Секреты людей, которые лечатся водой. Исцеляющая вода вместо таблеток и лекарств Блаво Рушель

Вырвется из пут бесконечности

И станет розовым ветром,

Синим туманом,

Фиолетовой росой,

Сиреневым облаком,

Оранжевой тучей,

Малиновым дождем,

Лиловым снегом,

Черным прошлым,

Красным настоящим,

Желтым будущим.

Время прольется искрами на вечное и бесконечное мироздание,

Слияния с которым так жаждали предки и так боятся потомки.

Тишина накрыла собой ущелье.

На его дне прятались от глаза вещи и сны.

Те вещи, которые были когда-то потеряны,

И те сны,

Которые когда-то кому-то не приснились.

Прячась, таясь, скрываясь,

Идут легионы живых.

Навстречу им идут легионы тех,

Кто ушел уже,

Но час их скоро пробьет.

И тогда секунды станут минутами,

Минуты станут часами,

Часы обернутся сутками,

Сутки превратятся в недели,

Недели станут месяцами,

Месяцы – годами.

И когда года перерастут в века,

Тогда наступит миг,

Гордость которого оставит все пределы низости,

А праздность выльется в реку времени.

Полем весенним унесутся знаки до глубин,

Воды до души,

Деревья до высот.

Мир.

Когда я произнес финальную фразу, то понял, как разумно поступил, когда отвел себе роль только чтеца. После прочтения этого текста я уже ничего не мог больше делать – так велики были энергозатраты. Я чувствовал себя совершенно опустошенным.

Я лег на траву и стал смотреть, как Александр Федорович, сняв по такому случаю малиновый колпак, предельно аккуратно смачивает рану на голове Петровича невесть откуда взявшейся тряпочкой. Мертвая вода явила себя во всей своей красе: рана исчезла, голова Петровича стала такой, какой мы ее привыкли видеть. Не чудо ли! Белоусов гордо улыбался, когда закапывал тряпочку саперной лопаткой глубоко в землю.

А тем временем наступила очередь Мессинга, за работой которого было приятно и радостно наблюдать. Элегантным движением Мишель снял пробку с фляжки, на которой красовался немецкий орел, принюхался к воде, удовлетворенно хмыкнул и приступил. Создавалось впечатление, что всю свою предшествующую жизнь мой друг только и делал, что лил живую воду в уши и рты тех, кто в этом нуждался, – так профессионально у него это получалось. Сначала голова Петровича была повернута влево и вода, соответственно, вылита в правое ухо, потом та же операция была проделана с левым ухом. После этого Мессинг аккуратно подержал свои ладони под ушными раковинами Петровича, голова которого теперь лежала на затылке. Когда же стало ясно, что живая вода проникла внутрь нашего друга, Мишель левой своей рукой приподнял голову Петровича за затылок, а правой стал вливать воду в приоткрытый рот зятя. Тут мне стало казаться, что время остановилось; что струйка воды из немецкой фляги будто застыла, превратившись в лед. Но наконец Мессинг отнял серебристое горлышко ото рта Петровича и вежливо закрыл пробку.

Тогда же замерли мы все. Признаться, я почему-то был уверен, что Петрович тотчас вскочит и улыбнется нам. Но этого не происходило! Петрович продолжал лежать на траве в той позе, в какой оставил его Мессинг. Я поднялся и подошел к Белоусову. Сказать, что лицо Александра Федоровича было разочарованным – значит не сказать ничего. Он снова облачился в свой малиновый колпак, но было видно, что до состояния гармонии с внешним миром нашему долгожителю еще очень далеко.

Мы отошли в сторону, оставив Мишеля рядом с зятем. Мы молчали, хотя надо было, наверное, говорить. Но о чем?.. Похоже, Алексия осталась молодой вдовой, Полька и Колька – сиротами. Принесла же нелегкая Петровича в Индию…

И тут мы услышали радостный крик Мессинга:

– Коллеги! Есть пульс! Я его нащупал!

В долю секунду мы с Белоусовым оказались возле Мишеля и, не сговариваясь, склонились над Петровичем. Щеки его стали розоветь, уже можно было различить дыхание…

– Мишель, – не выдержал я, – нам стоит как-то вмешаться? Может быть, сделать искусственное дыхание?

– Полагаю, что нет. Все, чем мы сейчас можем ему помочь, это просто ждать. А с остальным он справится сам. Точнее, справится живая вода в его организме. Еще точнее – организм Петровича при помощи живой воды.

Свершилось!

И действительно, через четверть часа Петрович открыл глаза, приподнялся на локте, посмотрел на нас и улыбнулся. Мы помогли ему встать на ноги. Краем глаза я увидел, что Белоусов прослезился, как тогда в предгорном отеле при прощании с нами и как при недавней встрече со мной на берегу Мертвого озера. «А старик наш становится сентиментальным», – не к месту подумалось мне. Однако эта дурацкая мысль отлетела в сторону, как только Петрович заговорил – причем нормальным, самым обычным голосом:

– Ребята, а что было-то?

Тут мы втроем не выдержали и искренне, от всей души, захохотали. Как давно я не испытывал подобных чувств! Как давно мне не доводилось обретать утраченное, находить нечто, казавшееся потерянным безвозвратно! Как давно!

Мы обнялись только тогда, когда Петрович, наконец, понял, что пребывал до этого если и не в состоянии смерти, то в очень похожем.

Нарисовываются еще кое-какие дела…

Итак, вопросы воды прояснились. Теперь задача нашего предприятия была сверхпростой: спуститься вниз, вернуться автобусом в Дели, оттуда совершить беспосадочный перелет в Петербург, где в лабораторных условиях исследовать пробы воды из Живого источника. Однако первое, что мы сделали перед спуском, – это связались с Алексией и Настей по кристаллическому гидропередатчику и сказали, что у нас все хорошо и что Петрович жив. Алексия ответила радостным посланием, рассказав, что Колька и Полька сразу, как только пришла счастливая весть из Гималаев, перевернули весь дом вверх дном, и урезонить их не было никакой возможности. А вот послание Насти дало нам понять, что здесь еще не все сделано:

Дорогие вы мои!

Как же я рада, что Петрович жив и что все вы в порядке и возвращаетесь домой! Я вылетаю из Вевельсбурга завтра утром, потому что тоже все сделала – письма Эдварда расшифрованы полностью. Нет смысла передавать вам их все детально. Как я и ожидала, хватит моего резюме этих посланий. Однако сначала сообщу то, что, возможно, заставит вас еще ненадолго задержаться в Индии. Сядьте, чтобы не упасть от этой новости. С августа 1943 года по апрель 1945 года все послания от Эдварда приходили – барабанная дробь! – с южной части Гималайский гор!!! За те месяцы, что гессенский профессор-гидролог провел в тех местах, где сейчас находитесь вы, ему удалось сделать анализ воды из нескольких десятков предгорных и горных водоемов. До декабря ничего интересного, как и в прежних посланиях Эдварда, что приходили в Вевельсбург из Гессена. А вот дальше несколько восторженных писем, из которых ясно, что Эдвард нашел то, что искал. Со всей ответственностью заявляю, что первая проба воды, соответствующей предмету поиска хоть в какой-то степени, была взята Эдвардом из озера Прошлого; на это указывает полное описание им того, в каком виде увидел он офицеров группы «Афанасий Никитин» на берегу этого водоема – те самые три статуи. Далее, если строго следовать хронологии посланий Эдварда, им было обнаружено Мертвое озеро. В письме от 7 января 1945 года Эдвард дает подробное описание характеристик и свойств такой воды, которая тождественна вашим наблюдениям над водами как раз Мертвого озера. Однако Эдвард не спешит переправлять эту воду в Третий рейх. Из последующих писем становится понятно, что Вевельсбург требует немедленной передачи проб в Германию, Эдвард же всеми правдами и неправдами уходит от того, чтобы передавать воду из Мертвого озера своему эсэсовскому начальству. Я поняла, друзья, что наш Эдвард либо понял пагубность задач Аненербе относительно обнаруженной им воды, либо осознал, что крах нацистов не за горами. Но как бы там ни было, а Эдвард ни одной капельки из той воды никуда не отправил. В последнем же его сообщении – от 20 апреля 1945 года – Эдвард поздравил фюрера с днем рождения, после чего только указал, что обнаружил еще один вид воды, который в будущем перевернет представления человечества, сделает жизнь человека на земле лучше. В финале этого сообщения Эдвард сжег, что называется, все мосты, потому что написал буквально так – я цитирую: «…ни один грамм от этой воды никогда не поступит на службу фашистам; миссия моя теперь – сберечь эту воду от посягательств людей злонамеренных, к каковым отношу всех вас. Прощайте!» Конечно, сразу понятно, что Эдвард обнаружил живую воду – ту самую, что вы нашли в Живом источнике и которая помогла вернуть Петровича – ура! – к жизни. Уверена, друзья, что на обратном пути вы узнаете еще что-то такое интересное… Сгораю от любопытства… Счастливого вам пути, мои родные! До встречи на берегах Невы!

Всегда ваша

Настя Ветрова.

– До наступления темноты, – сказал Белоусов, – нам надо успеть спуститься к тому месту, где сегодня утром мы оставили Ахвану. Там уже и решим, что делать дальше.

Ахвана и его новая миссия

Быстро собравшись, мы двинулись в путь. Спуск был легкий, даже, я бы сказал, веселый, потому что настроение у нас всех было жизнерадостное. Так все хорошо получалось! Ахвану мы застали там же, где и оставили. Но нам предстояло удивиться. Мы покинули брахмана, крепко-накрепко связав веревками, теперь же наш бывший проводник сидел возле потухшего костра, не обремененный путами. Ему удалось каким-то образом освободиться, но почему-то, став свободным, Ахвана совершенно не стремился бежать.

Мы вчетвером обступили брахмана, а тот только улыбнулся. Однако потом сказал:

– Я ждал вас, господа, поскольку получил послание от Великого Учителя, который лично пожелал видеть вас.

Нас обуревали противоречивые чувства: еще недавно Ахвана был нашим противником, с его легкой руки мы подвергались опасностям, едва не погибли. Да чего только стоили одни только пытки, которые брахман устроил Мессингу! С другой стороны, сейчас было ясно, что отношение Ахваны к нам изменилось в лучшую сторону. Но почему? Кажется, здесь сыграло роль влияние того самого Великого Учителя, о котором говорил Ахвана. Признаюсь, что поверить в добрые намерения брахмана меня заставлял еще и спортивный интерес, банальное любопытство, которое так свойственно человеческой природе. Пока я размышлял о брахмане, слово взял Белоусов:

– Скажите, Ахвана, в данный момент честны ли вы перед нами? Признайтесь нам, не готовите ли вы опять что-то страшное по отношению к нам? Давайте хотя бы сейчас станем искренни по отношению друг к другу.

– Александр Федорович, – спокойно произнес Ахвана, – согласитесь, что, распутав веревки, я бы мог просто убежать, мог бы устроить на вас засаду. Но ни того, ни другого я не сделал, а сидел здесь и дожидался вас. Это ли не аргумент в пользу моей искренности? Миссия моя строго подчинена указаниям Великого Учителя. Он велел дождаться вас и привести к тому месту, где вы с ним сможете встретиться. Половина указания мною исполнена – я вас дождался. Теперь дело за вами. Согласитесь ли вы последовать за мной туда, где вас ждет Великий Учитель?

– А что если не согласимся, а? – спросил Петрович немного агрессивно.

Думаю, Петровичу было чисто по-человечески обидно, что самую интересную часть нашего путешествия, в которой, собственно, и обреталась искомая живая вода, он провалялся мертвым. Виноват, конечно, был индус в красной чалме, но где гарантия того, что он не действовал заодно с нашим проводником и с его Великим Учителем? Может, это они подослали красную чалму.

Ахавана ответил:

– Если вы откажетесь, я пойду своей дорогой, а вы своей. Если, конечно, вы не захотите, чтобы я сопровождал вас вниз. Впрочем, вы теперь и сами знаете дорогу.

Мы были обезоружены: Ахвана явно был настроен более миролюбиво, чем прежде. Нам предоставлялась свобода выбора. Когда это случается, то лучше всего положиться на Мессинга. Видимо, так же подумали и Белоусов с Петровичем, потому что в тот же миг мы все трое, не сговариваясь, посмотрели на Мишеля. Чего сейчас хотелось меньше всего, так это мхатовской паузы. Видимо, это мое желание разделял и Петрович, потому что именно он сказал:

– Мишель, решение – быстрое и оперативное, но вместе с тем мудрое – за вами. Посылаем проводника подальше или идем с ним к Великому…

Слыханное ли дело, но Мессинг не дал зятю договорить:

– Мы идем с индусом. Ахвана, ведите нас туда, куда вам поручено.

«Зона трудного дыхания» оказалась нетрудной

Ахвана улыбнулся и кивнул. После этого мы стали спускаться вниз по уже знакомой нам дороге, ведущей к буддистскому монастырю. Пока мы спускались, я не мог не обратить внимания на один факт: проходили мы уже знакомыми местами, где – я прекрасно помнил это – было очень тяжело дышать. Теперь же никто из нас не испытывал никаких трудностей с дыханием. Я спросил о причинах этого у Ахваны, и тот ответил мне:

– В этих местах воздух почти всегда труден для дыхания. Однако случаются часы, а иногда и дни, когда вдруг даже здесь воздух становится самым обычным. Для нас это знак того, что что-то важное должно случиться.

– А это важное: оно хорошее или плохое? – спросил Петрович.

Ахвана задумался, а потом изрек:

– Вообще-то понятия хорошего и плохого не очень подходят к тому, о чем мы говорим. Наше сознание, основанное на законах здешних мест, которые были сформулированы нашими далекими предками, не знает этой оппозиции: хорошее – плохое. Ментально мы постигли эти понятия только после экспансии европейской культуры в Азию; но они не стали определяющими. Проще говоря, мы знаем о них, но в них не верим. В здешних местах более актуальны оппозиции иного рода – так сложилось в веках, так будет и впредь.

– Какие же это оппозиции, коллега? – заинтересовался Мессинг.

Мне показалось примечательным, что Мишель назвал брахмана коллегой. Долгий опыт общения с другом показал мне, что далеко не всякий удостоивается от Мессинга такого обращения. Видимо, интуиция Мишеля, никогда не дающая сбоев, разрешила-таки окончательно довериться нашему проводнику.

Ахвана отвечал:

– Мы живем в мире противоположностей, но эти противоположности лишены оценочных характеристик. Это, например, небо и земля, право и лево, верх и низ, свет и тьма, день и ночь, лето и зима…

– Но простите, – высказался я, – разве нельзя утверждать, что одни части этих дихотомий со всей очевидностью маркированы знаком «плюс», а другие – знаком «минус»? Неужели не согласитесь вы с тем, что небо, верх, право, свет, день, лето отмечены недвусмысленной позитивной семантикой, тогда как земля, лево, низ, зима, тьма, ночь несут в себе сугубо негативные значения?

– Это вы так считаете, – отвечал Ахвана, – поскольку ваше воспитание и образование носит абсолютно европейский характер. Мы же, поймите, воспитаны иначе. Для нас оппозиции существуют, но любая из их частей для нас просто данность: она есть и оценивать ее мы не вправе да и не можем, потому что даже европейцы признают, что бывают случаи: когда, скажем, ночь или низ вдруг оказываются положительно нагружены, а их антагонисты получали тем же путем отрицательные значения. В мире, господа, все относительно…

– Я, кажется, понимаю вас, Ахвана, – заметил Мессинг. – Архаическому сознанию… Простите, не хочу обидеть вас словом «архаический»… Так вот, архаическому сознанию, зиждущемуся на принципе тотального тождества, совершенно чужда оценка не только дихотомических и трихотомических построений, но и оценочность как таковая. Однако дело в том, что у разных народов существуют разные мнения относительно центральной оппозиции в картине мира. Не соблаговолите ли вы, коллега, дать мне ответ на вопрос: какова центральная оппозиция в вашей картине мира? Простите меня великодушно, что я уже, кажется, знаю ответ.

Ахвана ответил не задумываясь:

– Это оппозиция Космоса и Хаоса.

Кто такие «нормальные люди»?

Мишель аж подпрыгнул от радости, когда услышал слова проводника. Я понял, чему так радовался мой друг: тому, что все его ипсилоны, большая их часть, по крайней мере, если не базировалась на данной оппозиции, то уж точно соотносилась с ней. Но тут возмутился Петрович:

– Да любой нормальный человек знает твердо, что Космос это хорошо, а Хаос – плохо.

– Простите, Петрович, – Ахвана был спокоен, – у меня по вашей реплике сразу два вопроса: во-первых, что вы понимаете под словосочетанием «нормальный человек»; во-вторых, дайте ваши определения ключевых категорий Космоса и Хаоса. Ведь наука учит нас, что для продуктивного спора надо сначала разобраться в терминах – ученые должны говорить на одном научном языке хотя бы в пределах одного диалога.

В душе я радовался за Ахвану, который своими речами был очень похож на Мессинга. Видел я и то, что Мишель все больше проникается доверием к брахману. Петрович же, хоть и был несколько рассержен, все же счел возможным ответить:

– Нормальный человек – это такой человек, как я, как Блаво, как Белоусов.

– А я? – наигранно, но в то же время искренне обиделся Мессинг.

– Если я нормальный, – возмутился Белоусов, – то умереть должен был лет пятьдесят тому назад.

Здесь я не мог не взять слово:

– Александр Федорович, вы – нормальный. Чело– век должен жить столько, сколько живете вы, и еще дольше, в разы дольше. Ненормально то, что век человека, имеющего все возможности, имеющего мощнейший потенциал сугубо биологического свойства, столь короток, как сейчас. Возвращаясь, однако, к понятию нормы, я бы поостерегся вообще обращаться к данному понятию, ибо степень нормальности не может быть принята однозначно раз и навсегда. Спектр ее чрезвычайно широк. И даже Петрович признал это, когда назвал носителями нормы столь разных людей, как он сам, Александр Федорович и ваш покорный слуга. Мне даже кажется, что не стоит возвращаться к вопросу о «нормальном человеке» – не столько потому, что у каждого свои представления о норме – это очевидно, – сколько потому, что данное словосочетание не является термином, а значит, уточнять его в научном споре, каковой мы ведем сейчас, некорректно. Другое дело – безусловно терминологически отмеченные категории Космоса и Хаоса. Вот тут я тоже жду от Петровича ответа.

– Ну, – начал Петрович, – Космос, по моему мнению, это порядок. Так? Стало быть, Хаос – беспорядок. Потому я и говорю вам, что порядок хорошо, а беспорядок плохо.

Возражать зятю решил Мессинг – да и кто лучше мог рассказать о Космосе и Хаосе:

– Дорогой Петрович, думаю, что пока вы это говорили, то сами убедились, сколь далека от истины ваша строгая маркировка Космоса как позитивного начала, а Хаоса – как негативного. Даже, подчеркну, в тривиальных, если не сказать банальных значениях порядка и беспорядка. Порядок как при Сталине – это хорошо?

Мы промолчали, ибо ответ был очевиден. Только Петрович позволил себе ответить тестю вопросом на вопрос:

– А беспорядок как при Ельцине – хорошо?

– Так я к тому и веду, – продолжал разговор Мессинг, – что и Хаос, если его уж маркировать плюсом или минусом, получит оценку в зависимости от ситуации, от эпохи, наконец, от личности того, кто будет оценивать.

– А, так значит, оценка все же есть? – Петрович нащупал-таки слабое место в построениях своего тестя, чему был очень рад.

Хаос и Космос – извечная антиномия

Я подумал, что даже такому мощному уму, как Мессинг, очень сложно покинуть прокрустово ложе европейского образования, согласно которому все принято оценивать, и встать на точку зрения носителя мифологического сознания, лишенного способности к оценке. На этой стадии спора мне вдруг захотелось вернуть наш разговор к изначальной проблеме, задав простой вопрос брахману:

– Ахвана, то важное, что должно случиться, сегодня, оно ближе к силам Космоса или силам Хаоса?

Мне казалось, что этим вопросом я смогу примирить спорящих, ведь ответ Ахваны любой желающий, включая и меня, сможет перевести в оценочную шкалу. Скажет Ахвана, что Космос, а мы подумаем: «Хорошо». Если же скажет, что Хаос, то мы решим: «Плохо». Однако ответ нашего проводника не был столь однозначным, как, возможно, нам того хотелось бы:

– Я не могу точно сказать, но все приметы нынче направлены на то, что именно сегодня, вероятно, произойдет конфронтация Космоса и Хаоса.

– И кто победит? – с любопытством спросил Петрович.

Ахвана улыбнулся и ответил уклончиво:

– Неважно, кто победит. Скорее всего, никто не одержит победы. Однако, как водится, такого рода случаи столкновений в пределах дихотомий приводят не к превалированию той или иной составляющей как итогу, а к воцарению гармонии.

– Вот и получается, что победит Космос, – не унимался Петрович, словно забыв знаменитую формулу Киплинга о том, что Запад есть Запад, а Восток есть Восток.

Ахвана совсем не желал спорить, но посчитал нужным ответить Петровичу:

– Воцарение гармонии не означает победу, но означает компромисс.

Тогда я подумал, что природа компромисса – явления, так часто нами осуждаемого, – не так и плоха. Согласитесь, порою именно компромисс позволяет примирить непримиримые крайности. Все войны в мире – результат того, что стороны не желали идти на компромисс, а упорствовали в истинности только своей точки зрения и ложности точки зрения противника. А если бы компромиссы случались, то, возможно, и конфликтов было бы меньше. Однако, судя по всему, человек устроен так, что ему противна сама суть компромисса; он рожден для того, чтобы доказать миру свое превосходство, продемонстрировать силу и мощь. И нет человеку дела до того, что и всякий другой верит в свою исключительность. Каждый хочет показать себя, но видеть других при этом не желает. Ну а если бы человек признавал не только себя, но и другого? Впрочем, история не знает сослагательного наклонения, а потому мысли мои, если и способны принести пользу, то, может быть, только в будущем. Лишь грядущее может стать лучше, прошлое уже не улучшить.

Встреча с Великим Учителем

В таких мыслях пребывал я некоторое время, пока не услышал голос ушедшего вперед Белоусова:

– А вот, друзья мои, и монастырь показался!

Действительно, сквозь кроны деревьев и лапы кустарников уже можно было различить оранжевые крыши пагод той обители, где Александру Федоровичу удалось стащить фляжку с фашистской птицей. Мы остановились, любуясь открывающимся видом.

– Здесь, – нарушил молчание Ахвана, – вас ждет Великий Учитель.

Признаться, меня при этой вести охватил душевный трепет: «Что ждет нас? К чему приведет эта встреча? Наконец, какое отношение наша встреча имеет к тому столкновению сил Космоса и Хаоса, о котором говорил брахман?»

Мы стали спускаться к монастырю и еще издали заметили человека, поджидавшего нас возле ворот.

– Великий Учитель, – шепнул Ахвана.

Когда мы приблизились, то увидели седого высокого старика, одетого, несмотря на довольно теплую погоду, в длиннополый черный плащ. Руки старик держал в карманах, головного убора на нем не было, а потому в солнечном свете его лицо было хорошо видно. Старик совершенно не был похож ни на буддистов из монастыря, ни на брахманов и йогов, встречавшихся нам в изобилии по пути из Дели и на горных тропах, – это было лицо европейца! Так значит, Великий Учитель – белый человек с севера? Что ж, неплохо для начала. Может, разговор и получится? В конце концов, это он хотел нас видеть, а не мы его…

Когда мы подошли, седой человек улыбнулся и поздоровался за руку с каждым. Только после этого старик на прекрасном русском языке сказал:

– Понимаю ваше удивление, господа. Да, Ахвана правильно сказал вам, что я хочу вас видеть и что в здешних местах меня именуют Великий Учитель. Однако вам нет необходимости называть меня так. Мое имя Эдвард.

Великий Учитель наслаждался произведенным эффектом. Белоусов, Петрович, Мессинг и я – все мы стояли, раскрыв рты от не поддающегося описанию удивления. Так и подмывало спросить: «Тот самый?», но что-то сдерживало меня от этого вопроса, пока Александр Федорович не спросил:

– Тот самый?

– Да, тот самый, – ответил Эдвард и солнечно улыбнулся. – Я знаю, что вы вели активную переписку с Вевельсбургом: оттуда близкие мне люди сообщили, что ваш человек трудится в архиве Аненербе. Из этого я сделал вывод, что вам уже знакомы мои донесения из Гессена 1943 года. Не так ли?

– Знакомы, – ответил за всех нас Мессинг.

– Я, признаюсь, не сразу понял, каковы ваши цели и кто вы. Поначалу решил, что вы какие-то проходимцы.

– Потому и хотели нас убить? Потому и подослали Ахвану, чтобы он завел нас к Мертвому озеру, где мы стали бы каменными изваяниями? – довольно резко спросил Петрович.

– Это, – отвечал Эдвард, – могло бы стать только крайней мерой. Я должен был во всем разобраться, прежде чем приказывать такое Ахване.

– Почему же тогда меня убили? – не унимался Петрович.

– Это, господа, не моих рук дело. Вы ведь уже поняли, что здешние места контролируются не только мной: есть йоги, связанные с атлантами и хранящие озеро Прошлого, а есть каста йогов, задача которых – беречь Мертвое озеро. И если с первыми мы еще находим общий язык, то вторые живут сами по себе и кроме своего анабиоза ничего знать не желают. Именно йогин из этой касты и напал на вас. Ведь он был в красной чалме, не так ли?

– Да, этот был в красной чалме, – ответил за Петровича Белоусов, – но зато тот, который напал на меня у самого Мертвого озера, был без чалмы совсем. Из какой он касты?

– У берегов Мертвого озера, – размеренно говорил Эдвард, – могут быть только йоги, оберегающие именно это озеро, так что и ваш противник не имеет отношения ко мне. Я же, простите меня, был вынужден направить вас туда, к Мертвому озеру. Ахвана должен был сделать так, чтобы вы окаменели. После этого я планировал навести о вас справки. Конечно, окажись вы мошенниками, так и остались бы стоять истуканами; в противном случае я вернул бы вас к нормальной жизни. Миссия Хранителя не позволяла мне поступить иначе. Многие люди приходят сюда, желая получить воду ради того, чтобы потом обрести, например, власть над миром. Думаю, вы согласитесь со мной, что и в вашем случае мне нужно было все проверить.

– И вы проверили? – ехидно спросил Петрович.

– Да, проверил, – Эдвард был невозмутим. – Это не составило труда, но заняло довольно много времени. Просто нужно было найти ваши прежние отчеты об экспедициях. Они публиковались в России – пока я их заказал, пока получил, прошло время, только и всего.

– А откуда вы так хорошо знаете русский язык? – спросил Белоусов.

– Моим учителем в Гессене был профессор Николай Павлович Богоявленский, до 1917 года он служил в Российской Академии наук, потом эмигрировал и до 1936 года работал в Гессене. Оттуда перебрался в Канаду, где до 1975 года – года своей смерти – заведовал кафедрой в университете Оттавы.

– Так вы ученик самого Богоявленского! – восхищенно произнес Мессинг. – Я в 69-м стажировался у него в Оттаве целый семестр. Постойте-ка, а не вы ли тот немец, который в начале 30-х годов смог в лабораторных условиях синтезировать газообразную субстанцию воды из Мертвого моря?

– Я, – скромно ответил Эдвард.

– Мне про вас рассказывал Николай Павлович! – восторг Мишеля нарастал с каждым произносимым словом. – И как же я сразу не понял, что Эдвард – это он, то есть вы! Ведь речь тогда шла именно о Гессене… Как же часто, коллеги, мы не оцениваем имеющиеся у нас факты должным образом…

После того как Мессинг «узнал» в Эдварде «того самого немца», отношения между нами и Великим Учителем были окончательно налажены. Корпоративность научного мира поистине безгранична. И это прекрасно!

Все вместе мы проследовали на территорию монастыря, где уже знакомый настоятель предоставил для нас отдельную пагоду, в которой мы смогли пообедать и выслушать рассказ Эдварда. Однако прежде всего Великий Учитель предупредил нас:

– Коллеги, я специально поднялся к вам сюда, хотя, согласитесь, мог дождаться вашего возвращения внизу, ведь тот отель, в котором вы останавливались перед подъемом, принадлежит мне, и там бы принял вас по всем законам гостеприимства. Но так сложилось, что именно сегодня вечером я должен быть здесь – в стенах этого монастыря. Потому что как раз сегодня должно, по моим сведениям, произойти одно очень важное событие.

– Как раз Ахвана, – заметил я, – по дороге сюда рассказывал нам о готовящемся столкновении Космоса и Хаоса.

– Ахвана, как всякий восточный человек, склонен к гиперболам, – сказал Эдвард. – Я пока не буду рассказывать, чего жду. Надеюсь, мы все увидим сами.

И как мы ни сгорали от любопытства, но молча приняли правила игры. Тем более что и рассказ Эдварда вызвал у нас жгучий интерес…

Рассказ Эдварда

Мне повезло, что азы гидрологии я постигал под руководством самого профессора Богоявленского. После первых же недель общения с ним я понял, что вода – мое призвание. И, признаюсь, ни разу в жизни не пожалел о выбранной профессии. С самого начала был настолько увлечен работой, что даже не замечал происходящего в моей стране. Конечно, слышал, что к власти в Берлине пришла какая-то там партия, какой-то человек по фамилии Гитлер, но как-то не придавал этому значения, потому что верил только в науку, жил только ей и больше ничем. Думаю, что и профессор Богоявленский до какого-то момента не задумывался о происходящем в общественной жизни Германии. Однако когда мой учитель обратил на это внимание, то было уже поздно. Вернее, почти поздно, потому что Богоявленский все-таки успел уехать в Канаду. Профессор звал меня с собой, даже, я бы сказал, настоятельно звал, но я еще не понимал всей пагубности происходящего, потому остался в Гессене. После отъезда Богоявленского меня поставили на должность заведующего лабораторией. И совсем скоро нашими изысканиями заинтересовались люди из СС, еще точнее – из Аненербе. Они без труда убедили меня – тогда еще молодого человека – в том, что если я соглашусь сотрудничать с ними, то тем самым буду работать на безопасность Германии. Я наивно верил этим людям в черном, потому выполнял их заказы. Ну а потом началась война. И если вы думаете, что мои глаза на Гитлера, СС, Аненербе и все прочее тогда открылись, то глубоко ошибаетесь. Я, как кажется, в социальном плане даже поглупел: раньше я просто не интересовался политикой, теперь же свято уверовал в то, что только нацисты спасут мою страну от ужасных врагов с Запада и с Востока. Как следствие, и работу, которую я делал, я воспринимал как некое мессианское назначение спасения мира расой высокой от рас низких. Хоть я и гидролог, но расовую теорию изучил досконально, и, парадокс, она не вызвала тогда у меня никаких возражений.

На западе и востоке Европы гремели сражения, а я спокойно трудился в Гессене, сосредоточившись на поисках воды такой структуры, которая позволяет воздействовать на человека как позитивно, так и негативно. Кое-чего достичь удалось, но все это было не более чем искусственными построениями, результаты коих на практике почти никогда не давали достойного затрат результата. Тогда я понял, что воду надо искать не в гессенских кабинетах и моей голове, а в различных природных источниках. Составил записку по этому поводу и передал ее в Вевельсбург – самому Гиммлеру. Тот одобрил новое направление моих исследований, посему вскоре в разные страны были направлены специально обученные тройки эсэсовцев. Почему именно тройки? В этом плане Гиммлер поступал очень мудро: в каждой тройке обязательно находились историк, географ и гидролог. К тому же все трое должны были быть офицерами СС, то есть в их преданности делу и профессионализме воинском тоже не приходилось сомневаться. Справедливости ради только скажу, что почти все экспедиции оказались безуспешными в плане результата – поисков интересовавшей нацистов воды. Находили что-то другое, часто небезынтересное, но только не воду. Однако по первым же донесениям группы, посланной сюда, я понял, что вот эти парни на правильном пути. Время уже было такое, что я не спешил делиться радостью открытия со своим начальством в Вевельсбурге и решил действовать от своего имени хотя бы до той поры, пока не найдется вода, к которой в аспекте ее свойств будет уже не придраться. Гипотезами же мы все были к тому моменту сыты. Но вот неожиданно связь с тройкой аненербевецев, посланной на южные отроги Гималаев, оборвалась. Подождав некоторое время, я решил сам идти сюда. Было это летом 1943 года, как вы и без меня уже знаете.

Вопреки правилам Аненербе, не стал я комплектовать тройку, а по личному разрешению Гиммлера отправился в экспедицию один. Глубокой ночью маленький самолет совершил беспосадочный перелет из Гессена сюда. Я прыгал с парашютом. Однако, как ни скрывался, все же был замечен здешними брахманами. На мое счастье они ждали чего-то там с неба – это чего-то там в моем лице им и явилось. Так я стал Великим Учителем. Согласитесь, от данной должности в моем положении было бы грех отказываться. Ведь так я получил не только группу помощников, готовых за меня жизнь отдать, но и обрел доступ к тому, к чему хотел: к водоемам Гималаев. Уже к зиме знал я о свойствах водных ресурсов этих мест, проанализировал результаты воздействия воды из озера Прошлого, из Мертвого озера и из Живого источника. Понял практически все, но в Германию возвращаться не спешил, равно как не спешил делиться с Вевельсбургом своими открытиями, посылая только сравнительно ничего не значащие послания, хотя иногда, признаюсь, про некоторые свои наблюдения и сообщал, дабы поддерживать интерес моего начальства ко мне. Почему теперь не желал я передавать результаты, которые вполне могли изменить ход войны, в Германию? Ответ прост: я начал-таки прозревать. По разным каналам чуть ли не каждый день получал я сведения о войне, о действиях Германии, о том, что творится внутри страны. Как я был слеп! Никогда не прощу этого себе. Камень, господа, так и лежит с тех пор у меня на сердце. Но ничего не поделаешь. Лучше поздно, чем никогда. Ведь так и могло бы не наступить прозрение. И сидеть бы мне на нюрнбергской скамье, но когда я все понял, то решил однозначно: остаюсь здесь в должности Великого Учителя и прерываю всю связь с Германией.

Вскоре Третий рейх пал. Шли годы, я при помощи касты брахманов хранил воды Гималаев от приходящих сюда. Просто знал я, какой вред миру может нанести использование этих вод. Потому и назначение свое почитал не только за миссию, но и за своего рода искупление грехов, коих за мною числилось не мало. Уж не знаю, удалось ли мне хотя бы часть их искупить, но, поверьте, я старался. За эти годы удалось мне через касту йогинов при озере Прошлого установить подобие контакта с обитателями самого этого озера, то есть с теми, кто живет в его глубинах – потомками древних атлантов. Атланты, конечно, не спешили делиться своими тайнами в полном объеме, однако кое-что касательно тех или иных свойств доступной им воды мне заполучить удалось. По собственной инициативе наладил я контакт и с теми новыми людьми, которые после войны стали работать в Вевельсбурге. Тем самым я не терял связь и с Европой. Но все эти годы все-таки самым главным для меня было охранять воды, а значит, беречь мир в мире. С 1943 года я превратился в завзятого пацифиста и антифашиста. Так что, господа, не удивляйтесь, что и ваш приход сюда мне важно было проконтролировать, что я и делал, пусть не всегда политкорректными способами, при помощи брахмана Ахваны. Ну а когда убедился я окончательно в не только безобидности вашей относительно мира, но и, более того, в том, что вы, господа, способны принести пользу этому миру, что не раз вам уже удалось доказать, то тогда я и решил не только не мешать вам, но и, по мере моих скромных сил, помочь. Вы спросите чем? Я отвечу: скоро узнаете.

С минуты на минуту произойдет то, чего я ждал очень давно, буквально все то время, что я нахожусь здесь. Поэтому давайте просто немного подождем.

Вопросы и прения

Когда Эдвард закончил говорить, на улице уже стемнело. Я вдруг вспомнил, как давно не спал, но и не хотелось, ведь сейчас на наших глазах должно было произойти что-то исключительное.

Тишину, воцарившуюся после рассказа Эдварда, нарушил Мессинг:

– Извините меня, коллега, но не могу не задать вам вопрос. Признаюсь, что несколько опасаюсь точности формулировки, поэтому сведу этот вопрос к одному слову, а вы уж ответите, как посчитаете нужным. Итак, мой вопрос: атланты?

Эдвард на несколько секунд задумался, а потом сказал:

– Я ожидал, коллега, этого вопроса. Сразу скажу, что самих обитателей озера Прошлого я не видел. Однако в какой-то момент мои частые посещения этого озера дали результат: от атлантов стали приходить сигналы. Первым таким сигналом стала шкатулка, выброшенная волнами на берег; в ней я обнаружил несколько свитков с иероглифическими кодами. Расшифровывать их было сложно, но вскоре я понял, что это этрусская графика, и нашел специалистов, которые помогли мне раскодировать послания из воды. Из этих текстов я узнал, что на дне озера Прошлого обитают именно атланты и что благодаря свойствам этой воды они могут жить очень долго. Если верить свиткам, то среди атлантов из озера есть и такие, которые жили в самой Атлантиде. Трудно представить себе, сколько им сейчас лет, жизнь их уже давным-давно измеряется не годами, а веками и даже тысячелетиями. Не часто, к сожалению, но и потом иногда атланты из озера Прошлого баловали меня такими вот подарками. От них я в свое время досконально узнал свойства воды Живого источника, о которых кое-что выяснил еще в первый год пребывания здесь. Но, повторюсь, атланты крайне редко выходят на связь. Уже потому я удивился тому дару, который Александр Федорович Белоусов получил от них, едва только явился на берег озера Прошлого.

– Откуда вы знаете об этом? – удивился Белоусов.

– Признаюсь, узнал случайно: вчера пришел туда и увидел хрономираж о том, как уважаемого Александра Федоровича накрыла волна и как он обрел футляр со свитками, то есть стал обладателем послания от самих атлантов. Честно говоря, господа, теряюсь в догадках, почему атланты, обычно разборчивые, вдруг так одарили человека, которого увидели впервые. Да-да, я не оговорился, мы их не видим, а они нас видят – это точно. Может быть, вы, Александр Федорович, сочтете возможным рассказать мне о том, почему именно вы удостоились такого внимания обитателей озерных глубин?

Александр Федорович уже было собрался что-то ответить, но тут в дверь робко постучали снаружи. Эдвард поднял руку, давая нам тем самым понять, чтобы мы оставались на своих местах и молчали. Я сразу понял: началось. Было крайне любопытно узнать, на какой стадии сейчас то самое столкновение сил Космоса и Хаоса, о котором рассказывал брахман: свершилось ли оно уже, и мы теперь лишь получаем результат в виде воцарившейся гармонии, или же оно только еще произойдет здесь и сейчас? А может быть, столкновение Космоса и Хаоса идет в эти минуты? Впрочем, долго размышлять мне не пришлось, поскольку Эдвард осторожно встал и направился в сторону двери, в которую тем временем постучали еще раз – еще более робко, совсем не настойчиво. Мы замерли в ожидании. Казалось, путь Эдварда от стола, за которым мы сидели, до двери занял целую вечность. Но вот Эдвард протянул руку и повернул желтоватый массивный ключ, которым дверь была заперта изнутри в тот момент, когда мы все зашли сюда. Рука Эдварда потянула дверную ручку на себя…

Кто стоял за дверью?

Дверь открылась. На пороге стояли три эсэсовца в полном походном обмундировании. Похоже, это были ожившие камни с озера Прошлого. Впрочем, может быть, то была какая-то сложная игра? Но зачем и кому она была нужна?

При виде их мы встали, не сговариваясь. Эдвард отошел от двери и жестом пригласил немцев войти; те несмело проследовали в помещение и сиротливо встали возле стены, вроде ожидая предложения сесть и в то же время словно боясь, что их сейчас прогонят – так, по крайней мере, казалось. Эдвард быстро спросил у них что-то по-немецки. Один из эсэсовцев кивнул, закивали и двое других. Тогда Эдвард обратился к нам:

– Господа, это они. Думаю, рассказывать, кто эти люди, не имеет смысла, поскольку вы их и так узнали…

– А кто эти люди? – неожиданно для всех спросил Мессинг.

И тут только я понял, что Мишель – единственный из нас, кто не побывал на берегу озера Прошлого, а значит, не видел трех окаменевших аненербевцев, которых сейчас мы лицезрели живыми и вполне здоровыми. После того как немцам было предложено сесть, Эдвард специально для Мессинга рассказал о том, как были наказаны эти трое, рассказал и о самом главном: что наказание закончится тогда, когда эсэсовцы поймут, осознают, осмыслят себя по-новому; откроют пагубность своих прежних деяний и откроются этому миру, преображенные. По всей видимости, это сегодня и произошло.

Теперь понемногу мне становилось ясно, что это за столкновение сил Космоса и сил Хаоса ради грядущей гармонии. Я был уверен, что эти силы уже где-то столкнулись и что в лице пришедших трех немцев нам явилась та самая гармония. Да, мы ни на секунду не пожалели о том, что не отправились сегодня же вниз, посчитав миссию выполненной, а цель достигнутой. Стоило задержаться на сутки, чтобы познакомиться с Эдвардом и чтобы увидеть собственными глазами воплощение мифа о Пигмалионе.

Брифинг с аненербевцами

Когда трое пришедших немцев сели за стол, один из них обвел нас взглядом, остановив его на Белоусове. Немного подумав, немец обратился к Александру Федоровичу по-английски:

– Простите, я не ошибся: Александр Федорович Белоусов – это вы?

Белоусов кивнул, но ничего не сказал, явно ожидая продолжения речи эсэсовца; тот же, обращаясь уже ко всем нам, посчитал нужным представить своих товарищей и представиться сам:

– Справа от меня профессиональный историк Максимилиан, слева – профессиональный географ Вальтер, а меня зовут Гюнтер, я по специальности гидролог.

Мы тоже представились и стали ждать, что скажет Гюнтер. Тот поставил себе на колени заплечный мешок, откуда достал серебристую капсулу, положил ее на стол перед собой и произнес:

– Это нам велено передать лично Александру Федоровичу Белоусову, которого, признаюсь, я узнал среди сидящих за столом первым, потому что видели мы его на берегу озера совсем недавно. Только мы тогда были еще камнями. Поняли, однако, что тот хрономираж, что видел Александр Федорович, означал для нас скорое уже и так желаемое вочеловечение. Оно наступило сегодня – волны озера Прошлого захлестнули наши изваяния, после чего мы стали тем, кем стали. Более чем полувековой плен закончился. У ног своих я увидел эту капсулу, внутри же себя услышал голос, велевший передать ее вам, Александр Федорович, что я и делаю.

С этим словами Гюнтер подвинул серебристую капсулу к Белоусову, который тут же открыл ее и достал один-единственный свиток. Когда Александр Федорович развернул его, то мы увидели иероглифические ряды, сочетающие в себе графику коптов с этрусской. Эдварду даже не надо было детально всматриваться в свиток, чтобы ахнуть от удивления. Мессинг, до того детально познакомившийся с результатами расшифровки Алексией предшествующих свитков, полученных Белоусовым с волной озера Прошлого, внимательно посмотрел на это послание и сказал:

– Коллеги, перед нами лежит, не побоюсь этого слова, итог всему. Только что Александр Федорович Белоусов стал счастливым обладателем руководства по пользованию живой водой, то есть той самой водой с обнуленной матрицей.

– Но почему именно Белоусов удостоился этой чести? – не выдержал Эдвард.

Почему Белоусов?

Теперь ничто не мешало Александру Федоровичу ответить на вопрос Эдварда. И Белоусов сказал:

– Я думаю, что мои друзья уже сами поняли, почему выбор атлантов пал именно на меня. Так что мой комментарий будет предназначен в большей степени немецким коллегам. Я живу на этом свете уже очень много лет; мой год рождения – 1870-й.

Белоусов взял совсем несвойственную ему паузу, в процессе которой победоносно оглядел всех четверых немцев – иногда и нашему долгожителю было свойственно небольшое тщеславие. Немцы же, как мне показалось, решили, что Александр Федорович их разыгрывает, а потому лишь мило улыбались. Пришлось Белоусову не очень подробно, но все же довольно красочно представить основные вехи своей биографии, включая и рассказ о музыке камня, которая и подарила ему долголетие [5] .

– Вот теперь о главном, – подвел итог Белоусов, наконец-то отвечая на вопрос Эдварда. – Смею полагать, что атланты, отдающие мне столь важные секреты, увидели во мне родственную душу. Ведь те звездные камни, которые нам приходилось искать в прежних походах и которые способствуют долголетию своей музыкой, эти камни тоже атлантического происхождения. Потому, как мне кажется, атланты и решили передать свою тайну именно мне.

Когда Александр Федорович закончил свой рассказ, я заметил, насколько Эдвард и трое эсэсовцев удивлены и даже восхищены услышанным. Впрочем, и я выслушал рассказ Белоусова с нескрываемым восторгом, ведь Александр Федорович, помимо прочих своих достоинств, был прекрасным рассказчиком.

День седьмой

Рассвет

Тем временем за окнами стало светать. Нынешний рассвет был особенно прекрасен: солнце, выходившее из-за гор, было не оранжевым, как обычно здесь, а ласково-желтоватым. Поэтому, вероятно, и птицы в монастыре и за его пределами запели еще более изящно, чем обычно. Я даже подумал, что так мелодично могут звучать лишь пернатые в наших краях: где-нибудь в верховьях Волги или в вологодских лесах. В этом солнечном свете, в этой радости птичьих песен, в этом воздухе, наполненном горными ароматами, – во всем этом я отчетливо почувствовал тоску по дому. «Пора на север», – подумал я, но вслух ничего не сказал, потому что мог обидеть гостеприимного хозяина. Ничего не говорили и мои друзья: Мишель, Петрович и Белоусов – полагаю, что все они тоже наслаждались этим светлым утром и, как и я, мечтали о возвращении домой.

Небольшое подведение итогов и постановка задач

Эдвард первым нарушил царившее молчание:

– Итак, господа, теперь вы знаете так много, что впору уже начать систематизировать эти знания.

– Совершенно с вами согласен, коллега, – заметил Мессинг. – У меня буквально чешутся руки: так хочется поскорей приступить к расшифровке этого последнего свитка и еще больше хочется заняться анализом тех водных проб, которые нам удалось раздобыть.

– А к нашим малышам вам не хочется? – спросил Мессинга Петрович.

Тут я заметил, как увлажнились глаза Мишеля – конечно, все мы соскучились по Польке и Кольке. Отсюда, с высоты Гималайских гор, с вершины мира их всегдашние шалости, их шумные игры и хулиганские песни казались такими милыми и добрыми! Скучали мы и по нашим милым дамам – Алексии и Насте… И все же можно было держать пари, что больше всех грустил именно Мишель – ничто не сравнимо с тем, как дедушка тоскует по своим внучатам, когда долго их не видит.

Через некоторое время мы стали собираться в путь: надо было поскорее спуститься с гор, чтобы успеть на вечерний автобус до Дели. Эдвард, Ахвана, Гюнтер, Максимилиан и Вальтер решили немного задержаться в монастыре.

– Я должен вместе с настоятелем подумать о дальнейшей судьбе трех моих соотечественников, вчера вернувшихся к жизни на этой земле, – сказал Эдвард мне и Белоусову, когда мы прощались.

– А правда, Эдвард, – заинтересовался я, – чем Гюнтер, Максимилиан и Вальтер будут заниматься теперь?

– У меня, Рушель, – ответил Великий Учитель, – есть несколько вариантов устройства дальнейшей их жизни. Оптимальной мне видится работа по их специальностям во вверенных мне структурах здесь, на юге Гималаев. Наука, конечно, нынче по сравнению с серединой XX века ушла далеко вперед, но эта проблема решается просто: отправлю их в Дели или Бомбей повышать квалификацию. Их профессии принесут пользу нашему общему делу.