Мечты на мертвом языке (сборник) Пейли Грейс
Наш родительский комитет решил организовать индивидуальные занятия с латиноамериканскими детьми, которых засунули в переполненные классы, где они сидели вместе с успешными детками из обеспеченных семей, а измотанные учителя ни с чем не справлялись. Он сообщил сначала письменно, чтобы продемонстрировать всю серьезность своей позиции, а затем сообщил лично, чтобы эту серьезность подтвердить, что не может этого допустить. Совет по образованию тоже сказал «нет». (Все эти «нет» привели к кошмарным историям в школах и на улицах нашего бедного города, которому очень нужны были «да».) Большинство матерей в нашем родительском комитете были одинокими — кто вынужденно, кто по складу характера. Собственно говоря, мы были с виду тихие, но закоренелые анархистки.
В тот год у меня по пятницам был выходной. Часов в одиннадцать утра я проходила мимо кабинета директора и бегом поднималась на четвертый этаж. Я уводила Роберто Фугейроа в дальний уголок холла, и мы минут двадцать с ним беседовали. А потом писали прекрасные буквы алфавита, выдуманного давным-давно сообразительными иностранцами, чтобы обманывать время и пространство.
В тот день Селена пробыла в кабинете директора с этим упрямым выражением лица часа два. Наконец мистер Хоффнер сдался и сказал, что, поскольку она медсестра, ей разрешат водить младшие классы в туалеты, где стояли сложные современные унитазы. Некоторые из этих ребят, сказал он, совсем недавно спустились с диких гор Марикао. Селена сказала — хорошо, она согласна. В туалете она учила маленьких девочек подтираться — точно так же, как за пару лет до этого учила свою дочку. В три часа она вела их к себе домой — на молоко с печеньем. Дети, попавшие в школу в том году, ели печенье у нее на кухне до шестого класса.
Так что же мы узнали в тот год, когда у меня по пятницам был выходной? Вот что. Если говорить с одним ребенком за раз, мир хоть и не изменить, но узнать его можно.
Короче, Селена и ее упрямое лицо запомнились нам надолго. Она сказала: Нет. Друзья, послушайте меня. Пожалуйста. Времени у меня осталось немного. Хочу я… Хочу я лежать и думать об Эбби. Ничего особенного. Просто думать о ней, понимаете.
В поезде Сьюзен немедленно заснула. Время от времени она просыпалась — из-за того, что новые колеса катились по старым рельсам, нас жутко трясло. Один раз она распахнула глаза и сказала: Знаете, Энн права. Ни с того ни с сего такие болезни не случаются. Я про то, что она о нем даже не обмолвилась.
А с чего ей о нем вспоминать? Она в последнее время его и не видела, сказала я. Сьюзен, а у тебя страшная женская болезнь — мужчинит.
Да? А у тебя ее нет? Вообще-то он довольно много появлялся. Бывал чуть ли не каждый день, когда девочка умерла.
Эбби. Мне не нравилось, когда говорили «девочка». Мне хотелось говорить «Эбби» — так же, как я говорила «Селена», чтобы эти имена набрали мощь и силу и снова всем своим весом навалились на этот мир.
Знаете, Эбби была прелесть что за девочка. Она училась с Ричардом в одном классе до старшей школы. С самого начала такая сердечная и очень добрая — по сравнению с другими детьми. И умненькая.
Точно, сказала Энн, очень добрая. Она была готова отдать последнюю рубашку Селены. Да уж, они все были прелесть что за девочки и мальчики.
Крисси и сейчас прелесть, сказала Сьюзен.
Это правда, сказала я.
Средние дети обычно не очень удаются, но не она. Она сама поступила в университет, я и ни цента не дала, а сейчас еще и стипендию получила. И знаете что: ни одному мальчику не удалось заморочить ей голову. Такие сейчас редкость.
Энн, пошатываясь, пошла по проходу в туалет. Но напоследок сказала: Ой, да они все замечательные.
Я всегда любила Селену, сказала Сьюзен, но мы никогда не говорили по душам. Может, с вами она больше о таком говорила. О мужчинах, например.
И тут Сьюзен заснула.
Энн села напротив меня. И посмотрела, прищурившись, мне в глаза. Обычно так смотрят, когда хотят в чем-то обвинить.
Не щурься ты так — морщин больше будет, сказала я.
Да пошла ты, сказала она. Вечно ты со своими шуточками. Ты хоть понимаешь, что я не знаю, где Микки? Знаешь, ты везучая. Тебе всегда везло. С самого детства. Папина с мамой любимица.
Как обычно бывает в таких разговорах, что-то я сказала вслух, а несколько существенных замечаний оставила про себя — чтобы обдумать их самой с собой и убедиться в собственной правоте. Я подумала: она моих стариков вообще никогда не видела. Я подумала: как это гадко звучит. Везучая — словно оскорбить хочет.
Я сказала: Энни, мне всего сорок восемь лет. У меня еще полно времени стать несчастной — ну, если не умру.
Потом я хотела постучать по дереву, но мы сидели в пластиковых креслах, обитых плюшем. Дерево! — воскликнула я. — Дайте что-нибудь деревянное! У кого-нибудь есть зубочистка?
Заткнись, сказала она. И вообще, смерть не считается.
Я попыталась придумать что-нибудь трагичное и необратимое, как смерть. Но, по правде говоря, мою жизнь с ее не сравнить: ее сын, пятнадцатилетний мальчик, исчезает у тебя на глазах во тьму или в свет, что манит его назад, и ни лаской, ни побоями его оттуда не вытащить. Сколько ни зови: Вернись, вернись — он не вернется. Микки, Микки, Микки, однажды кричали мы все вместе — словно он был в тридцати километрах от нас, а не сидел перед нами на кухне, но он отказался вернуться. А когда через двенадцать часов вернулся, тут же сбежал в Калифорнию.
И в моей жизни случалось кое-что плохое, сказала я.
Что? Что ты родилась женщиной? Ты про это?
Она, разумеется, издевалась — намекала на давнишний спор о феминизме и иудаизме. На самом деле сквозь призму «измов» на эту парочку следует иногда смотреть вместе.
Ну, сказала я, два года назад умерла моя мать, и я все еще это переживаю. Иногда подумаю: «Мамочка!» — и дыхание перехватывает. Мне очень ее не хватает. Тебе это должно быть понятно. Твоей маме семьдесят шесть. Признайся: хорошо ведь, что она все еще с тобой.
Она очень больна, сказала Энн. Половину времени она не с нами.
Я решила, что не стоит описывать, как умирала моя мама. Энн почувствовала бы себя еще несчастнее. Пока приберегу: вот нападет она на меня, тогда и опишу. Ее взгляд на мир все больше сужался. Быть может, она вообще всех возненавидит.
Сьюзен открыла глаза. Когда умер или умирает кто-то близкий, люди часто злятся, заявила она. (Она посещала курсы, где изучали проблему отношений и взаимоотношений.) Полное название нашего семинара — «Навыки личной дружбы и жизни в сообществе». Язвите не язвите, а семинар очень хороший.
Пока мы беседовали, мимо проносились разные города. Я уже попыталась разглядеть в темное окно Нью-Лондон. Теперь я пропускала Нью-Хейвен. Кондуктор с улыбкой объяснил: Дамы, будь окна чистыми, половина из вас погибла бы. Вдоль дороги полно снайперов.
Вы сами в это верите? Терпеть не могу, когда люди так разговаривают.
Может, он и преувеличивает, сказала Сьюзен, но окна мыть не стоит.
Какой-то мужчина склонился к нам через проход. Дамы, я в это верю. Судя по тому, что я слышал об этих краях, это весьма вероятно.
Сьюзен обернулась посмотреть, стоит ли побеседовать с ним о политике.
Вы уже и про Селену забыли, сказала Энн. Мы все забыли. А потом мы устроим чудесную поминальную службу, каждая встанет, скажет о ней несколько теплых слов, и мы снова о ней забудем — навеки. Фейт, что ты скажешь на прощании?
Неправильно это — так говорить. Она же еще с нами, Энни.
Уже нет.
На следующий день мы узнали что Энн — плюс-минус пара часов — была права. Совокупность фактов, сказал хирург Дэвид Кларк, болезнь в роковой стадии и стол, заставленный пузырьками.
Ну зачем ты принимаешь столько гормонов? — просила Сьюзен Селену года за два до этого. Они тогда поехали в Новый Орлеан. На Марди гра[46].
Да это в основном витамины, сказала Селена. И я хочу быть молодой и красивой. Она в шутку сделала пируэт.
Сьюзен сказала: Ну, это полная ерунда.
Но Сьюзен лет на семь-восемь младше Селены. Что она в этом понимает? К тому же люди действительно хотят быть молодыми и красивыми. Когда они встречаются на улице — неважно, мужчины или женщины, — те, кто постарел, смотрят чуть смущенно. Ясно, что они хотят сказать: Извините, я совсем не хотел обращать ваше внимание на то, что мы все смертны. Не хотел напоминать вам, дорогой друг, что мы со временем лишаемся сначала живости, а потом и жизни. А во взгляде друга можно прочесть вежливое: Дорогой мой, какие пустяки! Я и не заметил.
К счастью, я недавно поняла, как выбираться из бездны собственной меланхолии. Это любому по силам. Надо просто хвататься за любой, пусть крохотный росток будущего, порой даже за обломки фразы. Впрочем, некоторые считают, что, не погружаясь все ниже, ниже и ниже, ты не можешь ощутить подлинную глубину.
Сьюзен, спросила я, а ты все еще встречаешься с Эдом Флоресом?
Он вернулся к жене.
Повезло еще, что она тебя не убила, сказала Энн. Ни за что не стану крутить с латином. У каждого в пригороде сидит крутая женушка.
Нет, сказала Сьюзен, она не такая, как все. Я видела ее на собрании. Мы замечательно поговорили. Луиза — чудесная женщина. Она занимается оптимизацией офисной работы, я вам про таких рассказывала. И говорит, что он ей нужен еще года два, не больше. Потому что за детьми — у них две девочки — в их районе обязательно нужно приглядывать. Район и в самом деле не очень. Отец он прекрасный, а вот муж так себе.
Я бы сказала, намек вполне прозрачный.
Ну, вы же меня знаете — мне муж не нужен. Мне нужен мужчина рядом. Ненавижу быть одна. Короче, рассказываю. Она, то есть Луиза, тут на днях шепчет мне на ухо: Сьюзи, если через два года он тебе еще будет нужен, обещаю, ты его получишь. И, вполне возможно, он еще будет мне нужен. Ему сейчас всего лет сорок пять. Сил еще полно. А я через два года получу степень. И Крисси уже съедет.
Через два года! Через два года мы все умрем, сказала Энн.
Я понимаю: она не всех нас имела в виду. Она говорила про Микки. Ее мальчишку наверняка убьют где-нибудь в аптеке или на заброшенном складе в Чикаго, Новом Орлеане или Сан-Франциско. Я в большом красивом городе, сказал он, когда звонил месяц назад. Нью-Йорк по сравнению с ним помойка.
Микки! Где ты?
Ха-ха, сказал он и повесил трубку.
Скоро его задержат за бродяжничество, торговлю наркотой, мелкое воровство или просто за громкую ругань ночью, под окнами мирных граждан. И Энн полетит или не полетит в тот город его вызволять — в зависимости от финансов и от советов психиатра.
Как там Микки? — спросила Селена. Это было первое, что она сказала, когда мы с серьезным и смущенным видом вошли в ее залитую солнцем гостиную, где играли свет и тени от колыхавшихся на ветру деревьев во дворе. Мы, каждая по-своему, спросили: Как ты себя чувствуешь, Селена? Она ответила: Давайте сначала о главном. Как там Ричард? Как Тонто? Как Джон? Как Крисси? Как Джуди? Как Микки?
Я не хочу говорить про Микки, сказала Энн.
Нет-нет, давай о нем поговорим, сказала Селена и взяла Энн за руку. Давайте вместе подумаем — пока не поздно. Как это началось? Ради Б-га, давайте о нем поговорим.
У нас с Сьюзен хватило ума молчать.
Никто не знает, никто ничего не знает. Почему? Где? У всех полно идей и теорий, все пишут об этом статьи. И никто не знает.
Энн сказала это жестко. Не стала ныть. Не воспользовалась тем, что Селена помягчела, но когда услышала, как Селена произнесла имя Микки, села поудобнее. Я за ней наблюдала. Это было интересное зрелище. Энн дышала глубоко — как учили нас на занятиях йогой по четвергам. Она смогла немного расслабиться.
Поезд шел по ложбине вдоль Парк-авеню в Бронксе. Сьюзен, отвернувшись от нас, беседовала с мужчиной через проход. Она объясняла ему, что война во Вьетнаме еще не закончилась и для нее лично не закончится, пока мы не отремонтируем дамбы, которые разбомбили, не заплатим хоть частично за тот сокрушительный удар. который мы нанесли по экологии Вьетнама. Он смотрел на все совсем иначе. Мы уже заплатили, сказал он, положили пятьдесят тысяч американцев, наших собственных сыновей. И спросил нас, согласны ли мы с Сьюзен. Полностью, ответили мы.
А вы ведь не похожи на хиппи. Он засмеялся. И тут выражение его лица изменилось. Я умею читать по лицам здешних жителей, и я решила, что он думает: Вот оно, приключение. Он нащупал нерв того, что некогда было контркультурой — в трех левацки настроенных дамочках. Поэтому в лице просматривалось что-то приятное. Но все равно взгляд был хитрый — так глядят мужья из пригорода, оказавшиеся в Нью-Йорке.
Я бы с удовольствием встретился с вами снова, сказал он Сьюзен.
Да? Ну, приходите послезавтра на ужин. Дома будут только двое из моих детей. Надо же вам хоть раз нормально поесть в Нью-Йорке.
Двое детей? Он задумался. Спасибо, сказал он. Приду непременно.
Энн буркнула: Она несносна. Опять за старое.
Да с Сьюзен все в порядке, сказала я. Она в своем репертуаре. Это даже хорошо.
Нам еще долго ехать, сказала Энн.
И тут мы въехали в туннель перед Центральным вокзалом.
Мы очень сердиты, объясняла Сьюзен своему новому знакомцу. Мы злимся на нашу подругу Селену за то, что она умирает. А все потому, что мы хотим, чтобы она была с нами, когда будем умирать мы. Нам всем нужна мать, настоящая или та, кто ее заменит, которая бы поправила напоследок подушку, и мы очень рассчитывали, что этим человеком будет она.
Я понимаю, о чем вы, сказал он. Вы хотите, чтобы кто-то был рядом. Чтобы кто-то вокруг вас хлопотал.
Примерно так. Правда, Фейт?
Я всегда с заминкой переключаюсь, когда она обращается ко мне так, как принято при посторонних. Я согласилась: Да.
Поезд резко затормозил — старое со скрежетом притиралось к новому.
Правда. Неправда. Кому до этого дело? — сказала Энн. Не нужно было ей умирать. Она действительно все испортила.
Ох, Энни, сказала я.
Заткнитесь, ладно? Обе заткнитесь, сказала Энн и чуть не переломала нам ноги, так резко она вскочила и вышла из вагона.
Тогда Сьюзен, как гостеприимная жительница Нью-Йорка, стала рассказывать этому мужчине про все наши неприятности — про то, какой ошибкой было строительство Всемирного торгового центра, про автостраду Вестуэй, про то, как рушится Южный Бронкс, про беспорядки в Уильямсберге. Она поехала с ним вместе вверх по эскалатору, продолжая беседу, которая могла перейти в дружбу на вечер и, возможно, в счастливую ночь.
Дома Энтони, мой младший сын, сказал: Привет! Только что звонил Ричард. Он в Париже. Вынужден был звонить за наш счет.
За наш счет? Из Парижа?
Он заметил, какая я расстроенная, заварил мне травяного чая — из тех, что его приятели пьют, чтобы обуздывать свою буйную натуру. Он искренне хочет, чтобы мои и так неплохое здоровье и психика стали еще лучше. Его друзья дали мне книжку, в которой написано, что человек, если будет питаться правильно, сможет жить вечно. Он хочет, чтобы я попробовала. А еще он убежден, что человечеству, красивому и умному, придет конец на его веку.
Около половины двенадцатого он отправился наслаждаться ночной жизнью — так, как это видится восемнадцатилетним.
В три часа ночи он застал меня за мытьем полов и мелким ремонтом.
Еще чайку, мам? — спросил он. Сел посидеть со мной. Фейт, я понимаю, ты чувствуешь себя ужасно. Но как так получилось, что Селена ничего не знала про Эбби?
Энтони, да я и про тебя ни черта не знаю.
Да ладно, это же и слепому было видно. Я был совсем маленький и то понимал. Клянусь, мам.
Слушай, Тонто. В принципе с Эбби ничего плохого не было. Ей-ей. Ты просто еще не понимаешь, как время может подействовать на человека.
Ну вот, началось, какая добренькая — все так распрекрасно-классно-отлично-восхитительно. Ты еще скажи, что все люди такие славные, и мир такой замечательный, и никакой «Юнион карбид»[47] его не взорвет.
Я никогда ни на что такое не надеялась. И почему после такого грустного дня Тонто в три часа ночи доставал меня бедствиями вселенского масштаба?
На следующий день вечером позвонил из Северной Каролины Макс. Как Селена? — спросил он. Я прилечу, сказал он. У меня рано утром встреча, а потом я отменяю все и лечу.
В семь утра позвонила Энни. Я едва успела зубы почистить. Тяжко это было, сказала она. Всё вместе. Я не про Селену. Я про всех нас. В поезде. Вы мне показались какими-то ненастоящими.
Ненастоящими? А что настоящее? Слушай, может, зайдешь позавтракать? Мне уходить в десятом часу. У меня свежий ржаной хлеб есть.
Нет, сказала она. О Г-споди, нет! Нет!
Помню глаза Энн и шляпку, которая была на ней в тот день. когда мы впервые встретились. Наши дети с воем вылезли на еще нетвердых ножках из песочницы. Мы подхватили их на руки. И, глядя поверх присыпанных песком головок, улыбнулись друг другу. Думаю, тогда и закрепилась связь, никак не менее значимая, чем клятвы, что связали нас с мужьями, с которыми мы уже расстались. Взгляд назад — а его многие недооценивают, — пожалуй, не менее важен, чем предвидение, поскольку он опирается на некоторые факты.
Тем временем мир Энтони — несчастный, суженный, беззащитный — все крутится и крутится. Жизнь и смерть прикреплены к его поверхности, там, где он не такой жесткий.
Он правильно сделал, что обратил мое внимание на страдания и опасности в этом мире. Он правильно сделал, что стал теребить мою совесть, зная, что я чувствую себя за все в ответе. Но я правильно сделала, что сочинила для друзей и наших детей этот отчет про смерть и про отношения, которые мы поддерживаем всю жизнь.
Рути и Эди
Однажды в Бронксе сидели на крыльце две девчушки, звали их Рути и Эди. Они разговаривали о том, какие они, мальчишки. И поэтому старательно натягивали юбки на коленки. Шайка мальчишек, живших через улицу, каждую субботу днем не менее получаса носилась за девчонками, задирая им юбки. Им нужно было разглядеть, какого у них цвета трусики, чтобы потом орать у кондитерской: У Эди розовые трусики!
Рути сказала: ей все равно нравится играть с этими мальчишками. С ними интереснее. Эди сказала, что терпеть не может с ними играть. Они дерутся и задирают юбки. Рути согласилась. Плохо, что они так делают. Но, сказала она, они так здорово носятся по кварталу, бегают наперегонки, играют на углу в войнушку. Эди сказала, и не так уж это и здорово.
Рути сказала: А еще, Эди, была бы ты мальчиком, могла бы стать солдатом.
И что? Что в этом такого хорошего?
Ну, тогда можно защищать свою страну.
Эди сказала: А я не хочу.
Как? Эди! Рути любила читать, и больше всего ей нравилось читать про всяких смельчаков — например, про Роланда[48], как он трубил в рог в Ронсевальском лесу. Ее отец тоже когда-то был смельчаком, и это часто обсуждалось за ужином. Иногда он и сам скромно признавался: Да, я, пожалуй, был тогда смелым парнем. И твоя мама тоже, добавлял он. И тогда мать Рути ставила перед ним крутое яйцо — так, чтобы он мог его разглядеть. Читая про Роланда, Рути поняла: надо быть смелым, чтобы твоя родина не погибла. Она чуть не заплакала от жалости, когда подумала про Эди и Соединенные Штаты Америки.
Ты что, не хочешь? — спросила она.
Нет.
Ну почему, Эди, как так?
Не хочется, и все.
Почему Эди? Как это так?
Стоит мне что сделать не по-твоему, ты давай вопить. А я вовсе не обязана говорить то, что ты хочешь. Я что хочу, то и говорю.
Но ведь если ты любишь свою страну, значит, ты готова ее защищать. Как это — не хочется? Пусть тебя даже убьют — все равно оно того стоит.
Эди сказала: Я не хочу никуда без мамы.
Без мамы? Ты что, маленькая? Без мамы!
Эди туго натянула юбку на колени. Я не могу, когда я долго ее не вижу. Вот как когда она уезжала в Спрингфилд к дяде. Мне так не нравится.
Ничего себе! — сказала Рути. Ничего себе! Маменькина дочка! Она встала. Ей хотелось вообще уйти. Спрыгнуть с верхней ступеньки, побежать на угол, подраться с кем-нибудь. Она сказала: Знаешь что, Эди, это мое крыльцо.
Эди не сдвинулась с места. Грустно сидела, упершись подбородком в колени. Она тоже любила читать, но ей нравились «Близнецы Бобси»[49] или «Хани Банч на море»[50]. Ей нравились истории про счастливые семьи. И у себя в трехкомнатной квартире на четвертом этаже она пыталась играть в такую же счастливую семью. Иногда она называла отца папой, а иногда говорила «отец», что его крайне удивляло. Кто-кто? — спрашивал он.
Мне пора домой, сказала она. Должен прийти мой кузен Альфред. Она посмотрела, не перестала ли Рути злиться. И тут увидела собаку. Рути, сказала она, и вскочила. Там собака. Рути обернулась. Там действительно была собака — она уже прошла три четверти квартала и сейчас трусила от кондитерской к бакалее. Обычная собака средних размеров. Но она направлялась в их сторону. Не останавливалась обнюхать бордюр или пописать у крыльца. Она просто бежала прямо посреди тротуара.
Рути смотрела на нее. Сердце у нее заколотилось и готово было выскочить из груди. Она быстро подумала: Ой, собака же зубастая! Здоровенная, лохматая, незнакомая. Откуда знать, что у нее на уме? Собака — зверь. С собакой можно поговорить, только вот она с тобой не поговорит. Скажешь собаке: СТОЙ! — а она пойдет себе дальше. Если обозлится и укусит, можно заразиться бешенством. Умирать будешь месяца полтора, и умрешь в страшной агонии. Внутренности у тебя станут как каменные, начнется столбняк. А когда тебя найдут — рот у тебя будет разинут: ты будешь вопить перед смертью да так и сдохнешь.
Рути сказала: я немедленно ухожу. Она развернулась — как будто издали ей кто-то управлял с пульта. Открыла дверь в подъезд, и вот она в безопасности. Одной рукой она нажала на звонок в квартиру. А другой закрыла дверь. Она привалилась к стеклянной двери всем телом, и тут в дверь заколошматила Эди. Пусти меня, Рути, пусти, пожалуйста! Ру-уути!
Не могу. Эди, пойми, я просто не могу.
Эди в ужасе скосила глаза на собаку. Она уже почти тут. Ой, Рути, ну пожалуйста!
Нет! Нет! — сказала Рути.
Собака остановилась прямо у крыльца, где кричала и стучала Эди. У Эди замерло сердце. Но собака, задумавшись на мгновение, проследовала дальше. Она прошла мимо. Так же размеренно.
Когда пришла старшая сестра Рути звать ее обедать, обе девочки рыдали. Они сидели, растрепанные, в обнимку. Вы обе психические, сказала она. На мамином месте я бы запретила вам играть вместе. Это я серьезно.
Много лет спустя, на Манхэттене, Рути отмечала свое пятидесятилетие. Она пригласила трех подруг. Они сидели за круглым кухонным столом и ждали ее. Она напекла несколько пирогов, чтобы день рождения можно было отмечать на кухне в течение всего дня — вне зависимости от того, когда и сколько придет гостей, и без особых хлопот. То одна, то другая подруга говорили: Ради Б-га, сядь ты наконец! Но она посреди фразы — кого-то из гостей или даже своей — вдруг вскакивала с озабоченным видом и то мыла какую-то утварь, то сметала крошки с кухонной тумбы.
Среди женщин за столом была Эди. Она аккуратными стежками вшивала новую молнию в старое платье. Она сказала: Рути, не было такого. Мы обе постоянно бегали туда-сюда.
Нет, сказала Рут. Ты ни за что не оставила бы меня у закрытой двери. Ты, конечно, была жуткой плаксой, радость моя, но ты ни за что не захлопнула бы передо мной дверь. Да ты посмотри на себя! Посмотри на свою жизнь!
Эди оглядела себя — так делает любой, когда ему так велят. Увидела пухлую, невысокую, темноволосую женщину, похожую на симпатичную учительницу истории, которая говорит классу: история — удивительный предмет. Она рассказывает нам, откуда мы взялись, кто мы такие. Вот, к примеру, ты, Хуан, откуда? Откуда родом твои дедушки с бабушками?
Вы знаете, мисс Сейден. Пуэрто-Рико. Что ли вы не знаете? — ответил Хуан. Эди подумала — с кем ему говорить?
Б-га ради, у нас день рождения или что? — сказала Энн. Она сидела и поглаживала два ящичка и проектор, стоявшие у ее стула. Она что, надумала слайды показывать? Нет, это уже предотвратила Фейт, пару раз посмотрев на часы и сказав: У меня нет на это времени, сегодня вечером Джек придет. Рут тогда тоже посмотрела на часы. Энн, может, на следующей неделе? Энн сказала: Ладно, хорошо. Только вот что, Рути, хватит себя грызть. Я знаю много чего хорошего, что ты сделала. Была бы ты в самом деле такой гадиной, неужто я написала бы в завещании, что в случае чего воспитывать своих детей доверяю тебе и Джо?
Тут ты точно ошиблась. Я и своих-то воспитать не смогла.
Рути, да будет тебе, нормально они воспитаны. И вообще, как ты можешь говорить такие жуткие вещи? — сказала Эди. У тебя замечательные, умные, красивые девочки. Эди знала, о чем говорит: она каждую держала на руках на третий-четвертый день после рождения. Естественно, она перешла в разряд тех друзей, которых называют тетями.
Ты права. Наверное, по поводу Сары я уже могу не волноваться.
Почему? Потому что она замужем и с ребенком? — спросила Фейт. Так ты оскорбляешь Эди.
Да нет, все нормально, сказала Эди.
А вот о Рейчел я действительно беспокоюсь. И ничего не могу с собой поделать. Я никогда даже не знаю, где она. Вчера вечером должна была прийти. Обычно она хотя бы звонит. И куда она подевалась?
Не иначе как ее забрали участок за дурацкую сидячую забастовку или еще что, сказала Энн. Да ее выпустят с минуты на минуту. Для меня загадка, почему она считает, что в их протестах есть толк. Ты сама ее такой воспитала, а теперь удивляешься. Кроме того, мне осточертело говорить о детках, сказала Энн. Я объехала половину почти что социалистических стран, и хоть бы кто вопрос задал. А какие я события видела из самых что ни на есть важных! — выкрикнула она.
Я правда хочу услышать обо всем, сказала Рут. Но тут же передумала. Нет, пожалуй, не обо всем. Ты просто расскажи про каждую страну, где ты побывала, одну хорошую вещь и одну плохую. У нас всего пара часов. (Было четыре. В шесть в дверях появятся Сара с Томасом, а с ними — Летти, первая внучка. Летти наверняка решит, что это ее день рождения. Кто-нибудь обязательно скажет: Какие кудри! Все будут восхищаться ее новыми туфельками и ее новой фразой: Помнись, а? Потому что очень долго это было просто существо, которое пило молоко и глазело во все стороны. Но однажды, пытаясь погрузиться в дневной сон, она вдруг села и сказала: Баба, я азбила твою часку. Помнись, а? Так запросто придумывается прошлое длиною в жизнь, которое, как мы знаем, уплотняет настоящее и дает советы будущему.) Так что, Энн, давай по паре фраз про каждую страну.
Да ты что, так не получится серьезного разговора.
Энн, это же день рождения, ты сама сказала.
Ну, тогда хотя бы смени выражение лица.
Ой! — Рут коснулась рта, уголков рта. — Ты права. День рождения! — сказала она.
Ну, тогда поехали, сказала Энн. И сказала по две хорошие вещи и одной плохой о Чили (одна из первых поездок), Родезии, Советском Союзе и Португалии.
Ты забыла про Китай. Почему ты не рассказываешь про нашу поездку в Китай?
Не хочу, Рути, ты же будешь опровергать каждое мое слово.
Эди, старая подруга, начала чистить симпатичный, в веснушках банан, который присмотрела, пока Энн рассказывала. Дело в том, Рут, что ты никогда не говоришь просто «да». Я тебе сколько раз объясняла, это я могла бы захлопнуть перед тобой дверь, но это был твой дом, поэтому я замешкалась.
Чувство собственности, сказала Энн. Даже у бедных оно возникает в детстве.
Кто был бедный? — сказала Эди. Просто была Депрессия.
Два вопроса! Фейт решила, что она и так терпеливо слушала слишком долго. Мне нравится эта история, но я ее уже слышала. Всякий раз, Рути, когда ты в мерехлюндии. Что, я не права?
А я не слышала, сказала Энн. Как это так вышло, Рути? И вообще, сядь, посиди наконец с нами.
Второй вопрос: А как насчет нашего города? Что-то я устала от этих историй про дальние страны. Вы посмотрите на этот город, он похож на свалку токсичных отходов. Разруха как в войну. Девять миллионов человек.
Это верно, сказала Эди, только, Фейти, здесь все безнадежно. Сверху донизу — и улицы, и эти детки, всё как со свалки, всё. «Свалка» — точное слово. И она заплакала.
Фейт поняла, что зря заговорила в присутствии Эди о городе. Стоило сказать Эди «город» или даже нейтральное прилагательное «муниципальный», у нее перед глазами возникали те из учеников, которые обычно сидят на задних партах и отказываются отвечать, когда их вызывают к доске. Так что Фейт сказала: Хорошо, сменим тему. Что вы, дамы, думаете по поводу коллегий присяжных, которые собирают то тут, то там?
То тут, то там? — повторила Эди. Ой, Фейт, не бери в голову, они просто отрабатывают методику. Знаете, у вас троих такое негативное отношение к жизни. Меня просто тошнит. Ни к чему хорошему это не приведет. А коллегии присяжных — это все пройдет.
Эди, мне иногда кажется, ты словно в полусне. Ты слышала про ту женщину из Нью-Хейвена, которую вызвали? Я знаю ее лично. Она вообще отказывалась отвечать. И оказалась за решеткой. Они не шутят.
Я бы тоже рта не раскрыла, сказала Энн. Ни за что. Она закрыла рот на замок именно там и тогда.
Энн, я тебе верю. Но иногда, сказала Рут, я думаю: а вот если бы я оказалась в Аргентине и они забрали бы моего ребенка? Г-споди, если бы они тронули нашу Сару или Летти, я бы, наверное, что-нибудь все-таки сказала.
Ой, Рут, ты пару раз отлично выступила, сказала Фейт.
Да, сказала Энн, честно говоря, мы в тот день все отлично выступили, мы сидели около призывной комиссии, прямо рядом с лошадьми — Эди, ты была тогда с нами? А потом эти чертовы лошади сдали назад и полицейские стали лупить людей — по голове, по спине, помните? Я, Рути, тогда наблюдала за тобой. Ты вдруг стала носиться туда-сюда между этими чудовищами. Тебя могли затоптать насмерть. А ты вцепилась капитану прямо в золотые пуговицы и как заорешь: Сволочь! Убирай свою проклятую кавалерию! И все трясла его и трясла.
Он дал им приказ, сказала Рут. Она поставила на стол один из праздничных пирогов — с яблоками и сливами. Я его видела. Это он за все отвечал. Я видела всю эту мерзкую операцию. Я бросилась бежать — от лошадей, но обернулась, потому что я должна была быть в первых рядах, и тут увидела, как он отдает приказы. Ох я и разозлилась!
Энн улыбнулась. Злость, сказала она, это здорово.
Ты так думаешь? — спросила Рут. Правда?
Не заводись, сказала Энн.
Рут зажгла свечи. Энн, давай задуем эти свечи все вместе. И загадаем желание. У меня уже дыхания не хватает.
Но пыла в тебе еще достаточно, сказала Эди. И крепко ее поцеловала. Рути, что ты загадала? — спросила она.
Да так, одно желание, сказала Рут. Короче, я загадала, чтобы этот мир был всегда. Этот мир, этот мир, тихо повторила Рут.
И я, я загадала то же самое. Энн подошла к стулу, взгромоздилась на него, приговаривая: ой, спина, ой, колено. А потом сказала: Давайте и дальше, пусть преодолевая страх, яростно биться за спасение мира.
Браво, тихо сказала Эди.
Погодите-ка, сказала Фейт…
Энн сказала, ох, ты… ты…
Но было уже шесть часов, и в дверь позвонили. На пороге стояли Сара и Том, а между ними Летти, она возбужденно прыгала и вертелась, то пряталась за длинную юбку матери, то хватала за ногу отца. Едва дверь открылась, Летти кинулась в квартиру и обхватила Рут за колени. Бабуска, я буду спать у тебя.
Знаю, радость моя, знаю.
Бабуска, я спала в твоей кроватке, помнись, а?
Конечно помню, радость моя. Мы проснулись часов в пять, было еще темно, я посмотрела на тебя, ты посмотрела на меня, и мы обе рассмеялись — и ты смеялась, и я.
Помню, да, бабуска. Летти гордо и застенчиво взглянула на родителей. Она все еще радовалась тому, что узнала слово «помнить», которым можно было назвать столько картинок у нее в голове.
А потом мы снова заснули, сказала Рут и присела на корточки, чтобы поцеловать Лети в щечку.
Где моя тетя Рейчел? — спросила Летти, шаря глазами по лесу незнакомых ног, собравшихся в коридоре.
Не знаю.
Она должна быть здесь, сказала Летти. Мамочка, ты обещала. Она правда должна.
Да, сказала Рут, притянула к себе Летти, обняла ее, один раз, другой. Летти, сказала она как могла беззаботно. Она должна быть здесь. Только вот где же она? Она действительно должна быть.
Летти стала вырываться из объятий Рут. Мамочка, крикнула она, бабуска меня затискала. Но Рут казалось, что нужно прижать девочку еще крепче, потому что, хоть этого никто больше не замечал, но Летти, такой же нежной и розовощекой как всегда, непременно станет тесно в новехоньком гамаке, сплетенном из творящих мир слов, и она непременно вылетит на жесткий пол сотворенного человеком времени.
Слушатель
Я пытаюсь обуздать свой индивидуализм, который пестовала столько лет. Он был моим гимном, гимном моего мира, но грядут тяжелые времена, и, возможно, он будет мне помехой. Поэтому, когда Джек за ужином спросил: И как же ты сегодня проводила свой годичный отпуск? — я решила представить отчет о проведенном дне, ведь если я начну вспоминать посетившие меня умные мысли, голова распухнет.
Я спросила: Начать с начала?
Да, ответил он. Люблю начала.
Как все мужчины, ответила я. Неизвестно, сумеют ли они от этого избавиться. Сотни тысяч слов понаписали — и по велению души, и на заказ. И все равно неизвестно.
Знаешь, сказал он, я и середины люблю.
Да уж я знаю. Это из-за возраста или потому, что газетные статьи стали длиннее? — спросила я.
Не знаю, ответил он. Я часто об этом думаю, и мне кажется, что мой отец — он был приличный человек, типичный «с девяти до пяти», так вот, по-моему, он только начал ценить середину, как моя мать сказала: Ну все, Уилли, хватит. Прощай. Следи, чтобы дети одевались потеплее, а он (то есть я) пусть хотя бы школу закончит. А потом поцеловала его, поцеловала нас — детей. Сказала: Позвоню на следующей неделе, и с тех пор от нее ни слуху ни духу. Интересно, где она?
Эту историю я слышала раз тридцать, но до сих пор мне ее слышать тяжело. Вообще-то Джек часто рассказывает ее, когда я делаю что-нибудь наперекор ему — чтобы меня устыдить. Иногда я начинаю плакать. Иногда немедленно варю суп. Как-то раз я решила погладить его нижнее белье. Я слышала, что так делают, только не могла найти провод от утюга. Я уже много лет не глажу благодаря знаменитым американским ученым, которые в одной пробирке преподносят нам одежду, не требующую глажки, а в другой — нервно-паралитический газ. И левая пробирка не ведает, что творит правая.
Отлично знает, говорит Джек.
Поэтому я предпочитаю продолжить свой рассказ. Или даже начать его с начала. Джек спросил: Как же ты проводила сегодня свой годичный отпуск? Я ответила: Дорогой, поздним утром я вышла из квартиры. На коврике у квартиры 1А лежала газета «Таймс». Я увидела, что она черным-черна от историй про землетрясения, войны и убийства обычных граждан. Было совершенно ясно, что смерть преуспела везде, но только — это я поняла, выйдя из подъезда, — не в нашем квартале. Здесь царила весна — и потому, что пришло ее время, и потому, что у нас в квартале своя организация по озеленению улиц, и она обрамила дорогу платанами, снабдила нас рябиной, двумя гинкго и насадила там и сям (поскольку мы — часть целого) ясеней — спасителей города.
И я сказала себе: Что за денек! Надо заглянуть в магазин, купить что-нибудь из гастрономии. Именно так я и подумала. Пойди я в магазин, не думая, слово «гастрономия» ни за что не пришло бы мне в голову. Мелькали бы отдельные слова: голодный ужин вечер Джек овощи сыр магазин прогулка улица.
Но мне нравится этот язык — и зерна, и шелуха, нравится, что иностранных генов в нем все больше, и поскольку мне никогда не доводилось произнести слово «гастрономия» вслух, было приятно сделать это хотя бы мысленно.
В бакалее я встретила старинного друга, который жил ровно так, как и жил с самого начала, — был авангардистом, но даже без намека на эгоизм. В былые времена он устраивал перформансы в духе революционного театра и никогда не говорил о людях плохо. А большинство художников говорят, потому что у них мало зрителей, вот они на зрителей и злятся — за то, что их не становится больше.
Да как же они могут помочь? — часто спрашиваю я. А что, у них языка нет? — сварливо отвечают чуть не все художники.
Сначала мы с моим другом поговорили о «салатном бойкоте»[51]. Это старая история. Я рассказала другу (его зовут Джим) о «бойкоте шелковых чулок» — его объявили как раз в то время, когда японцы разорили Маньчжурию, тогда же закрыли линию надземки на Шестой авеню, металл пошел в японские печи[52], а через несколько лет вернулся — практически на то же место — в виде шрапнели, изуродовавшей многих ньюйоркцев моего поколения.
Читать бесплатно другие книги:
