Желтоглазые крокодилы Панколь Катрин
— А ты зачем приехала в Париж?
— Закупить товары и встретиться с адвокатом…
— Она хотела узнать, можно ли позвонить Шефу по поводу ее дел в Китае. Твой папа посоветовал ей обратиться ко мне, — вмешалась Жозефина.
— Шеф… — подозрительно сказала Гортензия. — А он-то здесь при чем?
— Он много работал с китайцами, — повторила Жозефина.
— Хм, — сказала Гортензия.
Она ушла в свою комнату, достала книги и тетради, начала заниматься, но не могла сосредоточиться. Картина — мать и Милена в кухне, их кислые лица и покрасневшие глаза — явно не сулила ничего хорошего. Что-то случилось с папой, а мама не хочет мне говорить. Что-то случилось с папой, это точно. Она высунулась в коридор и позвала маму.
Жозефина зашла к ней.
— Что-то случилось с папой, и ты не хочешь мне говорить…
— Послушай, детка…
— Мам, я больше не ребенок. Я не Зоэ, мне лучше сразу узнать.
Она сказала это таким холодным, таким уверенным тоном, что Жозефина потянулась обнять ее, как-то подготовить. Гортензия высвободилась резким, яростным движением.
— Кончай притворяться! Он умер, да?
— Гортензия, как ты можешь так говорить?
— Потому что это правда, да? Скажи, ведь правда?
Она сурово, враждебно посмотрела на мать, пытаясь силой гнева вынудить ее признаться. Вытянувшись, прижав руки к телу, она самой своей позой отвергала, отторгала ее.
— Он умер, а ты боишься мне об этом сказать. Он умер, и ты помираешь со страху. Но к чему лгать? Все равно мы рано или поздно узнаем. А я предпочитаю узнать сразу. Ненавижу ложь, секреты, притворщиков!
— Он умер, Гортензия. Его сожрал крокодил.
— Он умер, — повторила Гортензия. — Он умер…
Она несколько раз повторила это. Ее глаза оставались сухими. Жозефина вновь попыталась подойти к ней, обнять за плечи, но Гортензия с силой оттолкнула ее, и Жозефина упала на кровать.
— Не трогай меня! — проорала Гортензия. — Не трогай!
— Но что плохого я тебе сделала, Гортензия? За что ты так со мной?
— Я тебя видеть не могу, мам. Ты меня с ума сводишь. Я думаю, что ты… что ты…
Она не смогла найти нужных слов и горько вздохнула, будто отвращение, что внушала ей мать, невозможно было выразить словами. Жозефина, сгорбившись, ждала. Она понимала горе, обрушившееся на дочь, понимала ее ярость, но не понимала, почему это горе и эта ярость обернулись против нее. Гортензия повалилась на кровать, сохраняя изрядное расстояние от матери.
— Когда папа был безработный… Когда он торчал дома… Ты изображала сестру милосердия, ох, это твое слащавое выражение лица, ты хотела показать нам, что все в порядке, что папа «ищет работу», что ничего страшного, что скоро все будет, как раньше. А как раньше — не получилось. Ты внушила это нам, ты внушила это ему.
— А что мне надо было сделать, выставить его за дверь?
— Надо было трясти его, говорить ему правду в глаза, не подпитывать его иллюзии. Но ты была рядом, вечно сюсюкала, говорила всякую фигню! Думала, что враньем можно все уладить.
— Ты на меня за это злишься, Гортензия?
— Да. Злюсь за то, что ты всегда была вся такая понимающая, нежная, ну вообще не врубалась! За твое гребаное благородство, за твою дебильную доброту! Злюсь, ты даже не можешь себе представить, как я злюсь! Жизнь такая жестокая штука, а ты шла ей наперекор, ты внушала нам, что все друг друга любят, что всем до всех есть дело, что все могут отлично договориться. Да это полная фигня! Люди пожирают друг друга, а не любят! Они любят тебя, только если ты их кормишь! Ничего ты не поняла. Сидишь здесь, как полная задница, рыдаешь на балконе, разговариваешь со звездами. Ты думаешь, я никогда не слышала, как ты разговариваешь со звездами? Мне хотелось выкинуть тебя с балкона. Наверное, звезды над тобой потешаются, какую ты им там несешь околесицу, стоя на коленях, сложив ручки. В своем жалком свитерке, в кухонном фартуке, со своими жидкими тусклыми волосенками. Ты ноешь и клянчишь, просишь помощи, думаешь, спустится ангел и решит все твои проблемы. Я тебя жалею и все равно ненавижу. И тогда я ложусь спать и придумываю себе другую маму, гордую, честную, безжалостную, отважную — и красивую, красивую, я думаю, что эта женщина на балконе не моя мать, эта женщина с красным лицом, подвывающая на коленях, дрожащая перед любым выбором…
Жозефина улыбнулась и нежно посмотрела на нее:
— Давай, вытряхивай свой мешок, Гортензия…
— Я начала ненавидеть тебя, когда папу уволили с работы. Ненавидеть! Вечно ты пыталась все сгладить, смягчить удар, ты даже толстеть начала, чтобы проще было смягчать удары! Ты с каждым днем становилась все более жалкой, уродливой, вялой, ничтожной — а он-то хотел убежать от этого, хотел начать все сначала, надевал свои красивые пиджаки, мылся, одевался, чтобы как-то вырваться, а ты обволакивала его, отравляла своей кошмарной добротой, своей дурацкой кротостью и липкой нежностью…
— Знаешь, не так-то просто жить с человеком, который не работает, который весь день дома…
— Так не надо было с ним нянчиться! Надо было дать ему понять, что он еще что-то может! Ты добивала его своей добротой. Неудивительно, что он стал встречаться с Миленой. С ней он вновь становился мужчиной. Я ненавидела тебя, мам, до чего же я тебя ненавидела!
— Я знаю… Я только не могла понять, за что.
— А твои проповеди о деньгах и о подлинных жизненных ценностях, меня от них просто тошнило! Сейчас осталась только одна жизненная ценность, мама, разуй глаза и пойми это наконец: только деньги. Есть деньги — ты что-то значишь, нет их — ку-ку, топай себе! А ты ничегошеньки не поняла! Когда папа ушел, ты даже машину не умела нормально водить, ты целыми вечерами подсчитывала гроши, сводила концы с концами… Хорошо, что Филипп тебе помог с этими переводами, Филипп, у которого есть бабки и связи. Если бы не он, что бы мы делали, а? Ты можешь ответить?
— В жизни важны не только деньги, но ты слишком юная, чтобы это понять.
— Ну конечно, я слишком юная! Да я уже поняла множество вещей, которые тебе никогда не понять. И за это я тоже на тебя злилась, я думала: что за жизнь нас с ней ждет? Я не чувствовала себя в безопасности рядом с тобой, я говорила: еще пока рано, но в один прекрасный день я заживу своей жизнью и свалю из этой дыры! Только об этом и мечтала. Я и сейчас об этом думаю, я знаю, что в жизни можно рассчитывать только на себя… Если бы я была папиной женой…
— Ну, приехали!
— Вот именно! Я бы помогла ему расставить все по местам, я бы сказала ему: хватит мечтать, соглашайся на то, что предлагают. Начни чем-нибудь заниматься — даже неважно чем… Я так любила папу! Я считала его таким красивым, таким элегантным, таким гордым… и таким слабым при этом. Я смотрела, как он целыми днями болтается по этой квартире, на его жалкие занятия, эти цветы на балконе, шахматы, флирт с Миленой! А ты ничего не видела. Ни-че-ro. Я думала: какая же ты глупая, ужасно глупая… А сделать почти ничего не могла. Я с ума сходила, когда видела его в таком состоянии! Когда он нашел себе эту работенку в Крокопарке, я решила, что вот теперь-то он выкарабкается. Что он нашел дело, которое поможет ему реализовать свои грандиозные планы. Крокодилы его сожрали. Как же я его любила… Это он научил меня прямо держать спину, быть красивой и безразличной, это он водил меня по магазинам и покупал красивые вещи, а потом мы шли в бар и выпивали по бокалу шампанского, слушая джаз. С ним я была единственной и неповторимой… Он мне еще дал замечательную штуку — силу, которой, как ни странно, у него самого не было. На меня у него хватило силы, а на себя нет. Не было у него силы, вот что. Он был слабым и ранимым, как маленький мальчик. Но для меня он был волшебным!
— Он безумно любил тебя, Гортензия. Я знаю. Иногда я даже ревновала, вы были словно одни на свете. А мы с Зоэ где-то в сторонке. Он никогда не смотрел на Зоэ так, как на тебя.
— Он себя ненавидел в конце жизни. Он пил, он опустился, думал, я не замечаю этого, а я-то все замечала! Ему невыносима была мысль о том, во что он превратился: в ходячее поражение. Уже летом я видела, что он был жалок. Может и лучше, что так получилось!
Она сидела, напряженная и прямая, как струна, на краю кровати. Жозефина держалась на расстоянии, позволяя ей выговорить свое горе, готовая взять его на себя, лишь бы дочери было легче.
Внезапно Гортензия повернулась и взглянула матери в глаза:
— Но речи быть не может, слышишь, РЕЧИ БЫТЬ НЕ МОЖЕТ, чтобы мы вновь начали жить, как в те времена, когда папа был без работы. Я не хочу пережить это вновь, поняла, никогда больше! Он давал тебе деньги?
— Ох, ты знаешь…
— Давал или нет?
— Нет.
— Значит, мы сможем прожить без него?
— Да.
«Это если она получит деньги за книгу, — подумала Гортензия, не сводя глаз с матери. — Но не факт, что она это сделает. Что сумеет потребовать свое».
— То есть мы не станем опять бедными?
— Нет, дорогая, мы не станем опять бедными, обещаю. Я чувствую в себе силу бороться за вас обеих. У меня всегда была эта сила. Для себя нет, но для вас — да.
Гортензия с сомнением посмотрела на нее.
— Зоэ ничего знать не должна, это ясно. Ни к чему ей знать… Зоэ не я. Ей надо все мягко сказать. Ну, это я предоставляю тебе, это твоя специализация.
Она застыла на мгновение, скованная горем и гневом.
Жозефина подождала немного и сказала:
— Будем говорить ей понемногу, пусть не сразу, но она научится жить без него.
— Мы уже давно живем без него, — заметила Гортензия, вставая. — Ладно, мы не обо всем поговорили, но мне надо еще раз проверить свою работу.
Жозефина молча вышла из комнаты и вернулась в кухню, где ее ждали Милена, Гэри и Зоэ.
— Милена может остаться и поужинать с нами? Скажи «да», мамочка, ну скажи «да»!
— Думаю, мне лучше поехать в гостиницу, Зоэ, детка, — сказала Милена, целуя ее в макушку. — Я страшно устала, у меня был трудный день…
Она поблагодарила Жозефину, расцеловала Зоэ. Она казалась измученной, раздавленной. Оглядев их на прощание, она подумала: «Вполне может так случиться, что я их никогда не увижу. Никогда больше не увижу».
В начале июня Гортензия и Гэри сдавали экзамены на бакалавра.
Жозефина рано встала, чтобы приготовить им завтрак. Она спросила, хочет ли Гортензия, чтобы она поехала с ними. Гортензия ответила: нет, не стоит, это ее только собьет с толку.
В первый день она пришла довольная. И на второй день тоже. За всю неделю она ни разу не разволновалась, не забеспокоилась.
Гэри выглядел более задумчивым, но тоже не слишком озабоченным. Оставалось дожидаться 4 июля, когда должны были объявить результаты.
Ширли не приехала поддержать сына, как обещала. Она решила пожить в Лондоне и искала квартиру. Но звонила регулярно, каждый вечер. Гэри собирался поехать к ней сразу после окончания экзаменов.
Зоэ перешла в следующий класс с почетной грамотой. Александр тоже. Филипп увез их кататься на лошадях в Эвиан. Они с Жозефиной встретились на вокзале, на перроне, и ее поразили те чувства, которые читались на его лице. Он взял ее за руку и спросил: «Как дела?» Она поняла, что это означало: «Ты все еще влюблена?» и ответила: «Да». Он поцеловал ей руку и прошептал: «Forget me not!»[70].
Ей ужасно захотелось его поцеловать.
Зоэ ничего не спрашивала об отце.
Гортензия позвонила журналистке из «Гала» и добилась от нее трехнедельной практики в качестве специалиста по аксессуарам. Каждое утро она уезжала на работу, толкаясь в общественном транспорте, который отнимал у нее ужасно много времени, и стенала: «Ну когда уже мы переедем, Ширли-то здесь больше не живет, чего мы ждем, пора жить в Париже!» Жозефина думала об этом все чаще и чаще. Она посмотрела несколько квартир в районе Нейи: ей не хотелось, чтобы Зоэ окончательно потеряла связь со своими друзьями. Гортензия заявила, что Нейи ей подходит. «Там есть деревья, есть метро и автобусы, там ходят хорошо воспитанные и хорошо одетые люди, там у меня не будет ощущения, что я живу в резервации, в любом случае я уеду, как только закончу школу, и буду жить далеко отсюда».
Она больше не говорила об отце. Каждый раз, когда Жозефина спрашивала ее: «Все в порядке, милая, ты уверена, что все в порядке? Может, поговорим?», Гортензия раздраженно пожимала плечами и отвечала: «Разве мы не все тогда сказали, а?» Она попросила, чтобы телевизор вынули из подвала — ведь экзамены позади. Ей нужно было смотреть модные дефиле по кабельному телевидению. Жозефина с удовольствием подписалась на кабельные каналы — лишь бы девочка как-то развеялась.
В одно из воскресений в середине июня Жозефина сидела дома одна. Перед уходом Гортензия сказала ей: «Включи Третий канал, возможно, сегодня вечером меня покажут… Не пропусти, это будет не так долго».
Было уже около половины двенадцатого, Жозефина прислушивалась к каждому звуку на лестничной клетке. Она дала Гортензия денег на такси, но все равно ничего не могла с собой поделать: ей не нравилось, что девочка возвращается поздно вечером одна. Одна в такси, одна в подъезде, одна на лестничной клетке. Когда ее провожал Гэри — другое дело. Хотя бы из-за этого надо переехать. Нейи — такой спокойный район… Там можно будет не слишком беспокоиться, когда она задерживается по вечерам.
Она рассеянно смотрела на экран, переключая каналы, но постоянно возвращаясь на Третий, чтобы не пропустить Гортензию. Лука предложил: «Я могу прийти к вам и составить компанию, если хотите, я нормально выдерживаю телевизор!» Но она не хотела, чтобы дочь видела ее с мужчиной, с любовником. Ей еще не удавалось пока соединить две своих жизни в одну. Жизнь с Лукой и жизнь с девочками.
Она переключила: вроде Гортензия? Вгляделась: и правда, Гортензия. Интервью только началось. Дочь отлично смотрелась на экране. Она была так хороша, так естественна! Как рыба в воде. Ее накрасили, причесали, и она казалась старше своих лет. Жозефина ахнула от восхищения. Дочка была похожа на молодую Аву Гарднер. Ведущий представил ее, сказал, сколько ей лет, объяснил, что она недавно сдала экзамены…
— Все прошло хорошо?
— Думаю, да. Да, — ответила Гортензия. Она раскраснелась, глаза горели.
— И что вы хотите делать дальше?
«Ну вот, начинается, — подумала Жозефина. — Она сейчас скажет, что хочет заниматься модой, что собирается учиться в Англии, спросит, не заинтересует ли ее талант кого-то из кутюрье. Она настолько смелей меня. Она такая строгая, такая деловая. Она точно знает, что хочет, и не отвлекается на всякую ерунду». Она слушала дочь, которая рассказывала о своем желании попасть в мир моды — такой, по сути, замкнутый мир. Гортензия специально подчеркнула, что в октябре поедет учиться в Лондон, но если какой-нибудь парижский кутюрье пожелает взять ее в июле, августе или сентябре на стажировку, она с радостью согласится.
— Вы пришли рассказать не только об этом, — сухо перебил ее ведущий.
Это был тот самый, который остриг Ирис. Жозефину пронзило ужасное подозрение.
— Нет, я приехала, чтобы открыть правду по поводу одной книги, — тщательно выговаривая слова, произнесла Гортензия. — Книги, которая имела огромный успех. Книга называется «Такая смиренная королева»…
— И вы утверждаете, что эта книга написана не той, которая называет себя ее автором, а вашей матерью…
— Именно так. Я докажу это, показав вам компьютер моей матери, где находятся разные версии и наброски этого романа…
«Вот почему я сегодня с утра не могла найти ноутбук! Я искала его повсюду и в конце концов решила, что забыла его у Луки».
— И я должен добавить, — вмешался ведущий, — что накануне передачи мы вызвали судебного исполнителя, который подтвердил, что в компьютере содержатся несколько отличных от окончательного текста версий и что компьютер принадлежит вашей матери, мадам Жозефине Кортес, сотруднице Национального центра научных исследований…
— И она специализируется на XII веке: как раз на том времени, что описано в романе…
— Значит, книга написана не вашей тетей, нужно не забывать, что Ирис Дюпен ваша тетя, а вашей мамой?
— Да, — подтвердила Гортензия, глядя прямо в камеру.
— Вы знаете, что это вызовет грандиозный скандал?
— Да.
— Вы очень любите вашу тетю…
— Да.
— И, тем не менее, вы рискуете уничтожить ее, уничтожить ее жизнь…
— Да.
Ее спокойствие не было напускным. Гортензия отвечала без колебаний, не краснела, не запиналась.
— И зачем же вы это делаете?
— Потому что мама воспитывает нас одна, меня и сестру, у нас не так много денег, она выбивается из сил, и мне не хотелось бы, чтобы она лишалась авторских прав на книгу.
— Вы делаете это только из-за денег?
— Я делаю это, чтобы отдать должное моей матери. И из-за денег тоже. Моя тетя, Ирис Дюпен, затеяла все это чтобы поразвлечься, она, естественно, не ожидала, что книгу ждет такой успех, я считаю должным отдать кесарю кесарево…
— Когда вы говорите об успехе книги, вы можете привести какие-нибудь цифры?
— Конечно. На сегодняшний день продано пятьсот тысяч экземпляров, книга переведена на сорок шесть языков и права на фильм приобретены Мартином Скорсезе.
— Вы чувствуете, что понесли убытки?
— Ну, это как выигрышный лотерейный билет, который купила мама, а тетя забрала… Но на покупку билета вы тратите тридцать секунд, а над книгой мама корпела целый год, а перед этим были еще годы и годы учебы, работы, исследований! Я считаю, было бы справедливо вознаградить ее за это…
— Надо сказать, — объявил ведущий, — что вы явились сюда вместе с адвокатом, мэтром Гаспаром, который известен как адвокат многих звезд шоу-бизнеса, в том числе Мика Джаггера. Мэтр Гаспар, скажите нам, что можно сделать в подобном случае?
Адвокат пустился в длинные рассуждения о плагиате, о работе литературного негра, о разных судебных случаях, с которыми он сталкивался в своей практике. Гортензия слушала его, выпрямившись, устремив взгляд в камеру. Она была в зеленой рубашке фирмы «Лакост», подчеркивающей блеск ее глаз и медный отлив длинных волос.
Жозефина невольно обратила внимание на маленького крокодильчика на ее груди.
После речи адвоката ведущий в последний раз обратился к Гортензии, которая закончила свое выступление рассказом о блестящей карьере матери в Национальном центре научных исследований, о ее трудах по XII веку, о ее невероятной скромности, которая бесила дочь до умопомрачения.
— Вы знаете, — заключила Гортензия, — когда ты еще ребенок — а я не так давно еще была ребенком, — тебе необходимо восхищаться родителями, думать, что они сильные, самые сильные. Родители защищают, заслоняют детей от внешнего мира. Детям не хочется видеть родителей слабыми, растерянными, беспомощными. Детям даже не хочется знать, что у родителей какие-то проблемы. Им необходимо чувствовать себя в безопасности. У меня в детстве постоянно было ощущение, что моя мама недостаточно крепко стоит на ногах, что всю жизнь ее куда-то задвигают, толкают… Вот что я хотела сделать сегодня: защитить ее вопреки ей самой, создать ей надежное убежище, чтобы отныне она ни в чем не нуждалась, чтобы не ломала себе голову, как оплатить квартиру, налоги, наши занятия, еду… По сути, я решилась открыть этот секрет только ради моей матери.
Зал зааплодировал.
Жозефина, разинув от удивления рот, смотрела на экран.
Ведущий улыбнулся и, снова повернувшись к камере, обратился к Жозефине, поздравив ее с такой сильной, разумной, здравомыслящей дочерью.
Потом добавил шутливо:
— А почему вы не говорите матери: «Я тебя люблю» в лицо, это было бы гораздо проще, чем по телевизору. Потому что ваша речь очень похожа на признание в любви…
На мгновение Гортензия замешкалась, потом взяла себя в руки.
— Не могу. Когда я оказываюсь лицом к лицу с матерью, у меня не получается. Ничего не могу с собой поделать.
— И все же вы любите ее?
Наступила тишина. Гортензия сжала кулаки, опустила глаза и выдавила:
— Не знаю, это так сложно… Мы с ней такие разные…
Но к ней быстро вернулось самообладание. Она выпрямилась, откинула с лица тяжелую прядь и добавила:
— Прежде всего, я сержусь на нее, сержусь за то, что у меня не было детства, за то, что она его украла!
Ведущий похвалил ее за смелость, поблагодарил за участие в передаче, поблагодарил также адвоката и представил следующего гостя. Гортензия встала и под непрерывные аплодисменты покинула студию.
Жозефина неподвижно застыла на диванчике. Теперь все знают. Она внезапно почувствовала невероятное облегчение. Ее жизнь вновь принадлежит ей. Больше ей не придется лгать, притворяться, скрывать правду. Она может писать, писать под собственным именем. Это ее немного пугало — зато она понимала, что больше у нее нет повода отлынивать, что в любом случае она должна попытаться. «Мы на многое не отваживаемся не потому, что оно трудно; оно трудно именно потому, что мы на это не отваживаемся». Так сказал старый добрый Сенека. Это была первая цитата, которую она переписала себе в тетрадь, когда начала учебу в университете. Она черпала смелость в этом афоризме… «Ну вот, — подумала Жозефина, — теперь я осмелюсь. Благодаря Гортензии. Дочь подсадила меня на коня, помогла вдеть ногу в стремя. Моя дочь… чужеземка, которую я не могу понять… но именно она подвигла меня перейти некий рубеж. Преодолеть себя».
Моя дочь, которая не ценит ни любовь, ни нежность, ни благородство… Она врывается в жизнь, словно идет на абордаж, с ножом в зубах. Но она сделала мне подарок, который никто доселе сделать не мог: посмотрела на меня, оценила и сказала «вперед, на, держи, вот тебе твое имя, пиши, ты можешь! Держись прямо, лети вперед!» Вполне возможно, она меня и любит. Она любит меня, но только на свой лад…
Дочь должна была вернуться. Они окажутся лицом к лицу… Ни в коем случае не следует плакать или обнимать ее… Еще рано, Жозефина чувствовала это. Дочка защитила ее на телевидении, защитила перед всем миром. Она вернула то, что ей принадлежит. Не значит ли это, что она все-таки немного любит мать?
Она долго сидела, обдумывая, как ей себя вести. Время шло, минута за минутой. Гортензия вот-вот вернется. Она уже слышала, как ключ поворачивается в замке, как Гортензия заходит, слышала ее первые слова, о, ты еще не спишь, ты не ложилась, ты за меня волновалась? Бедная мамочка! Ну, и как ты меня нашла? Красивая я была? Хорошо говорила? Я должна была так поступить, а то тебя бы в очередной раз облапошили… Надоело, что ты вечно подставляешься! Она уйдет в свою комнату и запрет за собой дверь…
Жозефина чувствовала, как ее охватывает уныние, и всеми силами пыталась с ним бороться.
Она толкнула балконную дверь, вышла, облокотилась о перила. Растения в ящиках засохли, она все время забывала вынести их на помойку. Почерневшие и пожелтевшие стебли торчали, как жалкие обугленные деревяшки, опавшие листья у корней превратись в гнусную темную кашу. Вот и все, что осталось от Антуана, вздохнула она, проведя рукой по бедным погибшим цветам. Он так любил заниматься этими растениями, заботился о них. Белая камелия… Он возился с ней часами. Дозировал удобрения, подкармливал, опрыскивал минеральной водой… С гордостью называл мне латинские названия всех растений, рассказывал, когда какие цветут, как их подрезать и пересаживать. Когда ушел, попросил меня хорошенько следить за ними. И вот они мертвы.
Она поглядела наверх, на звезды. Подумала об отце и заговорила вслух:
— Видите, звезды, она не знает, не понимает, она слишком молода, она еще не видела настоящей жизни. Ей кажется, что она все знает, она судит обо всем, судит и меня… Так все делают в ее возрасте, это нормально. Конечно, она предпочла бы, чтобы ее матерью была Ирис, а не я! Ну а что такого есть у Ирис, чего нет у меня? Конечно, Ирис красива, очень красива, и жизнь дается ей легко. Дочка видит только это отличие. Видит только то, что на поверхности. Это маленькое преимущество, такое несправедливое, ведь его получают от природы, просто так, по непонятной причине, и оно действительно здорово облегчает жизнь! Но вся нежность, вся любовь, что я дарила ей с самого ее рождения… Она этого не видит. А ведь она вся окутана, вся пропитана этой любовью! С самого детства ее окружает эта любовь, любовь поднимала меня по ночам, когда девочке снился дурной сон, любовь лишала меня покоя, когда девочка возвращалась из школы чем-то расстроенная: кто-то не то сказал, не так посмотрел… Мне хотелось взять на себя все ее страдания, чтобы она не знала горя, чтобы шла вперед по жизни, улыбаясь, легкая и беззаботная… Я бы не задумываясь жизнь за нее отдала. Может, я делала все неуклюже, неловко, но это только от любви. С людьми, которых любишь, всегда становишься неуклюжим и неловким. Давишь их, перегружаешь своей любовью. Ничего с этим не поделаешь. Она считает, что деньги могут все, что деньги решают все. Но не из-за денег же я была рядом, когда она возвращалась из школы, и я готовила ей полдник, а потом ужин, стирала и гладила одежду на завтра, чтобы она была самой красивой, я лишала себя всего, чтобы у нее были самые лучшие одежки, самые лучшие книжки, самые лучшие ботиночки и вкусная отбивная в тарелке… Я тушевалась, чтобы скорее уступить ей место. За деньги не купишь такую заботу. Ее дает только любовь. Любовь, которую ты изливаешь на ребенка, и от нее он становится сильнее. Любовь, которую не сосчитаешь, не измеришь, которая не исчисляется в цифрах… Но она об этом не знает. Она еще маленькая. В один прекрасный день она поймет… Сделайте так, чтобы она поняла, чтобы я вновь обрела свою маленькую девочку! Я так люблю ее, я отдала бы все книги на свете, всех мужчин на свете, все деньги на свете, чтобы она однажды сказала мне: «Мамочка, дорогая, я люблю тебя». Умоляю вас, звезды, сделайте так, чтобы она поняла, как я люблю ее, чтобы она больше не презирала меня. Вам же это совсем не трудно, звезды. Вы же видите всю мою любовь к ней в моем сердце, так почему же она не видит? Почему?
Она уронила голову на руки и стояла, склонившись над перилами балкона, молясь изо всех сил, чтобы звезды услышали ее, чтобы маленькая звездочка на ручке ковша замерцала ей в ответ.
— А ты, папа… Почему я так долго не понимала, что ты любил меня, что я не одинока, что я черпаю силы в тебе, в твоей любви ко мне? Я этого не знала, когда ты еще был с нами, я не могла ничего тебе сказать. Я только потом поняла… спустя годы… Прошу тебя, сделай так, чтобы хоть когда-нибудь она поняла меня… Не слишком поздно, а то, ты видишь, мне ужасно тяжело, когда она отталкивает меня. Каждый раз мне больно, я не могу к этому привыкнуть…
Тут она почувствовала легкое прикосновение к плечу.
Она решила, что это дуновение ветра, листок, случайно залетевший на балкон, посланный ей в утешение. Она так сильно верила, что звезды слушают ее…
Это была Гортензия. Жозефина не слышала, как она вошла. Гортензия стояла позади нее на балконе. Жозефина выпрямилась, заметила ее, виновато улыбнулась, словно была застигнута на месте преступления.
— Я смотрела на папины растения… Они давно засохли. Я забывала их поливать. Надо было следить за ними, он их так любил.
— Хватит, мам, хватит, — тихо и ласково сказала Гортензия. — Не оправдывайся. Другие посадишь…
И добавила, уводя мать с балкона:
— Давай, пойдем отсюда. Тебе надо лечь, ты устала… И я тоже устала. Не думала, что так трудно говорить на публике. Ты слушала меня?
Жозефина кивнула.
— Ну и? — спросила Гортензия, ожидая маминой реакции.
Пока она ехала в такси, она думала о матери, о том, как она прежде ее себе представляла, о том, как она говорила о ней всем этим людям, которые не знали ее. Внезапно Жозефина явилась ей незнакомкой, неким персонажем, которого она увидела со стороны. Жозефина Кортес. Женщина, которая борется за жизнь. Она писала книгу, тайно, украдкой, потому что ей нужны были деньги для них — не для себя. Для себя она бы не стала стараться. Сидя в такси, летящем сквозь мутные городские огни, Гортензия вдруг представила себе мать так, словно никогда ее не знала, словно ей рассказали историю про кого-то постороннего. Она разом увидела все, что мать сделала для нее. Это стало очевидным. И становилось все более очевидным по мере того, как она приближалась к дому.
А потом она вошла, услышала, как мама разговаривает сама с собой, почувствовала ее смятение и боль.
— Ты защитила меня, Гортензия. Ты меня защитила… Я счастлива, я так счастлива… Если б ты знала!
Они вернулись в гостиную. Гортензия поддерживала мать: у Жозефины подкашивались ноги, она замерзла, ее знобило. Вдруг Жозефина остановилась и воскликнула:
— Вряд ли мне сейчас удастся уснуть! Я слишком перевозбудилась. Может, сварим кофейку?
— Это уж точно нас окончательно разбудит!
— Ты уже меня разбудила… Ты меня разбудила, и теперь я счастлива! Если бы ты знала… Я повторяюсь, конечно, но…
Гортензия не дала ей договорить. Взяла ее за руку и спросила:
— Так ты уже решила, о чем будет новая книга?
Благодарности
Книга эта много путешествовала, пока я ее писала!
Я начала ее в Фекампе, продолжила в Париже, потом — Нью-Йорк, Межев, берега Карно, Лондон, Рим. Каждое из этих мест дарило мне свою атмосферу, колорит, истории, детали, которые я тут же вставляла в книгу. Крокодилов нашла в Нью-Йорке, на страницах «Нью-Йорк Таймс», Ширли — в Лондоне, в королевском магазине «Фортнам энд Мейсон», а Марсель Гробз появился на свет в Межеве!!! Гортензия явилась мне изящным силуэтом в одном обувном магазине, история Флорины зародилась в маленьком домике в Карно, прямо на пляже… а Жозефина вобрала в себя все откровения, которые женщины нашептывали мне на ухо.
Поэтому спасибо Светлане, Режане, Мишелю, Колетте, которые разрешали мне поставить свой ноутбук на стол в их кухне или гостиной…
Спасибо всем, кто терпел меня и окружал заботой, пока я писала: прежде всего Шарлотте и Клеману! Коко, Лорану — моему первому читателю, Жану, Мирей, Кристине и еще одной Кристине (!), Мишелю, еще Мишелю… Все они всегда со мной.
Спасибо Сильви, которая читала книгу, пока я ее писала, и всячески меня поддерживала!
Спасибо, Угетта, за ваше замечательное спокойствие, что передавалось мне исподволь, незаметно, хоть вы об этом даже и не догадывались.
Спасибо Пьеру Берже и его журналу «Ревю», который я с наслаждением листала, заимствуя оттуда мебель, драгоценности, картины, чтобы обустроить жизнь своих героев.
Спасибо всем, кто присылал письма на мой сайт в Интернете, даря мне любовь, любовь, и еще раз любовь, а иногда и идеи! (тут я подмигиваю Эрве.)
Спасибо, Жан Мари, что ты приглядываешь за мной оттуда, со звездного неба…
Катрин Панколь
Читать бесплатно другие книги:
