Желтоглазые крокодилы Панколь Катрин

— Okay, children, fasten your seat belts! [54]

Они сделали вид, что пристегнули пояса.

— Я никогда не была в Центральном парке, — прошептала Зоэ.

— Я был. Помолчи. Пойдем за ним… Ты увидишь, как там прекрасно. Imagine… Лошади, впряженные в коляски, пруды с уточками, статуя Алисы в стране чудес… И статуя Большого Белого Кролика там есть!

Они уже почти добрались до Центрального парка, но тут открылась дверь кабинета, и послышался звук шагов.

— Это твой отец?

— Тсс! Подожди… Посмотрим.

— Как мы увидим, мы же закрыты.

— Ну ты глупая! Подожди… Может, это Большой Белый Кролик.

Это был Филипп. Они услышали его голос. Он говорил по телефону. По-английски.

— Ты думаешь, он играет с нами? Он знает СИМ?

— Цыц!

Он закрыл ей рот ладонью, и оба вслушались, затаив дыхание.

— She didn’t write the book, John, her syster wrote it for her. I am sure of it…

— Что он говорит?

— Погоди!

— Yes, she’s done it before! She’s such a liar. She made her sister write the book and she is taking advantage of it! It’s a big hit here in France… no! Really! I’m not kidding!

— Что он говорит? Ничего не понимаю!

— Заткнись, Зоэ! Погоди. Я потом тебе переведу. Я из-за тебя не слышу, помолчи!

— So let’s do it. In New York… At the film festival. I know for sure he’s going to be there. Can you manage everything? OK… We talk soon. Let me know…[55]

Он повесил трубку.

Испуганные дети замерли в шкафу. Они боялись пошевельнуться или произнести хоть слово, даже шепотом. Филипп включил проигрыватель, и полилась классическая музыка, давая им возможность говорить.

— Что он сказал? Что он сказал? — напряженно прошептала Зоэ, снимая круглые очки.

— Он сказал, что моя мать не писала эту книгу. Ее написала твоя мать. И он сказал, что моя мать уже один раз такое провернула, что она страшная лгунья.

— Ты веришь?

— Раз он говорит, значит, так и есть… Отец точно не врет, в нем я уверен.

— Вообще-то двенадцатый век — это похоже на маму. То есть она написала книгу, а твоя мать… Но зачем, Алекс, зачем?

— Не знаю.

— Может, спросим у Большого Белого Кролика?

Александр серьезно посмотрел на нее.

— Нет, лучше посидим тихо, может, он еще кому-нибудь позвонит.

Они слушали шаги Филиппа по кабинету. Вот он остановился. Они поняли, что он прикуривает сигару, и через некоторое время почувствовали тяжелый запах дыма.

— Как воняет! — пожаловалась Зоэ. — Надо выбираться. Я боюсь чихнуть.

— Подождем, пока он уйдет. Нельзя, чтобы он нас увидел… Тогда больше не будет СИМа. Это секретное место, если кто-то узнает о его существовании, оно исчезнет… Потерпи.

Им не пришлось долго ждать. Филипп ушел из кабинета, чтобы спросить у Кармен, где дети.

Они бесшумно выбрались из шкафа и помчались в комнату Александра, где их и застал Филипп: дети сидели на полу и мирно смотрели комиксы.

— Как жизнь, ребята?

Они смущенно переглянулись.

— Я вас напугал? Может, посмотрим вместе фильм? Завтра вам в школу не идти, можете лечь попозже.

Они с облегчением кивнули и заспорили, выбирая фильм. Александр хотел смотреть «Матрицу», а Зоэ — «Спящую Красавицу». Филипп примирил их, предложив пересмотреть «Убийца живет в номере 21».

— Это тебе понравится, Зоэ: будет немного страшно, но ты ведь уже знаешь, что все закончится хорошо.

Они сели перед телевизором и, пока Филипп ставил фильм, дети обменялись мрачными, тяжелыми взглядами, скрепляя договор молчания.

