Мой мальчик Хорнби Ник

Глава 22

Уилл пытался не думать о Рождестве, но по мере его приближения постепенно решил отказаться от первоначального плана посмотреть пару сотен видеофильмов и выкурить пару тысяч косяков — выходило как-то непразднично. Даже зная, что любые празднества всегда сопровождаются непременным исполнением проклятой песни, Уилл не хотел полностью от них отказываться. Он подумал, что, проводя Рождество тем или иным образом, ты как бы демонстрируешь всему миру, насколько хорошо в нем устроился, насколько глубоки корни, которые ты успел пустить в этой жизни; поэтому три праздничных дня, проведенные в отключке наедине с собой, могут сказать о тебе нечто такое, чего бы тебе совсем не хотелось услышать.

Поэтому он решил провести Рождество в лоне семьи — не своей, по причине отсутствия таковой, а просто семьи. Правда, была одна семья, общества которой он пытался всеми силами избежать: он понимал, что ни за что на свете не согласится провести Рождество за поглощением вегетарианского жаркого, без телевизора, распевая рождественские гимны с закрытыми глазами. Но тут ему следовало проявить осмотрительность, ведь стоит лишь поплыть по воле волн, как тебя тут же вынесет на мель, поэтому Уиллу следовало срочно начать выгребать против течения.

Твердо и бесповоротно решив накануне не праздновать Рождество в обществе Фионы и Маркуса, он, к собственному удивлению, на следующий день принял приглашение Маркуса.

— Хочешь встретить Рождество с нами? — спросил Маркус, даже не войдя в квартиру.

— Хм… — сказал Уилл, — это очень мило с твоей стороны.

— Хорошо.

— Я всего лишь сказал, что с твоей стороны очень мило пригласить меня.

— Но ты ведь придешь?

— Не знаю.

— Почему?

— Потому что…

— Ты что, не хочешь?

— Нет, конечно, хочу, но… А твоя мама?

— Она тоже там будет.

— Да, я об этом догадался. Но она не обрадуется, если я приду.

— Я уже поговорил с ней об этом. Я сказал, что хочу пригласить друга, и она согласилась.

— Так ты ей не сказал, что я и есть тот самый ДРУГ?

— Нет, но я думаю, она догадалась.

— Как?

— У меня ведь больше нет друзей, правда?

— Она знает, что ты по-прежнему ходишь сюда?

— Наверно. Она перестала меня спрашивать, так что, скорей всего, больше не переживает из-за этого.

— А, может, все-таки есть кто-то, кого бы ты с большей охотой пригласил?

— Конечно, нет. А если бы таковые и были, то их не отпустили бы к нам на рождественский обед. Они пошли бы к себе домой. Правда, идти им было бы особенно некуда, потому что они у себя дома и живут, да?

Уилла этот разговор утомил. В своей обычной хитрой и извращенной манере Маркус пытался сказать, что ему не хочется оставлять Уилла под Рождество в одиночестве.

— Я еще не знаю, какие у меня планы.

— А куда ты еще можешь пойти?

— Никуда, но…

Все прорехи в разговоре обычно заполнял Маркус. Он всегда был начеку, и любые "хм…", "а…" и "но…" рассматривал как возможность перевести разговор на абсолютно другую тему. Правда, сейчас он почему-то решил оставить свою обычную тактику и испытующе уставился на Уилла.

— Ты что смотришь? — в итоге спросил Уилл.

— Я не смотрю. Я просто жду ответа на вопрос.

— Я ответил. Я сказал "никуда".

— Ты сказал "никуда, но…" Я ждал продолжения.

— Да забудь. Я никуда не иду на Рождество.

— Значит, ты можешь прийти к нам.

— Да, но…

— Что "но…"?

— Прекрати все время спрашивать меня "что "но…"?"

— Почему?

— Потому что это невежливо.

— Почему?

— Потому что… Потому что у меня есть сомнения, вот я постоянно и повторяю "но". Просто я не на сто процентов уверен, что хочу пойти к вам домой на Рождество.

— Почему?

— Ты что, издеваешься?

— Нет.

И это было правдой: Маркус никогда ни над кем намеренно не издевался. Одного взгляда было достаточно, чтобы убедиться, что мальчику просто любопытно и что это любопытство ни на миг не ослабевает. Разговор тянулся так долго, что Уилл давно перестал чувствовать себя в своей тарелке и уже начал переживать, что в конце концов ему придется-таки высказать жестокую правду. А заключалась она в том, что мама Маркуса, как и он сам, ненормальная; что, даже если не принимать во внимание их невменяемость, все равно оба они — неудачники; что Уилл не может представить себе более мрачного Рождества; что он охотнее вернется к своему изначальному плану обкуриться и всю ночь смотреть телик, чем станет ломать с кем-нибудь из них на счастье куриную косточку, и что любой нормальный человек согласился бы с ним. Если парень не понимает намеков, то что ему еще остается? Разве только…

— Извини, Маркус, я был груб. Я с удовольствием отпраздную Рождество вместе с вами.

Это и был его второй вариант. Не предпочтительный, но тоже вариант.

Как оказалось, праздновать они собирались не втроем, и это несказанно облегчило участь Уилла. Он ожидал выслушать одну из полностью лишенных логики лекций Фионы, но она лишь смерила его взглядом; она явно не собиралась возобновлять военные действия в присутствии гостей. Вокруг раскладного обеденного стола теснились папа Маркуса — Клайв, его девушка — Линдси и ее мама — итого шесть человек. Уилл не знал, что нравы общества так сильно изменились. Будучи ребенком от второго брака, воспитанным в духе шестидесятых, он жил в заблуждении, что если семья распадается, то некоторые из ее членов неизбежно перестают друг с другом разговаривать. Но в данном случае все, похоже, обстояло иначе: Фиона и ее бывший муж рассматривали свои отношения как нечто, некогда их объединявшее, а не как абсолютно ужасный эпизод своей биографии, разведший их по разные стороны баррикад. Казалось, будто жизнь в одном доме, ночи в одной постели и наличие общего ребенка было для них не важнее недолгого соседства в гостинице или учебы в одной школе — приятное стечение обстоятельств, позволившее завязать дружбу.

Видимо, так было не у всех, решил Уилл, иначе бы "ОРДА" представляла собой общество счастливых, хоть и раздельно проживающих пар, которые охотно знакомили бы своих бывших супругов, будущих супругов и детей от одного, другого, третьего брака между собой; но все было совсем иначе: "ОРДА" была сгустком праведного гнева с большой примесью желчи. После одного вечера с "Одинокими родителями" у него сложилось впечатление, что немногие из них собираются семьями, чтобы поиграть в "Монополию" или просто, как, например, сегодня, попеть песни под елочкой.

И даже при том, что в жизни такие идиллические сцены — большая редкость, нечто подобное происходило здесь и сейчас. Поначалу Уилл счел это довольно отвратительным: ведь если люди не способны вместе жить, подумал он, то нужно, по крайней мере, иметь мужество хоть немного ненавидеть друг друга. Но через какое-то время, когда Уилл немного выпил, он начал приходить к мысли, что попытка достичь гармонии раз в году — не такая уж недостойная цель. Главное, что созерцание кучи народа, пытавшегося найти общий язык, радовало Маркуса, а даже при всем своем цинизме Уилл не мог бы пожелать Маркусу под Рождество ничего, кроме счастья. На Новый год он даст зарок вернуть себе немного былого скептицизма, а до тех пор будет следовать всеобщему настрою и улыбаться даже тем, кто ему не нравится. Ведь если ты кому-то улыбнулся, это еще не означает, что вы теперь друзья на всю жизнь? Позднее, когда возобладал здравый смысл и началась всеобщая перепалка, Уилл понял, что улыбки не обязывают даже к однодневной дружбе, но на пару часов он был рад поверить в то, что мир перевернулся с ног на голову.

Он пришел с подарками для Фионы и Маркуса. Маркусу он подарил виниловую пластинку с альбомом "Nevermind", потому что СД плеера у них не было, и футболку с портретом Курта Кобэйна, чтобы он не отставал от Элли; для Фионы купил классную и довольно дорогую вазу из простого стекла, потому что после происшествия с больницей она пожаловалась, что ей некуда ставить цветы. Маркус подарил Уиллу книжку по отгадыванию кроссвордов, чтобы ему было легче играть в "Обратный отсчет", а Фиона, шутки ради, — "Пособие для родителей-одиночек".

— В чем тут шутка? — спросила Линдси.

— Да так, — поспешил сказать Уилл, и выглядело это, честно говоря, довольно странно.

— Уилл выдумал себе ребенка для того, чтобы вступить в общество родителей-одиночек, — сказал Маркус.

— А, вот оно что, — сказала Линдси. Видевшие его впервые Линдси, ее мама и Клайв посмотрели на него с некоторым любопытством, но он не стал распространяться на эту тему. Он им просто улыбнулся, как будто это было естественной реакцией в подобных обстоятельствах. Тем не менее ему бы не хотелось пояснять, в чем эти обстоятельства состояли.

Обмен подарками не занял много времени, и, за исключением единственного подарка, все они представляли собой обычную ерунду, но, учитывая сложную паутину взаимоотношений между присутствующими, это настораживало. Шоколадный пенис — это, конечно, хорошо, подумал Уилл (вообще-то он так не считал, но пытался проявлять терпимость — пусть каждый живет, как хочет), но уместно ли дарить шоколадный пенис одинокой и лишенной секса бывшей подружке твоего нынешнего друга? Вряд ли, потому что в этом есть что-то бестактное, — не лучше ли по такому случаю вообще оставить всю эту тему с пенисами в покое? — и к тому же Фиона не показалась Уиллу любительницей шоколадных пенисов, но она все равно посмеялась.

По мере того как гора разорванной оберточной бумаги росла, Уилл понял, что практически любая вещь, подаренная в подобных обстоятельствах, может быть воспринята как бестактность или как подарок со скрытым смыслом. Фиона подарила Линдси шелковое белье, будто желая сказать: "Да меня совершенно не волнует, что вы там, ребята, делаете по ночам", а Клайву — новую книгу, озаглавленную "Неизвестная история", словно выражая этим нечто совершенно противоположное. Клайв подарил ей кассету Ника Дрейка[49], и, хоть он по-прежнему ничего не знал о том, что произошло с Фионой, Уиллу показалось несколько странным его решение вручить альбом суицидально-депрессивной музыки человеку, потенциально склонному к суицидальной депрессии.

То, что Клайв подарил Маркусу, было само по себе лишено скрытого смысла: компьютерные игры, свитера, касета с песнями "Мистера Блобби"[50]. Но особым смыслом они наполнились в контрасте с той безрадостной кучей подарков, что Фиона вручила Маркусу еще утром: свитер, который не прибавит ему репутации в школе (мешковатый, мохнатый, хипповый), пара книжек и ноты для фортепиано — небольшой унылый материнский намек на то, что Маркус, оказывается, недавно бросил заниматься музыкой. Маркус продемонстрировал ему эту жалкую кучку с такой гордостью и воодушевлением, что сердце Уилла чуть не разорвалось: "И вот этот замечательный свитер, и эти книги — похоже, очень интересные, — и ноты, потому что когда-нибудь, когда я … когда у меня будет побольше времени, я обязательно опять буду играть…". Уилл никогда прежде не мог по достоинству оценить то, что Маркус был просто хорошим ребенком: до сих пор он замечал лишь его эксцентричную назойливую сущность, видимо, потому, что с других сторон он не слишком себя проявлял. Но ведь он действительно хороший, теперь Уилл это понял. Не в смысле послушания и непритязательности, а скорее, в смысле мировосприятия: глядя на кучу дурацких подарков, он видел, что их заботливо выбирали и подарили с любовью, и одного этого ему достаточно. Дело даже не в том, что Маркус склонен был считать пресловутый стакан из афоризма "наполовину полным" — "стакан", каким его видел Маркус, почти переливался через край, а сам он был бы удивлен и озадачен, узнав, что некоторые дети швырнули бы ноты и мохнатый свитер обратно в лицо своим родителям и потребовали бы в подарок "Нинтендо"[51].

Уилл знал, что сам не способен на такое благородство. Никогда, глядя на мохнатый свитер, он не смог бы понять, почему именно такой свитер ему и нужен и почему он должен носить его дни и ночи напролет не снимая. Взглянув на такой, он решил бы, что человек, подаривший его, — просто ненормальный. Уилл всегда так реагировал: глядя на двадцатипятилетнего парня на роликовых коньках, скользящего по Аппер-стрит в своих модных обтекаемых очках, он думал одно из трех: первое: "Вот урод!"; второе: "Да кем ты, мать твою, себя возомнил?"; или третье: "Тебе сколько лет? Четырнадцать?"

В Англии все такие, считал Уилл. Никто при взгляде на роллера в обтекаемых очках не подумает: "Да, здорово парень выглядит", или "Ого, классный способ размяться". Все просто думают: "Во придурок!" Маркус бы так никогда не подумал. Маркус или не заметил бы его, или стоял бы, открыв рот от удивления и восхищения. И не потому, что так отреагировал бы любой ребенок — на своей собственной шкуре Маркусу пришлось испытать, что все его одноклассники принадлежали к партии "Во придурок!"; просто так отреагировал бы любой Маркус, сын Фионы. Через двадцать лет он будет петь с закрытыми глазами и, наверно, глотать пузырьками таблетки, но, по крайней мере, он умеет быть благодарным за рождественские подарки. Не слишком большое утешение за годы предстоящих страданий.

Глава 23

Хорошо иметь маму и папу, которые не решают все сообща, думал Маркус; благодаря этому на Рождество можно получить самое лучшее из того, что может предложить каждый из них. Тебе, конечно, дарят свитера и ноты, которые положено получать в подарок, но зато еще и всякую интересную всячину типа компьютерных игр и тому подобного. А если бы его мама и папа по-прежнему были вместе, то на что было бы похоже Рождество, проведенное только втроем? Наверно, было бы довольно скучно. А так все происходящее больше походило на вечеринку — с Уиллом, Линдси и… вообще-то, если честно, мама Линдси ему не мешала и, кроме того, она помогала заполнять пространство.

После вручения подарков состоялся обед, на который подали круглую штуку с дыркой посередине, похожую на большую пышку, только из сдобного теста, с вкусным сливочно-грибным соусом в середине; еще был рождественский пудинг с запеченными в него пятипенсовыми монетами (в куске Маркуса оказались аж две). Потом они повзрывали хлопушки и надели карнавальные шляпы — все, кроме Уилла, который снял свою почти сразу. Сказал, что от нее у него чешется голова.

Потом они посмотрели по телевизору обращение королевы — никто, кроме мамы Линдси, смотреть не хотел, но, как Маркус уже успел убедиться, пожилым людям обычно позволяется делать все, что они захотят. После этого Клайв решил скрутить косяк, и тут разразился небольшой скандал. Линдси разозлилась на Клайва за то, что он делает это в присутствии ее мамы, которая, собственно, и понятия не имела, что происходит, пока все вокруг не стали об этом кричать, а Фиона разозлилась на Клайва за то, что тот делал это в присутствии Маркуса, который уже миллион раз видел, как он крутит косяки.

— Да он сто раз видел, как я это делаю, — напомнил Клайв. Но, как оказалось, говорить этого не стоило, так что Маркус был рад, что промолчал.

— Уж лучше бы ты не говорил, — сказала Фиона. — Меня это не слишком обрадовало.

— Ты что, думала, я бросил курить травку в тот день, когда мы расстались? С какой стати?

— Тогда Маркус был еще маленький. И ты всегда курил только после того, как он ложился спать.

— Мам, но я никогда не курил. Папа бы мне не разрешил.

— А, ну тогда другое дело. Если сам ты эту дрянь не куришь, тогда я ничего не имею против того, чтобы твой папа потворствовал своей наркотической зависимости в твоем присутствии.

— Ха-ха, — сказал Маркус. Все в комнате посмотрели на него, а потом продолжили скандалить.

— Ну, я бы не стал называть пару затяжек травкой наркотической зависимостью.

— А я бы стала, потому и назвала.

— Может быть, поговорим об этом в другой раз? — попросила Линдси. Ее мама пока еще ничего не сказала, но явно заинтересовалась происходящим.

— Почему это? Потому что здесь твоя мама? — Маркус никогда прежде не видел, чтобы Фиона злилась на Линдси, но сейчас она была явно зла. — К сожалению, всякий раз, когда я хочу поговорить с папой Маркуса, при этом присутствует твоя мама по причинам, о котрых я могу только догадываться. Так что тебе, черт возьми, придется потерпеть.

— Слушай, я спячу травку, хорошо? И мы все успокоимся, посмотрим "Международный приз"[52] и забудем обо всем.

— Будут показывать не "Международный приз", а "Индиана Джонс и Храм Судьбы"[53], — поправил Маркус.

— Маркус, это не имеет значения.

Маркус ничего не сказал, но внутренне был не согласен: конечно, это не самое важное, но уж точно имеет значение.

— Я знаю, что он наркоман, — внезапно высказалась мама Линдси. — Я же не идиотка.

— Я не… наркоман, — возразил Клайв.

— А как это называется? — спросила мама Линдси.

— Это не наркомания. Это… обычное дело. Наркомания — нечто другое

— Вы что, думаете, он покуривает один? — сказала Фиона маме Линдси. — Думаете, ваша дочь просто сидит и смотрит на него.

— Что вы имеете в виду?

— Ничего, мама. Мне кажется, у Клайва родилась замечательная идея. Давайте забудем об этом и поиграем в шарады или во что-нибудь такое.

— Я ничего не говорил про шарады. Я предложил посмотреть "Международный приз".

— Сейчас будут показывать не… — начал было Маркус.

— Замолчи, Маркус, — сказали все хором и рассмеялись.

Но ссора изменила атмосферу вечера. Клайв и Фиона решили, что им нужно как-нибудь серьезно поговорить насчет травки, Фиона и Линдси обменялись парой колкостей, и даже Уилл как будто изменился: вел себя так, словно все происходящее его не касалось. Маркусу показалось, что Уиллу до этого было очень даже весело, однако после перепалки он стал отстраненным, хотя до того вел себя как член семьи. Как будто их стычка показалась ему смешной: Маркус не понял почему. А потом, после ужина (на ужин для мясоедов было холодное мясо, и Маркус съел немного только для того, чтобы посмотреть на реакцию мамы), зашла Сьюзи со своей девочкой, и теперь настал их черед посмеяться над Уиллом.

Маркус не знал, что Уилл не виделся со Сьюзи с тех пор, как Фиона рассказала ей историю с Недом, вступлением в ассоциацию "ОРДА" и так далее. Никто не говорил ему обратного, но Маркус по-прежнему жил с уверенностью, что после того, как он уходит в школу или идет спать, взрослые делают много чего такого, о чем ему не докладывают; но теперь он начал подозревать, что все обстоит не так и что те взрослые, которых он знал, не вели ровным счетом никакой тайной жизни. Когда Сьюзи вошла в комнату, наступил неловкий момент, в особенности для Уилла: он встал, потом сел, потом опять встал, весь покраснел, сказал, что ему нужно идти, а Фиона попросила его не быть смешным, и он снова сел. Единственный свободный стул оказался в углу, где сидел Уилл, поэтому Сьюзи пришлось сесть рядом с ним.

— Как прошел день, Сьюзи? — спросила ее Фиона.

— Хорошо. Как раз возвращаемся от бабушки.

— А как бабушка? — спросил Уилл. Сьюзи повернулась к нему, открыла рот, чтобы ответить, но передумала и решила его проигнорировать. Это было самое захватывающее зрелище из того, что доводилось видеть Маркусу в реальной жизни, и уж точно самое захватывающее из того, что когда-либо происходило в его собственной гостиной. (Мама и лужа рвоты в "День дохлой утки" не считались. Ничего захватывающего в этом не было. Это было просто ужасно.) Ему показалось, что Сьюзи проявила пренебрежение. Он много раз слышал о пренебрежении, но никогда не видел воочию. Это было здорово, правда, немного страшновато.