Секреты людей, которые лечатся водой. Исцеляющая вода вместо таблеток и лекарств Блаво Рушель

– Петрович, дайте мне ваш телефон, – попросил я. – Я попробую задать йогам ряд вопросов на хинди через этого переводчика.

Когда я получил чудо-трубку из рук Петровича, то немедленно попросил индусов подняться с земли и сказал, что мы пришли с миром и не причиним им никакого вреда. Сначала встал высокий йог, совсем недавно замахивавшийся на меня коротким скандинавским мечом.

– Я хотел бы задать несколько вопросов, – сказал я в телефон.

Индус в ответ кивнул и сложил руки, словно готовился к молитве.

– Кто вы такие? Отвечайте честно, – я старался придать своему голосу как можно больше строгости. Так Мессинг порою разговаривает с близнецами-внучатами, когда те расшалятся.

– Мы, – отвечал высокий индус в телефон-переводчик, – принадлежим к древней касте Хранителей.

– Что вы храните?

Задавая этот вопрос, я искренне боялся, что индус солжет мне, как несколько дней назад уже солгал наш проводник, брахман Ахвана. Наш новый знакомец изрек правду:

– Наша каста хранит это озеро от посторонних.

– Это Мертвое озеро?

Тут йог задумался, а потом, посмотрев на ртутное серебро воды, ответил:

– Возможно, вы называете это озеро Мертвым, но наша каста, много веков охраняющая его от чужих, зовет его озером Прошлого.

– Что случилось здесь с ними? – спросил я, указав на три каменных изваяния, которые и привлекли нас на эту часть берега озера.

Индус отвечал без запинки, словно готов был к этому вопросу либо уже не раз держал подобный ответ:

– Они пришли с юга и ступили туда, куда нельзя было ступать белокурым и голубоглазым. Таков закон, пришедший сюда из глубин озера Прошлого. На дне озера с самих давних времен живут большие люди, которым служит наша каста. Этих людей никто не видел, но многие слышали. Когда пришли вот эти трое, то из глубин донесся голос: «Станьте тремя камнями, но под облекающим вас камнем сохраняйте разум. Вам не будет другого наказания, кроме как долгие годы смотреть на вечные воды этого озера. Вы не сможете вернуться в прежнее состояние, пока не осознаете ваши заблуждения». В тот же миг три гостя окаменели. Хранителям даже не пришлось вмешиваться. И сейчас, когда вы пришли сюда, мы ждали чего-то подобного – ждали, что большие люди из озера сами все сделают. Однако этого не случилось, и тогда мы решили наказать вас.

– Почему же вы не довели до конца то, что вам предначертано предками и большими людьми?

– На твоей ладони есть знак. Древнее предание гласит, что человек с таким знаком, как у тебя, может пройти везде. Такому человеку никто из хранителей не должен и не может чинить препятствий и преград. Наоборот, всякий, принадлежащий к касте Хранителей, должен помогать тебе и тем, кто придет с тобой.

Теперь все понемногу становилось на свои места. Было понятно, что здесь нам ничто не угрожает и что мы прошли уже тот путь, который более полувека назад проделала группа «Афанасий Никитин». Странно, йог-хранитель сказал, что им – этим трем немцам – сохранили разум. Значит, сейчас они нас слышат и видят и, самое главное, понимают все, что сейчас здесь происходит. Вот только сделать ничего не могут. И не смогут, пока, как сказано, не осознают своих заблуждений… Но как бы там ни было, а озеро, обнаруженное нами, – это совсем не то Мертвое озеро, которое мы ищем, а значит, пора нам двигаться назад – к тому месту, где остался Мишель Мессинг и связанный Ахвана.

А Мессинг где? Я получаю послания от Насти и Алексии

Когда мы ушли от озера и, пройдя «зону нелегкого дыхания», оказались вновь на развилке, где покинули нашего друга и проводника-брахмана, то там никого уже не было. Вещи лежали в целости и сохранности, а вот спутников наших и след простыл.

– Рушель, – проговорил Петрович, – давайте попробуем бросить сообщение Мессингу по кристаллическому гидропередатчику.

Раскрыв малахитовую шкатулку, я начитал на кристалл текст, сводимый к традиционному в сотовой коммуникации «Где вы?»…

– Но как мы получим ответ? – озадачился Петрович. – Мессинг ведь лишен кристаллического гидропередатчика…

– А вот это, Петрович, своеобразный шанс для нас.

Как только я взял прибор, так тут же услышал голос Насти Ветровой! Стремительно выхватив из бокового кармана куртки карандаш, я стал записывать на планшете Мессинга:

Дорогие друзья!

Случилось то, чего я и предположить не могла. Оказалось, что то трудное послание разведчиков Эдварду в Гессен, которое мы с Алексией так долго не могли раскодировать, было последним, что вообще было получено тогда из Гималаев! Весь остальной архив – это шифровки самого Эдварда в Вевельсбург. Их, конечно, тоже не безынтересно освоить, но все же важнее, что от «Афанасия Никитина» вестей больше не было. Итак, последняя шифрограмма, которую читаю прямо с листа:

«Эту ночь мы провели в монастыре. Цель, кажется, близка, потому что нынче ночью к нам приходил монах буддистского вероисповедания и сказал, что нам дальше ходить нельзя, поскольку дальше – опасность. Но мы свято верим в свой долг и ничего не боимся! Сегодня вода будет нашей! Хранит всех нас Фортуна!»

Вот и все. Я продолжу работу с гессенскими шифрограммами от Эдварда. А вам всем желаю удачи и очень прошу быть осторожнее.

Всегда ваша

Настя Ветрова.

И как только я завершил запись текста от Насти, как тут же пошел текст от Алексии:

Милые мои!

Как вы там? Давно уже нет вестей. И Александр Федорович по-прежнему вне зоны действия сети. Теперь и вы замолчали, хотя я выпила уже литра полтора воды. Тем не менее спешу сообщить. Кольке и Польке сегодня ночью приснился один и тот же сон. Снились им горная гряда, оловянное, как сказал Колька, озеро посреди гор, а на берегу этого озера дед и крестный. К ним подошел огромный черный дядька, какой нарисован в Полькиной книжке осетинских сказок. Дядька хотел убить деда и крестного, но те оказались сильнее – схватили черного дядьку, связали и взяли в плен. Тут малыши проснулись. Что это такое? К чему может быть такой сон? Откуда в горах взялся Белоусов? Ведь он, как говорили вы, развлекается все эти дни с прекрасной индианкой. Пожалуйста, мои родные, берегите себя!

В ожидании вестей остаюсь любящая вас Алексия.

Мой сон Информации было так много, что у меня разболелась голова. Меж тем на Гималаи стремительно опускалась очередная ночь. Стало понятно, что до темноты нам уже не вернуться в монастырь. Равно бессмысленными будут сейчас поиски Мессинга и Ахваны. Ничего не оставалось, как прямо здесь – на этой развилке – устроиться на ночлег, что мы с Петровичем и сделали. Часа полтора не мог я уснуть, одолеваемый тяжкими мыслями о судьбе Мишеля, а потом сам не заметил, как отключился. Снилось мне, как на огонь костра слетелись три не то ведьмы, не то три валькирии; как подхватили они спящего Петровича и унесли в небеса; я же, как ни пытался, не мог не только подняться, но даже крикнуть.

День пятый

Гибель (?) Петровича

Очнулся я от резкого света яркого гималайского солнца, вскочил на ноги и, оглядевшись, понял, что Петровича рядом со мной нет. Где он? Куда идти? Понадобилось минут десять, чтобы я мог взять себя в руки и трезво оценить ситуацию: надо искать следы. Ведь не могли же, и правда, ведьмы или валькирии ночью унести Петровича в небеса? Даже если он ушел не сам, должны были остаться какие-то следы. Разломанные кусты у дороги показывали, что именно туда, по всей вероятности, и пошел Петрович. Но зачем?

Как только я пересек пролом, то сразу увидел моего товарища, лежащего на спине и освещенного утренним солнцем. Пантерой подскочил я к Петровичу. О ужас! Из пробитой головы неспешно стекает струйка крови, обагряя траву. Нет дыхания… Пульс? Пульса тоже нет… Слезы навернулись на мои глаза, когда разум призвал констатировать летальный исход.

Впрочем, это могла быть и кома. Пульса не было, но у покойников ведь кровь не течет? У меня не было никакого оборудования, чтобы исследовать ситуацию. Было ясно одно: смерть или кома – мы или уже потеряли, или теряем дорогого друга. Если он умер, уже ничем не поможешь ситуации. Но если все-таки – нет?..

У меня зазвонил телефон?!

Оглушенный свалившимся на меня горем, я сел на траву рядом с телом друга. Солнце начинало пригревать. И то ли под действием солнечных лучей, то ли еще почему-то вдруг в глубине леса запели птицы. Сначала это был один робкий тенор, к которому очень скоро присоединился еще один, а за ним еще и еще… Вскоре целый хор птичьих голосов сотрясал вековую тишину угрюмого леса. Неужели жизнь продолжается? Опьяненный пением птичьей капеллы, я не сразу понял, что до моего слуха доносится еще какой-то звук иного происхождения. Какое-то совсем не природное треньканье, напоминающее… Да почему же напоминающее? Это и есть звонок сотового телефона! Галлюцинация? Вскакиваю и пытаюсь понять, откуда идет звонок. Очень быстро соображаю, что звук исходит от тела Петровича. Неужели, правда, мобильная связь действует здесь? Я подбегаю в своему товарищу и выхватываю из его кармана буквально разрывающуюся от нелепого среди гор рингтона трубку; нажимаю кнопку ответа и слышу голос Польки:

– Дядя Рушель! Скорей иди наверх!!! Папа пусть пока спит, потому что потом придет деда и разбудит его. Дядя Рушель, иди скорей! Найди воду и принеси сюда, чтобы помочь деда разбудить папа…

После этого трубка вдруг взвизгнула и погасла. Я стал лихорадочно нажимать кнопки на панельке, но телефон не подавал больше никаких признаков жизни. Мне примерещилось или, правда, был этот звонок?

И я пошел…

Если правда, то куда мне идти? Что значит это «наверх»? Да, конечно, уникальные способности Польки не вызывают сомнений, так что я исполню ее указание… Но если пойду по вчерашней тропке, то выйду вновь к озеру Прошлого, к трем окаменевшим аненербевцам… Видимо, выбора нет и мне придется двигаться по той дороге, по которой нас хотел вчера вести Ахвана. Но что ждет там? Палимый горным солнцем, я шел той дорогой, прихватив с собой чудо-телефон и малахитовую шкатулку с кристаллическим гидропередатчиком и оставив несчастного бездыханного Петровича наедине с громким хором пернатых певцов.

Конечно, сначала я очень тревожился: а вдруг какие хищники доберутся до Петровича? А вдруг в нем теплится жизнь, но я, уйдя, упущу время? Так-то оно так, конечно, но что я мог сделать для него, находясь рядом? Ни-че-го. Оставить его – значило дать ему шанс выжить. И я, прогнав сомнения прочь, отправился на поиски средства, которое может реанимировать моего друга. Я не думал о том, что могу не найти панацеи. Я вообще ни о чем не думал; просто шел в полной уверенности, что делаю сейчас единственно возможное, чтобы его спасти.

Ветер и заклинание

Дорога действительно уходила круто вверх. По прошествии трех часов пути я стал замечать, как изменился пейзаж по сравнению с тем, что окружал бедного Петровича. Там зелень отливала золотом в каплях утренней росы. Тут картина была куда менее радостной: словно было здесь когда-то болото, было, да все высохло, оставив после себя редкие кустики, похожие на наш северный ягель, да деревца, напоминавшие характерные для тундры карликовые березки. Даже ветер тут был какой-то пронизывающий, что в сочетании со все более усиливающейся жарой делало мое состояние похожим на ощущения, какие я испытал некогда в молодости, оказавшись декабрьским утром посреди моста через реку Шексна в Череповце. Тогда я не знал, направо или налево мне нужно идти. Ветер же дул, казалось, со всех сторон. Был мороз, но пот катил с меня градом. Мне даже хотелось расстегнуть пальто – так было жарко. Но тогда я выбрал правильное направление и вышел в город, где меня призвала к себе всеми огнями открывающаяся в семь утра закусочная «Хризантема». За столиком в уголке я смог остыть и отогреться, прийти в себя. А вскоре и совсем забыл то странное состояние на утреннем мосту над широкой северной рекой. Теперь же это ощущение, словно пролетев сквозь годы, вернулось в меня в самом сердце Гималайских гор. Я остановился, чтобы перевести дух, и понял, что мне, как и в прежние дни, тяжело дышать, тяжело думать, тяжело жить… Лечь бы сейчас, распластаться среди этих псевдоягелей и лжеберезок, забыться, умереть-уснуть, подобно Петровичу, но так, чтобы силы жизни дремали в груди, чтобы слышать и видеть весь этот мир, всю уже прожитую и еще не прожитую жизнь мою… Величайшим усилием воли я заставил себя вдыхать через нос, выдыхать через рот. Правой рукой нащупал пульс на левом запястье и стал, отсчитывая удары еще бьющегося сердца, дышать в этом ритме. Да, здесь голодный ветер, грозящийся пронзить меня своими иглами; здесь не слышно птиц… И солнце здесь больше похоже на зачем-то приблизившийся к Земле Марсво своими двумя монстрами-спутниками… И тучи, нелепо сочетающие черноту и прозрачность, но не закрывающие собой болезненную красноту Марса… Может, у меня начинается бред? Но я должен, должен, должен дойти до цели, чтобы спасти своего друга, спасти себя! Мессинг, как кстати я сейчас об этом вспомнил, некогда заставил меня выучить одно старинное заклинание, как раз подходящее нынешнему случаю. Произнесение этого заклинания возвращает разум и силу. Я должен вспомнить его! И не забыть про паузы… Там так:

Взгляды, стремительно в небо летящие,

Сны, поразившие гордость на дне нисхождения,

Благость зовущая,

Гордость летящая,

Иней на окнах души

И сомнения,

Хмуро смотрящие в радужность прошлого,

Или же в радужность знаков грядущего.

Формула света так далека…

Напряжение роится вдоль сумерек.

Книги на полке томятся от выжженной дикости.

Воля ломается в статусе холода.

Будут даны обещания

Самого лучшего крепкого камня.

Зачем же расколоты эти страдания?

Величье зеркальных пределов в сущности этой грозится разлиться реками.

Поле безбрежное, море усталое,

Дни промедления на клиросе старой церквушки,

Летящей над облаком мимо смеющихся лиц.

Постиженье чего-то обидного.

Флаг фиолетовый прямо над башенкой каменной.

Тленный портрет господина.

Смеющийся день.

Здесь итоги и прочие радости светятся искрами пепла.

Движение давно уж повернуто в сторону этих лучей,

За которыми время прижато усталыми взглядами,

Нервно летящими прямо из космоса.

Зрение надорвано светлыми взмахами мага-волшебника,

Вдаль уходящего

После прочтения пустого грядущего в прошлом измятого.

Рукопись стражника мрачно торопится жить к середине кипящего хаоса всех тех земель,

А за нами разложены странные дни упоения.

Надломлены двери.

На окнах окалина.

Свечи.

Движение по кругу от самого лучшего в сторону света.

Нелепость гортанного возгласа ставится выше всего.

Здесь отмеряны дни и часы.

Слишком многое кажется замкнутым.

День перерезан.

Клен или ясень задумчиво

Выскажут все, что желанно.

Изломаны быстрые сумерки.

Красками сшиты прозрачности дальнего берега.

Тут постижимы движения по дну.

Сопряженья могучие

Смогут принять тесноту за чужую решительность плавного хода искрящихся молний.

Дорого стоит понять и принять упоительно что-то такое, что выйдет наружу,

Как только окажутся скомканы листья травы и дыханья заботы.

Теперь уже можно задуматься прямо над теми кривыми тенями,

Которые будут легко переброшены в прошлое.

Мост опрокинут на воду реки.

Здесь желательно видеть слова или слышать слова.

Мимо космоса проще взлетать по чужому и явно ненужному нынче параметру всех обещаний.

За снегом и дождиком мысль придет.

Упоенье покажется вечностью в знаках волненья,

Что свойственно каждому новому шагу.

Движение идет по раскрытию всех видимых тонкостей

В сторону света.

Кажется, я ничего не забыл и не пропустил. Как же теперь мне легко! Как хорошо! Великая сила слова вернула меня к движению. Я вновь – я. Я – силен и умен. Я могу пройти тот путь, что мне предназначен. И я пройду его, чего бы мне это ни стоило. Как это прекрасно, когда можно дышать! И ноги сами несут меня к цели. Я верю Польке и иду все выше и выше ради спасения Петровича.

Плато тишины – Мертвое озеро

Теперь уже силы не покидали меня, а значит, я мог спокойно и быстро двигаться вверх. Пейзаж вокруг становился все более и более безжизненным, хмурым, чужим. Зато дорога уже не стремилась взлететь вверх. Казалось, что я вышел на плоскость, которая вот-вот откроет мне что-то прежде не виданное. И действительно, сквозь мрачное безмолвие я разглядел место, куда, наверное, и шел. Было это небольшое плато, внешне похожее на то, что я видел на иллюстрациях к одной из любимых книг моего детства – «Затерянному миру» Артура Конан Дойла. Только вот ни птеродактилей, ни тиранозавров, ни трицератопсов здесь видно не было. Тут царила невидимая и неподвижная тишина…

Я взошел на это плато и, к своему удивлению, увидел, что почти все оно занято необычайно гладкой и невиданно черной, словно лаковой, поверхностью воды. Да, это была именно вода, хотя никакого движения на ее поверхности не наблюдалось. Более того, черная гладь казалась твердью, застывшей навсегда. «Таким, – подумал я, – наверное, и должно быть озеро с названием Мертвое». И как-то сразу припомнилось из старых сказок про воду мертвую и воду живую.

Если это мертвая вода, что очень похоже даже по цвету, то эта вода должна заживлять раны. Живая же вода не заживляет, но оживляет, так, кажется. Правильно ли я вспомнил? Сможет ли эта черная вода из озера помочь Петровичу? Я решил, что сначала должен сам попробовать ее на вкус – это было не самое мудрое решение, но я пребывал в состоянии некоей прострации; в здравом рассудке и твердой памяти никогда бы до такого не додумался. Приблизившись к кромке черной воды, я было уже наклонился, чтобы зачерпнуть горстью от лакированной глади. Уже даже и руку протянул, но внутренний голос задержал меня, будто скомандовав не делать этого, а подумать еще. И вновь я вернулся к размышлениям о народных русских сказках.

Насчет свойств воды мертвой и живой

Если название озера – Мертвое – не метафора, то, отведав этой водички, я должен либо умереть, либо окаменеть, либо превратиться в кого-то иного. Все перспективы были не очень заманчивы, поэтому я обрадовался тому, что не стал пить воду из озера. Но если эта вода – мертвая, то, как в сказках, она должна залечивать раны. Однако как проверить это? Как понять здесь и сейчас, соответствуют ли свойства этой черной жидкости тем свойствам мертвой воды, о которых мы знаем из сказок?

Итак, еще раз. В сказках было так, что раненого воина поливали этой водой и рана сама собой затягивалась, какая бы она страшная и смертельная ни была. После этого в ход шла вода живая, которая приводила человека в чувство. Но здесь поблизости я не видел никаких других источников воды.

Допустим, я вылью на рану Петровича мертвую черную воду из озера, рана на голове моего друга затянется. Однако Петрович так и останется лежать бездыханным, потому что я не знаю, где мне взять живую воду. Да и, признаться, не уверен я в том, что вода этого озера – действительно мертвая. Я же хотел проверить!

Мой эксперимент

И тут я вспомнил, что, пока поднимался сюда, расцарапал руку о колючки. Я посмотрел на кисть правой руки и убедился, что рана, хоть и небольшая, но есть. Крови почти не было, но ранка еще не затянулась. Вот повод проверить свойства этой черной лакированной глади! Я сел на корточки и потянул правую руку к поверхности воды, как вдруг совсем рядом со мной очень знакомый голос прокричал:

– Нет, Рушель, нет! Остановитесь! Замрите!

Я машинально отдернул руку от воды Мертвого озера и обернулся на крик, буквально взорвавший тишину здешних мест, которая, как кажется, царила здесь вечно с самого сотворения мира. Я обернулся и обомлел: со стороны дороги, по которой я совсем недавно пришел, ко мне собственной персоной, держа в одной руке тяжелый посох, другой же рукой активно жестикулируя, бежал сам Александр Федорович Белоусов в любимом своем светло-сером балахоне и том самом малиновом колпаке, в котором мы его оставили несколько дней назад в холле предгорной гостиницы!

Как Белоусов оказался у Мертвого озера

«Откуда здесь взялся наш Ромео? И где же его очаровательная Коломба?» – не успел я подумать об этом, как мы уже обнимались, будто не виделись целую вечность. По щеке Белоусова, как и несколько дней назад, сбежала скупая мужская слеза. Признаться, и я не смог сдержать чувств. Теперь я не только не был одинок, рядом со мной находился человек, опыту которого мог позавидовать любой из живущих на Земле. Я не остался один на один с этими черными водами и с бездыханным Петровичем. Значит, Полька была права, когда сказала мне по телефону, что папу ее оживят дедушка и крестный. Вот он, крестный близнецов, стоит возле меня, опираясь на свой посох и теребя кисточку на малиновом колпаке. Но как он оказался тут?

– Наверное, вы, Рушель, – начал Белоусов, не дожидаясь моих вопросов, – уже догадались, что не было никакой прекрасной индианки. Мне нужно было слукавить, чтобы потом тайно от проводника-брахмана и от всех прочих реальных и возможных противников – да-да, не удивляйтесь, Ахвана не одинок в своем противодействии нам – пойти следом за вами. Все эти дни я шел вашей тропой, не упуская вас из виду. Попутно анализировал ситуацию. И мне кое-что открывалось, чего не могли знать вы. Так, мне удалось узнать, где находится это Мертвое озеро, возле которого мы сейчас стоим. А заодно получить сведения о том, что до воды этого озера ни в коем случае нельзя дотрагиваться. Боевые йоги пьют эту воду…

– И окаменевают после этого, что ли? – нелепо спросил я.

– Что вы, нет, – улыбнулся Белоусов. – Тут немного другая стратегия. Хотя вообще-то можно и окаменеть, если кто-то очень этого захочет. Вообще же йоги пьют воду этого озера с иными целями: откушают – и впадают в своего рода анабиоз, который может длиться годами, а то и десятилетиями. Пока я шел за вами по горным нетореным дорогам, то дважды видел лежащих посреди леса индусов. Кажется, что человек спит, просто спит, а он попил этой воды и находится в такой вот длительной живой коме, будто законсервированный.

– Александр Федорович, а не может быть, что и наш Петрович в таком же сне сейчас пребывает?

– Все может быть! Более того, Петрович будет жить, я уверен!

– Вот и Полька сказала мне в телефон, что вы с Мессингом спасете ее папу. Вы ведь спасете? Полька еще сказала, что надо принести воды, но раз эта вода такая опасная…

– Да, вода этого озера таит в себе именно опасность. Однако, Рушель, нам нужна не столько эта вода, сколько вода живая.

– Пока я был здесь, я как раз думал про живую воду и про воду мертвую, как в русских сказках. Получается, что здесь та самая мертвая вода?

– Можно сказать и так. Живая же вода, мой друг, тоже есть, недалеко отсюда. Как видите, я не зря таился от вас все эти дни. Мне удавалось по пути узнавать что-то такое, чего вы не могли увидеть за своими заботами. По моим сведениям, чуть выше относительно этого плато должен быть источник как раз той живой воды, которая так нам нужна. А больше всех нас – Петровичу. В путь, Рушель!

К источнику Живому

И мы двинулись дальше по тропе, которая уводила от черного озера еще выше в горы. Интересно, что растительность здесь была уже не столь печальна, как на пути к Мертвому озеру и возле него. Природа словно оживала: появлялись не только кустарники с зелеными листьями, но даже цветы – оранжевые, голубые, желтые… А вскоре послышалось и пение птиц, которого мне так не хватало на пути к Мертвому озеру. День клонился к закату, когда среди птичьих голосов мы явственно различили шум, который ни с чем нельзя было спутать: так мог звучать только родник. Неужели мы не ошиблись и добрались туда, куда стремились? Неужели перед нами сказочная живая вода?

– Эту воду можно пить, – сказал Белоусов, когда мы приблизились к бьющему прямо из горного склона ключу.

Мы оба сняли пробу. Мне вода показалась на вкус сладковатой, немного напоминающей некрепко заваренный черный чай с долькой апельсина. Из заплечного мешка Александр Федорович вытащил несколько небольших пластиковых бутылок и одну фляжку – такую знакомую. В лучах заходящего солнца вдруг блеснул распластанными крыльями орел.

– Откуда это? – спросил я.

Белоусов хитро улыбнулся и ответил:

– Вы только посмотрели на эту красоту, а я, идущий следом, стащил ее у монаха. Ведь пригодилось, а?

Стало понятно, что до утра нам придется остаться здесь – тьма с быстротой ускоренного изображения в кинематографе заполняла собой Гималаи. Да, в этом месте гималайских гор категорически нельзя передвигаться в темноте. Белоусов предупредил меня об этом. Странно, я не боялся обреченности на бездействие в течение нескольких часов. Рядом со мной был сам Александр Федорович, и я мог быть спокоен не только за себя, но и за оставленного внизу Петровича – уж Белоусов точно знал, что он делает. Теперь я понимал, что и с Мессингом все в порядке. Однако я не спешил торопить Александра Федоровича, осознавая, как много тому предстоит мне рассказать за эти часы до наступления рассвета.

Рассказ Белоусова

Мы разместились на ночлег прямо около родника с живой водой. После такого насыщенного событиями дня хотелось спать, но я решил посоветоваться с Белоусовым:

– Александр Федорович, как вы считаете, то, что мы сейчас здесь, а Петрович лежит там, это как? Я просто думаю, можно ли нам терять время? Не стоит ли, невзирая на темноту, пойти вниз и спасти Петровича?

– Ничего страшного, Рушель, – Белоусов был предельно спокоен, и мне начало передаваться его настроение. – Совершенно ничего страшного. Петрович так может пролежать еще лет сто. Хуже ему все равно уже никто не сделает, а сам он с этого места никуда не убежит. К тому же его охраняют, не волнуйтесь.

– Кто?

Белоусов же только улыбнулся и продолжил, будто не услышав моего вопроса:

– Я же сказал, что по такой темноте здесь, именно здесь передвигаться нельзя категорически. Если мы сейчас пойдем вниз, то поставим под угрозу и себя, и наших друзей.

Тут Белоусов задумался на несколько мгновений, пристально посмотрел на звездное небо, от чего кисточка на малиновом колпаке Александра Федоровича игриво свесилась на его спину, но вскоре сказал:

– Знаете, я ведь очень многое узнал, даже не столько узнал, сколько понял за эти несколько дней. Я ведь был и у озера Прошлого, где на вас с Петровичем хотели напасть йоги-хранители. Помните, Рушель, главный йогин сказал вам, что на дне этого озера, под толщей воды обитают большие люди, которых никто не видел, но которых можно услышать, если сами эти люди того захотят. Так вот, когда вы ушли, я решил немного задержаться на берегу, пообщаться с тремя окаменевшими аненербевцами. Согласитесь, заманчиво знать, что эти три камня все видят, все слышат, все понимают, но сделать ничего не могут. Мне просто захотелось внимательно взглянуть в их глаза – вдруг там мелькнет какая-нибудь отгадка? Я подошел к ним вплотную, статуи оставались статуями. И тогда я решился на провокацию: из мешка я достал вот эту фляжку с орлом и свастикой. И знаете, словно хвастающийся в песочнице новой игрушкой перед своими сверстниками малыш, покрутил этой фляжкой перед лицами аненербевцев. Представляю, что было у них в головах в ту минуту! Но никаких признаков жизни камни не подавали. Случилось, однако, то, чего я никак не ожидал разумом, а только как-то предчувствовал: я услышал шаги за своей спиной, то есть со стороны воды, со стороны озера. Конечно, в первый миг я растерялся. Даже мелькнула мысль, что еще секунда – и статуй на берегу озера Прошлого будет не три, а четыре. И все же я нашел в себе силы оглянуться. Утешил себя тем, что не Медуза же там Горгона окажется. Медузы там не было, но было что-то такое, что на языке науки называется хрономираж. Вы, Рушель, знаете, что это такое?

– Да, конечно, – ответил я, поскольку знал кое-что о хрономиражах, то есть таких визуальных и аудиальных явлениях, которые случаются с завидной периодичностью в некоторых местах нашей планеты. Очевидцы могут слышать и лицезреть какие-то сцены, которые были в тех местах в прошлом – далеком и не очень. Например, почти каждый год, по весне, туристы на острове Крит могут видеть, как турецкие войска с моря нападают на греческую крепость. Так транслируется в хрономираже битва, имевшая реально место быть в 20-е годы XIX века. Нечто похожее наблюдают и жители Симферополя в знаменитой Неаполитанской крепости близ крымской столицы. Да, и тот случай спасения русского отряда из болота в Первую мировую войну, о котором мы уже вспоминали, многие склонны относить к разряду тех самых хрономиражей. Но я сгорал от нетерпения, желая узнать, что же увидел Белоусов на берегу озера Прошлого.

– Вы знаете, – продолжил Белоусов, – это было так реально, что я даже присел на корточки. Прямо на моих глазах к кромке воды подошли трое молодых людей в походной форме младших офицеров СС. Да, Рушель, это были именно они – наши с вами предшественники, искатели чудо-воды, экспедиция «Афанасий Никитин», передававшая в Гессен господину Эдварду информацию, которую тот обрабатывал и посылал в Вевельсбург. Как видите, я вполне осведомлен о ваших, вернее сказать, наших делах. Трое немцев, окаменевшие тела которых стояли теперь за моей спиной, в хрономираже зашли в воду, стараясь при этом не зачерпнуть ее в сапоги, то есть зашли совсем недалеко. И тут озеро всей свой поверхностью зашевелилось, заволновалось, будто из вод его навстречу аненербевцам готовы были выйти тридцать витязей прекрасных, ведомых морским дядькой. Я замер в ожидании. Немцы же передернули затворами автоматов, направив оружейные дула на противоположный берег. Тут-то и случилось то, что случилось. На самой середине озера поднялась волна высотой с трехэтажный дом, никак не меньше. Помнится, нечто подобное я видел когда-то в одном японском фильме, в котором на Страну восходящего солнца шла цунами. Моя волна, конечно, не дотягивала до такой, но она стремительно и неумолимо двигалась прямо на трех товарищей и, следовательно, на меня, находящегося за их спинами. Немцы стали стрелять, полагая, что сила оружия выше и сил Природы, и надмирных сил, которые управляли волной; но, конечно, толку от этого не было. Вода накрыла всю троицу. Я только увидел, как аненербевцы оказались на самом гребне волны, летящей уже прямо на меня. Я вскочил, но бежать было поздно – через миг вода окатила меня с ног до головы, рядом со мной пронеслись влекомые стремительным потоком немцы. Однако я не почувствовал на себе никакой влаги. И неудивительно, ведь передо мной разыгрывалась сцена из 1943 года, а я находился в нашем времени: я все видел и слышал, но потрогать, ощутить не мог. Я был не тогда, а сейчас. Волна схлынула, озеро замерло, будто ничего не было. Тогда я обернулся и увидел, что все три каменных изваяния стоят на своих местах, где и стояли до этого. Тут я понял, что видел только что хрономираж с сюжетом про то, как аненербевцы стали статуями. Однако тут же заметил самое, как кажется, важное: рядом со мной, Рушель, лежал серебристый футляр цилиндрической формы. Уверен, что до появления хрономиража с высокой волной этого тубуса здесь, на берегу озера Прошлого, не было. Оглядевшись и не увидев больше ничего примечательного, я взял серебристый футляр и осторожно раскрыл его…

Старинные свитки

С этими словами Александр Федорович потянулся к своему заплечному мешку, откуда извлек тот самый тубус. Конечно, я сгорал от любопытства и радовался только тому, что разговариваю с Белоусовым, а не с Мессингом – пауз Мишеля я бы сейчас просто не выдержал. Тем временем Александр Федорович умелым движением раскрыл футляр, и моему взору предстали пожелтевшие от времени свитки. Белоусов разложил бумаги на земле. Костер осветил их. Я насчитал семь свитков, на каждом из которых были какие-то странные знаки. Я ничего не понимал, сколько ни вглядывался в них. Каждый знак был по отдельности понятен, даже, не побоюсь этого слова, прост для описания и интерпретации. Однако проанализировать всю эту структуру в системе я бы не смог. К стыду своему, я даже не мог толком определить специфику происхождения этих знаков, хотя версии у меня были. Белоусов же, глядя на мое явное замешательство, усмехнулся и сказал:

– Вот и я, Рушель, когда посмотрел на все это, понял, что без Мессинга мне не обойтись. Что было делать? Раскрывать себя? На это я пока еще не мог пойти. Сначала я решил дождаться ночи, но потом мне в голову пришла, как оказалось, неплохая идея. Пробраться раньше вас с Петровичем к месту, где остались Мессинг и Ахвана, и выкрасть, благо опыт такого рода у меня уже есть, – тут Белоусов показал на немецкую фляжку, – кристаллический гидропередатчик, через который я бы смог связаться с Алексией – достойной дочерью своего отца в плане разгадывания всякого рода шифров. Но как я ни спешил, вы с Петровичем меня опередили. Из кустов видел я ваш сеанс связи с Настей и Алексией. Когда же вы уснули, то только тогда я подобрался к рюкзаку Мессинга и вытащил оттуда малахитовую шкатулку. Потом я заполз обратно в свое укрытие, откуда стал наговаривать на кристаллический гидропередатчик все эти формулы со свитков, благо они поддаются устному воспроизведению, как вы видите. Через два часа Алексия прислала мне ответ, который я записал после воды, выпитой из бутыли Мессинга. Вот он.

Здесь Белоусов из глубин своего балахона достал лист бумаги:

Дорогой Александр Федорович! Рада очень, что вы нашлись! Берегите себя и всех наших! Мы очень волнуемся! Свитки, доставшиеся вам столь чудесным образом от живущих на дне озера Прошлого гигантов, оказались в элементарной коптской графике, но почему-то структурированные согласно традиции ранних кельтов. Поразительно, но все знаки со свитков очень напоминают донесения Эдварда из Гессена в Вевельсбург, поскольку содержат в себе своеобразную роспись водных ресурсов того места, где вы все сейчас находитесь. Первые три свитка содержат описание воды озера Прошлого. Здесь все сводится к тому, что данная вода обладает такой матрицей, которая позволяет перемещаться во времени, передавать информацию из прошлого, даже передавать какие-либо артефакты; наконец, вода озера Прошлого стала приютом для представителей некогда, как казалось, вымершей цивилизации. То есть, по всей видимости, на дне этого озера действительно обитают те самые атланты. Три других свитка рассказывают о воде Мертвого озера, расположенного на плато километрах в двадцати строго вверх относительно озера Прошлого. Описание действия этой воды напоминает мертвую воду из русского фольклора: пьющий ее может заснуть на долгие годы; вошедший в эту воду может окаменеть; но если аккуратно, не касаясь самой этой воды, набрать ее в крепкий, желательно – металлический, сосуд, то она может заживлять раны. И наконец, седьмой, последний свиток. В нем говорится, что еще выше Мертвого озера есть вечный источник, из которого вытекает вода совершенно особого качества. Эту воду, по аналогии с мертвой водой, с полным правом можно назвать живой. Если же говорить научным языком, то вода в том ключе, судя по описанию на свитке, самая что ни на есть вода с обнуленной матрицей. Думаю, вам не надо пояснять, что это значит, ведь как раз это и есть то, ради чего все и затевалось, а значит, цель экспедиции совсем рядом с вами! Ура! И все же сейчас меня волнует другое. Вечернее поведение Кольки и Польки. Сначала Колька начал прыгать по шкафам и кричать, что деда грозит опасность и что он должен лететь в Гималаи спасти деда. Потом Полька заревела, как юная мартышка на макушке пальмы, с которой не может слезть. Но ревела она не по поводу деда, а по поводу папа – Петровича. Полька кричала, что папа угрожает опасность, а с деда все хорошо, что деда и сам справится. Колька же вдруг так спокойно слез со шкафа, сел за стол и сказал: «Если папа помрет, то его оживят прямо там, где он и помрет, потому что там для этого есть все». Александр Федорович, голубчик мой, сделайте же что-нибудь: найдите моего отца, сохраните моего мужа. Я, правда, очень волнуюсь и очень прошу вас использовать все ресурсы вашего разума вкупе с водными ресурсами всех озер и источников во спасение всех подвергшихся опасности.

Ваша Алексия.

– Конечно, – сказал Белоусов, когда я закончил чтение, – сразу же по получении этого сообщения я ринулся к месту вашего с Петровичем ночлега, благо находился совсем рядом. Вам ничего не угрожало, я был в этом уверен. О, как я ошибался! Но тогда, после послания от Алексии, я положил на место малахитовую шкатулку и решил, что прежде всего этой ночью я должен найти Мессинга. И почему я не сделал этого раньше? Я устремился вниз по тропе в сторону монастыря, старался идти быстро, но при этом экономил силы, понимая, что возможна схватка с врагом. Не прошло и часа, как в свете луны моему взору явилась сцена, которую я, Рушель, не забуду до конца своих дней; сцена, напомнившая мне трагедию Эсхила «Прометей прикованный». Помните, там всю пьесу Прометей должен простоять прикованным к скале где-то на Кавказе, а коршун, посланный Зевсом, прилетает к нему, чтобы ежедневно склевывать Прометееву печень. Конечно, за ночь печень титана вырастала вновь. Но как же больно было ему! В ту ночь в роли Прометея прикованного я увидел Мессинга, роль же коршуна исполнял Ахвана. Так в жизни, мой дорогой Рушель, роли часто меняются. Днем еще брахман был связан, а Мишель его охранял, ночью же связанным оказался Мессинг, а проводник наш пытал его, подобно Зевесову пернатому хищнику. Я сразу понял, что Ахвана пытается выколотить из нашего друга какие-то важные сведения, но Мессинг не собирается сдаваться, хотя положение его было незавидным. Вместо ответов на вопросы – оказывается, наш проводник неплохо владеет английским, – Мишель читал одно из своих любимых стихотворений Василия Дмитриевича Лебелянского.

– Какое? – не мог не спросить я у Белоусова, потому что и сам за годы общения с Мессингом полюбил стихи этого гениального русского поэта, к сожалению, сейчас почти забытого.

И тогда Белоусов прочел мне так, как на всем белом свете умел читать только он:

Корни деревьев напомнили мне о черствеющих бусинках

Некогда теплого хлеба. Дыханием нелепым изрядно полны

Были изгибы имен непонятных. В проходе том узеньком

Пряталось что-то от глаз. И, почти как причудливо-детские сны,

Вечер томился, дышал и молчал на окраине древнего города.

Стыли телячьи ужимки каких-то нелепо бредущих куда-то прохожих.

Свет утыкался в себя вездесущими пьяными грязными мордами,

Больше похожими в этих страданьях на чьи-то печальные рожи.

Сотканный слог оказался на этих словах до стены опрометчивым.

Горние выси расстались с давно уже ставшей чужою иллюзией.

Память измята. И всюду мерещатся пьяные глупые женщины

Прошлого года и прошлого века. И как же трагически сузили

Сонность всю эту в делах и покоях давно уж и явно минувшего

Эти солдаты порожних бутылок на грани до нового срыва.

День превращался в подобье себя. И потом еще долго все слушали

Вирши чужие. Движенье летело на выселки. Теплое, вязкое пиво

Вылито было на стены уставшей от века избы. Из окна уходящие

Ждали прихода от жадности дерева всех разбитых нелепо народов.

Корни гноились, собою ломая желанья, себя до конца исчерпавшие.

Всякая грусть улетала туда, где великим Сознаньем великой Природы

Делалось что-то такое, что в качестве искренне выстроить

Сил не хватало у самого смелого в мире подлунном пока что живого поэта.

Красками день захлестнуть до краев. После прожитой выставки

Смех упразднить, уподобившись в этих деяньях небесному свету.

Спутать движенье эпохи с решеньем великого сладкого праздника.

Сверить часы с переходом в такие места, где чужие и злые сомненья

Станут своими и добрыми. Люди останутся очень уж разными

В каждом из знаков, сошедших с картин недоступного здесь удвоенья.

– А ведь Мишель таким образом редуцировал физическую боль, – заметил я, – это стихотворение было написано Василием Дмитриевичем Лебелянским как раз с целью избавления от связанных с закоренелыми болезнями острых недугов, коими так страдал наш великий поэт. Мишель знал это, а потому наследие гения помогло ему перенести пытки Ахваны.

– Да, я тоже подумал про это, – сказал Белоусов. – Но понял, что Мишеля надо спасать немедленно. Ведь величия гения Василия Дмитриевича Лебелянского может и не хватить на все возраставшую степень изощренности пыток брахмана! Тогда, Рушель, я уразумел еще одну вещь. Как вы думаете, почему Ахвана решил из всех вас первым пленить и подвергнуть пыткам именно Мессинга?

Пока я собирался с мыслями, чтобы ответить Александру Федоровичу, тот по своей всегдашней привычке сделал это сам:

– Я сразу понял, что брахман выбрал Мишеля, потому что наш друг со всей очевидностью казался ему, Ахване, самым умным из всех вас. Не обижайтесь, Рушель, но ведь именно Мессинг считывал большую часть нужной информации, выходил на связь по кристаллическому гидропередатчику, строил ипсилон, обнаружил фляжку с орлом и свастикой… Все это и подвигло брахмана узнать что-то как раз у Мессинга. Я, признаюсь, подоспел вовремя. Не составило труда для меня, дождавшись минуты, когда Ахвана потеряет бдительность, выскочить из укрытия и наброситься на нашего проводника сзади. Тот не ожидал нападения, а потому вскоре лежал связанным на земле, Мишель же был свободен. Вместе с Мессингом мы допросили нашего пленника. Ахвана, как и следовало ожидать, был подослан с целью не просто помешать нам, а сорвать экспедицию. Брахман рассказал мне еще вот что: его функция Хранителя сводится к тому, чтобы беречь от белых людей, то есть от нас, святая святых; не дать нам пройти к ней, а в итоге не дать выжить. Ахвана сказал, что мы все обречены на гибель…

– Что же было дальше? – не мог не спросить я, когда Белоусов вдруг замолчал.

– А дальше дело было так. Как только мы с Мес– сингом узнали о том, что все, по словам Ахваны, должны погибнуть, то оставили брахмана связанным, сами же вновь устремились вверх по тропе к месту вашего с Петровичем ночлега. Мы поняли, что слова Ахваны не пустой звук – вам угрожала опасность! Уже приближалось утро, и мы рассчитывали, что застанем вас как раз просыпающимися, чтобы всем вместе потом пойти к источнику воды с обнуленной матрицей. Но едва мы поднялись на холм, как увидели, что к месту, где мирно спали вы с Петровичем, подбирается индус – по пояс голый, но в огромной красной чалме. Конечно, мы поняли, что вам с Петровичем грозит опасность. Пока мы спускались с холма, стараясь делать это быстро, но не шумно – ведь у индуса могли быть сообщники где-то рядом, – красная чалма склонилась над спящим Петровичем. Вот тут в пору было пожалеть о том, что мы принципиально не берем в экспедиции огнестрельного или иного оружия, способного поражать на расстоянии. Сами мы явно не успевали на помощь. Петрович же наш тем временем, видимо, повинуясь профессиональной привычке, проснулся. Он сразу понял, какая опасность нависла над ним в лице индуса. Вы же, Рушель, продолжали спать как ни в чем не бывало…

В этот момент мне стало чертовски стыдно за себя. Нечто подобное я испытал в третьем классе школы. Помните школьную практику деления всего класса на так называемые варианты? Слева за партой первый вариант, справа – второй. Так, конечно, было и у нас. Поэтому, чтобы списать, надо было повернуться назад, ведь как раз там сидел тот, у кого вариант совпадал с моим. Можно было, конечно, попытаться достучаться до спины того, кто сидел впереди, но в том году, о котором идет речь, спереди от меня располагался на редкость тупой и угрюмый второгодник со странной фамилией Залихватский; про него еще шутили, что по возрасту старше Залихватского в нашей школе только завхоз. Более того, мое прикосновение к спине Залихватского не только не принесло бы искомого результата, но грозило повлечь за собой последствия куда более серьезные: например, удар пеналом по голове прямо на уроке; пенал же у Залихватского был, скажу я вам, такой, что в нем, казалось, уместилось не только школьное прошлое второгодника, но и все его школьное будущее, грозившее уже тогда растянуться чуть ли не до выхода Залихватского на пенсию по старости. Кстати, лет пятнадцать спустя после окончания школы я вдруг встретил Залихватского в аэропорту. Мой одноклассник, как выяснилось, трудился в Москве в Министерстве внутренних дел, где занимал высокий пост. Но вернусь к тому случаю, за который мне стыдно до сих пор. Шла контрольная работа по математике, и чтобы списать, я, конечно, обратился к отличнику Сереже Петракову. Честно говоря, это был первый случай в моей тогдашней школьной жизни, когда я сам не мог решить пример. Петраков не отказал мне, а стал диктовать решение. У Сережи был довольно громкий голос, который сделать потише никак не получалось. Кстати, такая же особенность есть и у Александра Федоровича Белоусова: мне несколько раз приходилось слышать, как он пытается разговаривать шепотом, однако эффект получается обратный: всем все становится слышно. Точно так же и Сережа Петраков не мог контролировать громкость своего голоса. И учительница наша, Зинаида Ивановна, тогда, услышав колокольчик Сережиной речи, просто выставила Петракова из класса. Я же растерялся, хотя потом, после урока, понял со всей очевидностью, что должен был встать и сказать, что виноват не Сережа, а я. Сколько раз потом вспоминал я этот случай, стараясь в похожих ситуациях поступать так, как не смог поступить тогда в третьем классе. Но за то мое поведение мне, поверьте, стыдно до сих пор. Вот и сейчас, когда Белоусов рассказал о том, как я спал, пока индус убивал Петровича, мне стало стыдно так же, как и в далеком детстве. Впрочем, свой стыд я спрятал в кромешной тьме Гималаев, поэтому Александр Федорович не мог видеть, как я покраснел до самых кончиков ушей.

– Вы спали, – продолжал Белоусов, – а Петрович проснулся. Однако преимущество индуса было в том, что он находился над нашим другом. Мы с Мессингом и охнуть не успели, как человек в красной чалме ударил Петровича чем-то по голове, и Петрович потерял сознание. Мишель через несколько секунд уже стоял возле индуса. Я поспешил на помощь, но она не понадобилась, потому что еще до того, как я подбежал, Мессинг справился сам: сначала он повалил индуса-убийцу на землю, но тот резво вскочил. Тогда Мессинг сделал что-то такое, что я даже не успел толком заметить. Увидел только, как красная чалма вместе с ее носителем с истошным криком летит в пропасть. Когда я подошел, то Мессинг уже склонился над Петровичем, из головы которого текла кровь, такая же алая, как чалма, лежащая теперь на дне ущелья. Первым порывом моим было разбудить вас, Рушель, но Мессинг остановил меня. И мы решили, что будить вас не станем. Мишель тогда изложил свой план. Он – Мессинг – останется в сторонке и подождет вашего пробуждения, подстрахует на всякий случай, чтобы вы не наделали глупостей. Мне же надлежало пойти к Мертвому озеру и к Живому источнику. Мы твердо были уверены, что и вы, Рушель, направитесь туда же. Только если вы, как мы решили, пойдете по основной дороге, то мне предстоял путь по, если можно так выразиться, альтернативной тропе. Мишель сказал, что так мы сможем ввести в заблуждение тех, кто хочет нам помешать и, вероятно, следит за нами. Я должен был прийти раньше вас. На деле же все получилось не так просто. Итак, Мессинг спрятался в том месте, где я совсем недавно выходил на связь с Алексией по кристаллическому гидропередатчику, а я побежал наверх – в сторону Мертвого озера.

День шестой

Рассуждения о сне и его необходимости

Тут Белоусов посмотрел на горизонт, где уже начинала пробиваться пока что тонкая, но очевидная полоска солнечного света. Спать уже не хотелось. Согласитесь, что такое хотя бы раз в жизни бывало с каждым: кажется, что глаза вот-вот слипнутся, рот разламывает зевота, однако дела и заботы не позволяют осуществить это желание; и когда, наконец, желанная минута отдыха, вдруг ловишь себя на мысли, что спать совсем и не хочется; даже наоборот, откуда-то взялись новые силы, бодрящие еще несколько часов, и организм относится к этому нормально.

Размышляя о природе сна, я посчитал, что в среднем человек за свою жизнь проводит в этом состоянии порядка двадцати пяти лет. Четверть века! Согласитесь, это большой срок. Примерно треть нашей жизни тратится почти ни на что. Конечно, сон позволяет нам отдохнуть, отвлечься от забот дня минувшего и подготовиться к дню наступающему, но все же, все же… Однажды в рамках программы, связанной со снами, я решился на эксперимент: попробовал в течение недели то время, которое обычно отводилось на сон, тратить на что-то другое – на дела, например. Признаюсь, что в таком режиме я выдержал только три дня. Потом просто понял, что все те дела, которые в первую и даже во вторую ночь еще как-то удавалось делать, на третью ночь явно делаться перестали – не было сил и элементарно, по-животному как-то даже, хотелось спать. Я держался еще двое суток, но потом проспал сорок три часа кряду. Вот и компенсация за все то, что было сделано за те ночи, когда я боролся со сном и пытался что-то делать.