего любите в России и в Израиле?
— Люблю ромашки, васильки, да все полевые цветы. А в Израиле розы. Я даже иногда не знаю, как они называются, но мы останавливаем машину и стараемся запечатлеть на пленке эту красоту. У нас целые альбомы фотографий тех мест.
— Но среди этой красоты таится опасность. Я помню о дорожном происшествии, случившемся с Андреем Дементьевым и его Аней.
— Я там не раз попадал в передряги. Сломал три ребра. Слава Богу, когда Аня вела машину, она не очень сильно разбилась, но в больнице полежала. Опасно было приезжать в пограничные с Палестиной места. Правда, мы не боялись туда ездить, когда еще были открыты дороги. Не робели, когда проезд был запрещен. У меня на машине были дипломатические номера, и я мог проехать всюду. Но охрана нас предупреждала всегда: «Там опасно», — но я отвечал: «Ничего, Бог даст, мы выберемся». Мы объездили всю страну, везде бывали.
— Андрей Дмитриевич, извините, напомню вам пренеприятную кражу, которая произошла в Москве в вашей квартире — вы были в Израиле. И что тяжелее всего, грабеж произошел явно по заказу, совсем мелочно и гнусно: забрали ваши праздничные, концертные костюмы. Наверное, хотели сломать ваш несгибаемый оптимизм и энтузиазм.
— Было такое. Я очень благодарен «Московскому комсомольцу», который меня тогда очень поддержал. Мне хочется сказать добрые слова о вашей газете, о ее главном редакторе Павле Гусеве, о его заместителе Петре Спекторе. В любое время, когда у меня возникали сложности, ваши журналисты поддерживали меня. Должен признаться, самое недостойное, когда человек забывает добро. Я стараюсь жить вот в этой памяти добра. Я много получаю писем от своих читателей. Все это помогает мне жить.
— Андрей Дмитриевич, я не случайно спросила про украденные костюмы. Смотрю постоянно передачи с вами и вижу: снова Дементьев элегантен…
— Моя жена занимается моим имиджем. Да, действительно, у меня были очень красивые костюмы. Кто-то попользовался, но я и сейчас стараюсь выходить к зрителям опрятно одетым, потому что встречи с читателями для меня большой праздник.
— Вы, один из ведущих телепередачи «Народ хочет знать», очевидно, почувствовали, что знание не спасает народ от бедности и незащищенности.
— Да, народ хочет знать правду о том, кто нарушает законы и мешает ему жить по-человечески. Больше всего меня огорчает в этой ситуации равнодушие чиновников. Мы говорим, но, кажется, никто не слышит. Наши слова, наши тревоги проходят словно сквозь вату — куда-то в бесконечность. Без отзвука. Меня не покидает тревога: услышит ли власть нас? Услышит ли свой народ? Что же она сделает, чтобы все менялось к лучшему? Не хочу сказать, что у нас все плохо, но, к сожалению, меняется многое к худшему.
— Андрей, народ хочет знать, почему вы не участвовали в последних передачах этого цикла.
— Передача «Народ хочет знать» задумывалась для двух ведущих. Сначала я вел с Матвеем Ганапольским, а последние два с половиной года — с Кирой Прошутинской. Президент авторского телевидения Анатолий Малкин, муж Киры, посчитал, что достаточно одного ведущего.
— Сэкономил!
— Пришлось мне уйти. Вероятно, есть и подспудные причины. Говорят, что я слишком непримирим в своих политических оценках.
— Я наблюдала ваше непримиримое сражение с Жириновским в передаче «К барьеру!». Вы стойко держались, и телезрители признали вашу победу.
— Я выступил против закона о монетизации льгот для ветеранов, инвалидов, пенсионеров. Народ вышел на улицы, и правительство вынуждено было считаться с мнением людей, протестующих против необдуманного и разорительного для них решения. Я счастлив, что этот протест был услышан и правительство изыскало средства для сохранения льгот.
— Андрей Дмитриевич, вы тоже у нас прославленный человек. Какие вы имеете награды?
— Я лауреат Государственной премии СССР, Всероссийской литературной премии имени Лермонтова, получил звание Заслуженного деятеля искусств России. От старых времен у меня — ордена: Ленина, Октябрьской Революции, Трудового Красного Знамени и «За заслуги перед Отечеством». За программу, которую я веду на «Радио России», я получил Гран-при от фестиваля «Вдохновение», которым руководит известный композитор Тихон Хренников. А еще получил премию имени Александра Невского, диплом лауреата «Лучшие перья России».
— Телевизионные передачи, полные напряженных эмоций, наверное, выматывают вас?
— Скажу одно: если я поменяю ритм жизни, то это меня измотает больше. Как я жил в молодости напряженно и в вечном замоте, так живу и сейчас. Я бесконечно любопытен к жизни. Если только писать и читать, лежа на диванчике, то просто можно умереть.
— Андрей Дмитриевич, однажды я была свидетелем вашей встречи с Андреем Вознесенским и Майей Плисецкой — они знакомились в журнале «Юность» с живописными работами студентов архитектурного института. А потом мы слушали ваши стихи. И когда вы прочли стихотворение «Сандаловый профиль Плисецкой», я заметила слезы на глазах великой балерины.
— Я счастлив, что эти стихи напечатаны в ее буклете. Майя мне говорила, что просила перевести эти стихи на итальянский. Их перевели. Я посвятил стихи и Родиону Щедрину, замечательному композитору, ее мужу. И мне было очень приятно, что к его семидесятилетию вышла книга, и она открывалась моими стихами. Майя и Родион — потрясающие люди. Они мои друзья. Я преклоняюсь перед ними. Я посвятил стихи и Андрею Вознесенскому, и Гале Вишневской, и Василию Лановому, и Иосифу Кобзону. Мои друзья живут не только в России, но и в разных странах мира.
Поэта Дементьева знают и любят повсюду. Он всегда открыт и доступен. Его стихи исполнены благожелательности и доброты. Он обращается к нам как к своим близким:
Мир вокруг меня в волненье замер.
Счастью моему вы улыбнитесь, люди.
Как прекрасно все, что было с нами.
Как прекрасно все, что с нами будет.
Поэт на крутом вираже
Андрей Дементьев: «Мы снова сегодня наивны и молоды…»
Андрей Дементьев отмечен замечательными премиями — Государственной, премией имени Лермонтова и Бунинской. Женщины — лучшие читательницы его стихов. Их любовь к искреннему слову поэта неизменна. Каждая прочитывает в стихах поэта собственную судьбу, вновь обретает утраченную радость встреч и ожоги разлук. Сегодня Андрею Дмитриевичу исполнилось 80 лет.
— Андрей Дмитриевич, дорогой, я знаю о твоей большой любви к Тверской губернии — ты воспел ее в своих стихах. А хочется, чтобы ты вспомнил о каких-то сокровенных днях на этой земле.
— Когда мне было всего года три, отец, присев ко мне на кроватку, читал стихи, сказки, читал Лермонтова, Пушкина, Жюль Верна. Приобщал меня к хорошей литературе. Жили мы, отец, я и мама, очень тесно, в одной малюсенькой комнатке, зато на улице нас ждал простор.
— Мы все находимся во власти природы, и понять невозможно, откуда к нам приходит поэтическое зрение…
— Это идет от предков, от язычества, когда все одухотворялись природой и возводили ее в божество. В детстве около нашего дома было все в цветах: полыхали сирень, жасмин, яблони. Красотища невероятная. А город был тихий, никакого асфальта, машин. Природа дышала, и мы жили в другом — чистом, незагрязненном мире. Я к цветам отношусь как к живым существам. Выращивал цветы, разговаривал с ними. Мне кажется, цветы меня понимают. И сейчас это сохранилось: поставленные мною в вазу цветы долго сохраняют красоту.
— Значит, цветы ищут общения с нами.
— Меня зажгла японская теория о том, что цветы — живые существа. И японцы каждый кусочек земли стараются облагородить цветами.
— Бескорыстная твоя любовь к цветам перешла потом в любовь к девочке, а потом к женам.
— (Смеется.) Мой один сборник стихов так и называется — «Все начинается с любви». Но ведь как разрушительна зависть! Во злобе и черноте мыслей можно погибнуть. У меня был друг, который ждал Государственную премию. Но не получил ее, и разочарование, какие-то мрачные мысли совсем подкосили его и он умер. Я не жду премий! Подумаешь — не дали! Ведь ничего не случилось.
— У тебя много премий. И наверное, самые дорогие для тебя — имени Лермонтова и Бунинская.
— Да, Лермонтов — мой любимый поэт. У меня сейчас вышла книжка о нем: «Все полно здесь имени его». Лет двадцать я приезжаю на праздник Лермонтова в Тарханы. Там так красиво, множество прудов. И что меня поразило — это древний дуб. Он уже полулежит, но все еще живой. С Лермонтовым меня связывает какая-то мистика. Когда я бываю в Пятигорске, обязательно прихожу на место его гибели. Хожу в домик Лермонтова и всегда думаю о фантастическом совпадении: когда Лермонтов был убит на дуэли, разразилась страшная гроза.
А мой друг Олег Комов, совершенно замечательный скульптор, к сожалению, уже покинувший этот свет, создал памятник Лермонтову — классический, в духе XIX века: поэт сидит на скамье. И когда в Тарханах экскаватор поднял скульптуру, чтобы установить ее, вдруг ударил гром, началась гроза. Памятник раскачивало, и Олег боялся, что памятник сейчас рухнет и разобьется. Но как-то удалось установить памятник на пьедестал — дождь и ветер сразу прекратились. И скульптор увидел, как по щеке каменного изваяния скатилась струйка воды. И он воспринял ее как слезу. Все связанное с Лермонтовым — для меня загадка.
— И в ранних стихах Лермонтов начинал как гений.
— И роман его «Герой нашего времени» — великолепная проза поэта. Каждое слово здесь граненое, как драгоценный минерал. В этом смысле мне Бунин особенно близок. Он потрясающий стилист. Когда стало возможно, я достал пять томов Бунина и читал взахлеб, входил в его мир, постигал его жесткость и непримиримость, восхищался его любовью к природе, к слову.
— Андрей, вспомни свое босоногое детство. В 13–14 лет мальчишки в деревне считались мужиками. Приходилось тебе делать мужскую работу?
— Калинин во время войны был разрушен, и мы вернулись в эту разруху. Из мужиков были одни раненые, ослабленные. И нам, мальчишкам, вместе с нашими матерями приходилось делать всю черную работу. Я помню, как мы, худые, тщедушные, вытаскивали из воды разбухшие обломки бревен, чтобы высушить их и истопить печку. А в деревне я пас лошадей, водил их в ночное.
— А косить ты умел?
— Еще бы. Я и косил, и картошку окучивал. Убирали ее потом. Картошка — моя любимая еда. А потом мы еще лен расстилали, сушили.
— А с тех пор тебе приходилось где-то махать косой?
— (Смеется.) Нет. Мои силы уходили в слова. А вообще-то я, как и мой отец, наверное, мог бы печку сложить. Мой батька был агроном, окончил с отличием сельскохозяйственную академию, успел книгу выпустить. И он сложил в нашем доме печку с лежаночкой и меня учил этому. А я все наблюдал за ним. И однажды с крыши свалился прямо лицом на полено. Было больно, лицо распухло. Два дня ничего не мог есть. Но я никогда не жалел о том, что случилась со мной неудача. Отец обычно сажал меня на мотоцикл, возил по тверскому бездорожью и говорил: «Хочу, чтобы ты воспринимал деревню не только через грибные места, а почувствовал дух земли, познал нашу жизнь крестьянскую не со стороны».
— Твой переход от деревенской непосредственности к городской жизни как протекал?
— Я сначала учился в Калинине в двух институтах, а потом поступил в Литературный институт в Москве. Столица была для меня другой страной, другим миром. Наверное, я был глубокий провинциал. После Литературного я опять вернулся в Калинин, в Тверь, но уже с книгой стихов. Признаюсь, для Москвы, возможно, я был слишком откровенен, распахнут в общении. И это часто воспринималось как ограниченность необразованного человека. Я был простодушен.
— А простодушия в столицах не прощают.
— Когда я рискнул вернуться в Москву, то пришел в «Юность», к главному редактору Борису Полевому, и рассказал о своих намерениях. Он меня предупредил: «Москва — жестокий город. Не боишься?» Когда он меня пригласил в журнал своим заместителем, я долго не мог привыкнуть к снобизму авторов, к лицемерию: в глаза тебе говорят одно, а за спиной с-о-о-всем другое. Я не стал от этого биться в падучей, но разочарование долго не оставляло меня.
— Андрей, вместо слова «провинциал» гораздо точнее, по отношению к тебе, понятие «естественный человек».
— Да, я согласен. Глубинная Россия, так называемая провинция, населена естественными людьми, естественна. Я много езжу, получаю письма и вижу, как обижен народ в провинции. Я очень много выступал на телевидении, на радио, клеймил сегодняшние недостатки, касался острых проблем. А потом убедился — ничего не меняется после наших выступлений. Я думаю постоянно: почему же ничего не меняется? Почему к нам не прислушиваются?
— Ты думаешь, властные структуры хотят нас слышать? Ведь это два несоединимых мира.
— Иногда я убеждаюсь: что-то слышат. Но думаю, людей меняют три вещи: власть, деньги и слава. Если ты пройдешь все это и не забуреешь, значит, ты нормальный мужик.
— Андрей, от каких деревенских привычек ты не хочешь отвыкать?
— От доброты прежде всего. Помню, в том мире, в котором я жил, доброта была главным объединяющим моментом для всех людей. Доброту ощущали на себе. У бабушки в деревне был большой сад — 30 яблонь и две груши. А мы с братом все-таки залезли в соседний сад, и хозяин надрал нам уши, и батя тоже. Они заботились о нас — кем мы вырастем. Была такая негласная порука ответственности за будущее поколение. Люди, свои и чужие, воспитывали нас в доброте. В нашей деревне жили нормальные люди. И в тяжелые времена никого не посадили. А потом в городе мы узнали это горе: посадили моего отца, его брата. Это уже был 37-й. Отец отсидел пять лет, был лишен прав, не мог работать по профессии и точил ножи, всякие ножницы для парикмахерских, для магазинов. И этим зарабатывал на жизнь. А один его брат погиб в тюрьме, и второй брат погиб. И в этой обстановке спастись было невозможно. И я всегда несу в себе уважение к старшим, к возрасту.
— Скажи, а бывают случаи эпистолярных признаний в любви к тебе? А ты им отвечаешь?
— (Хохочет.) Признания бывают, но отвечаю я только стихами. А люблю я Аню, свою жену, самого строгого моего критика и читателя.
— А какие чувства ты сохраняешь к своим первым женам?
— В любом случае надо быть благодарным им за тот свет, пусть даже мгновенный, который они мне подарили. Если рядом с тобой умная и чуткая женщина, сам становишься лучше. И даже не заметишь, как все хорошее в тебя войдет. Считаю: какая женщина, такие и мы, мужики. Если случались глубокие расхождения между нами, я считал, что виноват в этом мужчина. Женщина — не слабый пол.
— Ты ограничиваешь себя в еде?
— Нет, к сожалению (хохочет) . Люблю самую простую еду — картошку, капусту, грибы.
— С этого не распухнешь.
— Конечно, все эти привычки я вынес из деревни. Я привык к этой здоровой пище. Но, к сожалению, еда сейчас приезжает к нам из-за границы. И я пишу о России: «…или она уже не в силах себя по-русски накормить?»
— Есть ли у сильного мужчины Андрея Дмитриевича Дементьева какие-то недостатки и слабости?
— Конечно. Бываю несправедлив. Могу обидеть человека, но потом обязательно попрошу прощения, даже если человек намного младше меня. Бываю ленив — случается, хочется побалдеть. Раньше занимался спортом — всем, кроме тяжелой атлетики. Занимался в охотку. Мой спорт был от случая к случаю, бессистемный. Все должно быть по настроению, как говорил Писарев, даже наслаждение мыслью.
— Что доставляет тебе высшую радость, которая пересиливает недомогание и возвращает тебе молодые чувства?
— Прежде всего любовь. И еще одна вещь — это открытие нового человека, чей-то личности, чей-то судьбы. В человеке мне все интересно.
— Андрей Дмитриевич, где будешь справлять свой юбилей?
— Мои земляки устраивают торжество на Волге 20 июля.
— А в Твери остались родственники?
— Там осталась крестница моего отца. Она старше меня. Но когда я приезжаю, обязательно прихожу к ней, и по рюмке водочки мы выпиваем за наш город и за ее здоровье.
16 июля 2008 г.
Сексуальный превращенец
Виктор Ерофеев: «Женщины ко мне всегда были благосклонны»
Он родился в год Свиньи. Испытывает удовольствие, что Набоков и Достоевский — тоже. «Кому свинья, а нам — семья», — улыбается Ерофеев и подбрасывает для увеселения читателей старинное поверье: «Есть мнение, что свинья — замаскированный черт». Было бы большим свинством, если бы известный беллетрист скрыл от нас что-нибудь из своих проделок за последние годы.
К нему я пришла на следующий день после пожара в подвале его дома. Из обгорелого окна тянуло вонючей смесью. Консьерж сказал мне, что он не раз сам гонял бомжей. «И сегодня утром они вновь полезли погреться!» — возмущался служитель подъезда. Слава Ерофееву, что он до четырех часов утра читал после победы над Никитой Михалковым на ринге у Соловьева. И успел вовремя вызвать МЧС.
Еще из подъезда я позвонила писателю, он извинился — принимает ванну. Меня встретила няня его дочки Тудорица, что в переводе означает «Богом благословенная». Вдруг ко мне приблизилось прелестное дитя, позволило взять ее на руки, и милым жестом кроха повела меня к коробочкам с пластилином. Оказывается, девочка любит рисовать в свои полтора года. Наконец счастливый и распаренный отец устроился в кресле. На низком стеклянном столе появился чай и чудная халва.
— Виктор, потряс тебя ночной пожарный переполох?
— Можно было в одно мгновение стать погорельцами. Когда, закутав спящую дочку с голыми пятками в теплое одеяло, я тащил ее вниз, к выходу, то растерянно думал: станем погорельцами — куда дальше деваться? Очень часто мы себя считаем хозяевами жизни, но наваливаются несчастье, катастрофа, семейная драма, и понимаешь, что ты действительно гость на этой планете, что все мы ходим под Богом. И потому не стоит нам зазнаваться, делать из себя полубогов. Жить надо скромнее.
— Года два назад мы с тобой говорили о роскоши — ты посвятил ей целую книгу. За последние годы в твоей жизни произошли ошеломительные перемены. Царственная роскошь — влюбиться и влюбить в себя молоденькую девчонку. Роскошь соблазна предосудительна в глазах пуритан. Но она естественна — по веянию времени. Какими чувствами ты обновился?
— Женя в моей жизни — подарок. Я не думаю, что ее можно было бы соблазнить. Позволю себе думать, что наше с ней соединение — взаимный подарок. Нас соединили не какие-то любовные дела. Через шесть лет нашего романа стало понятно: нас роднит общность интересов. Мы совпадаем по существенным нравственным вопросам. У нас одинаковые представления о природе творчества. Мы, конечно, спорим, схватываемся по каким-то частностям. Для меня ее красота — в ее уме. Умная женщина красива сама по себе. А когда умная да еще привлекательная — это самое интересное.
— Тебе пришлось откорректировать стиль своего поведения? От чего-то отказаться, когда вы с Женей поженились?
— Очень тонкий вопрос. Действительно, Женя смоделировала наш новый стиль поведения. В моих поступках стало больше позитива. Стараюсь ценить в людях доброе начало, разглядеть в них прежде всего хорошее. Мне пришлось отказаться от своей внутренней достоевщины — от вечных сомнений и от тайных терзаний по отношению к жизни, по отношению к себе. Не скажу, что во мне этого внутреннего света не было, но он должен был пробиваться, как солнышко сквозь туман.
— Слышу трезвую философию человека, очень непохожую на голос автора книги «Бог Х». Там Ерофеев озорно, с изумлением и азартом рассказал о своей новой пассии по имени Женька, еще не жене: все в ней — сплошной вызов и эпатажная естественность. Создавалось впечатление полной околдованности автора.
— Наташа, когда я познакомился с Женей, ей было восемнадцать. Пора девичьей экстравагантности, когда юная особа утверждает себя своей внешностью. Это те самые щупальца, которыми они входят в контакт с миром.
— Но у твоей героини Женьки контакт с миром опробовался через гиперсексуальное познание. Сидя у тебя на коленях, она по пальцам пересчитала свои «победы».
— Конечно, секс, чувственность нашего времени далеко ушли от комплексов века XX. Они стали заурядным явлением жизни. Мне кажется, наш век становится веком искренности и прямоты. Если это игра, пусть и очень опасная, то она рассчитана на победу. Будешь допускать ложные, тягомотные ходы — только проиграешь.
— Твоя героиня откуда-то из южной провинции. И ты понял ее: «Женька взялась за «игровой» захват Москвы».
— Эти провинциальные девочки знают, чего хотят: она хочет жить лучше, ярче. Приветствую такой порыв. Это нормальное явление бытовой европейской культуры: жить достойно и комфортно, жить красиво.
— За чей счет? Кто им обеспечит вожделенный уровень?
— Да хотя бы за счет удачного замужества! Укрепиться в Москве, найти работу. Купить машину.
— Всепобеждающий прагматизм?
— Во многом — да. Мне далеко не симпатична вялая инерция тех девиц и женщин, у которых что-то есть в собственности от родителей или близких. Они скучно живут. Провинциалки иногда живут и поступают достойнее.
— Знаю множество молодых особ с иными идеалами. И живут они вовсе не скучно, и в своей неброской одежде полны жизненной энергии и собственного достоинства. Вряд ли они променяют свою гордую независимость на сомнительное сверхблагополучие подвернувшегося мужчины.
— Можно найти и состоятельного мужа и попасть с ним в золотую клетку. Но я думаю, что каждая девчонка мечтает найти мужа, который будет интересным и сильным человеком. Тут ничего плохого нет.
— Да так было во все времена! Чувства диктуют выбор. Умные девчонки прежде всего хотят сформировать себя, кем-то стать.
— В советское время, чтобы девушка сделала какую-то карьеру, пробилась, ей надо было идти на компромисс, стать комсомолкой…
Читать бесплатно другие книги:
