Ласковый голос смерти Хейнс Элизабет

Аннабель

В понедельник утром я пришла на работу совершенно опустошенной. На душе кошки скребли, и грозившее пролиться дождем темно-серое небо все лишь усугубляло.

Кейт взяла выходной, то есть компанию мне составлял один лишь Триггер. Не было никакого желания с ним общаться, учитывая его изменчивое настроение: минуту назад он был весел, а теперь уже мрачен. Коробка из-под купленного в пятницу молока, как обычно, стояла пустая в холодильнике, хотя я брала ее лишь один раз. Мне очень хотелось чая, и я едва не расплакалась из-за такой мелочи, как украденное молоко. Вероятно, к нему приложились сотрудники ночной смены, начинавшие работать задолго до открытия магазинов, им нужно было как-то продержаться до рассвета. Но это не извиняло лень или недомыслие, помешавшие им принести молоко с собой. Холодильник в кухне, предназначавшийся для начальства, запирался на замок, и не без причин.

Приготовив вместо чая с молоком чашку зеленого чая, я вошла в систему и открыла почту. Двадцать четыре сообщения с прошлого вечера. Откуда они все?

Я пролистала список, отмечая интересные письма. Мой взгляд привлекло одно имя — Сэм Эверетт. Я пропустила его, проматывая информационные отчеты и просьбы выйти из неиспользуемых систем в связи с предстоящей перезагрузкой серверов. Попалось письмо с предложением участвовать в ежемесячной лотерее, письмо про сержанта из оперативного отдела, который собирался бежать марафон в Тибете и искал спонсоров, и запрос дополнительных копий выходившей раз в два месяца сводки насильственных преступлений от двух человек, только что пришедших работать в отдел стратегического планирования.

Все, больше я оттягивать не могла. Сэм Эверетт, отдел новостей «Брайарстоун кроникл». Заголовок письма: «Недавние смерти».

Уважаемая Аннабель,

надеюсь, вы не против, что я связываюсь с вами напрямую. Во время нашей недавней встречи детектив-инспектор Эндрю Фрост сказал, что вы могли бы предоставить дополнительные данные относительно резкого увеличения численности — до сих пор не знаю, как точно их назвать, — необнаруженных умерших. Разложившихся трупов? Впрочем, вы ведь понимаете, о чем я? Конечно, мне следовало бы обратиться в отдел по работе с прессой, но пока все мои звонки и письма остаются без ответа. Прошу вас, свяжитесь со мной. Возможно, мы могли бы встретиться и кое-что обсудить.

С уважением,

Сэм Эверетт,старший репортер отдела новостей «Брайарстоун кроникл»

Ниже стояли номера телефонов — городского и мобильного. Закрыв письмо, я вернулась к остальным сообщениям, методично их просмотрела, а потом отложила даже их и занялась биографией очередного насильника.

Колин

На работе кто-то оставил на кухонном столе свежий номер «Брайарстоун кроникл». Газета вся усыпана крошками, на первой полосе масляное пятно; в обычных обстоятельствах я бы просто взял ее двумя пальцами и бросил в мусорную корзину, а потом протер стол дезинфицирующим средством и вымыл руки.

Но сегодня мое внимание привлекла врезка на первой полосе. Я читаю ее, склонившись над столом, — речь идет о начавшейся в пятницу трогательной кампании «Возлюби ближнего своего». Похоже, каждого призывают постучать в дверь соседа и проверить, жив ли он еще.

Если бы не двое сидящих за столами прямо за дверью, я бы расхохотался во весь голос. Какой в этом толк? В лучшем случае все, чего они добьются, — найдут тех, кого еще не обнаружили. Не знаю, сколько их. Я не всегда читаю газеты, а многие случаи даже не попадают в новости.

Внезапно в голову приходит мысль — чудесная, светлая, сладостная и вместе с тем опасная. Я могу позвонить газетчикам и сказать, где найти остальных, избавив от лишних хлопот с их кампанией. В конце концов, добропорядочным жителям Брайарстоуна есть чем заняться и без того, чтобы выяснять, как дела у их соседей. И разве не будет добрым поступком с моей стороны сообщить им — не беспокоя полицию, и без того заваленную делами о кражах, изнасилованиях и прочих жутких преступлениях, — где искать других мертвецов?

Я весь дрожу от возбуждения и, к своему удивлению, испытываю внезапную и неодолимую эрекцию.

Сажусь на кухонный стол — чего обычно не делаю, ведь никогда не угадаешь, кто сидел на нем до тебя, — чтобы скрыть предательскую выпуклость в штанах. Смогу ли я? И стоит ли? А собственно, почему бы и нет? Можно сделать так, что обо мне вообще никто не узнает. И тогда все станет намного интереснее, намного более захватывающе. За прошедший год я получил немало удовольствия, но последние случаи уже не так занимали меня. Мне до сих пор кажется, что я поступаю правильно, меня охватывает возбуждение каждый раз, когда я ухожу прочь, оставляя их наедине с собой, но оно уже далеко не то, что в первые несколько раз. Мне нужно — как там пишут в таблоидах? — поднять ставку.

Подумаешь, пресса узнает, что все это делается специально. Каким образом или зачем — им все равно не понять. Скорее всего, они даже не поверят, что подобное возможно, — в конце концов, все эти люди умерли по естественным причинам. Ни о какой нечестной игре не может быть и речи.

Стоит лишь кое-кому позвонить — или нет, даже лучше отправить письмо по почте, обычной или электронной, — и все! Представляю себе, что они напечатают в следующем выпуске! Просто круто! Может, даже привлечет внимание всей страны!

Эрекция усиливается, не желая ослабевать. Решение принято. Больше нет никаких «если» — только «когда» и «как». Я уже вижу совершенно новый подход к делу, ощущаю прилив вдохновения.

Я беру со стола газету, больше не обращая внимания на крошки или масляное пятно, и складываю ее пополам. Небрежно держа ее перед собой, я выхожу из кухни и спешу мимо столов в вестибюль, где ныряю в приткнувшийся за углом возле лифтов туалет для инвалидов. Заперев дверь, я расстегиваю штаны и расстилаю на грязном полу газету — разворот с фотографиями тех самых людей, какими их я никогда не видел, фотографиями улыбающихся лиц разного возраста, счастливых лиц, задолго до того, как я их встретил, до того, как я избавил их от боли, показав им выход. Глядя на них, я изо всех сил работаю кулаком, пока наконец не кончаю прямо на газету, на их лица.

Аннабель

Днем во вторник на перехватывающей парковке было тихо. До сих пор я видела ее лишь в семь утра, когда она еще пуста, несмотря на забитые автобусы. Теперь же мне пришлось ехать в дальний конец, чтобы найти свободное место. Увы, придется идти пешком до остановки, потом обратно до дальнего края парковки, а затем, вне всякого сомнения, ставить машину в трех или четырех улицах от дома.

Утром я не пошла на работу, проснувшись со страшной головной болью и тошнотой. Я ожидала, что мне не полегчает до вечера, но к одиннадцати часам боль поутихла, а дома все равно делать было особо нечего.

В автобусе зазвонил мобильный. Подобное случалось столь редко, что я каждый раз вздрагивала. Я начала шарить в поисках телефона, вибрировавшего и игравшего с металлическим призвуком мелодию Моцарта, копаясь в груде ненужного хлама, который постоянно таскала с собой. Звонок все нарастал, притягивая неодобрительные взгляды сидевших рядом.

Наконец, когда я уже решила, что на том конце сдадутся и звонок уйдет на голосовую почту, я нащупала дрожащий телефон.

— Алло!

Последовала пауза, и я снова подумала, что там положили трубку.

— Алло, это Аннабель?

— Да, — ответила я.

Может, это всего лишь рекламный звонок, от которого надо как-то отделаться?

— Я еду в автобусе и не очень хорошо вас слышу.

— Это Сэм Эверетт, — раздалось в трубке. — Журналист из «Брайарстоун кроникл».

— Ах да, я получила ваше письмо. Откуда у вас мой номер мобильного?

— Мне его дала одна женщина в вашей конторе. Прошу прощения, но она сказала, что вряд ли вы будете против.

Ну конечно же, Кейт решила, что я не буду против, — как обычно. Я слегка разозлилась, но сейчас это не имело никакого значения.

— Да, полагаю, это неважно.

Отчего-то я считала, будто Сэм Эверетт — женщина, сама не знаю почему. Я просто подозревала, что журналист, интересующийся подобной историей, должен быть женщиной, сочувственной и доброй. Может быть, мужчина Сэм Эверетт относится к этому совсем иначе — вдруг его привлекают трупы, разложение, насилие?

— Вам удобно говорить?

— Не совсем. Я в автобусе, еду на работу.

— Ага. Может, встретимся позже? В котором часу вы заканчиваете?

— Боюсь, я и так опаздываю, — ответила я.

— Это ненадолго. Послушайте, я в центре города. Могу перехватить вас на остановке и угостить кофе. Что скажете?

— Ну…

Если честно, на работе даже не знали, что я приду. Я никому не звонила, рассудив, что ни Кейт, ни Билл на звонок не ответят, а даже если и так, то вряд ли их это особо взволнует.

— Был бы вам крайне признателен, — сказал Сэм. — Думаю, мы действительно можем помочь друг другу. Никто это всерьез не воспринимает, а люди тем временем умирают.

— Да, — ответила я.

К чему он клонит? Мне стало не по себе.

— Так вы встретитесь со мной? На каком автобусе вы едете?

Я назвала номер, и он воспринял это как знак согласия.

— Выходите за остановку до торгового центра, я буду вас ждать. Увидимся через несколько минут.

Он отключился. Убрав телефон обратно в сумочку, я посмотрела в окно на дома вдоль дороги. Большие дома, просторные лужайки перед входом. Автобус притормозил рядом с домом, который выглядел нежилым: занавесок на окнах нет, газон зарос, сквозь трещины в камнях пробились сорняки. Есть ли кто-нибудь внутри? Кто-то, кто ждет, что его найдут?

Несколько минут спустя автобус свернул на Хай-стрит. В четырехстах ярдах впереди виднелся вход в торговый центр, первая из двух моих возможных остановок — здесь или у военного мемориала. От торгового центра я обычно шла через аркаду, пустую и холодную по утрам, но в это время дня там полно было покупателей. Толпились они и в автобусе, собираясь выходить. Вот почему он попросил встретиться на следующей остановке — там я была бы одна. Ему не пришлось бы гадать, кто я, и не было бы риска, что я незаметно уйду.

Встав, я прошла в переднюю часть автобуса, держась за стойку и покачиваясь, пока автобус подпрыгивал на рытвинах. Через ветровое стекло на остановке виднелась одинокая фигура, а когда автобус подъехал ближе, я поняла, что это Сэм Эверетт.

Он был моложе, чем я ожидала, и определенно моложе меня, не старше двадцати пяти. Аккуратные очки, длинные темные волосы, спадающие на воротник, черные джинсы и длинное черное пальто поверх футболки с эмблемой какой-то музыкальной группы. Мне показалось, будто я его уже видела, но не могла вспомнить, где именно. Сойдя с автобуса, я различила на футболке слово «Палп» и слегка оттаяла, поскольку в университете это была моя любимая группа. Я улыбнулась.

— Аннабель? — спросил он, протягивая руку. — Я Сэм.

— Очень приятно.

— Зайдем?

Мы направились в кафе под названием «Ланчбокс». Когда-то здесь была дешевая закусочная, где питались в перерыв таксисты и кондукторы автобусов, но затем ее заново обставили и переоборудовали, и теперь здесь подавали панини и салат наряду с традиционными английскими завтраками и сэндвичами.

Я нашла столик в дальней части зала и, пока Сэм делал заказ у стойки, наблюдала за ним. На мгновение мне почудилось, будто вид у него слегка растерянный. Не знаю почему, но я считала, что журналист должен выглядеть не так. Внезапно я поняла, почему он показался мне знакомым, — это был тот самый репортер, который постучал в дверь в день, когда я нашла Шелли Бертон. Тот, который пришел с фотографом.

— Спасибо, — сказала я, доставая кошелек. — Сколько с меня?

— Не беспокойтесь, — отмахнулся Сэм.

Так или иначе, скорее всего, ему оплачивали все расходы, и я без дальнейших споров убрала деньги в сумочку. В кафе было тепло после уличной прохлады, и я почувствовала, как краснеют щеки. Похоже, не слишком удачная идея, подумала я, идти сюда с этим мужчиной.

— Итак, — сказал он, когда на столик перед нами поставили два кофе, — вы занимаетесь разложившимися трупами?

— Вряд ли можно сказать, что я ими занимаюсь. Я пыталась выяснить, сколько их, и найти какую-то закономерность. Знаете, вам, наверное, стоило бы пообщаться с нашим отделом по работе с прессой, а не со мной.

— Я пробовал — мне известны правила. Но они вообще ничего не знают. Или просто не хотят говорить.

— В самом деле?

— Возможно, вы не видите, но ваша организация весьма закрыта для прессы. Они сообщают лишь то, что, по их мнению, мы хотели бы услышать, а этого крайне мало.

— О! — удивилась я.

— Я учился в школе с Райаном Фростом, сыном Эндрю Фроста. Я постоянно общаюсь с Райаном — мы до сих пор иногда отдыхаем вместе в выходные. В прошлую субботу я был у него дома, и там был его отец — прошу прощения, мне и впрямь трудно представить его тем Эндрю Фростом, — которого я расспросил насчет трупов. Собственно, я уже какое-то время занимаюсь этой темой. Я посылал запрос относительно их количества, разговаривал с коронерами.

Я посмотрела на него: щеки раскраснелись, он взволнованно наклонился ко мне через стол.

— И сколько вы нашли? — спросила я. — Я не видела сегодняшнюю газету.

— Девятнадцать, — ответил он.

— Я насчитала двадцать четыре, включая ту женщину на прошлой неделе.

— Плохо, — сказал он. — Вам не кажется? Между всеми этими людьми должна быть какая-то связь.

— Именно ее я и пытаюсь найти, но пока тщетно.

— Они все такие разные — разного возраста, разного положения, с семьей и без семьи. Не могу вычленить между ними никакого сходства.

— Может, стоит искать причины медицинского характера? Скажем, все они лечились у одного и того же доктора, или все лежали в больнице, или… не знаю… пользовались услугами социальной службы, или еще что-нибудь.

— Вы слышали про хикикомори?

— Нет, а что это? — спросила я.

— Японский феномен. Целая часть общества — чаще всего подростки, обычно юноши, — уходит в добровольную изоляцию. Они запираются в своих комнатах и не высовываются оттуда годами.

— Почему?

— Теорий множество, но правды никто не знает. Считается, что это может быть обратная реакция на жесткую образовательную систему в Японии. Эти ребята обычно из состоятельных семей с устоявшимся образом жизни — у них нет никаких явных причин бунтовать. Такое впечатление, будто они не хотят больше жить. Но их стало так много, что явление получило свое название. Есть разные оценки их численности, но, вероятно, их где-то около трех миллионов — из ста двадцати семи миллионов населения.

— Но они же не остаются в своих комнатах, пока не умрут?

— Обычно семья их кормит, или они сами выходят посреди ночи в конбини — разновидность ночного магазина. Но меня интригует сделанный ими выбор.

Он отхлебнул остывающий кофе. Свою чашку я уже осушила за пару глотков.

— Выбор уйти из жизни?

— Да. Выбор уйти из жизни — по той или иной причине. Возможно, из-за апатии или в знак мятежа. Кто знает — вдруг мы имеем дело с чем-то похожим?

— Мятежа? Против чего?

— Не знаю. Вероятно, это лишь побочный эффект экономического спада — депрессия, отчаяние. Или в нашем обществе есть нечто такое, с чем они не желают иметь дела. Так что, может, вы и правы — следует обратить внимание на медицину, социальные службы и тому подобное.

— У меня нет доступа, — сказала я. — Я уже пыталась.

— А в материалах дел ничего нет?

— Нет никаких дел, в том-то и проблема. Это не убийства, даже по большей части не смерть при подозрительных обстоятельствах. Это просто люди, которые умерли. Как только их забирает похоронная служба, полицию они больше не интересуют. Мы сообщаем родственникам, если удается их найти, — и все. Никаких записей не остается — в том просто нет смысла. Насчет тех, у кого были родственники, у меня нет почти никакой информации — интерес представляют лишь те, кто до сих пор не опознан.

Он нахмурился и еще сильнее наклонился вперед, внимательно слушая.

— Вы знаете, что это я нашла Шелли Бертон?

— В самом деле? Не знал.

— Я живу в соседнем доме, почувствовала странный запах. Я думала, дом пуст, но она все это время была там.

— Наверняка кошмарное зрелище, — заметил он.

— Просто ужасное. Она…

Я вдруг поняла, что чересчур разговорилась, поддавшись чужому интересу. Ведь передо мной сидел не кто-то, а журналист. Он мог даже записывать нашу беседу! Об этом я не подумала… Идиотка. Это могло стоить мне работы. Неужели я способна на такую глупость?

— Что? — спросил он. — В чем дело?

— О чем вы?

— Не знаю… Вы что-то вдруг забеспокоились.

В наблюдательности ему нельзя было отказать. Вероятно, это профессиональное — способность замечать нервозность собеседника, умение задавать существенные и несущественные вопросы, способность запоминать длинные фрагменты разговора, а затем слегка их изменять, чтобы казалось, будто собеседник действительно сказал то, что ты хотел от него услышать, даже если он этого не говорил.

— Мне нужно идти, — сказала я, вставая.

— Аннабель, подождите.

— Нет, в самом деле, спасибо вам за кофе, но мне надо идти…

— Мы сможем еще увидеться?

Я остановилась, наполовину надев пальто, и уставилась на него — слишком уж странно прозвучала его фраза.

— Зачем?

Он поднялся, преграждая мне путь к выходу.

— Я знаю, что для вас это важно, — сказал он. — Я не хочу никоим образом вредить вашей работе и не хочу доставлять вам неудобств. Что бы ни происходило, оно будет происходить и дальше. Мы должны попытаться убедить их, что нужно принять какие-то меры, а сделать это можно единственным образом — выяснив, что происходит на самом деле. Вы мне поможете?

Я прикусила губу. Он стоял слишком близко, и мне это не нравилось. Я чувствовала себя припертой к стене — во всех смыслах.

— Не знаю, что тут можно сделать, — ответила я. — Я уже все перепробовала.

— Самое сложное я возьму на себя. Мне нужны лишь данные — те, с которыми вы имеете дело каждый день. Я могу надавить на начальство, напечатав больше обо всех этих людях, и могу добыть эту информацию из других источников. Мне просто хотелось бы получить лучшее представление о том, кто они такие.

— А как же закон о защите персональных данных? — запинаясь, сказала я.

— После смерти закон теряет силу, — ответил он.

Похоже, он заметил мою неловкость, поскольку отошел в сторону, пропуская меня.

— Позволите, я провожу вас?

Я что-то пробормотала в ответ, и он вышел следом за мной на залитую ярким светом дорогу. На тротуаре толпились покупатели, и, хотя он шел рядом, нас то и дело разделяли.

— Послушайте, — сказал он наконец, когда мы свернули на широкую пешеходную улицу, ведшую вниз по склону холма к реке. — Мне действительно хотелось бы поддерживать с вами контакт. Вы — единственная из тех, с кем я говорил, кто воспринял случившееся всерьез. Я пытался подключить и своего редактора. Она согласилась начать кампанию, которая побудила бы всех поинтересоваться жизнью своих соседей, но мне до сих пор кажется, что речь идет о чем-то более зловещем, чем простое отсутствие общественного духа.

— Зловещем?

— Ну, вы поняли. В том смысле, что их убивают.

Остановившись как вкопанная, я повернулась к нему.

— Вряд ли их убивают, — сказала я.

— Вы и впрямь так не думаете?

— Нет никаких оснований предполагать, что их убили. В дома никто не вламывался… — Не считая соседнего, подумала я, вспомнив провалившееся внутрь кухни дверное стекло. — Никаких травм, никакого насилия. Они просто умерли.

— Возможно, они отравились медленнодействующим ядом, — сказал он, — или газом из бойлеров, или еще чем-нибудь.

— Слишком натянуто, — заметила я. — К тому же нет улик. Почему вы решили, будто их убивают?

Щеки его покраснели, он понизил голос, так что пришлось придвинуться ближе, чтобы его услышать.

— Может, и не убивают. Но кто-то явно в этом замешан. Не могли же они просто так взять и решить умереть?

— Почему бы и нет? Почти как ваши японские подростки.

Мы пошли дальше. У подножия холма мне оставалось лишь перейти дорогу к полицейскому управлению. Не хотелось, чтобы кто-то видел, как я разговариваю с журналистом, и я придумывала повод расстаться с ним раньше.

Сэм шел сгорбившись, сунув руки в карманы. Вид у него был задумчивый, словно он пытался найти какой-то решающий аргумент, который положил бы конец разнице во мнениях. Я остановилась на углу.

— Мне в ту сторону, — сказала я не терпящим возражений тоном. — Приятно было познакомиться.

— И мне, — ответил он.

Что такое? Неужели он так легко готов сдаться?

— До свидания, Аннабель. — Он крепко пожал мне руку; ладонь его была теплой.

— До свидания. Удачи вам.

— И вам.

Я посмотрела вслед Сэму, а потом повернулась и нажала кнопку светофора, дожидаясь зеленого сигнала.

В офисе не оказалось никого, кроме Кейт.

— Я думала, ты заболела, — сказала она. — Почему пришла?

— У меня раскалывалась голова, — ответила я, снимая пальто и вешая его на стойку у двери, — но сейчас все прошло.

Я села, включила монитор, ввела номер пользователя, пароль и дождалась, когда пройдут все необходимые проверки и можно будет приступить к работе. Как обычно, процесс занял целую вечность.

— Пойду поговорю кое с кем, — сказала я Кейт, которая смотрела в окно в состоянии глубокой задумчивости.

— Угу, — ответила та.

Фрости сидел у себя — дверь в кабинет была полуоткрыта. Я постучала.

— Вы сильно заняты? — спросила я.

Он поднял взгляд от монитора:

— Не настолько, чтобы вас не принять. Входите, садитесь.

Я опустилась на стул напротив его стола.