Живые тени ваянг Странник Стеллa
Буди замолчал. Он сидел на диванчике, словно скульптура, без движения, и даже не моргал. На этот раз тишину никто не нарушил, и через пару минут гость закончил свой рассказ:
— Но автобус каким-то чудом не улетел в бездну, а зацепился за выступ и перевернулся на небольшом плато. Поэтому почти все дети спаслись. Они выползли через разбитое стекло. Не успел только один мальчик и двое взрослых — учительница и мой отец. Они и выталкивали из салона детей… Потом автобус взорвался…
Слышно было, как капает вода на кухне. Кто-то неплотно закрутил кран. Потом Катя сказала:
— Что-то здесь не так…
— Я знаю, — ответил Буди. — Мы с мамой тоже думали об этом: почему все мужчины в нашем роду умирают не своей смертью и… до рождения своего сына? Мне сейчас тридцать два года, но я пока не женился, боюсь, что с моим сыном может случиться трагедия… Только ведь сначала она должна произойти со мной…
— Ну, а я-то при чем? — вставила реплику Катя. — А может, я ведьма, или наоборот, добрая волшебница? Не понимаю…
Буди устало посмотрел на нее:
— Катя, тебе не обязательно принимать решение немедленно. Ты можешь хорошо подумать, скажем, до завтра… Тем более что сейчас уже два часа ночи…
— Хорошо. Давайте отложим разговор…
Наконец-то в ее голосе появились нотки благодарности! Буди почувствовал их, и по телу пробежала теплая волна, как от случайного прикосновения желанной женщины.
До утра не произошло никаких событий. Видимо, эти сутки больше их уже не вмещали. А утром Георгий Дмитриевич, Катя и Буди сидели за тем же столом и завтракали.
— Хотелось бы продолжить разговор. Но, как всегда, в самый интересный момент — лекции. Дождетесь меня?
Глава семьи торопливо жевал бутерброд — завтрак сегодня никто не готовил, и отхлебывал горячий кофе. Серьезное выражение лица, а главное — галстук под цвет строгого костюма, говорили о том, что их хозяин мысленно уже в своем Гуманитарном университете профсоюзов, и не меньше, чем на факультете культуры…
Катя и Буди переглянулись. Вообще-то она уже открывала рот, чтобы задать щекотливый вопрос гостю…
— Конечно, папа! Без тебя решений не принимаем!
— У меня не так много времени, — Буди, закончив завтрак, промокнул салфеткой губы, — не больше двух-трех дней. Но если у нас весь день свободен, то, может, Катя покажет мне город? Навряд ли приеду сюда еще…
— Хорошо. А куда ты хотел бы сходить?
— В Эрмитаж. Я хочу посмотреть картину Рембрандта…
— А-а-а, «Возвращение блудного сына»?
По ее лицу пробежала тень разочарования. Но не потому, что ждала более интересное предложение от гостя издалека. Катя вспомнила Амстердам, а точнее, последние минуты перед отлетом. Как она тогда разозлилась на этого выскочку-профессора с его словечком «должен»!
— Я пошел! — Георгий Дмитриевич чмокнул дочь в щечку, махнул рукой Буди и хлопнул входной дверью.
— Н-да-а, — издал звук не то вопроса, не то удивления, Буди. Он не мог, да и не пытался скрыть волнение, которое охватило его, когда щелкнул замок.
«Неужели так реагирует на то, что остались вдвоем?» — подумала Катя. И тут же поймала себя на том, что совсем немного, но привязалась к Буди. Скажем, как к другу. Конечно, не к самому близкому, а к тому, с кем можно поболтать о том-о сем, а иногда и пооткровенничать.
Эрмитаж она полюбила еще в детстве. Однажды они пришли вчетвером: мама, папа, Валек и она. Мама, необычайно нарядная и веселая, шутила и даже смеялась. Но когда подошла к этому полотну, мгновенно помрачнела, замкнулась. Она была очень впечатлительной, особенно если стоял вопрос «отцы и дети», как в «Возвращении блудного сына». Мама всегда жалела тех, кто был обижен, кто недополучил тепла и ласки, и не важно, были ли это старшие или младшие… Мама…
Они стояли возле величайшего полотна выдающегося художника и молчали. Каждый думал о своем — наболевшем или сокровенном. Наконец, Буди произнес почти шепотом:
— Катя, здесь нужно побыть как можно дольше. Чем больше смотришь, тем больше видишь…
— Ты тоже так думаешь?
Она как раз разглядывала мелкие детали, которые не сразу бросаются в глаза. Ведь поначалу глаз выхватывает более крупные предметы, и только потом… Блудный сын вернулся после длительного и нелегкого путешествия. Возможно, он промотал все состояние, скорее всего, даже нищенствовал. Об этом говорят его бритая, как у каторжника, голова, пообтрепавшееся платье, износившиеся туфли, одна из которых так расхлябалась, что упала. Отец же нежно обнимает его, прощая. Справа — старший сын, видно, как ревностно относится он к возвращению брата. Сейчас он не может открыто выразить свои чувства, потому что побаивается отца, как бы не впасть в немилость, да и свидетели здесь… Конечно же, эти герои — главные. Но если приглядеться, то на темном фоне, видимо, так и задумал мастер, можно увидеть других людей, героев второго плана, но ведь без них не будет полного раскрытия темы.
