Желтоглазые крокодилы Панколь Катрин

Гэри спросил, можно ли взять последний кусок хлеба, Жозефина мрачно кивнула. Девочки молча наблюдали, как он собирает хлебом соус от овощного рагу.

— Что это вы как в воду опущенные? — спросил Гэри. — Из-за тех фотографий в газете?

Они переглянулись с облегчением. Он знал.

— Что, вас это беспокоит?

— Не то слово, — вздохнула Жозефина.

— Да ерунда, поговорят неделю и забудут… Можно немного сыра?

Жозефина протянула ему камамбер.

— Но… а мама? — спросила она.

— Мама? Ну уж наверно она бы Ирис навешала… Но ее здесь нет, и она не узнает.

— Ты уверен?

— Конечно, Жози. Думаешь, на Мюстикс читают эту поганую газетенку? Зато теперь все девчонки мои! Будут на шею вешаться! Я стану звездой школы! По крайней мере, на несколько дней…

— И больше тебя ничего не волнует? — спросила пораженная Жозефина.

— Видела бы ты английскую прессу времен Дианы! Тогда вообще был полный финиш! А можно я доем камамбер? А хлеба больше нет?

Жозефина огорченно покачала головой. Гэри был оставлен под ее ответственность…

— Ох, Жози, кончай париться из-за ерунды.

— Это для тебя ерунда! А представь реакцию Филиппа и Александра!

— Да пусть не принимают всерьез. Шутка, и все. А вот как снимки попали в ту газетенку, это интересно.

— А уж мне-то как интересно, — буркнула Жозефина.

Ирис опять начала светиться на телевидении. И выступать на радио. «Не понимаю, что за буря в стакане воды, — удивлялась она в одной из передач. — Если сорокалетний мужчина встречается с двадцатилетней девочкой, газеты почему-то не создают вокруг этого шумихи. Я — за равенство полов во всех отношениях».

Продажи книги вновь поползли вверх. Женщины переписывали рецепты молодости от Ирис. Мужчины смотрели на нее и инстинктивно подтягивали животы. Ей предложили вести передачу на ночном канале. Она отказалась: хотела целиком посвятить себя литературе.

…Вдали от всей этой парижской суеты Антуан сидел на ступенях веранды и размышлял: никак не получалось пригласить дочерей на февральские каникулы. На Рождество они сами не смогли приехать, Жозефина попросила позволения свозить их на Мюстик к подруге. Там девочкам должно понравиться. Он дал согласие. Рождество вышло унылым. Индейку на рынке в Малинди найти не удалось. Они ели вапити. Молчали, вяло пережевывая мясо. Милена подарила ему специальные часы для дайвинга. А он ей ничего не подарил. И она ничего на это не сказала. Они рано легли спать.

Он неважно себя чувствовал в последнее время. Старый агрессивный крокодил недавно сожрал Бэмби: напал, когда домашний любимец беззаботно лежал на берегу пруда. Понг и Минг после этого совершенно расклеились. Они ходили, горестно шаркая туфлями, чуть не плакали, почти перестали есть и при малейшей возможности валились на циновки отдохнуть. Антуан должен был признать, что его самого расстроила смерть Бэмби. В конце концов он привязался к бестолковому скользкому созданию, которое добродушно смотрело на него стеклянным глазом, сидя на цепочке у кухонного стола. Он был как бы связующим звеном между ним и дикими крокодилами. Таким доброжелательным союзом «И». В его глазах порой мелькало что-то человеческое. Иногда Бэмби даже улыбался ему. Растягивал челюсти и выдавал нечто вроде улыбки. «Думаешь, он меня любит?» — спросил он Понга. Ему было приятно, когда китаец ответил «да».

Только Милена сопротивлялась распаду. Ее маленькая фирма процветала. Сотрудничество с мистером Вэем оказалось плодотворным. «Бросай ты этих чудищ, и поехали со мной», — шептала она Антуану по ночам, когда они засыпали под москитной сеткой. «Очередное бегство после очередного поражения, — мрачно думал Антуан. — Коллекционирую поражения, одно за другим». И потом, пришлось бы собирать манатки на глазах у торжествующих крокодилов, а эта мысль почему-то ему претила. Он хотел покинуть грязных тварей не спеша, с высоко поднятой головой. Хотел оставить за собой последнее слово.

Он все больше времени проводил с ними наедине. Особенно по вечерам. Днем-то он надрывался на работе. Но вечером, после ужина, оставлял Милену в компании бухгалтерских книг и тетрадок с заказами и ходил вдоль берегов, высматривая крокодилов.

Ему не хотелось в Китай. Снова бороться, и за что на этот раз? Сил бороться у него уже не было.

«Но я же буду работать, тебе не так уж много придется делать… Займешься бухгалтерией».

«Она не хочет уезжать одна, — думал он. — Я стал мужчиной для эскорта — чуть ли не жиголо».

Он во всем сомневался. Энергию черпать было неоткуда. Ездил в Момбасу, в кафе «Крокодил», и там за стойкой проклинал черных, белых, желтых, климат, дороги и еду. Снова начал пить. «Я как севшая батарейка», — думал он, выискивая во тьме желтые глаза крокодилов. Ему казалось, что в них сквозит ирония. Мы сделали тебя, старик. Посмотри, на что ты стал похож, человеческое отребье. Ты тайком пьешь, ты равнодушен к жене, на Рождество ты ешь вапити. Легкая добыча! Он бросал в них камни, но те отскакивали от блестящих жирных панцирей. Веки зверей не шевелились, и желтые огоньки светились в глубине глаз, сощуренных, узких, как слащавая улыбка.

«Мерзкие твари, мерзкие твари, всех удавлю!» — злился он, думая, как бы их разом взять и уничтожить.

Какая раньше была чудесная, тихая жизнь. Тогда, в Курбевуа.

Он скучал по Жозефине. Скучал по девочкам. Иногда вспоминал о дверном проеме в кухне — когда стоял, прислонившись к косяку. Он гладил деревянный наличник и мысленно возвращался в Курбевуа. Кур-бе-вуа. Слоги звенели, как волшебные колокольчики. Они звали в путь, как раньше Уагадугу, Занзибар, Кабо-Верде или Ультима-Эсперанса. Вернуться в Курбевуа. А что такого, он же уехал всего два года назад…

Как-то вечером он позвонил Жозефине.

Автоответчик предложил ему оставить сообщение. Он с удивлением посмотрел на часы. Во Франции час ночи. Повторил попытку на другой вечер. То же самое. Повесил трубку, не оставив сообщения. Потом он позвонил утром, и Жозефина ответила. После банальных приветствий он спросил, можно ли поговорить с девочками. Жозефина сказала, что они уехали на каникулы.

— Ты помнишь, мы говорили об этом. Каникулы поздно в этом году, в конце февраля. Они поехали на Мюстик…

— Ты отправила их одних?

— Они с Ширли и Гэри…

Внезапно ему в голову пришел еще один вопрос:

— Жози, ты что, не ночевала сегодня дома? И вчера! Я звонил, мне никто не ответил…

Молчание на другом конце провода.

— У тебя кто-то есть?

— Да.

— Ты влюблена?

— Да.

— Это хорошо.

Снова молчание. Долгое молчание. Потом Антуан заговорил:

— Рано или поздно это должно было случиться…

— Я не то чтобы нарочно искала. Наоборот, думала, что больше не способна кем-либо заинтересоваться.

— И все же… Ты чудо, Жози.

— Ты мне это раньше нечасто говорил.

— «Счастье узнаешь по шуму крыльев, когда оно улетает». Кто это сказал, Жози?

— Не знаю. Ты как сам?

— Работы выше крыши, но в целом ничего. Заканчиваю выплачивать кредит в банке, скоро начну слать деньги вам с девочками. Дела идут получше, знаешь. Я наконец оправился.

— Рада за тебя.

— Береги себя, Жози.

— И ты, Антуан. Я скажу девочкам, чтобы позвонили тебе, когда вернутся.

Он повесил трубку. Вытер лоб. Взял с полки бутылку виски, открыл ее и прикончил в ночи.

6 мая, около шести утра, Жозиана ощутила первую схватку. Она вспомнила советы, полученные на курсах подготовки к родам, и начала замерять время между схватками. В семь она разбудила Марселя.

— Марсель! Я думаю, все. Младший пошел.

Марсель подскочил, ничего не соображая, как поверженный боксер, пробормотал: «Точно пошел? Он пошел, ты уверена, мусечка? О Боже! Пошел…» Встал с кровати, нашарил очки, опрокинул стакан воды на ночной столик, выругался, сел, еще раз выругался и с растерянным видом повернулся к Жозиане.

— Марсель, не суетись. Все готово. Я оденусь, соберусь, ты возьмешь сумку — там, возле шкафа, выведешь машину, и я спущусь…

— Нет! Нет! Ты не будешь спускаться одна, я спущусь с тобой.

Он быстро ополоснулся в душе, побрызгался туалетной водой, почистил зубы, причесал рыжий венчик волос вокруг лысины, на мгновение озаботился проблемой выбора между голубой рубашкой и голубой рубашкой в тонкую полоску.

— Я же должен быть красивым, мусечка, самым красивым…

Она с нежностью посмотрела на него и ткнула пальцем в первую попавшуюся.

— Ты права, я в ней как-то моложе, свежее… А галстук, мусечка, я хочу его встретить в галстуке!

— Может, галстук-то не надо…

— Надо, надо…

Он снял с вешалки три на выбор, показал ей. Она опять выбрала наугад, и он радостно надел его.

— Я не знаю, как это тебе удается сохранять самообладание! Я боюсь, что умом тронусь. Все хорошо? Засекла время между схватками?

— Ты ванную освободил?

— Да. Иду к машине, а потом поднимусь за тобой. Ты сиди, не дергайся, ладно? Мало ли что может случиться.

Он вышел на улицу и поднялся, потому что забыл ключ от машины. Вышел, опять вернулся: не помнил, где припарковал ее накануне. Она успокоила его, погладила по голове, напомнила, где стоит машина, и он опять побежал, теперь почему-то на кухню.

Жозиана расхохоталась. Он возмущенно повернулся к ней:

— Я ждал этого момента тридцать лет, мусечка, тридцать лет! Не смейся надо мной. Боюсь, не смогу вести машину.

Они вызвали такси. Марсель засыпал рекомендациями шофера, отца восьми детей, и тот насмешливо поглядывал на будущего папашу в зеркальце заднего вида.

На заднем сиденье Марсель обнимал Жозиану, обхватив ее, как дополнительный ремень безопасности. Он повторял: «Ты как, мусечка, как ты?», вытирал вспотевший лоб и дышал часто, как пес на жаре.

— Это мне сейчас рожать, Марсель, не тебе.

— Я плохо себя чувствую! Меня сейчас вырвет.

— Только не в моей машине! — воскликнул шофер такси. — Мне еще целый день работать!

Он остановился. Марсель постоял в обнимку с каштаном, чтобы прийти в себя, и они поехали дальше, в клинику Мюэтт. «Мой сын родится в элитном районе, в самой лучшей, самой дорогой, самой шикарной клинике», — так решил Марсель. Он заранее заказал палату люкс, с огромным балконом и ванной, просторной как приемная посла.

У клиники Марсель протянул шоферу купюру в сто евро. Шофер заворчал, что у него с утра нет сдачи.

— Да мне и не надо сдачи! Это все вам. Первое путешествие моего сына в такси!

Шофер обернулся и ответил:

— Ну надо же… Я оставлю вам мой номер телефона, звоните мне каждый раз, как поедете рожать.

В двенадцать тридцать маленький Марсель Младший издал свой первый крик. Счастливого отца подхватили — он от волнения потерял сознание — и вынесли из зала. У Жозианы сперло дыхание, когда ей на живот положили сына — мокрого, грязного, липкого. «Какой он красивый! Какой большой! Какой сильный! Вы когда-нибудь видели такого красивого ребенка, доктор?» «Никогда», — ответил врач.

Очухавшись, Марсель явился перерезать пуповину и первым искупать сына. Он так рыдал, что не мог разобраться — как же одновременно держать сына и вытирать глаза. Но отдавать тоже не хотел.

«Это я, это папа, малыш мой. Узнаешь меня? Ты видела, мусечка, он узнал мой голос, он повернулся ко мне, он даже перестал брыкаться. Мой сын, красавец мой, мой великан, мой любимый! Ты увидишь, какую мы с мамой устроим тебе красивую жизнь! Будешь жить, как прынц крови! Но и работать тоже придется, потому что в нашем мерзком мире, если ты не рвешь подметки на ходу, ты никто, — не волнуйся, я тебя научу. Оплачу тебе лучшие школы, у тебя будут лучшие портфели и книги все в золотых переплетах. У тебя будет все, сынок, все будет! Заживешь, как Король-Солнце. Будешь царить над всей землей, потому что Франция сейчас такая маленькая, такая усохшая. Только французы еще способны считать себя властителями мира! Вот увидишь, сынок, мы с тобой урвем изрядный кусок, даже не сомневайся».

Жозиана и акушер улыбались, слушая его.

— Вашему сыну можно позавидовать. Как назовете?

— Марсель, — проревел Марсель Гробз. — Как меня. Он прославит это имя, вот увидите!

— Наверняка…

Мать и младенца подняли наверх, в палату. Марсель не хотел уходить.

— Ты уверена, что нам его не подменят?

— Да брось! Ему же надели браслетик. Да и вообще это невозможно, ты на него посмотри! Он же копия ты, один в один!

Марсель приосанился и пошел еще разок взглянуть на маленького Марселя в колыбельке.

— Надо заявить в мэрию, зарегистрировать его. А я хочу отдохнуть, устала…

— Ох! Прости, мусечка! Мне не хочется уходить, ты же знаешь, я боюсь, вот уйду, и окажется, что мне все это приснилось.

— Ты звонил на работу, предупредил их?

— Я позвонил Жинетт и Рене, они тебя крепко целуют. Уже достали шампанское и ждут меня, чтоб отпраздновать. Я скоро вернусь. Если вдруг чего случится, звони, ладно, мусечка?

Он сфотографировал сына, хорошенького, вымытого, чистенького, который лежал в своем белом комбинезончике, и ушел, путая двери.

Жозиана наконец смогла вволю порыдать от счастья. Она долго плакала, потом встала, взяла на руки малыша и заснула, прижав его к себе.

Марсель, Рене и Жинетт втроем сидели под сенью глицинии, украшенной по случаю праздника голубыми бантиками. Жинетт сымпровизировала праздничный стол. Вдруг у Марселя зазвонил мобильник. «Мусечка!» — проворковал он в трубку.

Это была не мусечка. Это была Анриетта. Она звонила из банка, где проверяла счета и разговаривала со своим консультантом по инвестициям, мадам Лелонг.

— Я не понимаю, почему у нас теперь два разных счета? Тут какая-то ошибка…

— Нет, дорогая. Наши счета теперь разделены. И наши жизни тоже. У меня ночью родился сын. Сын по имени Марсель. Почти четыре килограмма, пятьдесят пять сантиметров, просто гигант!

Трубка долго молчала. Потом Анриетта столь же резким голосом сказала, что перезвонит, так как не может говорить в присутствии мадам Лелонг.

Марсель радостно потирал руки. Перезвони, перезвони, красавица моя, тебя еще ожидают новости! Рене и Жинетт смотрели на него, затаив дыхание: наконец-то, наконец-то он свергает тирана!

Как все мелкие и злобные людишки, Анриетта Гробз с трудом отказывалась от привычных представлений и никогда не искала причину несчастий в себе самой. Она предпочитала обвинять других. Этот раз не был исключением. Она уладила текущие вопросы с мадам Лелонг и вышла из банка. Попросила Жиля, услужливо открывшего ей дверцу машины, подождать, потому что у нее срочные дела неподалеку. Она хотела пройтись пешком, чтобы как-то собраться с мыслями. Ей надо было все обдумать и срочно составить план действий. Анриетта, привыкшая к покорности своей жертвы, не глядя подписала бумаги при покупке дела братьев Занг. «Ошибка, какая ошибка, — твердила она, чеканя шаг, мерно поднимая ноги, — грубейшая ошибка. Я утратила бдительность, и меня обвели вокруг пальца. Я думала, что зверь приручен, а он собирался напасть. Теперь нужно поправить прицел. Поговорить с ним любезно и все исправить». Слово «любезно», даже не произнесенное вслух, вызвало в ней приступ ярости, жгучий поток ненависти — аж зубы свело. Да за кого он себя принимает, этот свинский жирдяй, которого она научила всему: и как держать вилку, и как украшать витрины… Без нее он бы никем не стал! Серый, как асфальт, мелкий лавочник! Она придала ему шик, блеск и достоинство. Ее печать на каждом проданном ведре. «Разбогател он только благодаря мне, — заключила она, совершая первый обход вокруг дома. — И он мне все вернет». Ее ненависть росла с каждым шагом. Прямо пропорционально надеждам. Она считала, что нашла свою тихую гавань, что она в полной безопасности, а этот хам сорвался с цепи! Анриетта уже не находила слов, чтобы обругать его, и плавно катилась на гребне волны всепоглощающей ненависти. Еще сто метров, и она остановилась. Ей открылась очевидная истина: она зависела от него, увы! Значит, придется смирить порывы уязвленного самолюбия и укротить на время жажду мщения. Счета разделены, сбережения улетучились — а что он ей оставит? Она прошипела несколько ругательств, прихлопнула ладонью шляпу, которая грозила улететь, и пошла по второму кругу, стараясь как-то успокоиться. Надо мыслить широко, не отвлекаться на мелкие мстительные побуждения, нанять адвоката, а если надо — двух, поднять старые контракты, требовать, бушевать… Она остановилась возле ворот и подумала: «А есть ли у меня для этого средства? Он, должно быть, все продумал, он не вчера родился, привык облапошивать коррумпированных русских и коварных китаез. Раньше-то мне хватало его мелких унижений, мне удавалось терзать его неспешно и упорно, я его практически раздавила». Она ностальгически вздохнула. Надо сохранять хладнокровие, чтобы вынюхать состояние зверя и действовать по обстоятельствам. Последний обход был посвящен сожалениям и сетованиям. «Ведь видела, что он не ночует дома, что кровать его вечно заправлена, но я-то думала, что он предается разврату с голыми танцорками, а он тем временем планировал побег! В тихом омуте черти водятся, даже, казалось, сломленный за долгие годы рабства, Марсель не смирился. И к чему придумывать для него новые терзания, если мои удары теперь не достигают цели?» Вновь дойдя до ворот, она остановилась и набрала номер Шефа.

— Это твоя Наташа? — с места в карьер начала она.

— Вот и не угадала, — возликовал Марсель. — Это Жозиана Ламбер. Моя будущая жена. Мать моего ребенка. Моя любовь, моя прелесть…

— В шестьдесят шесть лет — да это смешно!

— Ничто не смешно, дорогая Анриетта, когда говорит любовь…

— Любовь! Ты называешь любовью интерес женщины к твоей мошне!

— Ах, Анриетта, ты становишься вульгарной! Когда лак стирается, вылезает истинная сущность! Что до мошны, как ты говоришь, не беспокойся, на улице я тебя не оставлю, ты бы там в два счета пропала, кстати сказать. Забирай квартиру, и каждый месяц будешь получать алименты, которых тебе должно хватить, чтобы жить с комфортом до конца твоих дней…

— Алименты! В гробу я видала твои алименты, я имею право на половину твоего состояния!

— Ты ИМЕЛА право. А сейчас нет. Ты подписала все бумаги. Ты даже не заподозрила подвоха, ведь меня так легко было удерживать в подчинении столько лет. Ты вышла из игры, Анриетта. Твоя подпись больше ломаного гроша не стоит. Хоть испиши ей сто рулонов туалетной бумаги: может, это тебя утешит. Так что будь умненькой и благоразумненькой, радуйся алиментам, которые я буду тебе платить, а иначе — плюх — и кроме слез у тебя ничего не останется. Придется регулярно прочищать слезные протоки, а не то засорятся.

— Я запрещаю тебе так со мной разговаривать!

— А ты вот долго так со мной разговаривала. Правда, весьма обходительно, выбирала слова, полировала твое презрение, ты же хорошо воспитана… но вот нутро у тебя некрасивое. Оно пахнет плесенью, презрением, прокисшей затхлостью и мещанством. А сегодня я, дорогая, лопаюсь от счастья, у меня замечательное настроение. Воспользуйся этим, поскольку завтра я могу оказаться много злее! Так что придется тебе это съесть. Иначе начнется война. А ты знаешь, что я умею вести войну, дорогая моя Анриетта…

И тогда, как все мелкие и злобные людишки, Анриетта сделала последний мелкий и злобный выпад. Она пролаяла в трубку:

— А Жиль? А машина? Я могу оставить их себе?

— Боюсь, что нет… Прежде всего потому, что он не больно к тебе привязан, а кроме того, мне нужна будет машина, чтобы возить мою королеву и моего маленького принца. Боюсь, придется тебе вновь научиться ходить пешком и пользоваться общественным транспортом. Наконец, существует такси, если тебе не жалко тратить свои сбережения. Я обо всем договорился с адвокатами. Обратись к ним. Они тебе зачитают новую инструкцию по эксплуатации жизни. Потом последует развод. Вещи забирать не буду, все, что мне дорого, я уже унес, а остальное можешь порвать от злости или просто выбросить на помойку. У меня родился ребенок, Анриетта! У меня есть ребенок и женщина, которая любит меня. Я переделал свою жизнь, мне понадобилось немало времени, чтобы сбросить ярмо, но ура, получилось! Пешочком, дорогая, пешочком. Жиль говорит, что ты там злобно круги нарезаешь, так и ходи, кипи, исчерпай свой мешок ненависти до дна, а потом возвращайся домой… Подумай о своей судьбе! Научись быть разумной и скромной. Это подходящая программа для тихой старости! Считай, тебе повезло, что ты не останешься без крыши над головой и без денег на еду до конца жизни, какой бы срок ни назначил тебе Господь в своей бесконечной доброте.

— Ты напился, Марсель! Ты напился!

— Не спорю. Я праздную с утра! Но голова у меня ясная. Можешь нанять всех адвокатов в мире, все равно я тебя поимел, дорогая! Поимел!

Анриетта, вне себя, выключила телефон. И увидела, как машина Жиля сворачивает за угол, оставляя ее в новом, неизведанном одиночестве.

В день, когда маленький Марсель Гробз наконец приехал домой, уютно устроившись на ручках у мамы, весь в небесно-голубом, как его глаза и глаза его отца, перед входом в роскошное жилище, которое отныне станет его резиденцией, наследника ожидал сюрприз. У входа в дом был установлен огромный балдахин из перкали, расшитой геральдическими лилиями, а за складками балдахина, спадающими белой пеной до самой земли, прятались Жинетт, Рене и другие служащие торгового дома Гробз, бросая под ноги новоприбывшим пригоршни риса. При появлении Жозианы с Марселем, они в унисон затянули: «Если б я был плотник, а ты была б Мария, захотела бы ты замуж за меня? Захотела бы ты от меня дитя?»

Сам великий Джонни Холлидей приехать не смог, но Жинетт своим хорошо поставленным голосом пропела все куплеты. Жозиана украдкой роняла слезы на кружевной чепчик сына. Марсель благодарил небеса за свое счастье и попутно информировал зевак, собравшихся вокруг и гадавших, что это празднуют: рождение, свадьбу или похороны.

— Да все разом! — вопил Марсель. — У меня появилась жена, родился ребенок, я похоронил прежнюю, несчастную жизнь и теперь парю в небесах!

— О чем вы думаете, Жозефина?

— Я думаю, что вот уже полгода лежу в ваших объятиях каждый божий день…

— Время показалось вам слишком долгим?

— Время показалось мне легким, как перышко…

Она повернулась к Луке, который, опершись на локоть, смотрел на нее, водя пальцем по ее обнаженному плечу. Она откинула прядь волос и поцеловала его.

— Мне скоро уходить, — вздохнула она, — а уходить никогда не хочется…

«Время летит, как перышко, — думала она, возвращаясь домой на машине. — И это не пустые слова. Все происходит так быстро». Гэри оказался прав: каникулы кончились, дети вернулись, загорелые и румяные, как персики, с острова Мюстик, жизнь вошла в свою колею. О статье больше никто и не вспоминал.

Однажды Ирис пригласила ее на обед. Филипп и Александр были в Лондоне. Они ездили туда все чаще и чаще. Филипп, что ли, решил переехать насовсем? Она не знала. Они больше не разговаривали, не виделись. «Лучше пусть будет так», — уверяла она себя каждый раз, думая о нем. Они обедали вдвоем в кабинете Ирис, Кармен подавала на стол.

— Зачем ты это сделала Ирис, зачем?

— Я думала, это игра. Хотела, чтобы обо мне говорили. И прогадала! Филипп избегает меня, Александру пришлось объяснять, что это была дурная шутка, а то он смотрел на меня с таким отвращением, что я боялась встретиться с ним глазами.

— Это ты отослала фотографии в редакцию?

— Да.

«Зачем говорить обо всем этом, — подумала Ирис. — Сил никаких нет. Зачем обо всем этом думать? Еще раз меня застукали, я снова попалась. Никогда не умела разобраться, что происходит у меня в душе, просто не могу, и даже если бы могла, вряд ли это было бы мне интересно. Я не способна понять себя и не способна понять других. Я существую сама по себе, и они существуют где-то сами по себе. Я словно дрейфую в открытом море, и они дрейфуют где-то далеко от меня. Не умею доверять, не умею довериться. Не могу найти человека, с которым могла бы поговорить по душам, у меня нет настоящей подруги. До сих пор я думала, что и так сойдет. Бездумно плыла по течению, жизнь была легкой и тихой, иногда, правда, довольно противной, зато легкой. Я бросала кости, и удача улыбалась мне. Но вдруг ее улыбка померкла. — Ирис вздрогнула и поежилась. — Жизнь избегает меня, и я ее избегаю. Таких людей немало, многие точно так же тянут руки к чему-то ускользающему, мимолетному. Не знаю даже, как назвать это ускользающее и мимолетное. Не знаю…»

Она посмотрела на сестру. На серьезное, строгое лицо сестры. Эта знает. И как у нее получается? Младшая сестренка неожиданно выросла…

«Пора кончать с такими мыслями. Придет лето, мы уедем в наш дом в Довиле. Александр вырастет. Филипп теперь им занялся. Мне можно больше не беспокоиться. — Она засмеялась про себя. — Да я никогда о нем и не беспокоилась, я беспокоилась только о себе. Ты смешна, дорогая, когда пытаешься думать, твои мысли не могут устоять на ногах, не могут двинуться вперед, шатаются и падают… Закончу так же, как мадам Мать. Постараюсь только поменьше плеваться ядом. Сохранить хоть каплю достоинства в этой беде, которую сама себе связала петлю за петлей. Казалось, моя судьба сложится просто и удачно, у меня для этого были все основания. Я скользила по лентам жизни, а в итоге они завязались вокруг меня мертвой петлей».

— А ты не задумывалась, что посеешь зло вокруг себя?

Слова Жозефины резанули слух. Зачем употреблять такие ужасные выражения? Неужели непонятно, что все это от скуки? Надо еще что-то надумывать! Может, покончить со всем этим раз и навсегда? Она иногда думала об этом, когда смотрела на окно своего кабинета. Не нужно будет вставать по утрам, не нужно будет говорить: «Чем бы сегодня заняться?», не нужно будет одеваться, причесываться, делать вид, что разговариваешь с сыном, с Кармен, с Бабеттой, с Филиппом… Конец всей рутине, мрачному хороводу дней. У нее осталась только одна декорация для пьесы: чужая книга, что принесла ей славу и успех. Надолго ли? Она не знала. Потом. Потом посмотрим. Потом будет новый день, новая ночь. Она будет принимать их, как есть, постарается смягчить их, насколько возможно. У нее не было сил думать. Она еще говорила себе, что однажды, быть может, прежняя Ирис, уверенная в себе победительница, вернется и возьмет ее за руку, шепнет: «Все это ерунда, приведи себя в порядок, встряхнись! Притворяйся, научись притворяться…» Вся беда в том, вздохнула она, что я еще думаю. Я так слаба, но я еще думаю, нужно вообще не думать. Как Беранжер. Я еще чего-то хочу, чего-то желаю, у меня осталась надежда, надежда на новую жизнь, которую я не могу создать и даже вообразить. Надо стать мудрой, научиться смирению, научиться рассчитывать свои жалкие силы, говорить себе — стоп, у меня есть три капельки сил, не больше, посмотрим, что из этого можно сделать. Но все равно пока еще рано, я не готова от всего отказаться. Ее передернуло. Кошмарное слово — «отказаться». Ужас какой!

Она вспомнила про сестру, взглянула на нее. Вот у нее в детстве было куда меньше всяких талантов, и тем не менее, она отлично справляется. Жизнь — довольно дотошная дама. Вечно она подсчитывает, что дала, что взяла, и потом предъявляет счет.

— Даже Гортензия больше ко мне не приходит, — бросила она в последнем порыве гаснущего интереса к жизни. — Мы с ней так хорошо понимали друг друга… Я ей тоже, наверное, стала противна.

— Она готовится к выпускным экзаменам. Ирис… Работает, как одержимая. Ищет связи, нашла школу стилистов в Лондоне и, надеюсь, будет там на следующий год учиться.

— Ах… Значит, и правда хочет работать… Я думала, она так просто говорила, ради красного словца.

— Представь себе, она очень изменилась. Больше не доводит меня до белого каления. Стала мягче, приветливей…

— А ты сама как? Я тебя тоже редко вижу в последнее время.

— Работаю. Мы все работаем дома. У меня в квартире жутко рабочая обстановка.

Она лукаво засмеялась, потом ласково, открыто улыбнулась сестре. Ирис сразу узнала эту улыбку веселой, счастливой женщины: больше всего на свете она желала бы оказаться на ее месте. На миг захотелось спросить: «Как у тебя это получается Жозефина?», но вот ответ ей слышать не хотелось.

Больше они ничего друг другу не сказали.

Жозефина ушла, обещав зайти снова. Ирис, как срезанный цветок, ее нужно вновь посадить в плодородную почву… Ей надо пустить корни. Пока ты молод, не думаешь о корнях. Они напоминают о себе к сорока годам, когда уже не можешь рассчитывать на юный пыл, на душевные порывы, когда незаметно стирается красота, когда подводишь итоги тому, что совершил и что испортил. Тогда-то и обращаются к корням, черпают из них новые соки, новые силы. Они незаметно поддерживают нас. «Я всегда рассчитывала на себя, на свою работу маленького трудолюбивого муравья, в самые тяжелые моменты у меня была диссертация, исследования, доклады, конференции, мой любимый двенадцатый век, который никогда не подводил меня и говорил: „Держись!“ и Элеонора, всегда готовая подбодрить и протянуть мне руку помощи!»

Она припарковалась возле дома, выгрузила продукты, которые купила по дороге к Луке. Еще есть время приготовить ужин, Гэри, Гортензия и Зоэ вернутся только через час, не меньше. Она вошла в лифт, нагруженная пакетами, упрекнула себя, что не достала заранее ключи, все пакеты попадают на пол… Вышла на своем этаже, нащупала выключатель.

На площадке ее ждала женщина. Жозефина напряглась, чтобы вспомнить, где же она ее видела, и тут в голове возник красный треугольник: Милена! Маникюрша из парикмахерской, женщина, которая уехала с моим мужем, женщина с красным локтем. Кажется, целая вечность прошла с тех пор, как она в ярости раскрашивала треугольник, подобный тому, что торчал из окна машины.

— Милена? — неуверенно спросила она.

Женщина кивнула, помогла ей собрать пакеты, которые повалились-таки на пол, когда Жозефина доставала ключи. Они прошли в квартиру и уселись на кухне.

— Мне надо приготовить ужин детям. Они скоро вернутся из школы.

Милена привстала, чтобы уйти, но Жозефина ее удержала:

— У нас есть время, они придут только через час. Хотите что-нибудь выпить?

Милена помотала головой, и Жозефина предложила ей посидеть, пока она разберет покупки.

— Дело в Антуане, да? С ним что-нибудь случилось?

Милена кивнула, ее плечи задрожали.

Жозефина взяла ее за руки, и Милена разрыдалась у нее на плече. Жозефина укачивала ее, успокаивала. «Он умер, да?» Милена сквозь слезы проронила: «да», и Жозефина крепко прижала ее к себе. Антуан мертв, не может быть… она тоже заплакала, и обе они долго всхлипывали, обнявшись.

— Как это случилось? — спросила Жозефина, когда наконец выпрямилась и вытерла слезы.

Милена рассказала все. Про ферму, про крокодилов, про Понга и Минг, про Бэмби. Про то, как работать становилось тяжелее день ото дня, про крокодилов, которые не хотели размножаться и рвали на части всех, кто к ним приближался, про рабочих, которые не хотели трудиться и разворовывали кур.

— Антуан все чаще погружался в себя, в свои мысли. Он был здесь — и как бы не здесь. По ночам шел разговаривать с крокодилами. Каждый вечер одно и то же: я, мол, пойду поговорю с крокодилами, они должны меня выслушать… как будто крокодилы умеют слушать! Однажды он ушел, как всегда, зашел в болото, Понг научил его, как это правильно делать, как подходить к ним, чтобы они не тронули. Они сожрали его целиком!

Она вновь разрыдалась и достала из сумки платок.

— От него почти ничего не осталось. Только часы для дайвинга, что я ему подарила, и обувь.

Жозефина вздрогнула, подумав о дочках.

— Не стоит пока говорить девочкам, — сказала она. — У Гортензии через неделю экзамены, а Зоэ такая чувствительная… Я постепенно их подготовлю. Сначала скажу, что он исчез, что его нигде не могут найти, и потом уж как-нибудь выложу правду. В любом случае, — продолжала она задумчиво, словно разговаривая сама с собой, — он им давно не писал, давно не звонил. Он почти исчез из их жизни. Они еще долго не будут спрашивать меня о нем… Я им потом скажу… потом… не знаю когда… сначала скажу, что он уехал куда-то подыскивать место для нового питомника… а потом… ну, посмотрим.

И тут воспоминания обрушились на нее.

Их первая встреча. Он тогда заблудился в Париже. Держал в руке план города и пытался в нем разобраться. Она приняла его за иностранца. Подошла и произнесла, тщательно выговаривая слова: «Могу я вам чем-то помочь?» Он растерянно взглянул на нее и объяснил: «У меня важная встреча, деловая встреча, я боюсь опоздать». «Это недалеко, я провожу вас», — сказала она. День был чудесный, отличная погода, первый летний день в Париже, она была в легком платье, только что выиграла конкурс и получила место. Ходила довольная, счастливая. Она довела его до нужного ему дома и оставила перед лакированной деревянной дверью на улице Фридланд. Он вспотел. Вытирая лицо, беспокойно спросил ее: «Я прилично выгляжу?» Она засмеялась и ответила: «Безупречно!» Антуан поблагодарил ее взглядом побитой собаки. Она очень хорошо помнила этот взгляд. А тогда подумала «Вот хорошо, оказала ему услугу, сделала сегодня доброе дело, у бедняги был такой несчастный вид…» Да, именно в таких выражениях она подумала о нем. Он предложил ей сходить в кафе после его собеседования: «Если все будет хорошо, отпразднуем мое новое назначение, а если нет, вы будете меня утешать». Она решила, что приглашение высказано довольно неуклюже, но тем не менее согласилась. «Помню, я согласилась, потому что не боялась его, потому что погода была хорошая, потому что делать мне было нечего, а опекать кого-то — приятно. Он смотрелся потерянным в этом слишком большом городе, в этом слишком большом костюме, с этим планом в руках, который он не мог разобрать, с каплями пота на лице». Пока ждала его, решила прогуляться по Елисейским Полям, купила ванильно-шоколадное мороженое и губную помаду. Потом вернулась за ним к той же деревянной лакированной двери. И застала там энергичного, пылкого, уверенного в себе, даже властного мужчину. Она не могла понять: то ли сама придумала его образ во время прогулки, то ли плохо его разглядела при первой встрече. Теперь он предстал в новом свете: мужественный, убедительный, остроумный. «Все прошло как по маслу, — сказал он ей. — Я принят!» И пригласил ее на ужин. Весь вечер говорил о будущей работе, он будет делать то, он будет делать это, она слушала, и ей хотелось расслабиться, покориться ему. Он был таким надежным, таким привлекательным. Потом она часто думала о том, насколько по-разному можно увидеть одного и того же человека и как понять, под каким углом зрения нам открывается истинное его лицо. И меняется ли в зависимости от этого наше отношение к нему. Если бы его не взяли на работу, и он бы остался таким же, грустным, потным, растерянным, — согласилась бы она? «Не думаю, — честно признала Жозефина. — Я бы пожелала ему удачи и ушла бы, не обернувшись». Так от чего зависит рождение чувства? От некого мимолетного, неуловимого, изменчивого впечатления? От образа, который меняется, давая возможность домысливать его по своему вкусу? Потом, предлагая ей руку и сердце, он был таким сильным и мужественным. Вот она и согласилась. Но еще несколько лет не могла привыкнуть к разнообразным сторонам его сложной натуры.

«А теперь не осталось ни сторон, ни натуры. Он умер. Мне осталось только воспоминание о непостоянном, но милом и нежном человеке. Может, ему нужна была не такая жена, как я».

— Что вы собираетесь делать? — спросила Жозефина у Милены.

— Пока не знаю. Может быть, уеду в Китай. Не знаю, говорили вам девочки, но я начала там свой бизнес.

— Да, они мне рассказывали.

— Думаю, все-таки поеду туда, заработаю много денег.

Глаза ее загорелись. Чувствовалось, что она думает о своих планах, о заказах, о будущих прибылях.

— В любом случае, вы должны попробовать… отвлечетесь.

— В любом случае, выбора у меня нет. У меня ничего не осталось, я все свои сбережения отдала Антуану. Ох! Вы не подумайте, будто я что-то у вас прошу! Я пришла совсем не за этим!

У Жозефины действительно возникла задняя мысль, когда Милена заговорила о деньгах. Мелькнуло подозрение: «Она приехала просить меня, чтобы я ей возместила долг Антуана». Но, поймав грустный, добрый взгляд Милены, она упрекнула себя в бессердечии, и тут же попыталась исправить положение:

— Мой отчим торгует с китайцами. Съездите к нему, он может вам что-нибудь посоветовать…

— Я уже один раз воспользовалась его именем, чтобы связаться с адвокатом, — покраснев, призналась Милена.

Потом, помолчала, теребя застежку сумки, и наконец заключила:

— Действительно, хорошо бы мне с ним встретиться.

Жозефина дала ей адрес и телефон Шефа и сказала:

— Можете сказать, что вы от меня. У нас с Марселем прекрасные отношения…

Забавно было называть его Марселем. Он тоже представал в ином свете, когда его называли по имени.

Ее мысли были прерваны топотом ног по лестнице и хлопаньем входной двери. В кухню влетела Зоэ, красная, задыхающаяся — и остановилась, как вкопанная, перед Миленой. Ее взгляд перебегал от матери к Милене и вопрошал: «Откуда она взялась?»

— А где папа? — тут же спросила она у Милены, даже не поздоровавшись.

Она подошла к маме и обняла ее за талию.

— Милена как раз мне рассказывала, что твой отец переехал вглубь страны. Он хочет найти земли для новых питомников. Вот почему от него так давно ни слуху ни духу…

— Он не взял с собой компьютер? — подозрительно спросила Зоэ.

— Компьютер в саванне! — воскликнула Милена. — Где ты такое видела, Зоэ? Ну ты наконец меня поцелуешь?

Зоэ замешкалась, посмотрела на мать, потом подошла к Милене и осторожно чмокнула в щеку. Милена обняла ее, прижала к себе. Жозефину слегка задело, что у них такие теплые отношения, но она справилась с этим ощущением. Гортензия была удивлена не меньше сестры, и вела себя так же отстраненно. «Они на моей стороне», — подумала Жозефина. И ей это было приятно; наверное, постыдное чувство, но что поделаешь, так спокойней. Они, наверное, теряются в догадках, зачем она приехала. Жозефина повторила для Гортензии то же самое, что сказала Зоэ. Милена утвердительно кивала.

Гортензия выслушала ее, потом спросила: и телефона у него нет?

— Видно, разрядился…

Кажется, Гортензию это не убедило.