Эту поездку Лука предложил ей еще полгода назад: «В будущем октябре состоится коллоквиум о священных понятиях Средневековья, я в нем участвую, вам тоже надо туда поехать и выступить. Лишняя публикация вам не по мешает». Так она решила поехать в Монпелье. Лука выступал в пятницу, она записалась на вечер субботы.

Луки не было все лето, и вдруг объявился. Без всяких объяснений. Просто в один прекрасный день она встретила его в библиотеке, но не осмелилась ни о чем спросить. Спросил он: «Как вы провели лето? Отлично выглядите, похудели, вам идет… Я купил мобильник, долго не хотел покупать, мне не нравилась сама идея, но должен признать, что это удобно. Летом не мог вас найти, у меня не было вашего телефона. Мы оба весьма старомодны, правда?»

Она улыбнулась ему, тронутая этим «мы оба», взволнованная признанием некой их общности. Справившись с волнением, она похвасталась ему своими летними достижениями, рассказала о Довиле, о тихом августовском Париже, о пустынной библиотеке, о свободных от машин улицах, о задумчивых берегах Сены.

Он встретил ее на вокзале. В своем вечном синем пальто, с улыбкой и трехдневной щетиной на впалых щеках. Он явно был страшно рад, что она приехала. Взял у нее сумку и повел к выходу, легонько обнимая за плечи. Она шла, украдкой поглядывая по сторонам: видят ли люди, с каким красивым мужчиной она идет. И как-то сразу выросла в собственных глазах.

— Я тоже купила мобильник.

— А! Отлично. Дадите мне ваш номер.

Они прошли перед киоском: «Такая смиренная королева» царила на витрине. Жозефина вздрогнула от неожиданности.

— Вы читали? — спросил Лука. — Какой успех! В одной неглупой статье ее хвалили, вот я и купил. Никогда не читаю современные романы, но этот, о двенадцатом веке, мне захотелось прочитать. Я его буквально проглотил. Очень хорошо написано. Читали?

Жозефина пробормотала «да» и, чтобы сменить тему, спросила, как проходит коллоквиум. Да, были интересные доклады, да, его выступление прошло хорошо, да, обязательно будет публикация.

— А сегодня, если вы не возражаете, я приглашаю вас на ужин. Заказал столик в ресторане, на берегу моря. Мне говорили, там очень славно…

День пролетел, как миг. Она говорила двадцать минут ясным, уверенным голосом. Слушателей было человек тридцать. Держалась прямо, не сутулилась, и сама себе удивилась. Некоторые коллеги поздравили ее с удачным выступлением. Один из них, намекая на успех «Такой смиренной королевы», порадовался, что XII веку наконец отдали должное, и теперь к нему проснулся массовый интерес. «Достойная вещь, хорошая работа», — заключил он на прощание. Жозефина задалась вопросом, о чем он говорил, о докладе или же о книге, но потом утешила себя — ведь в конце концов их написал один и тот же человек. «Я уже почти забыла об этом», — подумала она, складывая бумаги.

Они с Лукой встретились в гостинице. Взяли такси, чтобы добраться до ресторана на пляже Карнон, и сели за столик у моря.

— Вам не холодно? — спросил он, раскрывая меню.

— Нет. Вон та штука буквально поджаривает мне плечи, — засмеялась она, указывая подбородком на гриль, стоявший неподалеку.

— В конце концов, вы поджаритесь. И вас включат в меню, — засмеялся он в ответ.

Он очень менялся, когда смеялся. Становился моложе, свободней, словно вокруг него ненадолго рассеивалась черная туча.

Жозефине было весело и легко. Она едва заглянула в меню, решила заказать то же, что он. Он с серьезным видом выбирал вино. «Я первый раз вижу, чтобы он настолько расслабился, может, ему и правда со мной хорошо».

Он расспрашивал ее о девочках, интересовался, всегда ли она хотела детей или они получились случайно. Она с удивлением посмотрела на него. Никогда об этом не задумывалась.