— Буди, ты видишь женщину? Вверху, вон там, левее. Как думаешь, кто она?
— Может, служанка? Хотя… Скорее всего, это аллегория… И связана она с любовью, если виден медальон в виде красного сердечка. А если это — мать блудного сына?
— Нет, Буди, откуда здесь мать? Хотя… А вон там — видишь?
— В дорожном плаще с посохом?
— Да.
— Думаю, это тоже странник, и он понимает блудного сына. Посмотри, выражение его лица совсем не агрессивное, даже сочувствующее. А может быть, это тоже аллегория? Например, изображение отцовской любви, или же — изображение отца, который тоже когда-то странствовал… Слушай, Катя, а тебе не кажется, что он так похож на Рембрандта? Может, это его автопортрет?
— Ну да, будет он на религиозном полотне писать себя?
— А почему бы и нет? Может, он хочет подчеркнуть свою странствующую натуру? Свою любовь к свободе?
— Ну, ты и вообразил… Сейчас увидишь на картине революционные мотивы…
— Не увижу. Я уже приметил флейтиста, так что здесь будет веселье по поводу возвращения блудного сына, а не революция…
Буди с интересом смотрел и на другие полотна, однако именно «Возвращение блудного сына» особенно сильно притягивало его взгляд. Заметила Катя и еще одну особенность в поведении своего гостя: почему он так внимательно разглядывал не только картины, но и интерьер Эрмитажа? То запрокидывал голову, чтобы увидеть потолки с его неповторимой отделкой, то чуть ли не врастал в мозаичный пол, рассматривая его узоры. На одной из лестниц так низко наклонился, что поскользнулся и едва не упал.
— Буди, ты что?
— Мне здесь нравится, — ответил он. — Может такое быть?
Катя пожала плечами. Кто его знает, а вдруг там, на его родине, нет таких дворцов? Жалко, что ли? Да пусть любуется!
Они прогулялись по Адмиралтейской набережной, где молча постояли возле памятника Петру Первому. Молодой Петр топором вырубал деталь лодки. Очень даже оригинально: царь с совершенно не царским орудием. Хотя… может быть, в те времена вот такими топорами и головы отрубали? И даже — цари! Потом Буди прочитал вслух надпись: «Этот памятник подарен городу Санкт-Петербургу Королевством Нидерланды. Открыт 7 сентября 1996 г. Его Королевским Высочеством Принцем Оранским».
— Это он там, в Голландии, учился корабли строить, — подсказала Катя, заметив недоумение на лице Буди. — Папа пишет диссертацию о Петровской эпохе, он бы рассказал подробнее…
Подул резкий ветер. Снега было мало, но порывы ветра обжигали лицо, будто кололи маленькими иголочками. Буди поежился, видимо, не любил холодную погоду.
— Здесь рядом небольшое кафе, — проявила инициативу Катя. — Зайдем?
Они сделали заказ и сидели молча, опять думая каждый о своем, потом Буди не выдержал:
— Катя, я очень прошу серьезно отнестись к моему предложению…
— Вообще-то поездки не входят в мои планы, — сказала она, прислушиваясь к голосу разума. — Я ведь замуж собираюсь… Да и Новый год не за горами…
Но сердце подсказывало ей, что есть в этом предложении нечто. И это «нечто» она должна сделать, именно «должна».
— И все же…
Он хотел сказать что-то еще, но в этот момент принесли горячее. И Буди замолчал. А потом они молчали вместе, как два телефона, не подсоединенные к общей сети.
Когда они вернулись домой, Георгий Дмитриевич пришел почти следом. На удивление рано, и Катя обрадовалась этому больше обычного. Ей так не нравилась затянувшаяся с Буди пауза.
— Надо бы подкрепиться! Вы как?
Отец был в хорошем расположении духа, и это бросалось в глаза. «Неужели появились новости по поводу защиты?» — подумала Катя, но не стала первой заводить разговор.
— Да мы не голодные, только что из кафе…
— Ну, Катенька, чуть-чуть, за компанию, что же я, один буду сидеть за столом?
Ему явно не терпелось сообщить им о чем-то, это было так заметно. Наконец, торопливо разделавшись с тушеной курицей, глава семьи торжественно произнес:
— Приглашаю всех к себе! Негоже вести такие важные разговоры за обеденным столом!
Кабинет Георгия Дмитриевича занимал небольшую комнату с встроенными стеллажами, в обычные книжные шкафы столько книг бы и не поместилось. Они величественно поднимались до потолка, закрывая собой три стены, а не четыре, только потому, что на ней было окно. Катя и Буди сели на уютный диван, вплотную примыкавший к добротному, но не громоздкому, письменному столу, а Георгий Дмитриевич устроился в своем высоком кресле. По правую его руку был еще один небольшой стол, вроде приставки, на котором стоял предмет, казалось, совершенно не вписывающийся в интерьер кабинета культуролога: довольно солидный по размерам — больше метра в длину, макет корабля. Даже дилетанту в этом деле бросилось бы в глаза, что это не простой макет, а эксклюзивная модель, вырезанная из теплого дерева — ясеня или липы, и очень тщательно покрытая лаком. Но главное, макет имел множество мелких предметов — канаты, паруса, мебель в каютах, а также люки, двери, штурвал, как настоящий парусник.
Глава семьи поймал удивленный взгляд Буди и поспешил ответить на неуспевший прозвучать вопрос:
— Да, этот фрегат уникален. В нем более тысячи мелких деталей… Одних только пушек двадцать две! И все они выточены мастером на совесть… А знаешь, что это за вещица? — он сделал паузу, но не услышал ответа. — Копия фрегата «Петр и Павел»! Ровно в пятьсот раз меньше оригинала!
— Это как-то связано с именем Петра Первого? — Буди явно не разбирался в кораблестроении, но вот о царе российском знал кое-что. — А мы с Катей сегодня тоже его памятник видели… На Адмиралтейской…
— Да, связано… Правда, назван фрегат в честь святых Петра и Павла, а вот строил его Петр Великий… Не один, конечно, а когда обучался корабельному мастерству в Голландии. Я увлекаюсь этим вопросом, потому как пишу диссертацию… Н-да-а…
Сделав многозначительную паузу, он выдвинул ящик стола и достал красную папку. Надел очки и вслух прочитал:
— Я, нижеподписавшийся, Геррит Клас Поль[121], корабельный мастер при Амстердамской камере привилегированной Ост-Индской компании[122], свидетельствую и удостоверяю по истине, что Петр Михайлов (находящийся в свите великого московского посольства в числе тех, которые здесь, в Амстердаме, на Ост-Индской корабельной верфи с 30 августа 1697 г. по нижеуказанное число жили и под нашим руководством плотничали) во времена благородного здесь пребывания своего был прилежным и разумным плотником, также в связывании, заколачивании, сплачивании, поднимании, прилаживании, натягивании, плетении, конопачении, стругании, буравлении, распиловании, мощении и смолении поступал, как доброму и искусному плотнику надлежит, и помогал нам в строении фрегата «Петр и Павел», от первой закладки его, длиною в 100 футов[123] (от форштевня до ахтерштевня), почти до его окончания, и не только что под моим надзором корабельную архитектуру и черчение планов его благородие изучил основательно, но и уразумел эти предметы в такой степени, сколько мы сами их разумеем. Для подлинного удостоверения я подписал сие моею собственной рукой. Дано в Амстердаме, в нашем постоянном местопребывании на Ост-Индской верфи, 14 января в лето Господне 1698 г. Геррит Клас Поль, корабельный мастер привилегированной Ост-Индской компании в Амстердаме [124].
— А-а-а… — хотел переспросить Буди, на что Георгий Дмитриевич тут же и ответил:
— Он был там под именем Петра Михайлова. Ну не под царским же именем наниматься ему плотником? А у меня, кстати, есть интересная коллекция денег с изображением Петра Великого.
Он опять выдвинул безразмерный ящичек своего письменного стола и достал из него альбом нумизмата:
— Вот, полюбуйтесь. Это — новые, уже нашего времени. Монета в двадцать пять рублей, выпущенная Банком России «Денежное обращение» к трехсотлетию денежной реформы Петра Великого. В две тысячи четвертом году. Вот монета в пятьдесят рублей этого же банка, но уже из «Исторической серии», «Окно в Европу»… А эти двадцать пять рублей посвящены трехсотлетию Полтавской битвы…
— Папа! — Катя, отлично зная отца, почувствовала, что если он разгонится сейчас на своем любимом коньке, то трудно будет его остановить.
— Тогда старинные… Вот золотые рубли тысяча семьсот двадцатого, посмотрите, какой четкий профиль. И венок, венок по кругу монеты… А это — банкнота «Петенька» в пятьсот рублей. Выпуск в девятьсот двенадцатом. Ну, тут еще много у меня…
— А вы увлекаетесь коллекционированием? — поинтересовался Буди.
— Нет, эти монеты и так, кое-что по мелочам, остались от деда. А я уже потом немного дополнил коллекцию современными…
В дверь позвонили. Валек? Так рано он не приходит домой. Неужели… Стас? Катя испуганно взглянула на отца, словно извиняясь за то, что приходится прерывать интересный рассказ, и пошла открывать дверь.
Ее опасения подтвердились.
— Добрый вечер! — Стас радушно поздоровался, благо, всех присутствующих он прекрасно знал, а многих из них считал почти родными.
— Хорошие люди всегда к столу, а банкиры — к деньгам, — сострила Катя. — Присаживайся на диван, мы тут деньги рассматриваем. Давай уж закончим, а потом…
— Хорошо — хорошо, я… люблю деньги, — в унисон Катиной шутке произнес Стас и взял в руку одну из монет.
— А это у меня деньги допетровской эпохи, — продолжал рассказ Георгий Дмитриевич. — Очень походят на рыбью чешую, смотрите, какие… Оттого и прозвали их чешуйками. Правда, Петр Великий даже так их не называл: «старые вши» — и точка. Вот так-то!
— А почему, папа? Они что, заразными были?
— Ну, ты и сказала… Конечно нет! Это он так высказывал свое пренебрежение к ним. А то, что «чешуйки», так это они действительно были очень некрасивыми — неровные, какие-то волнистые… В те времена делали деньги так: серебряную проволоку резали примерно на равные кусочки, плющили, после чего вручную, с помощью молотка и штемпелей с негативным изображением на круглом торце набивали надпись. Из-за того, что заготовки были кривыми, не все надписи и попадали на монеты, часть изображения вообще не помещалась.
— А это рубли?
Катя держала «чешуйку» в руках.
— Да. Впервые рубль стал монетой при Алексее Михайловиче. Но тогда еще монетный двор не был приспособлен для новой работы и поэтому или делали «чешуйки», или же чеканили рубль на талерах — крупных круглых европейских монетах.
— А как это? Там же есть другое изображение! — Катя оторвала взгляд от «чешуйки» и с недоумением посмотрела на отца.
— Очень просто! Этот орнамент сбивали, как и все надписи, а чеканили свои. Работа, конечно же, очень трудоемкая, нужны специальные молотовые снаряды, и они быстро выходили из строя… Вот поэтому-то и недолог был рублевый период, где-то не больше года… А действительное воплощение слова «рубль» в металле произошло только через полвека…
— А сейчас мы и не задумываемся об этом. Рубли очень удобны для расчета. — Катя положила «чешуйку» на стол и мельком взглянула на Стаса. «Эх, не вовремя он сегодня! — промелькнула в голове мысль. — Ладно, придется откровенно признаться…»
— А ведь и не всегда они были удобными! — Георгий Дмитриевич не ожидал, что Катя поддержит его рассказ, ведь только что она пыталась его прервать. — Причем, во всех странах по-разному. В одних монеты равнялись одной трети или одной двадцать четвертой части крупной денежной единицы, в других — одной триста шестидесятой… А встречались случаи, когда крупный номинал соответствовал шестидесяти мелким, или четырем мелким…
— И царь Петр Великий первым создал десятичный принцип денежного счета… — включился в разговор Стас. — А вскоре и национальный конгресс США утвердил доллар и цент, потом — французы…
— Ну, а англичане — только в тысяча девятьсот семьдесят первом году, до этого у них фунт стерлингов равнялся двадцати шиллингам или двухсот сорока пенсам… Теперь — только ста пенсам. Они у нас научились, а ты теперь будешь у них учиться…
И Георгий Дмитриевич с вызовом посмотрел на Стаса. Мол, ну и что с того, что надумал стажироваться? Знаешь ведь, что и учиться-то у них особенно нечему…
— А я немного далек от финансовой сферы, — подал голос Буди.
— Поэтому меня интересует, а где зафиксирован тот факт, что Россия первой в мире избавилась от кошмарного счета?
— Кроме воспоминаний современников есть очень известная книга датчанина Петера ван Хавена «Путешествие в Россию»…
— Катин отец понимал недоверие гостя к такой смелой информации. — Она вышла чуть позже, к середине восемнадцатого века, и была переведена на несколько европейских языков. Оказывается, молодой путешественник интересовался и математикой, поэтому обратил внимание на то, что в основе русского денежного счета лежит десятичный принцип. И он утверждал, что и другие страны… рано или поздно, но тоже последуют этому правилу…
Стас хотел что-то добавить, он любил «блеснуть» при случае своими профессиональными знаниями, но Катя его опередила, обратившись в гостю издалека:
— Буди, а какие у тебя на родине деньги? Их тоже трудно считать?
— Нет, совсем не трудно! У индонезийской рупии вообще нет разменной монеты. Был когда-то сен, и равнялся он одной сотой рупии, но… инфляция… Так что сейчас только рупия. Правда, небольшим номиналом в виде монет, а от тысячи рупий — уже бумажными купюрами. Хочешь посмотреть? Вот, кстати, есть у меня… пятьсот рупий. — Он достал монету из бокового кармана бумажника. — Но это очень мало… Чтобы набрать один доллар, нужно где-то… восемнадцать таких монет.
Катя протянула ладонь, и Буди положил на нее довольно крупную, с российский старый «пятак», монету.
— О, какая легкая… Она из алюминия? А это что на аверсе? Ваш герб? — Катя напряглась и начала внимательно его разглядывать, изменившись при этом в лице.
— Странная птица, я же ее видела…
— Это, вообще-то, не простая птица, а мифическая, скорее, даже божественное существо, на котором ездит Бог Вишну. Видишь, у него туловище человека, а клюв, крылья и когти — орлиные… Это — Гаруда. В честь нее у нас названы даже авиалинии. А где же ты ее могла видеть?
— Жаль, что здесь она не цветная, поэтому трудно разглядеть… — Катя продолжала рассуждать вслух, не отреагировав на его вопрос. — А у нее клюв случайно не зеленый?
— Да, маски Гаруды чаще всего делают с зеленым клювом…
— Маски… Да-да, конечно же, маски… — Катя совсем ушла в себя, она бормотала что-то несуразное, поэтому ее все слышали, но — не понимали.
— Катя! — тронул девушку за плечо Стас. — Мы здесь!
Она бросила на него затуманенный взор, сделала усилие над собой и… спустилась на землю:
— Что-то у меня с головой, наверное, устала.
— Катюша, вчера ты попросила меня подождать до завтра. То есть… сегодня… И я готов повторить свои слова: стань моей женой!
— Стас, не сейчас…
— А когда же? Я улетаю!
Она холодно и равнодушно посмотрела на него. И в этом взгляде можно было прочитать еще кое-что: как будто ей так резко и неожиданно все здесь наскучило и захотелось стряхнуть с себя нечто неосязаемое, но крепко стягивающее, как паутина, муху. Эти секунды стали паузой, разделяющей, словно пропасть, ее со Стасом.
— Стас, я не выйду за тебя замуж! — Катя произнесла эти слова с таким надрывом, словно они застряли где-то в горле и не хотели выходить, а кто-то взял их буквально за шкирку и… выбросил изо рта. И этот «кто-то» вообще поселился в ее мозгу и начал чувствовать себя там хозяином.
— Что? — глаза банкира стали округляться, превращаясь в глаза мальчика из песочницы, которому случайный прохожий разрушил так тщательно выстроенный замок. — Ты же… Катя! Вот! Я так и думал: сон в руку! Я же видел тебя во сне… Ты стояла так далеко от меня и… махала мне красным платком. Почему платком? И — красным?.. А рядом… Да, там кто-то был…
Стас посмотрел этими круглыми глазами на Георгия Дмитриевича, но тот сделал вид, что достает из-под стола упавшую монету. Буди тоже молчал, правда, его брови чуть поднялись вверх, но он быстро справился с чувством удивления и смотрел на стол, на разбросанные по нему монеты.
— Может быть, ты заболела? — Стас поднялся с дивана и в нерешительности стоял возле двери, потом, подумав, взялся за ручку. — Давай так: сегодня я уйду, а завтра ты придешь в себя и позвонишь мне. Хорошо? — И он как можно быстрее попрощался со всеми.
Издалека, как будто за стеной, заиграла музыка. Опять увертюра к «Летучему Голландцу»! Катя напряглась, вслушиваясь в волнующие звуки — они становились громче и громче. Будто вырвал ураган из оперного театра Германии, Англии, а может, и Нидерландов, оркестровую яму и закружил ее в смертельном вихре, и понес за тысячи километров… А музыканты не могут остановить игру, они должны отработать партии до конца, что бы ни случилось. И пусть их лица обжигает ледяной ветер, а жесткие струи дождя хлещут до боли, даже тогда они не выпустят из рук свои инструменты.
Шквал ветра, как разъяренный зверь, выплеснул свой гнев. Это шторм разбушевался на море и прибил к берегу корабль Летучего Голландца. Неспокойно на душе у Эрика, ведь он видел странный сон, будто Сента исчезла в море с мрачным незнакомцем. Это пугает его и волнует. «Тебя люблю я, Сента, страстно», — делает он ей признание, но, рассказав сон, лишь укрепляет ее веру в предназначение любить до смерти легендарного героя, на портрет которого так похож этот незнакомец…
Вихрь несет и несет, кружит и кружит оркестровую яму, и вот она достигает пика полета, где-то под облаками, и тогда начинается большой дуэт Сенты и Голландца. Суровые и скорбные звуки мужского голоса переплетаются с чистыми и восторженными — женского…
…А в бездонной пропасти волны яростно разбрасывают пену, то поднимаясь почти до вершины утеса, то опускаясь до самого дна пучины.
Часть третья
Триста лет назад, или как появился клубок событий
Глава 1
Петр Великий, а лучше — Питер-Тиммерман[125]
Август 1697 года.
Теплым августовским днем в небольшом городке Саар-даме[126] появились чужеземцы. Добротное дорожное длиннополое платье необычного покроя и высокие богато украшенные шапки выдавали если не представителей самого знатного рода, то, как минимум, чиновников высокого ранга.
Эти люди вошли в харчевню, скорее всего, передохнуть и перекусить с дороги. А через некоторое время вышли в костюмах местных судовщиков: в красных камзолах с крупными пуговицами, в коротких жилетках и широких штанах.
— Пройдемся, осмотримся, — рослый молодой человек лет двадцати пяти махнул рукой, в которой держал короткую голландскую трубку, в сторону залива.
— Хорошо, Питер… — ответил тот, что стоял рядом с ним справа, похоже, он и был его «правой рукой».
— Правильно, Алексашка, называешь меня, и всем впредь не забывать меня только так и кликать, по имени…
Приезжие в необычных для себя нарядах прошествовали по улицам Саардама, с интересом рассматривая домики рабочих издалека и даже заглядывая в них, а потом дошли до верфи, где строились пусть не военные, но все же, корабли — купеческие и китобойные. Здесь они, приблизившись к возвышающемуся остову фрегата, смогли воочию наблюдать, как рабочие сколачивают бревна и стругают доски. А с какой ловкостью натягивают канаты и крепят паруса! И — не смущаются чужеземцев, потому как и сами одеты в такие же одежды.
На Кримпе, в восточной части залива, подальше от города, а значит, и от глаз людских, стоял деревянный домик кузнеца Геррита Киста[127]. Была в нем всего одна комната, но зато с очагом и углублением в стене для матраса, которое можно было закрыть занавеской. Невысокие потолки, деревянные наличники, двустворчатая дверь и лестница на чердак. Стояла и мебель: стол из тяжелого дерева с табуретками и нехитрые приспособления для посуды. Так что можно было даже готовить еду. Здесь и разместились чужеземцы.
Натоптавшись хорошенько за день в непривычной фламандской обуви, они сидели за столом и потягивали из добротных деревянных кружек свежее пиво.
— Вот ты скажи мне, Геррит, — спрашивал царь Петр у кузнеца, — почему архангельские мастера не могут сами строить такие корабли? Почему приходится нанимать голландцев?
— Есть у нас особое чутье, и передается оно от отцов детям, — отвечал ему Геррит, — Есть у нас в душе каждого корабельного мастера златой огонь, который никогда не гаснет… А на ваших архангельских верфях и я бывал… Хорошие там плотники и кузнецы, но… слабые корабельных дел мастера…
— А есть ли какие специальные методы? Осмысление того, что именно так надо строить? Расчеты!
— Нет, наши мастера больше полагаются на природную сметку и верность глаза…
— Да, огорчил ты меня, Геррит, значит, чтобы постичь эту науку, надо самому плотничать?
— Выходит, и так… А почему, Ваше… Почему, Питер, не пошел ты сразу в Амстердам, а инкогнито — сюда?
— Много я насмотрелся голландских плотников, и даже помахал сам топором в Преображенском, Переяславле и Воронеже.
И вот мое слово: лучшими оказались уроженцы Саардама. Вот и подумал я, что надо ехать туда, где строят лучшие корабли.
На следующий день Петр Великий под именем урядника Преображенского полка Петра Михайлова вместе с десятком своих помощников работал на верфи Липста Рогге [128] наравне с другими плотниками Саардама.
Таким и запомнят его жители этого небольшого городка: высоким и статным, крепкого телосложения, круглолицым, с темными бровями, с темными короткими кудрявыми волосами, в саржевом кафтане и в красной рубашке, в войлочной рабочей шляпе и с двумя топорищами в руках. Шагающего быстро и размахивающего руками, откликающегося лишь на обращения «Питер-тиммерман», или «Питер-бас»[129]. А если будут его приветствовать «Государь» или «Ваше Величество», он отвернется и не скажет ни слова.
Уже в первый день работы на верфи Петр обратил внимание на скопление народа.
— И что это, Алексашка, они меня разглядывают? Или им уже известно, кто я? — спросил он у Александра Меншикова.
— Говорят, саардамские плотники, работающие в Москве и в Воронеже, давно уже написали на родину о том, что приедет к ним царь Московии с Великим посольством…
— И что же? Разве я отличаюсь от плотников по платью?
— Да не по платью! Они приметы сообщили… Мол, трясет он головой, машет при ходьбе руками, имеет на щеке бородавку, ну, а ростом — великан.
— Это плохо. Если будут сильно докучать, придется уехать… — сокрушенно покачал головой и вздохнул царь Петр.
— И куда?
— В Амстердам, туда должны уже приехать мои… из Великого посольства. Ладно… Пошли пока в Амстердам кого-нибудь, Гаврилу или Феодосия, пусть вместе с Ремметом[130] купит материи хорошей, да сошьют нам платье по саардамскому образцу. Мне особенно любо их платье…
Они зашли проведать Марию Гитманс[131], бедную женщину, сын которой служил в Московии плотником. Была там и Антье, жена Арейана Метье[132], с которым и будет потом он соперничать в постройке корабля. Они сидели за стареньким столом, держали в руках рюмочки с домашней наливкой, и Мария рассказывала о том, как работает ее сын в такой далекой и такой угрюмой Московии:
— Писал, что там холоднее, чем у нас. Люди разные, но — не обижают… Ведь не один он там, вместе с Хенком поехал…
— А где он сейчас? — спросил Петр. — Не знаю ли я его?
— Да как может знать царь какого-то плотника? — ответила вопросом на вопрос Мария. — А зовут его Корнелиус Гитманс…
— Так знаю я Корнелия, — сказал Петр. — Он строит корабль рядом с моим.
— А как это «рядом с моим», — спросила Мария, — разве и ты умеешь плотничать?
— Да, я тоже — плотник, — сказал царь.
Он проведал еще несколько голландских семей, все они проживали почти в игрушечных домиках, окаймляющих маленький канал, впадающий в залив. И везде его радушно встречали и угощали скромной едой и простыми напитками. Что делать, если «инкогнито» давно уже было раскрыто? Потом он попросил, чтобы показали ему лесопильни, прядильни, маслобойки, слесарни и другие производства. Но самый большой интерес проявил он к мельницам, которыми была начинена Голландия, как капустой и грибами — русская кулебяка.
— Вот где раздолье для Дон Кишота, — говорил он, — сражаться с ветряными мельницами…
Эти мельницы невозможно было перепутать друг с другом, каждая из них чем-нибудь, да отличалась по внешнему виду, потому и имела свое имя. Вот эта, например, называлась Де Кок[133], потому что «варила» белую бумагу. Лопасти мельницы всегда крутились, и процесс производства бумаги не останавливался. Но был у нее специальный тормоз, при нажатии на который эти лопасти прекращали движение. Когда Петр Великий подошел к мельнице Де Кок, кто-то уже успел нажать на тормоз.
— А это что за механизм? — спросил он, дотрагиваясь до еще не остановившихся до конца лопастей. — Какая интересная вертелка! А с какого дерева смастерили? Или каждое подойдет? А если источится? Можно ли заменить?
В огромном чане была заготовлена бумажная масса. Чтобы получить из нее лист, нужно массу хорошенько перемешать и прокрутить через тяжелый пресс.
— Ну-ка, я попробую, — царь взял черпак из рук мастера и наполнил его массой, как тестом для оладий. А через несколько минут наблюдал, как выходит из-под пресса влажная еще, требующая хорошей обсушки, бумага.
— Ну, и обрадовал же ты меня, — сказал он мастеру, когда закончил «опыт». Словно этими бесхитростными движениями рук пробудил он в своей голове воображение, которое может положить начало самой серьезной государственной программе. — Держи рейхсталер! [134] Стоявшие рядом Меншиковы — Александр и Гаврила, чуть не присвистнули от удивления: царь не был в Голландии таким щедрым, и даже напротив — проявлял экономию. Правда, то, что он смастерил себе кровать или же приготовил еду, говорило совершенно о другом — о его упрямом характере.
Работая на верфи топором и рубанком, он попутно успел увидеть, как варится сыр, как мастерится компас, как ткутся холсты… Он купил бопер, маленькое парусное судно, и приладил складную мачту, даже не задумываясь о том, что сделал тем самым изобретение, а потом испытывал судно в заливе. Смастерил он модели, обе размером в четыре фута, самых полюбившихся «игрушек» — корабля и ветряной мельницы.
Петр Первый пробыл в Саардаме всего неделю. Ему мучительно досаждало, что раскрыто инкогнито, и оттого «театральные» представления с переодеванием становились бессмысленными. А без эксцентричности терялся весь «шарм», без нее могла им овладеть скука. Кроме этого, он еще не отдохнул от официальных церемоний и лицемерного придворного этикета, которые были непременным атрибутом его царского правления в Московии. И тогда он решил поехать в Амстердам, тем более, что саардамские корабли были в основном торговыми судами с небольшой вместимостью, а он жаждал лицезреть крупные военные суда. И тем более, что его Великое посольство во главе с Франсуа Лефортом[135] уже прибыло в Амстердам.
Шумный, многоголосый город резко контрастировал с Саардамом. В первую очередь, он отличался внешне: мощеные широкие улицы с многочисленными мостами, перекинутыми через каналы, которые словно артерии, питали и поили город, не шли ни в какое сравнение с узкими улочками, где он жил до этого. А разве можно было поставить знак равенства между домами в несколько этажей с прямоугольными высокими окнами и с мансардами и саардамскими приземистыми серыми домишками, похожими друг на друга и прижатыми к небольшому каналу? Амстердамские дома, построенные в одном стиле и в то же время отличающиеся по отделке, создавали неповторимое лицо города.
Второе — это люди. Они не обращали внимания на приезжих, ведь чужеземцы не были им в диковинку, и спокойно продолжали заниматься повседневными делами. Саардамцы же только и делали, что пялили глаза на Петра Великого. Да нет бы просто пялить! Ведь и пытались сколь раз заговорить, а то и подшутить над ним. От скуки, конечно, от чего же еще? Вот, к примеру, однажды подошли к нему дети да и потрогали за руку, а потом и вовсе толкнули. Что с них взять, если малые? А — обидно! Не будешь же кричать на всю улицу, что ты — царь, особа неприкосновенная. А все почему? Да потому, что ты — как актер, который сфальшивил в игре, раскрыл свое инкогнито раньше времени… Оттого и насмехаются они…
Учитывая горький опыт, решил Петр Великий сразу же по приезду и определиться со своим статусом. Для этого он обратился к бургомистру Николасу Витсену[136]:
— Примете ли вы знатную особу, проживающую инкогнито на верфи?
— Отчего ж не принять? Как один из директоров Ост-Индской компании, я не только буду способствовать решению правления о зачислении этой особы, но и отведу для ее жительства дом канатного мастера, что находится прямо здесь, на верфи. А чтобы эта особа смогла наблюдать весь процесс строительства корабля, мы заложим новый фрегат в сто футов длиною.
— Благодарю за понимание! — Петр Великий не мог скрыть восторга, который охватил его после таких слов. — И надеюсь, что наша дружба положит начало дружбе двух держав.
Николас Витсен проводил высокого гостя с его небольшой свитой на верфь и, прежде чем познакомить с первым корабельным мастером, сам показал ее достопримечательности. Главным из них стал, конечно же, пакгауз[137] с куполом, пятиэтажное здание, символизируюшее морское могущество не только Ост-Индской компании, но и Голландии в целом.
— Говорят, нигде в мире нет больше и краше здания, чем наше, — произнес бургомистр, увидев, с каким удивлением рассматривает Петр Великий это гранд-сооружение. — Внизу у нас склады железа: здесь и проволока, и гвозди… Рядом — бойни для скота на пятьдесят крюков. Здесь скот забиваем, мясо солим и вялим, потом загружаем в суда — кормить моряков. Выше идут склады для пряностей и кофе, для товара, который доставляем на кораблях из Ост-Индии. Рядом с ними — мастерские корабельных снастей и парусов. Ну, а это — сама верфь на три стапеля [138], и здесь же — корабельные склады.
— А где обрабатываете лес? И откуда его везете? — любопытствовал царь Петр.
— Пройдем за пакгауз, хотя… Успеешь еще посмотреть, попозже корабельный мастер покажет. Территория там большая, а мы уже и так находились…
Николас Витсен посмотрел на Петра, словно проверяя его выносливость, но встретил лишь невозмутимый взгляд. Видимо, этот человек был недюжинной силы.
— За пакгаузом — и плотницкие мастерские, и лесопилки, и сушильни… А лес — из Германии, Скандинавии и… — бургомистр опять остановил взгляд на Петре Великом, — и с земель русских.
— Неужели? — удивился Петр, проявляя необычайный интерес к разговору.
— Именно! Но не сразу он идет в работу. Сначала лес полгода вымачиваем в воде, потом лебедками его вытаскиваем, в сушильнях обсушиваем по нашей технологии, стоймя… А во-о-он дымок небольшой стелется — там делаем смолу и смолим канаты…
Николас Витсен проводил Петра к прославленному мастеру корабельных дел, тому самому Герриту Класу Полю, который и закладывает всемирно известные голландские суда. Да и не только сам строит! Вся семья его трудится на благо Ост-Индской компании: плотниками и бухгалтерами, корабельными мастерами и капитанами, избороздившими моря и океаны всего мира…
— Вот тебе, Поль, ученик, пусть старательно изучает науки, после чего и выдашь ему аттестат.
И не знал тогда корабельный мастер, что чужеземец, которого он обучит наукам, по-царски оплатит его труды. Но главное, благодаря царю всея Руси Геррит Клас Поль получит спокойную и прибыльную должность при Амстердамском Адмиралтействе, а его сын Ян [139], пока еще пятнадцатилетний подросток, займет должность отца, а наступит день — будет строить корабли в… Санкт-Петербурге.
Царь Петр, или плотник Питер, старательно избегал официальных приемов и церемоний, чтобы не отвлекаться от службы, а вечерами, отдохнув от работы, шел в трактир, и с голландской трубкой в зубах, за кружкой пива или стаканом джина беседовал с его посетителями: корабельными плотниками, кузнецами, матросами, мастерами. Заходил он и к товарищам по работе, просиживал у них пару часов с пивом и разговорами, а в семье Геррита Поля частенько и обедал в домашней обстановке. Уже потом, по возвращении в Московию, будет он долго еще вести с ним переписку.
В одном из писем они вспомнят тот казусный эпизод, который произошел из-за знатного англичанина из Лоо — замка принцев Оранских в Голландии. Прознав о том, что работает на верфи царь Московии, этот господин захотел посмотреть на него. Но, не зная его в лицо, он стоял и наблюдал, как рабочие мастерят корабль. И вот бас Поль, чтобы показать Питера-тиммермана, окликнул его:
— Питер! Тиммерман Саардамский! Что же ты не пособишь своим товарищам?
Несколько человек несли тогда тяжелое бревно, и тут подбежал к ним Петр и, к великому удивлению гостя, подставил свое плечо под это бревно.
Через несколько дней приехал на верфь Николас Витсен:
— Ну и как чувствует себя «знатная особа, проживающая инкогнито»?
На что Петр Великий ответил:
— Об этом только мечтал!
Бургомистр, довольный тем, что знатный гость ведет себя скромно, как и подобает плотнику, обрадовал его хорошей новостью:
— Правление Голландской Ост-Индской компании поддержало мое предложение о прохождении учебы урядника Преображенского полка Петра Михайлова. А чтобы всецело наблюдать и контролировать процесс постройки корабля, ему со своими помощниками дозволено принять участие в строительстве нового фрегата. Примерно три недели уйдет на подготовку материалов, ну, а потом — с Богом!
И опять Петр Великий не мог скрыть своего восторга:
— И можно будет название дать фрегату?
— Конечно!
А потом русский царь проявил живой интерес к делам Ост-Индской компании:
— На таких добрых кораблях можно далеко ходить! И торговать с заморскими странами!
Читать бесплатно другие книги:
