Жажда боли Миллер Эндрю

4

День Всех Святых 1768 года. С Джеймса Дайера снимают оковы. Хотя теперь ему разрешено гулять по галереям, он остается в своей клетушке, пока Адам не выводит его на свет божий и не представляет обществу. Кромвель, Перикл; полдюжины ветхозаветных пророков, ведущих торг с продавцом пива, а также мальчиком, принесшим ведро устриц и креветок, и девочкой с корзиной апельсинов. Здесь и санитар О’Коннор; вспомнив Джеймса, он тычет ему в грудь концом своей палки, отчего Джеймс летит кувырком, в ту же минуту, впрочем, утрачивая для О’Коннора всякий интерес.

На ступеньках полоумный методист, безмолвно молясь, отгоняет рои дьявольских пчел. Другие обитатели больницы сидят, лежат или стоят: в отрепьях, в шутовских нарядах, в одеялах. Ковыряют свои язвы, раскачиваются на пятках, стонут, пускают слюни и плачут. В ногах у методиста лысый портной пришивает один несуществующий кусок материи к другому. Шум отзывается эхом, точно в соборе расположился бестиарий.

Джеймс показывает куда-то сквозь решетку, отделяющую мужчин от женщин:

— Что это такое?

— Это называется «гроб». Чтоб наказывать буйных.

Они подходят к решетке. На той стороне на двух маленьких железных колесиках стоит узкий ящик от пяти до шести футов высотой. Вверху ящика сделано отверстие шести дюймов в диаметре. В нем Джеймс видит бледный овал женского лица.

— Это Дот Флайер, — объясняет Адам и, обращаясь к женщине, говорит: — Добрый тебе день, Дот.

— Как она, должно быть, страдает, — произносит Джеймс.

— Она уже привыкла. Дот буйнопомешанная, даже санитары ее боятся.

— Но ведь она не всегда сидит там?

— Иногда она тихая.

Из глубины ящика, словно откуда-то издалека, до них доносится торжественный, как у вещуньи, голос:

— Назови свое имя.

— Меня зовут Адам, сестра.

— А того, другого?

— Его имя Джеймс. Недавно сбросил железы.

Женщина начинает петь.

— У нее отец был музыкантом, — поясняет Адам. — В колодце утопился.

Ее голос звучит все громче, и песня внутри ящика разрастается. Санитарка Пассмор стучит по деревянной стенке. Пение Дот Флайер сотрясает воздух, изгоняя остатки тишины из бедлама. Появляется еще одна санитарка. Вдвоем они катят куда-то ящик. И песня стихает вдали.

Он видит Дот на следующий день, видит тень и блики на ее лице. Подходит к решетке и, подавшись вперед, прижимается к прутьям щекой. Иногда ему кажется, что лицо исчезло, и тогда ящик похож на выпотрошенные стенные часы, стоящие на колесиках посреди тонких полос света и тени в галерее. Свет проникает сквозь окна незапертых камер. А ветер приносит звуки внешнего мира, его незамысловатую музыку: скот мычит на полях Мурфилдз, грохочут экипажи, и сокольники покрикивают на своих птиц, охотясь на Лондонской стене…

Вдруг женщина моргает или поворачивает голову, и он вновь ощущает ее присутствие. Он не говорит с ней. Ему интересно, замечает ли она его или же в своем страдании способна обращать внимание лишь на себя одну. Шепотом он здоровается, ждет ответа, потом, шаркая, уходит в свою конуру.

На следующий день ее нигде нет, через два дня тоже. Он не видит ее целую неделю. Когда же наконец замечает ее, то она уже не в «гробу». Джеймс узнает ее по взгляду. Она стоит, окруженная свитой сумасшедших женщин и санитарок, ее медные волосы коротко острижены, глаз, украшенный зеленым синяком, весь заплыл, а на нижней губе краснеет язвочка герпеса. Когда Джеймс подходит к решетке, она что-то шепчет одной из своих товарок. Все оборачиваются, смеясь. Дот Флайер хохочет громче всех. Джеймсу становится стыдно, стыдно своих отрепьев, своего постаревшего лица, скованных движений, утративших былое изящество. Стыдно, что он смеет мечтать ей понравиться.

Заметив его смущение, женщины смеются еще громче. Одна из них поворачивается к нему спиной, задирает юбки и показывает ему свой помятый зад. Дот Флайер больше не хохочет. Она глядит на Джеймса, и в ее выражении есть что-то от Мэри, столь прям и пронзителен ее взгляд. Затем, словно наконец удостоверившись в наличии или отсутствии того, что ожидала увидеть, она удаляется в женский флигель, сопровождаемая своею свитою; грубоватая и жалкая сестринская община, землячество обреченных.

В самые темные и беспокойные ночные часы, в «кладбищенскую вахту», он тщится понять, что с ним сталось. Кто он таков? Безумец в сумасшедшем доме. Чужой самому себе. Ночью его сознание страдает невоздержанностью, а тело, случается, — недержанием. В бороде появились жесткие седые завитки. Руки трясутся, как у паралитика. Иногда по утрам он просыпается от такой страшной боли в ноге, что, если бы под рукой было оружие, он бы прикончил себя не задумываясь. Он живет в ужасе перед врачом, Вагнером, О’Коннором, всеми санитарами, включая даже тех, кто относится к нему по-доброму, ибо ничто так не расстраивает его, как доброта. Сердце его — открытая рана, и ее разбередила та женщина, дочь утопленника. Ее имя просачивается в его сны, словно вода в погреб. Она постоянно пребывает в его мыслях. И хоть Джеймс ее избегает, это имя он твердит одними губами, когда его, голого, загоняют в угол и обливают ледяной водой; когда прижигают волдыри, ставят банки; когда от какого-то снадобья его выворачивает на собственные колени, рвота жжет в носу, и ему кажется, будто он вот-вот извергнет собственный желудок. Дот, Дот, Дот. Какое прекрасное имя!

К своему удивлению, в своем отчаянии он обретает некое тщеславие. Просит цирюльника выбрить его аккуратнее, хотя бритва больно скребет по лицу и заставляет кожу гореть, точно пот его превратился в луковый сок. Он перевязывает волосы ленточкой, сплетенной из соломы, вычищает грязь из-под ногтей.

Однажды утром, когда колокол призывает выносить ночные горшки, в своей посудине он видит отражение другого человека. Не того, кем он был, но и не того, кем стал. Этот мираж показывает ему того, кем он мог бы стать; того, кто еще не родился, а быть может, никогда не родится. Человек, остановившийся в углу освещенной, переполненной комнаты, улыбается, и взгляд его, несмотря на безумие, спокоен. Лицо это преследует его неделями. Какие невероятные усилия следует ему предпринять, чтобы стать таковым? Он должен сбросить панцирь безумия, обрести обыкновенное мужество обыкновенного человека. К этому он не готов. Еще не готов. В своих молитвах, в своих настойчивых бормотаниях, обращенных к тому богу, что обслуживает сумасшедших, он просит отсрочки его милости, просит отложить спасение на более долгий срок.

5

— Господин Роуз, — говорит врач, — этого человека привезли к нам из России. Именно такой случай извращенных суждений я подробно описываю в своем «Трактате о Сумасшествии». Быть может, вам довелось его прочесть?

— Я о нем наслышан, — отвечает Роуз. — Каково его самочувствие?

— Он не буйствует. Думаю, постепенно мы его вылечим. Не желаете ли пощупать его череп, сэр?

— Нет, благодарствую. Что послужило причиной безумия?

— Причина не установлена. К безумию приходят разными путями, сэр. Одни наследуют его от родителя, другие приобретают как следствие лихорадки или удара по голове. Некоторые сходят с ума от любви или горя. От алкоголя. Религиозного исступления. Солнечного удара. От чрезмерного пристрастия к чтению, несвежего мяса или собачьих укусов.

— Он человек образованный?

— Думаю, да. Ты обучался грамоте, Дайер? Умеешь читать и писать?

— Да, сэр.

Роуз осматривает пациента. Держась на расстоянии, спрашивает:

— Он не заразный?

— Ни в коей мере, — отвечает врач. — А ежели он вам потребуется, мы приведем его в порядок. Будет выглядеть как подобает.

— В таком случае, думаю, потребуется. Правда, хотелось бы послушать, как он говорит. Мне важно услышать его голос.

— Говори, Дайер, — велит врач. — Ну-ка. И чтобы никаких твоих штучек.

— Я не знаю, что говорить, сэр, — отвечает Дайер. — Я не знаю, что хочет услышать от меня этот джентльмен. Я не умею вести беседы, сэр.

— Он происходит из какого-нибудь западного графства. Сомерсета или Глостершира. Человек, несомненно, образованный и когда-то вращался в приличном обществе. Если он не истинный джентльмен, то мог быть одним из тех, кто прислуживает джентльменам. Дворецкий, писец, модный цирюльник.

— Надо же, какая поразительная способность, сэр! — восклицает врач. — Столь точно определить человека по выговору. Случись вам попасть в стесненные обстоятельства, вы бы легко заработали себе на жизнь.

— Надеюсь, этого не произойдет, — говорит Роуз, подойдя к Джеймсу поближе. Он берет левую руку Джеймса и держит ее за кончики пальцев. Потом, перевернув ее ладонью кверху, продолжает: — Руки хороши, хоть и сильно повреждены. Вы были художником, мистер Дайер, или, может быть, музыкантом?

Джеймс качает головой. Его тревожат вопросы Роуза, его проницательность. До сих пор его никто не узнал, хотя, помнится, ранее, в прошлой жизни, он встречался со своим теперешним врачом в Лондоне. Джеймс был знаком по крайней мере и с двумя другими посетившими больницу докторами. Но его никто не признал. А тут вдруг оказался так близок к разоблачению человеком совершенно неизвестным. Уставившись в пол, Джеймс говорит:

— Я не умею ни рисовать, ни играть. Я не помню, как жил. Я не помню ничего, что было со мной до больницы.

Роуз отпускает его руку.

— Иногда полезно все забыть. — И, повернувшись к врачу, заключает: — Думаю, мистер Дайер должен присоединиться к остальным. С вашего позволения.

— Сделайте одолжение, забирайте. Какая у него будет роль? Заговорщика? Призрака? А может, того смешного парня в желтых чулках?

— Да, он был бы великолепным Мальволио. Однако мы намереваемся ставить «Сон в летнюю ночь». Я придумал для него роль, но хочу посмотреть на всех артистов вместе и тогда уж решу окончательно. Хорошо бы собрать их завтра в какой-нибудь большой, подходящей для репетиций комнате. Дела такого рода всегда требуют много времени.

— У нас тут полно пустых, никем не занятых комнат. Так что к завтрашнему дню вам одну приготовят, — говорит врач и вызывает из галереи Вагнера. Тот появляется в дверях, а врач продолжает: — Почистите этого парня. Дайте свежее белье. И пусть Каллоу взыщет с него соответственно.

Кивнув, Вагнер отходит в сторону, пропуская джентльмена. В дверях Роуз оборачивается, и у него в ухе переливается на свету бриллиант. Улыбаясь Джеймсу, он делается похожим на обезьяну.

— A bientt,[50] мистер Дайер.

6

О’Коннор, позвякивая ключами, ведет их вниз по лестнице. Рядом с Джеймсом шагает Адам. Джеймс спрашивает:

— Нас увозят?

— Увозят?

— Куда-то посылают отсюда?

— Нам предстоит стать актерами, Джеймс. Этот Роуз собирается ставить пьесу. Мы должны стать здоровыми, играя здоровых людей. Как бы подражая.

На первом этаже в центральной части больницы приготовлена зала. Мебель сдвинута в одну ее половину, разожжен камин, хотя его тепло не согревает холодное помещение. Их уже ждут женщины в сопровождении санитарок. Среди них Дот Флайер. Синяк почти сошел, и ее лицо кажется очень молодым и очень бледным. Сегодня в ней нет привычной важности. На запястьях остались следы от кандалов. Санитары томятся вдоль стен, чистят ногти и поглядывают вокруг, кажется не понимая, каким образом могут они употребить здесь свою власть.

В залу входит мистер Роуз. Он маленького роста. Красиво одет, на нем атласный жилет, под стать его цветочному имени, и шитый золотом и серебром камзол. Он забирается на стул и, простирая руки, призывает собравшихся к тишине.

— Я Август Роуз. Некоторые из вас уже знакомы со мною, ибо посещали мои концерты здесь, в больнице. Кое-кто… вот я вижу здесь мистера Лайла — добрый вам день, сударь, — участвовали в моих небольших театральных представлениях. Итак, друзья мои, сегодня я приглашаю вас принять участие в моем самом грандиозном предприятии.

Он поднимает связку цветных листков.

— Это билеты на представление. Прелестная история, которую предстоит разыграть вам, любезнейшие, перед достопочтенной и искушенной публикой.

Он размахивает билетами, и один, выскользнув, падает к ногам Джеймса. Джеймс его поднимает.

«АВГУСТ РОУЗ, эсквайр, ЗНАМЕНИТЫЙ ИМПРЕСАРИО, предлагает вашему вниманию ТЕАТРАЛЬНОЕ ПРЕДСТАВЛЕНИЕ по пьесе г-на Вильяма Шекспира „Сон в летнюю ночь“, РАЗЫГРАННОЕ ИСКЛЮЧИТЕЛЬНО ТАЛАНТАМИ ДУШЕВНОБОЛЬНЫХ ВИФЛЕЕМСКОЙ БОЛЬНИЦЫ в прилегающем к ней саду 5, 6 и 7 дня июня месяца 1769 года. Цена билета 2 гинеи».

Роуз наклоняется, чтобы взять билет; Джеймс отдает.

— Это мистер Дайер, не так ли? — спрашивает Роуз. — В скором времени, сэр, я намереваюсь сделать из вас герцога. Что вы на это скажете?

Он спрыгивает со стула и начинает делить труппу: разводит афинян по одну сторону, духов — по другую. Выстроив их в два неровных ряда, снова взбирается на стул.

— Теперь распределим роли. Мистер Натаниэль Коллинз и мистер Джон Коллинз, вам быть влюбленными Диметрием и Лизандром, миссис Донован, вы будете прекрасной и воинственной Ипполитой. Миссис Форбеллоу — Гермией, которая любит Лизандра. Мисс Пул — Еленой, которая любит Деметрия. Мисс Флайер станет Титанией, царицей фей. Мистер Адам Меридит будет играть Робина Доброго Малого, мистер Асквини — Оберона, а мистер Дайер — Тезея, герцога афинского. Мистеру Лайлу достается Питер Пигва; мистеру Джорджу Ди — Основа для сиденья, ткач; мистеру Гоббсу — Эгей, отец…

— Я не собираюсь играть зад какого-то ткача!

Джордж Ди, мясник из Хаундсдича, с заплывшими от жира глазами и налитым кровью лицом, протискивается к стулу Роуза. Санитары настораживаются, а Роуз говорит ему мягким голосом:

— Мистер Ди, вы ошибаетесь. Роль Основы для сиденья — прекрасная роль, и поистине комическая. Он честный ткач, которого любят друзья. Он даже…

— Зад! Ни за что! Разве вы не обещали мне, что я буду играть герцога или знатного лорда? Разве не обещали?

Роуз делает знак О’Коннору.

— Дорогой мой мистер Ди. Я не мог давать вам таких обещаний. Однако, если эта роль вам не по душе, могу предложить вам Дудку — прекрасная роль, только поменьше — или же Милягу…

Мясник трясет головой так, словно ему в ухо залетела оса.

— Ни Дудку, ни Милягу, ни Зад! Вы говорили, я буду Тезеем, говорили, говорили!

— Право же, сударь, я никогда ничего подобного не говорил. К тому же у Тезея много текста, не так-то просто выучить его наизусть.

— Я не могу выносить, когда со мной спорят! Не могу!

Роуз улыбается:

— Все здесь взаправду! Прямо как в «Друри-Лейн». Мистер Лайл, не выручите ли вы нас, сударь? Не поменяетесь ли с мистером Ди? Мне кажется, вы обладаете необходимым талантом для роли ткача.

Лайл качает головой. Ди кусает собственную руку, погружая зубы в старые шрамы.

— Я буду Тезеем или подожгу на себе волосы! Зачем вы мучаете меня? Зачем меня преследуют? Это оттого, что я был убийцей животных. Да, я знаю… — Глаза его превращаются в щелочки, слезы текут по щекам. — У вас есть право меня преследовать.

Его обнимает мистер Гоббс.

— Пускай он будет Тезеем, — говорит Джеймс. — Мне безразлично, кого играть.

— Вы слишком добры, сударь, — отвечает Роуз. — Но я не уверен, что роль ткача вам подойдет.

— Вполне подойдет.

Мистер Роуз смотрит на часы.

— Решим это в другой раз. Я уверен, что когда мистер Ди прочтет текст…

Джордж Ди вырывается из объятий мистера Гоббса, утирает сопливый нос и радостно смотрит на Джеймса:

— Ты будешь Задом! А я Тезеем! Я буду афинским герцогом!

Он начинает прыгать и плясать. Это оказывается заразительным, и ряды больных смешиваются. Дот тянет Джеймса за рукав. Он, шатаясь, идет за ней. Те, кто не может плясать, стоят и трясутся, словно прорицатели. У мисс Форбеллоу, прыгавшей рядом с огнем, загорелись юбки. Мисс потушили. Вот уже по воздуху пролетает скамеечка для ног и вдребезги разбивает окно. Среди топота, улюлюканья и лая слышится голос Роуза:

— До завтра, друзья мои! Всем нам суждено прославиться!

Вперед выходят санитары и, орудуя веревками и палками, гонят перед собой умалишенных.

7

В сухую погоду репетиции проходят в саду. Актеры выходят гуськом, моргая, точно обитатели подземелья, держа в руках замусоленные дешевые брошюры с текстом пьесы. Роуз пантомимой изображает роли, поет все песни и, показывая феям, как надобно танцевать, перебирает ногами, словно лягушка, исполняющая изысканный танец.

Случаются и мелкие происшествия. Елена боднула Деметрия, Лизандр неожиданно наделал в штаны. За то, что укусила санитарку за нос, Дот на неделю посажена в «гроб». Несмотря на все это, Роуз поглощен постановкой. Он непоколебим. Из хаоса первых репетиций постепенно вырисовывается пьеса, не слишком отличающаяся от той, что задумывалась изначально. Несчастный Джеймс, сперва нехотя бормотавший свои строки, наконец находит отдушину в роли ткача и, спрятавшись за этой маской, начинает двигаться и говорить столь свободно, что и сам поражен. Его сознание становится спокойне, боль стихает. Раны на руках от игл Гаммера и щипцов Каннинга начинают затягиваться. Он потрясен, когда слышит свой смех. Ему даже не вспомнить, когда он смеялся в последний раз.

Дот сияет. У нее талант. Хотя в ее поведении всегда чувствуется неукротимость, даже когда она ведет себя ласково либо просто изображает ласку, Джеймс ее более не боится. Он выразительно поглядывает на нее, нарочно проходит совсем рядом, так что иногда их руки соприкасаются. Они не говорят о любви. Он не может поведать ей о своих чувствах скорее из-за недостатка слов, нежели из-за нехватки решимости. Но когда они играют свои сцены, просыпаясь в воображаемом лесу под воображаемой луной, а Роуз и сумасшедшие, притихнув, толпятся вокруг, тогда им представляется, что они наедине друг с другом, и заученные строки льются столь свободно, как если бы они сами их сочинили:

Через неделю после Пасхи привозят бутафорию. Колонны, силуэты деревьев; луна, похожая налицо человека, вздремнувшего после обеда; целая корзина нарядов, деревянных мечей и корон. Плащи и камзолы, жесткие от пудры и пота предыдущих актеров. Платья ярких цветов, натирающие кожу, на каждом из которых не хватает либо пуговиц, либо завязок. И ослиная голова. Роуз подает ее Джеймсу, а тот водружает себе на плечи. Голова тяжелая и пахнет гниющей шкурой. Джеймс выглядывает сквозь не слишком-то ровные прорези для глаз. Дыхание отдается у него в ушах, как в раковине морской прибой. Вокруг толпятся другие артисты. Языком Шекспира Роуз восклицает: «Ох, Основа? Тебя подменили!»

Джеймс поворачивается. Сквозь прорезь левого глаза он видит обнаженную Дот, набросившую на голову самое яркое платье — золотисто-багряное. Оно ей явно велико. Подобрав его в кулачки, Дот поворачивается, делает реверанс и подходит к Джеймсу. Он закрывает глаза. От слез склеивается щетина на подбородке. Руки дрожат. Он идет пошатываясь и боится, что упадет. Кто-то снимает с него ослиную голову, кто-то поддерживает. Джеймс смаргивает выступившие слезы, и воздух окутывает его лицо, будто шарфом. Дот улыбается. Она прекрасна.

Майский вечер в саду. Афинская знать, повелители и повелительницы волшебного мира появляются и исчезают под наползающей тенью больницы. Безумная мисс Пул, высокая и щербатая белошвейка с Собачьего острова, разговаривает как Елена. Адам, превратившийся в Пэка и наряженный в юбки, кружится над нею, творя волшебство. Неподалеку от полукруга арены на корточках сидит Джеймс. Его выход после реплики: «Всяк ездок с своей кобылой, а конец — всему венец». На нем ослиная голова, с коей он уже свыкся. Дот он не видит, пока та не садится рядом.

— Спите, спите сладким сном. Я тайком своим цветком… — говорит Адам.

Дот берет Джеймса за руку. Касается губами шрамов и подносит его руку к верхушке платья, прижимая к вздымающейся груди, и он чувствует, как твердеет под ладонью сосок, слышит биение ее сердца.

Пэк поет:

Откуда этот дар? Радость, льющаяся на землю.

Их кто-то зовет. Они с трудом поднимаются, пьяно бредут по траве. Джеймс слышит жужжание жука, а потом слова Дот: «Любовь моя, здесь на цветы присядь…»

С каждым разом они делаются все смелее. Пробираясь на ощупь за фанерными деревьями, стоя в тени деревянной луны или прижатые к каменному фасаду здания. Вокруг них скособоченная пьеса обретает окончательный вид. У мистера Гоббса случился анальный пролапс, и его живо заменяют на Джона Джонсона, потерявшего рассудок школьного учителя. Бог говорит с близнецами Коллинзами, вкладывает им в уста новые строки, касательно наследования заводика по производству клея в Брентфорде. Тезей стал чуть более безумен. Мистер Роуз, скинувши кафтан и парик, все понимая и все допуская, ведет свою братию к премьере.

Санитары подобрели. Сидят развалившись, играют в кости или спят после попоек. Дот и Джеймс, за последнюю неделю подкрадывавшиеся все ближе и ближе к двери больницы, теперь незаметно проскальзывают в здание и теряются среди его коридоров и переходов. Они заглядывают во все комнаты, пока не находят подходящую. Просторная комната, где нет ничего, кроме сваленных в кучу одной, двух, пяти сотен смирительных рубашек и единственного зарешеченного окна под потолком, и где все звуки приглушены, как во сне. Они ложатся на эту кучу, и куча вздыхает, издавая запах пота, собачьей подстилки и кала. Всего, что извергает душа в смертном бое. Такая вонь будет в чистилище, думает Джеймс.

Дот задирает юбки. Наклонившись, Джеймс легонько касается ее тела. Она дрожит и тянется вперед, стягивает его бриджи до колен и, найдя то, что искала, начинает ласкать языком. Наслаждение столь же огромно и убийственно, сколь и та боль, какую довелось ему испытать со времен Санкт-Петербурга. Он отшатывается и неуклюже вскакивает на ноги. Ему страшно. Подойдя, Дот обнимает его сзади, прижимаясь головой к его шее. Окруженный кольцом ее рук, Джеймс поворачивается и жадно целует ее в губы. Медленно переступая, они приближаются к постели из смирительных рубашек, валятся назад, их лица и зубы сталкиваются. Он входит в нее яростно. С такой силой можно заколоть человека или зарезать животное. А ему мечталось сделать это нежно. Дот вскрикивает и бьет его в грудь. Застежка от одной из смирительных рубашек при движении врезается ему в колено. Боль кажется ему черной веревкой, и он хватается за нее. Он хохочет — хохочет, как истинный сумасшедший. Видит, что и она смеется, хмурясь и плача, отпихивая его и дотрагиваясь языком до его лица. Он останавливается, извергая семя ей на живот. Она проводит по животу рукой, а руку обтирает о смирительную рубашку. Джеймс лежит рядом с ней на спине. В комнате летает муха, должно быть прилетевшая из сада следом за ними, — единственный свидетель.

— Нам нужно возвращаться, — говорит Дот.

— Моя любовь, моя дорогая, — зовет он ее, но она, похоже, не слышит.

Ему хочется рассказать ей о Мэри, о том, как раньше он был совсем другим, не похожим ни на кого человеком, получеловеком. О том, как он изменился, словно пройдя сквозь заколдованное зеркало, — растрепанный мертвец, поднявшийся из могилы. «Я и в самом деле подобен Лазарю, — думает он. — Интересно, была ли у Лазаря жена?»

— Нам нужно идти, — повторяет она.

Между ними сквозь маленькое окно падают яркие косые лучи. Ей на волосы и ему на залатанные башмаки.

— Дот?

Она подносит палец к губам.

— Дот, жизнь моя.

— Тише, Джем.

У двери она протягивает ему руку, и он, успокоившись, берет ее в свою. Не торопясь они направляются обратно в сад. Их не было минут пятнадцать. Оберон посылает Робина Доброго Малого за волшебным цветком. Их отсутствия не заметили.

8

В воскресный день в четыре часа Август Роуз прогуливается с врачом перед Вифлеемской больницей, демонстрируя ему ряды сидений для публики, которые уже три дня мастерят плотники. Еще слышен звук пилы, неожиданно нарастающий грохот молотка, лишенное мелодии посвистывание какого-то рабочего, но в основном работа закончена. Сколочено двести мест, а первого зрителя следует ожидать меньше чем через три часа.

По столь важному случаю больница приукрасилась. В окнах отражается небо над Мурфилдзом и полосы перьевых облаков. Сад подстрижен. Аромат жимолости почти скрывает вонь ее величества Необходимости. И только решетки на окнах верхних этажей и крики, похожие на крики чаек, говорят о том, что это вовсе не тихое загородное поместье вельможи.

Переоделся и врач. Теперь на нем сверкающее одеяние, в коем он обычно встречает гостей. С ним по лужайке прогуливается Роуз, показывая двор, леса, укромные уголки и беседки, где будет разыгрываться действие. О деньгах они еще не говорили. Об этом позже. Между ними существует вполне преодолимое взаимное недоверие. Каждый если и обманет другого, то не слишком.

Врач обращается к Роузу:

— Надеюсь, в пьесе нет ничего такого, что могло бы чрезмерно возбудить больных? Не хотелось бы, чтобы их буйство затронуло зрителей. Ничего подобного ни в коем случае нельзя допустить.

— Это тихая пьеса, — отвечает Роуз. — Очень умилительная. Она их ублаготворяет.

— А с женщиной по имени Дороти Флайер не случилось никаких неприятностей?

— Дот Флайер, сэр, — это наш самый яркий лучик.

— Я распорядился, — продолжает врач, — чтобы с ней обходились как можно строже, коли она что-нибудь выкинет. Они должны бояться нас, мистер Роуз.

— Не сомневаюсь, что так оно и есть.

Врач звенит серебром в кармане, бормоча:

— Для их же собственной пользы.

Они стоят, разглядывая рабочих. Последний собирает инструменты в холщовый мешок, утирая тряпкой разгоряченное лицо. Собака примеряется, чтобы поднять лапу у одной из скамеек. Плотник хочет пнуть ее ногой, однако промахивается. Наконец Роуз говорит:

— Не хотите ли посмотреть на своих артистов?

— Моих артистов, сэр?

— Они считают вас своим покровителем. Вы даже не представляете, сэр, сколь огромное место занимаете во всех их помыслах.

Врач кивает головой, позволяя себе улыбнуться:

— В таком случае, конечно. Пойдем посмотрим.

Роуз подхватывает врача под руку, и они гуляючи направляются к главному входу больницы, к тени, что окружает ее подобно крепостному рву. Из высокого окна раздается крик сумасшедшего — и во все стороны разлетаются голуби. Поглядев вверх, плотник плюет, чтоб избежать сглаза, и взваливает на плечи мешок. Собака смотрит, как он удаляется, а после залезает на скамью, поворачивается и засыпает настороженным сном.

9

Труппа собралась в зале, где они репетировали в первый раз. На деньги мистера Роуза они угостились вином, правда, никто еще не охмелел, если не считать двух санитаров. Корзину с костюмами уже опустошили. Нешуточные баталии происходили за право владения самыми изысканными предметами туалета — клееной диадемой, парой туфель с изящно заостренными носками и шлемом с плюмажем из забытой постановки «Тамерлана». Но теперь все притихли, кто-то разговаривает сам с собою; кто-то, держась за руки с товарищем, смотрит в пол; кто-то раскачивается на пятках в уголке.

На пустой корзине сидит Джеймс. Рядом с ним Дот, наряженная царицей фей, с лицом, разрисованным так, что Джеймсу делается не по себе. Он держит на колене ослиную голову. И, поглаживая щетинки, размышляет о том, почему это он не помнит ни единого слова из своей роли. Мимо проходят Роуз и врач, оглядывая их, точно генералы, проводящие смотр войск накануне битвы. После их ухода вокруг сцены зажигаются факелы, прибывают первые зрители, за ними музыканты, которые усаживаются с краю сцены и начинают настраивать инструменты. Сосредоточенные, тихие люди.

Когда наконец все скамьи заполнены — женщины обмахиваются веерами, мужчины о чем-то оживленно беседуют, слуги стоят в стороне, изнывая от жары в своих ливреях, — из дверей больницы выходит мистер Роуз. Раздаются жидкие хлопки, кто-то шикает. Роуз поднимает руку и, приветствуя гостей сумасшедшего дома, говорит:

— Вас сегодня ожидает неожиданное. Мы вместе предадимся фантазиям, но то, как именно сие будет происходить, зависит от наших актеров. Дамы, вам нечего опасаться…

Первыми выходят мистер Ди и миссис Доннелли. Дойдя до травы перед скамейками, они останавливаются, как потерявшиеся дети, прижимаясь друг к другу и с ужасом всматриваясь в незнакомые лица. В рядах замерших зрителей воцаряется тишина, потом следует чей-то приглушенный комментарий, волною пробегает смешок.

Миссис Доннелли начинает говорить — сначала свои слова, потом мистера Ди, и то и другое немыслимой скороговоркой. Публика оживляется, кто-то швыряет апельсин. Сев на траву, мясник снимает башмаки и чешет пятку. Тут же из публики выскакивает молодой человек в роскошном кафтане и исчезает вместе с башмаками; раздается чей-то голос, подражающий пронзительному звуку охотничьего рожка, и мистер Ди припускает за вором, гоня его до последних рядов. Выходят братья Коллинз. Миссис Доннелли с плотно закрытыми глазами начинает читать и их роль, пока ее не валит на землю пинок Натаниэля Коллинза. Вновь является мистер Ди с башмаком в руке и разбитой в кровь губой. Он размахивает над головой отбитым у вора башмаком. «Браво!» — кричат из публики. Мистер Роуз поднимается на сцену. Вид у него такой довольный, словно спектакль проходит гораздо лучше, чем он предполагал. Роуз успокаивает развеселившихся зрителей и, подмигивая, указывает на Дот Флайер, выступающую на авансцену в окружении прислужниц-фей. Отблески факелов отражаются в ее волосах. Она читает свои строки — частью это Шекспир, частью собственное невнятное лепетание — прелестно, соблазнительно, с подкупающим смятением, которое заставляет зрителей замолчать. Тем, кто пытается шикать, затыкают рот. В траву к ногам Дот летят монеты.

Джеймс играет так, словно он сидит где-то в воздухе над собственным правым плечом и разглядывает сам себя. Вдруг на краткое мгновение в середине пьесы он прорывается назад сквозь время и вновь становится существом из своей прошлой жизни, холодным и надменным. Ужасное потрясение, вызывающее тошноту, как удар в солнечное сплетение. Потом все проходит, и слова, которые он вроде бы забыл, текут свободно, а руки производят те самые жесты, которым столь терпеливо учил его мистер Роуз. Основа для сиденья оказалась задумчивой и меланхоличной, но оттого прыжки ткача кажутся еще более смехотворными, а любовь к нему Титании еще более нелепой. Публика смеется. Зрителям по-настоящему весело, а когда Дот обнимает Джеймса, все аплодируют, расчувствовавшись.

10

На следующий день актеры ведут себя спокойнее. Поведение же зрителей, напротив, пугает. По-воскресному пьяные, норовистые, в любой момент готовые полезть в драку. Их легко развеселить, но настроение может столь же быстро перемениться. За четверть часа до окончания спектакля валятся несколько рядов скамеек, опрокинув вопящих мужчин и женщин на траву или на колени к соседям. Кто-то укусил одну женщину выше локтя. Но никого не убили. В конце пьесы в голову Роузу летит бутылка. Он довольно удачно увертывается. Врач в ярости. В этот вечер не устраивают никаких торжеств — ни вина, ни танцев. Адам сидит с Джеймсом в его клетушке. До них долетают голоса Роуза и доктора, кричащих что есть силы друг на друга в нижних комнатах.

— Ты когда-нибудь любил? — спрашивает Джеймс. — Любил женщину?

— У меня была жена, Джеймс. Давным-давно. Молодая. Она умерла.

— Мне очень жаль.

— Это было так давно. Я вижу, как у вас все складывается с Дот, Джеймс.

— Да. Но я не знаю, любовь ли это, ибо думаю, что раньше мне не доводилось любить.

— Я видел, как светятся у тебя глаза, когда ты на нее смотришь. Свет этот и есть любовь.

— Адам, я не знаю, чего боюсь больше. Что она полюбит меня или что не полюбит.

— Любовь всегда опасна, брат.

Третий спектакль. Последнее представление. Скамьи закрепили. Врач снова пребывает в гневе. Актеры с выражением произносят свои роли, иногда подменяя заимствованные слова собственными. После спектакля лорд К. посылает гинею для Дот, которая передает деньги Долли Кингдом, пожилой и честной санитарке, чтоб та купила вина и устриц. Не сняв костюмов, артисты снова танцуют. Когда заказ доставляют и Долли Кингдом с мальчиком из винной лавки разносят угощение, музыка стихает, бутылки опустошаются, устричные раковины трещат под ногами. В воздухе пахнет потом и морем.

Джеймс ищет Дот. Ее нигде не видно, как не видно и Асквини, который шептал ей что-то на ухо, пока оба они, Оберон и Титания, ждали своей сцены. Асквини красивый мужчина; его помешательство не буйного свойства. Часто он рассказывает о чем-нибудь интересном; он повидал мир, а ежели чего и не видел, то с лихвой восполняет это богатым воображением. К тому же от него не исходит такого мерзкого запаха, как от прочих умалишенных, и Джеймс заметил, каким призывным взглядом он давно уже смотрит на Дот.

Когда Вагнер отходит от двери в поисках бутылки, на дне которой остался хотя бы глоток вина, Джеймс проскальзывает в больницу. Нога пульсирует от боли. Прислонившись к стене, он снимает башмаки и бежит, как обезьяна, в комнату со смирительными рубашками. Из-под двери просачивается свет. Он уже знает, что увидит, когда войдет: зад Асквини, раскачивающийся над коленями Дот. Он прижимается ухом к двери, но в комнате тихо. Может, они слышали, как он пробирался по коридору? Может, они, как и он, тоже прислушиваются? Он нажимает на ручку, и дверь почти беззвучно поворачивается на петлях. Джеймс видит свечу, пламя которой горит совсем ровно, пока его не прибивает сквозняк из открытой двери.

— Закрой дверь, Джем, — просит Дот.

Она сидит одна на табуретке перед свечой. Напротив нее вторая табуретка, на которой стоит фарфоровая чашка с отбитым краем, наполненная вишней с роскошной темной кожицей и зелеными, блестящими на свету черенками.

— Это от мистера Роуза, — говорит Дот.

— Он дарит тебе подарки?

Джеймс обводит взглядом комнату, как будто среди ее теней скрывается Асквини или Роуз или и тот и другой разом.

Дот смеется. Взяв чашку, ставит ее к себе на колени. Джеймс садится на вторую табуретку. Она берет вишню губами, за края кафтана притягивает к себе Джеймса и передает ему вишню изо рта в рот. Так они съедают половину миски. В этом нет ничего бесстыдного. Спокойная, тихая улыбка — ничего больше. Косточки суют под смирительные рубашки. Царь, царевич, король, королевич…

Доев вишни, они ложатся на знакомую груду. Он наваливается на нее. Она царапает ему спину ногтями, его лицо становится липким от прикосновения ее языка и губ, перепачканных вишней. Все происходит быстро и нежно, как бы само собой.

— Да хранит Господь Августа Роуза, — говорит Дот.

— Аминь. Дот?

— Что, Джем?

— Давай поженимся.

— Сумасшедшие не женятся.