— Да, по правде говоря, я раньше ни о чем особенно не задумывалась… Только после развода с Антуаном моя жизнь стала сложнее. Но и интересней тоже… А раньше я плыла по течению и довольствовалась тихими житейскими радостями: вышла замуж, родились дети, потом я собиралась тихо стареть вместе с мужем, дождаться внуков… Такая вот маленькая скучная жизнь. Только развод меня разбудил.

— Пробуждение было тяжелым?

— Да уж, нелегким.

— А помните, когда мы первый раз ходили в кино, вы сказали, что пишете книгу, но потом стали отнекиваться? Вы тогда и впрямь оговорились?

— Я так сказала? — спросила Жозефина, чтобы выиграть время.

— Да. Вы должны писать, вы удивительно живо рассказываете о Средних веках. Я слушал ваше выступление сегодня.

— А вы? Почему вы не пишете?

— Для того, чтобы писать, нужно иметь свою точку зрения, найти самого себя, определиться… А я еще этого не сделал.

— Ни за что не подумаешь.

— Неужели?

Он поднял одну бровь, повертел в руке бокал с вином.

— Значит, внешность обманчива… Внешность, кстати, почти всегда обманчива… Вы знаете, у нас есть что-то общее, мы оба одиночки. Я наблюдал за вами в библиотеке: вы ни с кем не разговариваете, мне очень польстило, когда вы обратили на меня внимание.

Она покраснела и пробормотала:

— Вы надо мной смеетесь!

— Нет, я абсолютно серьезен. Вы работали, уткнувшись в книги, а потом выскальзывали из зала, как маленькая мышка. Если, конечно, не роняли книги!

Жозефина рассмеялась.

В этом ужине было что-то нереальное. Жозефина не могла поверить, что это она вот так сидит с Лукой на берегу моря. Робость совершенно оставила ее, ей хотелось довериться ему, говорить с ним. Ресторан уже наполнился посетителями, гул голосов пришел на смену тишине и спокойствию. Они были вынуждены наклоняться друг к другу, чтобы поговорить, и это их еще больше сближало.

— Лука, я хотела бы задать вам очень личный вопрос…

Она приписала свою смелость воздействию вина, морского воздуха, атмосферы уходящего лета, царившей в вечернем свете, в коротких юбках проходящих девушек… Ей было хорошо. И все вокруг, казалось, проникнуто этим чудесным состоянием. Красноватые отсветы на дубовом паркете, казалось, подбадривали ее. У нее возникло необычное ощущение, что она отлично вписывается в декорацию. Счастье было на кончиках пальцев, она не хотела его упускать.

— Вы никогда не были женаты? Вам никогда не хотелось иметь детей?

Он не ответил. Вновь помрачнел, отвел глаза, губы сомкнулись в жесткую линию.

— Я предпочел бы не отвечать, Жозефин.

Она опять все испортила.

— Простите, не хотела вас обидеть.

— Вы меня не обидели. В конце концов, это я начал задавать вам слишком личные вопросы…

«Но если мы будем говорить только об отвлеченных понятиях и о Средних веках — мы никогда не узнаем друг друга», — возразила она про себя. Этим летом она опять увидела его фото в журналах: на одной из них он рекламировал мужской парфюм, обнимая какую-то высокую длинноволосую брюнетку; она смеялась, откинув голову назад, мускулистая и тонкая. Жозефина долго рассматривала эту рекламу. Глаза Луки излучали силу, которую она никогда в них не замечала. Эдакая величественная и явная сексуальность. Мужчины захотят купить эту туалетную воду хотя бы для того, чтобы походить на него. Она подумала, не отпустить ли ей волосы, как той высокой брюнетке на фото.

— Я, кажется, видела вас летом в рекламе туалетной воды, — заметила она, желая перевести разговор на другую тему.

— Давайте не будем об этом, а?

Он стал прежним, суровым и непроницаемым. Повернул голову к выходу, словно ждал кого-то. Милый жизнерадостный собеседник исчез, напротив сидел мрачный незнакомец.

— Становится прохладно, может быть, вернемся?

В такси, по дороге в отель, он неотрывно смотрел в окно. А Жозефина за ним наблюдала.

— Я правда виновата, не надо было задавать вам все эти вопросы. Так было хорошо, пока я об этом не заговорила, я так расслабилась…

Он посмотрел на нее с бесконечной нежностью, с облегчением, и, притянув к себе, обнял за талию.

— Жозефина, вы чудесная. Вы не представляете, как вы трогательны. Не меняйтесь, пожалуйста, не меняйтесь!

Он произнес эти последние слова, словно взмолился. Жозефина поразилась страсти в его голосе.

Он взял ее за подбородок, приподнял голову так, чтобы она смотрела ему в глаза, и произнес:

— Вы не виноваты, просто я невыносим. Но с вами мне делается легче. Вы меня успокаиваете, я люблю с вами разговаривать…

Она положила голову ему на плечо, закрыла глаза. Она вдыхала его запах — вербена и лимон, сандаловое дерево и апельсиновая цедра, — и думала, тот ли это аромат, что он рекламировал. В окне мелькали улицы и проспекты; ей хотелось, чтобы эта ночная прогулка никогда не кончалась. Рука Луки на ее талии, ночная тишина, сонное покачивание машины и силуэты чахлых деревьев, мертвенные в свете фар. Она погрузилась в приятное забытье, и тут он поцеловал ее. Поцелуй этот, нежный и неторопливый, длился и длился, пока такси не остановилось перед гостиницей.

Они молча взяли ключи, поднялись на третий этаж, где были их комнаты, и когда Лука на пороге ее комнаты толкнул дверь, она позволила ему войти.

Она позволила ему положить ей руки на плечи и вновь целовать…

Она позволила ему гладить ее тело под свитером.

Она позволила ему…

Но, когда она уже была готова на все, в ее голове вдруг снова возник образ брюнетки из рекламы. Она видела ее точеную талию, загорелый живот, тонкие изящные руки; Жозефина сжала зубы, изо все сил втянула живот, чтобы он не нащупал жирок на талии, я толстая, я уродина, он меня разденет и заметит это… Она представила себя, как он увидит ее обнаженной: почтенная мать семейства с жидкими, тусклыми волосами, прыщиками на спине, полной талией, в удобных белых хлопковых трусах…

Она оттолкнула его и прошептала: «Нет, нет, пожалуйста, нет».

Он выпрямился, пораженный. Взял себя в руки. Извинился и небрежным тоном заметил:

— Я не стану вам докучать. Не будем больше говорить об этом. Встретимся за завтраком?

Она кивнула. Ее душили слезы. Она смотрела, как за ним закрылась дверь.

— Ничтожеством, Ширли! Я оказалась полным ничтожеством. Он прижимал меня к себе, целовал, это было так прекрасно, так прекрасно, а я только и думала о своих жирах и о своих белых хлопковых трусищах! Он ушел, и я плакала, плакала… На следующий день, за завтраком, он вел себя так, словно ничего не случилось… Вежлив, любезен, передает круассаны, спрашивает, как спалось, когда мой поезд… А я отказываюсь от круассанов из ненависти к жирам! Этот человек — мечта всей моей жизни, а я его оттолкнула! Я сумасшедшая, точно, совершенно сумасшедшая. Все кончено, больше у меня ничего никогда с ним не будет. Моя жизнь кончена.

Ширли выслушала тираду, раскатывая по столу белое пышное тесто для пирога, а потом заявила:

— Твоя жизнь не кончена, она едва начинается. Единственная проблема в том, что ты об этом не знаешь. Ты написала книгу, которая произвела фурор…

— Это же не моя заслуга…

— Что, разве не ты ее написала?

— Да, но…

— Ты и никто иной, — с нажимом произнесла Ширли, обличительно указав на нее скалкой.

— Да, но…

— Но ты же не знала, что можешь писать книги. Значит, будем объективными, сестра оказала тебе услугу… Ты ничего бы не написала, если бы она тебя не попросила, и вдобавок, у тебя будет куча денег.

— Это точно.

— Благодаря ей ты знаешь, на что способна. Очень полезный опыт. А теперь сделай милость, забудь об этой книге. Забудь об этой книге и иди дальше. Пиши. Пиши для себя! Живи ради себя! Ты хочешь мужчину — и ты отталкиваешь его, ты хочешь писать — и сомневаешься, черт подери, Жози, соберись, ты несносна со своими колебаниями и сомнениями. И прежде всего перестань называть себя толстой и уродливой. Это не так.

— Тогда почему я так себя вижу, скажи мне?

— Одри Хэпберн была уверена, что она уродина, вспомни. Да мы все считаем, что страшны как смертный грех!

— Только не ты!

— Скажем, я на старте получила больше любви, чем ты. Меня безумно любила мать, и хотя она была вынуждена скрывать свою любовь, но она меня обожала. И отец тоже!

— А расскажи о своей матери. Какая она была?

Ширли на мгновение замешкалась, потыкала вилкой в тесто и начала:

— Она ничего не говорила, ничего особенно не показывала, но стоило мне войти в комнату, как ее лицо прояснялось, лоб разглаживался, все заботы отходили на второй план. Она не протягивала ко мне руки, она не целовала и не обнимала меня, но она смотрела на меня с такой любовью, что я зажмуривалась от счастья. Я так сильно чувствовала ее любовь, что иногда специально придумывала предлог, чтобы войти в комнату и прочесть на ее лице эту радость! Она воспитывала меня без единого слова, без единого жеста; она дала мне такую прочную базу, что меня никогда не посещают такие сомнения, как тебя.

— А отец? — спросила Жозефина. Она была удивлена, что Ширли заговорила о своем детстве, и решила срочно этим воспользоваться.

— И отец. Такой же молчаливый и сдержанный, как мать. Никогда ни жеста на людях, ни поцелуя, ни ласки. Он не мог. Но он был рядом, он был со мной. Они оба. Они все время были рядом, и могу тебя уверить, что им приходилось нелегко… У тебя этого не было: ты выросла самостоятельно, так и не научившись крепко стоять на ногах. Ты и сейчас шатаешься, Жози, но ты научишься, ручаюсь, научишься.

— Думаешь? После того, что случилось прошлой ночью с Лукой, я уже и не надеюсь…

— Это был поворот сюжета. Но история не закончена. Если не с ним, так с кем-то другим…

Жозефина вздохнула и пересчитала яблочные дольки, которые Ширли разложила на тесте.

— А зачем ты режешь их так тонко?

— Так вкуснее… Они тогда будут хрустящими.

— Где ты обучилась всем этим премудростям кухни?

— На кухне…

— Очень смешно…

— На сегодня хватит откровений, красавица моя. Я и так много сказала. Какая ты стала хитренькая, сама-то замечаешь?

Ширли засунула пирог в печь, поставила таймер и предложила Жозефине открыть бутылку вина и отпраздновать ее новую жизнь.

— Мою новую жизнь или мой последний провал?

— Your new life, stupide![56]

Только они чокнулись за новую отважную Жозефину, как в кухню вошли Гэри и Гортензия. Гэри держал под мышкой шлем, волосы были взъерошены. Он чмокнул мать в макушку.

— Ты уже доделала пироги, мамуля? Если хочешь, я могу их доставить куда надо. Один чувак одолжил мне скутер…

— Мне не нравится, когда ты ездишь на скутере. Это опасно! — громко заявила Ширли, стукнув ладонью по столу. — Сто раз тебе говорила!

— Но я поеду с ним и буду его контролировать, — сказала Гортензия.

— Ну конечно! Он будет то и дело к тебе поворачиваться, и вы попадете в аварию. Нет уж! Сама справлюсь, или вот Жози мне поможет.

Жозефина кивнула. Подростки, вздохнув, посмотрели на нее.

— Ну а кусочка пирога у тебя не осталось? Я умираю с голоду, — сквозь зубы поинтересовался Гэри.

— Открывай рот, когда разговариваешь, а то я не понимаю. Вот, съешь этот кусок, он немного подгорел. Ты хочешь. Гортензия?

Гортензия подхватила пальчиками крошки и отправила в рот.

— От пирога толстеют…

— Ну, тебе-то это не грозит, — улыбнулась ей Жозефина.

— Мам, если хочешь быть худой, нужно следить за собой постоянно.

— Да, кстати, у меня новости от Макса, — пробурчал Гэри с набитым ртом. — Он вернулся в Париж и живет у матери. Овечки его достали!

— Он опять ходит в школу?

— Нет. Ему уже больше шестнадцати, он не обязан туда ходить…

— И чем же он занимается? — беспокойно спросил Жозефина.

— Болтается…

— Плохо кончит, — поставила диагноз Гортензия. — Он барыжит дурью и играет с мамашей в покер в Интернете.

— А мадам Бартийе?

— Вроде как ее содержит хромуша. Это Макс так его называет, хромушей.

— Макс мог бы стать таким славным мальчиком, — вздохнула Жозефина. — Может, надо было оставить его у себя…

— Если Макс жил бы у нас, я бы сошла с ума! — возразила Гортензия. — Пошли, Гэри, опробуем скутер. Я тебе обещаю, Ширли, все будет нормально.

— Куда вы собираетесь?

— Ирис предложила нам заехать в студию. Там у нее фотосессия для журнала «Элль». Скоро уже начнут. Гэри отвезет меня, и мы немного там побудем. Ирис хочет, чтобы я высказала свое мнение об ее костюмах. Она попросила меня заняться ее имиджем. На следующей неделе мы вместе пойдем по магазинам…

— Не нравится мне все это, ох, не нравится, — проворчала Ширли. — Гэри, будь осторожен, обещаешь? И надень шлем! И чтобы к ужину оба были дома!

Гэри поцеловал мать в лоб, Гортензия махнула рукой Жозефине, и они поспешно ретировались.

— Не хочу, чтобы он ездил на скутере, не хочу… И не нравится мне, что Гортензия вокруг него вьется… Летом, в Шотландии, он ее уже вроде забыл. Не хотелось бы, чтобы вновь началось это наваждение.

— Я махнула на Гортензию рукой. А что ты хочешь: ей скоро шестнадцать, она учится лучше всех в классе, учителя не нахвалятся. Придраться не к чему… И потом, я не знаю, как к ней подступиться. Она становится все более независимой. Забавно, если вдуматься: всего два года назад она была маленькой девочкой…

— Гортензия никогда не была маленькой девочкой, Жози. Не хотелось бы тебя огорчать, но твоя дочь родилась взрослой стервой.

— Давай сменим тему, а не то поссоримся. Ты никогда ее не любила.

— Почему? Раньше, давно, любила. Но мне не нравится, как она обращается с людьми. Одними она манипулирует, других тиранит, в ней нет ни грамма искренности.

— Да ты о любой девушке, которая имеет отношение к твоему сыну…

— Все. Белый флаг. Перемирие. Поедешь со мной отвозить пироги?

Марсель Гробз — твидовое пальто, шея укутана желтым шотландским шарфом — сидел во дворе на скамейке под глицинией и мрачно разглядывал ее сухие узловатые ветви и сверкающие на них капли дождя. Жозиана пропала. Уже две недели, как она уехала. Наклонилась, подняла сумку и клац-клац, каблучки простучали по лестнице, хлопнула дверь. Клац-клац, каблучки простучали по двору, заскрипели ворота. У него не было сил бежать за ней. Раздавленный горем, он грузно осел на стул возле стола Жозианы и прислушивался к этому цокоту каблуков. С той поры в любую свободную минуту он присаживался — везде, где только можно — и вновь слышал этот безжалостный, решительный стук. Он рвал ему сердце.

Сухой лист отделился от ветки и, кружась, упал к его ногам. Он наклонился, поднял лист, потер его в пальцах. Без Жозианы ему больше не хотелось ни жить, ни бороться. А ему Бог знает как сейчас нужны были силы. Он начал самую жестокую, самую главную битву за всю свою карьеру. Для нее, для них обоих, для ребеночка, о котором они столько говорили, которого так желали.

Жинетт заметила его из окна склада, остановила свой погрузчик и спустилась во двор. Вытерла руки о передник и, крепко хлопнув его по спине, присела рядом.

— Все плохо, да, дружище?

— Точно. Я без нее еле ползаю.

— Не надо было ее отпускать. Тормозишь, Марсель, точно тормозишь. Я ее понимаю. Бедная девочка уже устала ждать!

— А думаешь, я нарочно, ради собственного удовольствия заставлял ее ждать?

— Все зависит только от тебя. Сколько ты уже говоришь и ничего не делаешь! Возможно, она думает, что все на самом деле проще некуда: тебе надо лишь попросить развод, и дело в шляпе.

— Я сейчас не могу просить развод, я на пороге невероятной сделки! Ты никому не скажешь, Жинетт? Даже Рене…

— Обещаю. Ты меня знаешь, я, если надо — могила.

— Я вот-вот перекуплю крупнейшего азиатского производителя мебели и товаров для дома. Это огромная компания, огромная! Я заложил все свое имущество, я сейчас не могу позволить себе такую роскошь, как развод с Анриеттой: она немедленно потребует свою половину, поскольку имеет на это право. Дело уже полтора года на мази. Никто об этом не знает. Я должен действовать тайно. Дело идет, я нанял армию адвокатов, но ускорить процесс никак не получается. Почему, ты думаешь, я торчал целый месяц в Китае? Забавы ради?

— Почему ты ей ничего не сказал?

Марсель скривился и запахнул пальто.

— После истории с Шавалем я уже не так ей доверяю. Не то чтобы я ее меньше любил, нет, но я стал осторожнее. Я старик, она молодая, вдруг опять упадет в объятия Шаваля, польстится на молодую плоть? Это старый инстинкт, он у меня с детства. Я научился всегда рассчитывать на худшее, везде ожидать предательства. Так что предпочитаю выглядеть перед ней ссыкуном…

— Это уж точно, она думает, что ты нассал в портки и никогда не бросишь свою Суку в Шляпе.

— Когда подпишем договор, у меня будут развязаны руки. Я так все устроил, чтобы она не имела никакого отношения к новой организации, ни к управлению, ни к доходам, я ей отпишу приличную ренту до конца дней, оставлю ей квартиру, она ни в чем не будет нуждаться, не такая уж я сволочь, поверь.

— Я-то знаю, Марсель. Ты отличный парень.

— Но если Жозианы нет со мной, зачем все это? Вообще незачем.

Он подобрал другой сухой листок, покрутил его в пальцах, уронил на землю.

— Я так ждал этого ребенка. Я так ждал, что мы с ней будем жить вместе! Это было моей движущей силой. Думал, мы будем спокойно с ней жить-поживать, растить малыша. Я всю жизнь мечтал о ребенке и сейчас, мне казалось, что цель так близка…

Жинетт сунула руки в карманы комбинезона и глубоко вдохнула.

— Ладно, Марсель. У меня для тебя две новости — плохая и хорошая. С какой начать?

— С плохой. Я в таком состоянии… Мне уж чем хуже, тем лучше.

— Плохая новость — я не знаю, где она. Не имею представления. Она ничего мне не сказала, не звонила и не подавала с тех пор никаких признаков жизни…

— Ох! — разочарованно выдохнул Марсель. — Я надеялся, что ты знаешь, просто ничего не говоришь по ее просьбе. Хотел вытянуть из тебя эти сведения…

— Она не звонила мне… Явно очень сильно разозлилась. Думает, я с тобой заодно.

Он уронил голову на руки, помолчал, потом выпрямился, и, глядя пустыми глазами в пространство, спросил:

— А хорошая?