Секреты людей, которые лечатся водой. Исцеляющая вода вместо таблеток и лекарств Блаво Рушель

Однако сейчас порог сна был преодолен, спать не хотелось совсем.

– Александр Федорович, – обратился я к своему другу, – вы спать совсем не хотите?

Белоусов ничего не ответил, только понурил голову, отчего кисточка малинового колпака свесилась перед самым носом нашего долгожителя. По тому, как Белоусов оттопырил нижнюю губу, я понял, что своим вопросом обидел его. И правда, я ведь спросил только для того, чтобы узнать, переживает ли Александр Федорович то же состояние, что и я, или все-таки не прочь подремать часок до рассвета. Белоусов же понял как мою просьбу завершить разговор. Но я же не хотел обижать Александра Федоровича! Совсем не хотел! Как часто мы, сами того не желая, наносим обиды близким нам людям! А все потому, что мы не задумываемся о своих словах, неточно излагаем мысль. Надо следить за речью. В противном случае придется, как и мне сейчас, приносить извинения, успокаивать, жалеть невольно обиженного.

– Дорогой вы мой Александр Федорович, – стал пытаться я исправить свою речевую неточность, – поверьте мне, не хотел вас совсем обидеть, с величайшим вниманием слушал ваш рассказ. Только вдруг поймал себя на том, что мне совсем не хочется спать. Знаете, Александр Федорович, так бывает, когда переходишь границу, за которой проходит желание уснуть…

О Мессинге, огромном йоге и прочих вещах насущных

Кажется, Белоусов понимал меня, потому что его импозантное лицо озарила улыбка. Обида прошла, и это меня обрадовало, однако Александр Федорович почему-то не торопился продолжить. Подождав несколько минут, я решил задать вопрос, который волновал меня с самого начала:

– Александр Федорович, а с Мессингом все в порядке? Где он сейчас?

– Надеюсь, что все в порядке, Рушель, хотя положение вещей в этом мире меняется порою так быстро, что однозначно этого утверждать нельзя. Утром, то есть уже почти сутки назад, я расстался с Мишелем на месте вашего ночлега. Мы так решили, что я пойду к Мертвому озеру, опережая вас, а Мессинг сначала будет охранять ваш сон, потом вас проснувшегося – уже охранять от самого себя, от опрометчивых поступков, а потом бездыханного Петровича. Думаю, что этим он сейчас и занят. А кроме того, предполагалось, что он дождется вечера и будет пить информационную воду, чтобы получить послание из Вевельсбурга.

– Мы убедились, что Настя расшифровала все послания группы «Афанасий Никитин», – заметил я. – Думаете, что в оставшейся части архива будет что-то интересное?

– Вы помните, что оставшиеся документы связаны с Гессеном и Эдвардом, который занимался пробами воды. Я не уверен, но вполне может случиться, что среди его донесений в Вевельсбург появится интересующая нас информация. Во всяком случае, я надеюсь, что с наступлением утра мы спустимся к Мессингу и Петровичу, а там познакомимся и с новым посланием от Насти. Около часа еще подождем и будем спускаться.

– Так что же, Александр Федорович, – спросил я, – было потом, после того, как вы пришли к Мертвому озеру?

– Там меня ожидало еще одно приключение. И как же это хорошо, что я смог прийти туда раньше вас, Рушель! Я ничуть не сомневаюсь в вашей физической силе, однако тот, кого я встретил на берегу Мертвого озера, был совершенно другой весовой категории: тяжелее вас раза в два, а может быть, даже и в три. Я подошел к самой кромке воды, когда услышал, что сзади ко мне кто-то подбирается, таясь, скрываясь, не желая быть замеченным. Оборачиваться мне было никак нельзя, тем самым я бы выдал свою наблюдательность, а мой возможный противник получил бы карт-бланш в поединке со мной. Я замер, шорох шагов сзади стих. Я решил, что пришедший остановился; причем понял, что остановился он где-то совсем рядом за моей спиной, может быть, метрах в трех. Что мне было делать? Если бы я теперь обернулся, то уж точно спровоцировал бы нападение, а на поворот корпуса на сто восемьдесят градусов потратил бы столь драгоценные в этой ситуации силы. Я напрягся внутренне, вместе с тем стараясь оставаться внешне спокойным и расслабленным. И вот тут тот, кто подошел сзади, прыгнул на меня. Видимо, он был уверен, что столкнет меня в озеро, ведь я стоял у самой кромки воды. Однако я был готов к нападению, поэтому встретил противника одним очень старым бойцовским приемом, который использовали бурлаки в массовых драках на крутых волжских берегах в светлые дни моего симбирского детства. Прием этот называется удар спиной. Мне даже не пришлось шевелиться, нужно было только сильно напрячь спину, представить ее таким, что ли, амортизатором. В идеале нападавший должен был отлететь от меня как каучуковый мячик от бетонной стенки. К сожалению, этого не случилось; если бы у меня получился прием, я бы развернулся и нанес противнику какой-нибудь тяжелый удар. Но я никак не был готов к такому весу противника. Словно гигантская глыба навалилась на мое тело. И не будь я готов, я бы пушинкой отлетел в воды Мертвого озера. Однако я устоял и даже смог развернуться, хотя нападающий крепко вцепился в меня. Я увидел громадного индуса, гораздо более высокого и широкоплечего, чем тот, который пытался напасть на вас на берегу озера Прошлого. Глаза этого матерого человечища были совершенно безумными. На мое счастье, никакого оружия при нем не было, о чем он, думаю, потом сильно пожалел. Почему не было даже ножа? Полагаю, парень таких габаритов привык полагаться только на свои силы, которые его, пожалуй, ни разу не подводили в сражениях с кем бы то ни было. И то, что я дал ему отпор, было для него не просто неожиданностью, а громом посреди ясного неба. Мы сцепились, и – бывают же чудеса на белом свете! – я повалил йога и уже даже стал прижимать его к мокрой от утренней росы траве, как враг мой, подобно древнему герою, черпающему силы от земли, стал вставать. Секунда, и он уже оказался на мне. Из последних сил я провел классический прием греко-римской борьбы: бросок через себя. Знаете, такой, когда лежишь на спине, но упираешь согнутую ногу в живот противнику, а потом ногу резко разгибаешь. И руки йога уже тянулись к моему горлу, когда я разогнул ногу. Тут мой противник пушинкой взлетел, как мне показалось, в облака, а на самом деле в сторону от меня – туда, где неподвижно стыли озерные воды. Когда я вскочил с травы, то увидел индуса, корчащегося от боли на самом берегу. Я ничего не мог понять: что я сделал такого, что заставило противника так страдать? Неужели он что-то повредил при падении со сравнительно небольшой высоты? Или мой толчок пришелся в какой-то жизненно важный орган? Недоумение мое рассеялось, когда я увидел, что обе ноги огромного человека по колено погружены в черную гладь Мертвого озера. Так вот где отгадка! Я осмелился подойти ближе. Тогда взору моему предстало то, что я уже ожидал лицезреть: до самых колен – это хорошо было заметно даже сквозь воду – ноги индуса были каменными. И знаете, первая мысль, которая мелькнула в моей голове: а как же хорошо, что этот дядька своим вероломным прыжком не позволил мне дотронуться до застывшей словно на фотоснимке глади озерной… Ведь тогда я сейчас бы горевал на этом бережке с каменной рукой. И это как минимум! Мой же недавний противник продолжал корчиться от боли, но при этом не издавал никаких звуков. Смею думать, что йогов тренируют хранить молчание даже в самых экстремальных ситуациях. Пожалуй, я мог спокойно оставить парня в его положении, поскольку дальнейшее было только его проблемами. Я было уже собрался идти к вам, Рушель, навстречу, но тут решил все-таки довести начатое до конца: легким пинком я отправил бедного великана в твердь озерной чистоты. Дальше видел только, как все тело йога в один миг стало каменным. Но тут внезапно я увидел вас на противоположном берегу. Тогда я понял, что надо спешить, и рванул с места в карьер по тропинке, огибающей Мертвое озеро. Путь оказался неблизкий: озеро, как вы видели, довольно большое. Самое же ужасное, что я не мог докричаться до вас – горы подавили бы мой крик, так велико было расстояние. Как хорошо, что вы, Рушель, стали медлить с пробой воды! Это просто было для меня подарком в те минуты, пока я бежал к вам. И надо же так случиться, что вы стали склоняться к озеру как раз в ту секунду, когда я мог уже вам крикнуть, когда я вас увидел уже так близко! Дальше, мой друг, вы все знаете.

Белоусов перевел дыхание. Можно было подумать, что в процессе своего рассказа он еще раз пережил весь драматизм той встречи с индусом: снова сразился с ним, снова обежал вокруг озера, чтобы спасти меня от опрометчивого решения дотронуться до воды.

Рассвет и немного ностальгии

Тем временем горизонт озарился первыми лучами восходящего солнца. Небесная лазурь от этих лучей затрепетала, улыбнулась, а потом рассмеялась птичьим гомоном. Как же прекрасно было жить на свете! Находясь рядом с Белоусовым, я понимал, что все закончится хорошо, что Мессинга мы увидим через несколько часов, что оживим Петровича и все вместе вернемся домой.

Природа поддерживала мое настроение. Легкие облачка на западе словно впитывали в себя оранжевые и малиновые блики восходящего дневного светила, гасящего звезды так, как в каком-нибудь английском замке старый дворецкий тушит свечи после пира, затянувшегося до самого утра: гости уже разъехались, иные задремали прямо здесь, хозяева разбрелись по своим спальням, а свечи еще горят; за окнами же начинается новый день, который принесет новые радости и новые печали, а старые радости и печали уступят им место в реке нашей жизни. Вот последняя звездочка, висевшая у самого горизонта, растаяла в утренней дымке. Мягкий ветер подхватил трель какой-то очень маленькой птички, которая примостилась на дереве прямо над нами, и понес ее песнь туда, где, возможно, и птиц никогда не видели и не слышали, где небо сливается с землей и где, как писал классик, волчица воет на звезды… В это великолепное утро почему-то так захотелось домой: в промозглую петербургскую зиму, к заляпанным грязью номерам автомобилей с таким родным числом 78, к шпилю Петропавловки и не замерзшей в этом году Неве, к суматохе Невского и спокойствию набережной Мойки, к проспектам и линиям Васильевского острова, к величию Зимнего… Мне хотелось кричать о том, как я счастлив, что скоро окажусь дома.

Подготовка к оживлению Петровича

Но все же сначала следовало довести начатое до закономерного итога: всю эту ночь я ни на секунду не забывал о тяжелой участи Петровича. Меня точил червь сомнения: а так ли просто будет реанимировать нашего друга? Только вселенское спокойствие Белоусова придавало мне уверенности. Пока я мечтал о доме и наслаждался красотами природы, Белоусов упаковывал все те сосуды, которые мы заполнили сказочной живой водой из ключа. Бутылки были собраны в заплечный мешок Александра Федоровича, а драгоценную фляжку с орлом и свастикой Белоусов засунул куда-то в глубь своего балахона. Как я тогда подумал, ближе к сердцу.

– Теперь в путь! – провозгласил Александр Федо– рович.

И мы стали спускаться вниз.

Вскоре мы прошли Мертвое озеро, из которого Белоусов очень аккуратно, стараясь не касаться воды, наполнил невесть откуда явившуюся металлическую посудину, напоминающую очень маленькую кассету для хранения кинопленки в сельских клубах в советские времена.

Три источника и три составные части… бессмертия?

Мы продолжили спускаться. По дороге Александр Федорович систематизировал то, что нам известно о здешних водоемах. Получалось, что данная местность обладает тремя видами воды, каждый из которых находится в соответствующем «хранилище»: озеро Прошлого, Мертвое озеро, Живой источник.

Из характеристик воды озера Прошлого самая яркая – способность порождать хрономиражи, свидетелем одного из которых и стал Белоусов. Я смело отношу это свойство к разряду информативных: вода озера Прошлого наделена особенностями впитывать в себя информацию, хранить ее и, самое главное, воспроизводить. С чем-то подобным я столкнулся, читая дневник одного английского путешественника рубежа XIX–XX веков. Англичанин был на юго-восточном побережье Африканского континента. Там он и обнаружил озеро, обильно поставляющее местным жителям хрономиражи из жизни не только далеких предков людей, но даже и динозавров. Кроме того, по преданию, это озеро было населено какими-то человекоподобными существами, которые, как утверждал англичанин в своих путевых записках, управляли жизнью всех окрестных деревень, хотя сами и не показывались из воды. Близость места, которое описывал путешественник, к тому месту, где некогда находилась великая Атлантида, позволила ему утверждать, что на дне того африканского озера жили как раз атланты, научившиеся существовать под водой. Мне же сейчас было очевидно, что озеро Прошлого здесь, в Гималаях, такое же. А это означало, что гиганты, обитающие, возможно, в черных водах озера, и есть самые настоящие атланты, которые не только научились жить в воде и показывать хрономиражи, но и подчинили себе йогов, желавших напасть на нас возле окаменевших аненербевцев. Итак, все функции озера Прошлого связаны с населяющими его атлантами. Данный факт для меня означал, что вода из этого озера обладает какими-либо уникальными свойствами только в той степени, в какой атланты ее ими наделяют.

Какое отношение к озеру Прошлого имеет второй гидролокус – Мертвое озеро? Пока мы спускались к Мессингу и бездыханному Петровичу, Александр Федорович ответил так, что получалось, будто Мертвое озеро не имеет прямого отношения к атлантам. Те, покинув погибающую Атлантиду, пришли в Гималаи и выбрали для жизни озеро Прошлого. Видимо, как пояснил Белоусов, атланты сразу же распознали опасность, которую таили в себе воды Мертвого озера, а потому обходили его стороной. Более того, если озеро Прошлого охранялось йогами, находящимися на службе у атлантов, то Мертвое озеро издавна было местом, которое оберегала самостоятельная каста. По всей вероятности, она владела когда-то и третьим гидролокусом – Живым источником.

– Не удивляйтесь, Рушель, – сказал Белоусов, – но это не вызывает никаких сомнений. Дело в том, что Мертвое озеро и Живой источник являют собой своеобразный водяной тандем: одно без другого бессмысленно. Если воды Мертвого озера использовать только сами по себе, то ничего хорошего от них ждать не приходится: либо полное окаменение, как с тем большим индусом, который напал на меня; либо анабиоз, сон на годы, в который впадают те, кто попил воды из Мертвого озера, задавшись именно такой целью. А это, согласитесь, мой друг, тоже палка о двух концах. Йоги полагают, что, впадая в длительное оцепенение, они совершенствуют себя. Но возможна ведь и иная концепция: застывший йогин по ходу анабиоза деградирует, теряет себя, а когда просыпается, уже не находит. Не случайно, ох, не случайно атланты не выбрали Мертвое озеро, а выбрали озеро Прошлого, где свойства воды не только нейтральны, но и более открыты к продуктивному и целенаправленному воздействию со стороны мыслящих существ. И не будем забывать, дорогой Рушель, о тех свойствах воды Мертвого озера, о которых я пока умолчал – способность заживлять раны…

– Я тоже, Александр Федорович, думал об этой функции. Но как так может быть, что вместо благотворного целительства воды эти демонстрировали нам пока что только страшные образцы окаменения?

– Вот я и говорю о водяном тандеме – Мертвом озере и Живом источнике. Вы же помните русские сказки? Богатырь сражен насмерть. Тогда его поливают сначала мертвой водой, которая залечивает раны, а потом водой живой, благодаря которой богатырь оживает.

– Я так и думал, еще когда подошел к Мертвому озеру. Получается, что вода этого озера опасна сама по себе, но полезна в сочетании с водой из Живого источника?

– Да, – отвечал Александр Федорович, – именно так. И нам надлежит данную гипотезу, диктуемую устным народным творчеством, проверить на нашем Петровиче.

– И все же, как вы думаете, кто хранит Живой источник? Мертвое озеро хранят автономные йоги, озеро Прошлого – йоги, подчиненные атлантам. А Живой источник?

Белоусов задумался, из чего я сделал вывод, что у моего друга нет точного ответа. Однако тут же Александр Федорович высказал предположение, достойное по своей концептуальности Мишеля Мессинга, который, хотелось на это надеяться, ждал нас внизу:

– Так случилось, по всей видимости, что водяной тандем, о котором мы говорим, распался, когда пришли атланты. Мертвое озеро не привлекло их, потому что атланты обладали своими собственными способами, весьма, как мы знаем, действенными, излечивать страждущих, в том числе – раненых. А вот Живой источник и воды озера Прошлого заинтересовали атлантов. Думаю, что сначала они открыли озеро Прошлого с его трансляционными и воздействующими способностями, которыми активно пользовались и в которых обосновались. А спустя какое-то время атланты обнаружили и Живой источник. Когда же поняли, что за вода в нем, то отобрали, благо были сильнее, этот родник у йогинов, разрушив тем самым водяной тандем, но обеспечив себя живой водой.

– Постойте, Александр Федорович, но ведь тогда получается, что вода из Живого источника – полный аналог воды из озера Прошлого, так ведь?

– А вот и нет. Если бы вода озера Прошлого обладала тотальным тождеством с водой из Живого источника, то этот ключ на самом верху не привлек бы внимания атлантов. У Живого источника нет аналогов не только в округе, а, вынужден признать, пожалуй, во всей Евразии, ибо вода, бьющая из него – это вода с обнуленной матрицей. Она обладает целым рядом свойств: это, во-первых, высочайшая открытость к рецепции, сохранению и экспликации информации; во-вторых, небывалые целительные способности – как в сочетании с водой из Мертвого озера, так и сами по себе; и, в-третьих, синтезирующая функция, в соответствии с которой вода из Живого источника благодаря своей информативной открытости может быть использована как целенаправленный медиатор позитивного воздействия. Как раз вот эта – третья – способность и делает живую воду уникальным образованием. Проще говоря, на эту воду можно наговорить что-то хорошее, а потом выпить и улучшить себя.

– Александр Федорович, а если наговорить на эту воду не что-то хорошее, а что-нибудь плохое? Такое ведь тоже возможно?

– Конечно, Рушель. И мы не раз сталкивались с этим. Но есть еще одна уникальная грань характерологических особенностей воды из Живого источника, со всей очевидностью отличающая эту воду от близких и даже почти тождественных гидрообразцов. Я в данном случае говорю о принципиальной заблокированности этой разновидности живой воды к любого рода отрицательной информации. Скажем, вода из озера Прошлого, захлестнув трех немцев из «Афанасия Никитина», превратила их в каменные изваяния – такова была установка, данная атлантами этой воде. К воде же из Живого источника такого рода установка не приложима в принципе. Если бы кто-то захотел, чтобы эта вода превратила кого-нибудь в камень, то этот кто-то потерпел бы неудачу, потому что вода не пускает в себя негатив. Только позитив. Потому атланты и посчитали возможным и нужным завладеть Живым источником, хотя на тот момент у них в распоряжении было уже озеро Прошлого.

– Но почему, – спросил я, – когда мы находились у Живого источника, нам никто не стремился помешать, как, скажем, на берегу Мертвого озера или озера Прошлого?

– Ответ, Рушель, прост: атланты на нашей стороне. Обитатели глубин озера Прошлого знают, что мы пришли с миром, прибыли с добрыми намерениями. Потому и позволили нам взять воду и не наказали, как тех немцев, которым для выполнения их страшных задач хватило бы и мертвой воды.

Произойдет ли оживление-реанимация Петровича?

Действительно, мы стали обладателями самобытной воды, которая могла передавать информацию и обладала целительными свойствами. Это было безусловное достижение. Теперь предстояло проверить исцеляющие показатели воды на практике – на бедном нашем друге Петровиче. Чем ближе подходили мы с Белоусовым туда, где Мессинг охранял его бездыханное тело, тем большее волнение овладевало мною: получится ли реанимировать?

И вот мы на месте. Радость встречи с Мишелем можно, пожалуй, сравнить с той радостью, какую испытал я, когда недавно встретил Белоусова на берегу Мертвого озера.

А что Петрович? Ничуть не изменился за то время, что меня не было, только рана перестала кровоточить. Он был все-таки больше похож на спящего человека, чем на мертвого. Пульса не было, но не было и характерного трупного окоченения, а руки его на ощупь были лишь слегка прохладными. Его состояние было похоже на какой-то странный анабиоз…

Оживление-реанимация возможно только в определенное время!

– Дорогие коллеги, – начал Мессинг торжественным тоном, – сейчас нам предстоит величайший эксперимент по оживлению-реанимации нашего дорогого Петровича. Только нам придется подождать. Прошлым вечером я получил такое послание.

С этими словами Мессинг жестом заправского фокусника положил перед нами листок бумаги, на котором мы прочли:

Дорогой папа!

Я была жутко взволнована, узнав о том, что произошло с Петровичем. Но малыши успокоили меня в два голоса, твердо заявив, что крестный и Рушель уже несут воду для оживления папы. И я решила смиренно ждать вестей из Гималаев. Но это было нелегко, хотя близнецы и понимали всю сложность ситуации, а потому сегодня абсолютно не шалили. Устав от ожидания, я решила кое-что проверить относительно той самой воды, о которой твердили Колька и Полька, проверить по имеющимся у меня первоисточникам. Папа, ты знаешь, что я имею в виду – это книги Луки Парфенонского «Блаженные состояния, к коим склонны жидкие субстанции в условиях субтропиков и тропиков», Сергея Звонарева «Вода и пограничные состояния сознания» и Готфрида Бульонского «Древние представления о воде в связи с расходящимися кривыми в областях к северу от Парижа». Ты представляешь, все три книги при всей разнице подходов сходятся в одном: использовать информативно-целительные способности воды лучше всего строго в момент нахождения солнца в зените, то есть в полдень. Тут неожиданно мои наблюдения подтвердил Колька: словно догадавшись о моих поисках, он принес книгу русских сказок. Нужную страницу из этой книги он держал по своей привычке пальцем. Фрагмент представляю целиком:

«И пошла Агафья к тому колодцу, о котором рассказала ей Старуха-зима. И набрала воды полное ведро, да еще полведра, да еще крынку, да еще стопку, да еще наперсток. И домой направилась, где сынок ейный хворый лежал уже три года, три месяца и три дня. Да только собралась Агафья всю эту воду на хворого сына своего вылить, как вдруг ставня с окна упала, створка растворилась и запрыгнула в комнату белка лесная. Да и села она Агафье на макушку, та же обмерла вся. Белка же ей молвит человечьим голосом:

– Не спеши ты, тетка Агафья, выливать воду на сынка своего хворого, а дождись ты, тетка Агафья, часа урочного. Тогда и выльешь воду на сынка своего хворого.

Сказала так белка, шасть в окно назад, да и была такова. Агафья же стала тогда гадать да думать, что за час урочный. И в думах тех вышла она из дому да снова направилась к той избушке у самого дремучего леса, где нашла она намедни Старуху-зиму. Да только избушки не было и следа. Стала тогда Агафья горько плакать, а как выплакала все слезы, так тут увидела норку под сосной. Наклонилась туда и спрашивает:

– Человек ты или зверь, а скажи-ка мне теперь, здесь каков урочный час и каков тот час для нас.

А из норки той голос Агафье и отвечает:

– Ты, Агафья, ступай к реке, да найди там родник, да и спроси у родника – он тебе все и расскажет.

С тем и пошла бедная Агафья к реке, нашла родник тот, о котором голос из норки сказал, и спрашивает:

– Родничок мой Родничок, а скажи-ка мне, дружок, здесь каков урочный час и каков тот час для нас.

Родничок серебряным голоском своим отвечает Агафье:

– Ты, Агафья, пойди в чисто поле, встань, душа моя, под Солнышком вешним, да у Солнышка и спроси.

Так Агафья и сделала: пошла в чисто поле, встала под Солнышко вешнее и спрашивает:

– Солнышко, ты, Солнышко, а скажи-ка, ведрышко, здесь каков урочный час и каков тот час для нас.

Солнышко и отвечает Агафье:

– Ты, матушка, пойди домой, да дождись того часа, когда я буду выше всего в небе, вот и будет твой час урочный.

Агафья пошла домой, дождалась того урочного часа, про который ей сказало Солнышко, дождалась, когда Солнышко оказалось выше всего в небе. И тогда воды и ведро, и полведра, и крынку, и рюмку, и наперсток вылила на сына своего хворого. Встал сынок, поклонился Агафье в ножки да и говорит:

– Спасибо тебе, матушка! Теперь я жив и здоров!

И стали они жить-поживать да добра наживать».

Вот такую сказку принес мне Колька. Думаю, что ты понял, что и в ней речь идет как раз о полуденном часе. Так что, когда Белоусов и Рушель принесут воду, дождитесь полудня и только тогда приступайте.

Удачи тебе!

Твоя дочь Алексия.

– Так что, коллеги, – резюмировал Мессинг, когда документ был прочитан нами, – хотим мы того или нет, а придется нам ждать еще два с половиной часа. О немцах и гессенских шифровках

– Мишель, – не выдержал я, – может быть, пользуясь тем, что нужный час еще не настал, вы расскажете нам, что происходило с вами? Хотя бы вкратце…

Мессинг вступил с мхатовской паузы: он отвернулся от нас, закрыл глаза и стал что-то бубнить себе под нос, но так, что нельзя было разобрать слова. Впрочем, долго просидеть в одной позе у Мишеля не получилось: он стал ерзать, потом открыл глаза, потом улыбнулся нам, а после этого уже знакомым нам жестом фокусника выудил откуда-то еще один листок.

– А это, коллеги, – произнес Мессинг, подавая нам листок, – утреннее сообщение от Насти.

И мы с Белоусовым вновь углубились в чтение:

Дорогой Мишель!

Рада очень, что Вы вновь на связи, что Вы, дорогой Мишель, живы и здоровы. Верю я и в то, что реанимировать нашего Петровича у Вас получится. Сама же спешу поделиться новостями из покрытого туманами Вевельсбурга. Архив «Афанасия Никитина» завершился неожиданно для меня, ведь я твердо была уверена, что там еще много шифрограмм, а оказалось, что все прочие записи – это послания Эдварда из Гессена. Тут я поэтапно и при помощи Алексии справилась с некоторыми элементами шифров. Письма Эдварда до июля 1943 года сводятся к резюме по тем или иным пробам воды из разных стран. Эдвард, если верить этим письмам, ни в одной из проб не находит ничего интересного – самые тривиальные характеристики. Примечательно, но даже по самой стилистике шифровок Эдварда этого периода можно отчетливо проследить, как гессенскому профессору надоедает вся эта лавочка, как скучно ему писать каждый раз почти одно и то же. Я уже было хотела оставить этот архив в покое, когда узнала от вас о судьбе экспедиции Аненербе в Гималаи, но по каким-то причинам – сама не знаю, по каким, – решила заглянуть чуть дальше в шифровки Эдварда, а именно: в конец лета 1943 года. И вот тут меня поразило как молнией: эти послания отправлялись в Вевельсбург уже не из Гессена! Да, Мишель, да. Более того, место их отправки (пока мною точно не установленное) находилось очень далеко от Германии. Почти со стопроцентной уверенностью можно сказать, что это Азия. Но какая страна именно, мне еще предстоит узнать. Судя по всему, в этих посланиях куда как больше содержательного относительно воды, нежели в шифровках из Гессена. Однако и тут я пока что не все раскодировала, хотя, как мне кажется, я на верном пути в плане разгадки этих шифров. Потому как только смогу всю переписку Эдварда расшифровать, так сразу сообщу общие результаты. Почти уверена, что случится это в ближайшие сутки. И теперь самое интересное, дорогой Мишель, что, как водится, я приберегала на финал своего послания. Когда раскрыла кодировки дат отправки писем Эдварда, то не удержалась и заглянула в последнее сообщение на самом дне папки «Афанасий Никитин». Так вот, дата последнего сообщения 20 апреля 1945 (сорок пятого!) года. А первого из Азии от того же Эдварда – 21 августа 1943 года. Общее количество посланий между этими двумя датами тридцать девять. Срочно спешу за расшифровкой! Вам же желаю воскресить Петровича и дойти до самой сути!

Всегда ваша

Настя Ветрова.

Апрель 1945-го – было чему удивиться. Значит, Эдвард до самой победы продолжал вести исследования воды где-то вне гессенской лаборатории? Так хотелось поскорей получить резюме всех тридцати девяти его писем! Меж тем бумаги, которые давал читать нам Мессинг в ожидании полудня, еще не закончились. Уже ни слова не говоря, а бросая таинственные взгляды то на меня, то на Белоусова, то на ожидающего воскрешения Петровича, Мишель достал еще один лист, на котором мы прочли с внутренним трепетом:

Ипсилон Эдварда. Составлен Мишелем Мессингом сугубо на основании числовых показателей

В числителе данного ипсилона сосредоточены ключевые числа, связанные с письмами Эдварда из Азии, потому сама специфика этого построения зиждется на нумерологическом базисе функциональных критериев. Рамочная программа числовых рядов верхней части искомой дроби на начальной стадии временной шкалы дает десятиричную эквивалентную дате первого письма Эдварда из Азии: 21081943. Итоговая стадия временной шкалы по рамочной программе числовых рядов в той же части нашей дроби, таким образом, эквивалентна в самом финале дате последнего письма Эдварда из Азии (тоже в десятиричном коде): 20051945. Таким образом числитель дроби ипсилона Эдварда представляет из себя десятиричную конструкцию общего сверхсхемного ряда по структурированной прерывной модели: 21081943 – 20051945. Очевидно, что значение числителя в итоге сведется к разности между начальным и конечным рядами. В итоге числитель дроби ипсилона Эдварда будет равен 1029998. Не сложно убедится, что составляющие этот числитель цифры предельно космизированы, не исключая, кстати, и четных: 0, 2 и 8, поскольку две из них (2 и 8) располагаются на нечетных местах структуры; кроме того, 8 завершает всю модель, вынесенную в числитель; а 0 на второй позиции выступает как разделитель тотального ряда 1–2 и, вместе с тем, организует в сочетании с начальной единицей двоичный код (1 и 0), который по самой своей сути в любых сочетаниях (как структурированных, так и нет) выступает носителем космического позитива сугубо категориальной направленности

вектора строго вверх под углом 90 градусов относительно любого рода плоской поверхности, отмеченной горизонталью в виде бесконечной прямой. Потому и не удивительно, что весь числовой десятиричный ряд верхней части искомой дроби ипсилона Эдварда конгруэнтен (а возможно, и тотально тождествен) не просто космическому позитиву, а космосу как таковому.

Знаменатель искомой дроби тоже, как и числитель, являет собой цифровой десятиричный, но всего лишь двузначный ряд, инициированный общим количество азиатских писем Эдварда: 39. Более чем очевидна космическая природа этого ряда, где первая составляющая соотносится со второй как квадратный множитель. Проще говоря, 3 умноженное на 3 и дает в итоге 9. Что, вне всякого сомнения, позволяет смело утверждать не только конгруэнтность данного числового десятиричного двузначного ряда космоса, но и тотальную тождественность.

Сама дробь искомого ипсилона выглядит так:

1029998 / 39.

Не сложно вычислить числовой результат, который при округлении до целого оказывается равен числу 26. Общая направленность вектора этого десятиричного двузначного числа – строго вниз относительно любого рода плоской поверхности, отмеченной горизонталью в виде бесконечной прямой, строго под углом 90 градусов. Вербализовать данный вектор, эксплицированный числом 26, можно исключительно однозначно:

Ахвана – таков итог всего ипсилона Эдварда.

Эдвард=Ахвана?

Прочитав этот ипсилон, мы с Белоусовым переглянулись в недоумении. Александр Федорович нарушил молчание первым:

– Простите меня, дорогой Мишель, но думаю, что сейчас словесно оформлю вопрос, который назрел не только у меня, но и у Блаво. Дико извиняюсь за этот вопрос, но все же… Получается, что Эдвард – это наш Ахвана?

– И да, и нет, – ответил Мессинг и замолчал.

– Как это так? – не выдержал я.

– Очень просто, коллеги, – ответил Мессинг. – Ни в коем случае нельзя утверждать, что наш брахман-проводник и есть тот самый Эдвард из Гессена, курировавший научную составляющую тройки «Афанасий Никитин». Согласитесь, но достаточно взглянуть на Ахвану, чтобы понять его явно не арийское происхождение. И все же ключ к поиску Эдварда и его следов кроется как раз в личности брахмана, совсем недавно подвергавшего меня мучительным пыткам. Каким образом? На этот вопрос я пока не могу дать ответа, но направление поисков для меня более чем очевидно…

Кажется, все точки были расставлены. Нам оставалось ждать до полудня еще полтора часа, и Мессинг рассказал, что с ним произошло с того самого момента, когда Петрович и я оставили его с предателем-брахманом на развилке двух тропинок, одна из которых вела к Мертвому озеру и Живому источнику, а другая – к озеру Прошлого. Все эти события Мишель Мессинг зафиксировал потом в своем дорожном дневнике, фрагмент из которого я и привожу здесь.

Из дневника Мишеля Мессинга

И вот друзья мои ушли, оставив меня не одного, конечно, но один на один с тем, кому мы так опрометчиво доверились, – с Ахваной. Тогда я ощущал себя в безопасности и спокойно предавался анализу ситуации, в которой не могли меня не ужасать факты, бросавшиеся в глаза всю нашу долгую дорогу от предгорного отеля до этой развилки двух дорог. Не мог не припомнить я, что элементарный жестологический и физиономический анализ с самого начала выдавал в этом Ахване лгуна. А что же мы? А мы баранами плелись за этим лжецом! И все же, все же, как бы опрометчивы ни были наши поступки, мы кое-чего достигли; и, уверен я, вот-вот еще достигнем.

Такого рода мысли владели мною, пока сидел я с пленником нашим у той развилки. По всей вероятности, уход в глубину мыслительной деятельности сослужил мне в итоге службу коварную. В какой-то момент я так задумался, что, к стыду своему, не заметил, как злонамеренный Ахвана высвободился из веревок и подкрался ко мне сзади. Помню я тяжелый удар в затылок, уже потому помню, что не сразу потерял я сознание, а еще успел подумать: как же это так случилось, что допустил я такую вот оплошность, повернувшись спиною к хитрому противнику…

Когда же пришел я в себя, то понял сразу, что находимся мы совсем не там, где нас оставили Блаво и Петрович, а где-то явно ниже того места. Значит, Ахвана перенес меня, а друзьям моим теперь придется время тратить на мои поиски! Я был связан теми же самими веревками, какими совсем еще недавно был связан Ахвана. Но где же сам он? Признаюсь, что заметил я своего врага не сразу – только по мягкому шипению костра смог различить я настоящее местонахождение брахмана. Он действительно разводил костер чуть поодаль от того дерева, к массивному стволу которого я крепко-накрепко был привязан. Ахвана совсем не боялся повернуться ко мне спиной, бормотал что-то на непонятном мне языке и даже пел иногда уныло и на одной ноте. И как я ни пытался хоть чуть ослабить веревки, ничего у меня не выходило – так умело узлы на веревках были завязаны. Что было делать, как не предаваться размышлениям?

Подумал я тогда о том, сколь положение мое незавидно и сколь дела мои характером своим скорбны. Между тем помнил простую истину о том, что выход есть всегда; что выход есть даже тогда, когда его нет. Стал все взвешивать и несколько успокоил себя тем, что вскоре уже вернутся к той развилке Блаво и Петрович, поймут, что я пленен и что я где-то поблизости. И придут тогда меня спасти. Но сколько продлится еще мой плен? Ответ на этот вопрос мог бы при желании дать Ахвана, но вступать в переговоры с ним совсем не хотелось. И только мысли грустные, печальные, даже тоскливые стали одерживать верх над моим природным оптимизмом, как на помощь мне пришел мой любимый поэт Василий Дмитриевич Лебелянский. Не сам, конечно, пришел, а стихами своими гениальными и уникальными. Вспомнил я одно стихотворение из его нетленного наследия, стихотворение, как раз и написанное по похожему поводу.

Однажды случилось так (а дело было в 1843 году), что незабвенный Василий Дмитриевич по навету попал в Варшавскую цитадель, знаменитую тем, что оттуда никто никогда не мог убежать – так толсты были стены в ней, так крепки замки и так внимательна охрана. Сосед оклеветал и без того несчастного поэта, сказав жандармам, что Лебелянский пишет в одну варшавскую подпольную газету пасквили на царя, подписываясь псевдонимом «Серый Гагаган». И действительно под таким странным именем фельетоны, часто стихотворные, появлялись в нелегальной прессе Варшавы начала сороковых годов XIX века. Историки потом доказали, что Василий Дмитриевич Лебелянский ничего общего не имел с Серым Гагаганом. Однако тогда томился великий поэт и человек в цитадели по ложному подозрению целых семь месяцев – до самой амнистии, по которой его выпустили, взяв с нашего гения честное слово, что больше Василий Дмитриевич никаких стихотворных фельетонов на государя императора писать не будет. Но те месяцы, что пробыл Лебелянский в темнице, были страшны своим действием на тонкую психику поэта. Первые недели бедный Лебелянский от недостатка воздуха, от давящих стен с трудом переносил невозможность двигаться, поскольку страдал крайней формой клаустрофобии. Но помнил великий поэт, что дан ему дар вечный и бесконечный, что дар этот не раз приходил на помощь ему в трудные минуты жизни, а потому и в казематах цитадели, испросив перо и бумагу, стал Василий Дмитриевич писать стихи, сам ритм коих обладал сверхъестественными способностями воздействия на того, кто прочтет их вслух или даже проговорит мысленно. И счастливым случаем почел я то, что некогда выучил самый яркий, на мой взгляд, стихотворный текст цитадельного периода творчества Лебелянского. Стихотворение это было озаглавлено согласно авторской интенции и рецептивной стратегии, входящей в эту интенцию. Вот он – аргумент в мою пользу в наших спорах с Блаво относительно заглавий как таковых! Название говорило само за себя: «Краткое послание всем, томящимся в неволе, на облегчение их участи». Мысленно весь этот текст прочел я, пока Ахвана возился с костром:

Краями стремительный берег обходит себя самого до разумного

Предела мечтаний и знаков Вселенной предельно таинственных.

Судьба упиваться заставит блаженством. Из города шумного

Стремиться туда, где расходятся струи фонтана. Единственным

Давалось исканье на грани прозрачно-зеркального в истине,

Которой безбрежность нелепая стала как воды подлунные.

Великое в малом таилось. И стоило горечью мягко так выстроить

Томленье души о душе. И опять до предела мечтаний разумного

Исход всех законов застыл на краях суматошного в радости

Желанья понять до конца все проходы, все входы, все выходы.

Судьба продолжала тлетворно воздействовать гибкою сладостью

На тех, кто готовился стать кем-то важным. От подлинной выгоды

Шарахались все, кто готов еще был вместо каторги тягостной осени

Себя слить с зимою, которая здесь поражает усталой предвзятостью.

И листья уже до конца пожелтели, и волосы стали чуть с проседью,

И небо с овчинку. И в каждой разомкнутой в прошлое святости

Откроется то, что готов тут принять за пространство, взошедшее

За куполом старого цирка бродячего. Видимо, к осени надо бы

Понять темноту разветвленного мира в исканьях. И вещие

Останутся сестры на этой дороге пустынной, где падалью

Питается ворон. Глаза его в мире покажутся самыми черными

Из тех, что для прошлого года ни разу еще в тишине не потеряны.

Тропинки ползут от опушки лесной в очень разные стороны.

Глотающий шпагу уныло молчит. Были осенью этой измеряны

Слова тех обид и мечтаний, что стали пустыми чужими причудами

В простых зеркалах, обращенных хрустальным сознаньем в грядущее.

Здесь время ломалось, стремясь к одиночеству. Грязной посудою

Заполнился мир до предела. И были до нового срока распущены

Желанья весны, не прошедшие нынешним утром изрядной предвзятости

Усталого ветра, которому было зачем-то до нового срока позволено

Молчать у ворот. Эти листья и эти снежинки – такие сегодня измятые,

Что больше хотелось за всеми прекрасными летними зорями

Увидеть глубины небес. До пределов земных уходя с обещаньями,

Ронять тесноты постиженья до знаков пустого в исканьях пророчества.

Чего-то просить у хозяев, ломаться, прощать, за чужими вещами ли

Шагать в те места, от которых давно ничего в этом мире не хочется

Уже получить. Признаваться той нервной и пьяной дорогою

В любви. Снисхожденья просить у погрязшего в дрязгах противника.

Потом предаваться забвению под томностью взгляда нестрогого.

Роиться вослед снисхожденью. Познавшим Природу за вешними ливнями

Простительно все в этом мире. И гибкое это чужое ристалище

Теперь признается движеньем по кругу. Шагая за новою правдою,

Легко признаваться в пороках. Найти бы у этого мира пристанище

На вечные веки. И здесь до конца насладиться желаемой ныне свободою.

Когда дочитал я до конца стихотворение Василия Дмитриевича Лебелянского, то сразу ощутил, как стало мне легче, спокойнее. А ведь для этого оно и писалось великим мастером слова, чтобы облегчить не только свою участь, но и участь всех тех, кто оказался в неволе, как сейчас я. И вот уже не столь зловещим показался разводящий костер брахман. Крадущиеся по горам блики – предвестники сумерек – стали видеться как спутники некой великой благости, которую у мира этого заслужил я непонятно когда и непонятно чем. А тут еще небосвод, что виден мне был сквозь зеленую пелену южных деревьев, озарило такое свечение, которое можно наблюдать лишь в северных наших широтах. Было это, верно, знамение для меня – знамение, обещающее свободу и покой в будущем. Но когда же оно наступит – будущее? Не ведал я тогда об этом. Знал, однако, твердо, что недолго мне пребывать в плену предателя-проводника, ибо мир этот, столь благоприятствующий мне в прежние времена, и нынче рад будет повернуться лицом в мою сторону, как только такая возможность миру представится. И кто, как не я, даст такую возможность миру? Да только злой мой гений Ахвана не сидел сложа руки: развел он костер и решил меня порасспрашивать. И откуда у него такой хороший английский? Может, он и по-русски понимает? Однако первый же вопрос Ахваны едва не поверг меня в смятение:

– Зачем вы пришли сюда?

– Ахвана, мы – ученые, исследователи. Мы путешествуем по миру в поисках артефактов древней цивилизации, изучаем их, чтобы потом эти артефакты могли служить на благо людям.

Понимал я, что и сам могу осмелиться задавать вопросы моему палачу, потому совсем не постеснялся сказать:

– Услуга за услугу. Я рассказываю вам о нас, а вы рассказываете о себе.

Нахмурился брахман, однако все же промолвил сквозь зубы свои:

– Мы здесь охраняем нашу землю от таких, как вы: приходящих с севера и несущих смерть.

– Но мы пришли с миром! – воскликнул я. – Почему же от нас надо охранять эту землю, эти горы, эти озера и эти тропы?

– Так повелел Великий Учитель, – скупо ответил Ахвана на мой довольно-таки риторический вопрос, но тут же перешел в атаку. – Скажите, что конкретно вам нужно в Гималаях сейчас? Что вы ищете?

Здесь понял я, что та информация, которую требует от меня брахман, должна быть строго дозирована; в противном случае у меня есть все шансы проговориться и выболтать лишнее, которое может быть использовано потом не только против меня, но и против моих друзей. Стал я тогда уходить от ответов. И чем больше и дальше уходил я, тем пуще свирепел брахман. Дошло в итоге дело до того, что Ахвана решил прибегнуть к пыткам, то есть через боль физическую выпытать нашу тайну.

Пала тьма на горы, но вскоре взошла луна. Гонитель же мой стал накалять на костре свой дорожный нож, чтобы им прижигать меня, доставляя физическую боль. Но чего-чего, а этого вида боли не боялся я совсем, ибо знал самое что ни на есть действенное средство как раз от физической боли – еще одно гениальное творение Василия Дмитриевича Лебелянского, которое тотчас и стал читать вслух, мысленно глумясь над брахманом, бессильным добиться от меня ответов на свои вопросы. Пока читал я этот текст Лебелянского, а Ахвана бесился и злился все больше, тыкая в меня раскаленным на костре дорожным ножом, – пока длилось все это, краем глаза заметил я выглядывающий из-за куста малиновый колпак, не узнать который было невозможно. Мне на помощь пришел сам Александр Федорович Белоусов! Так, значит, не остался он внизу, в предгорном отеле, не предавался любовным утехам с индианкой Коломбой, а явился в горы, чтобы спасти меня из лап коварного проводника нашего! Белоусов, улучив момент, выскочил из своего укрытия и в мгновенье ока поверг Ахвану на землю; вскоре я был свободен, а брахман связан. И теперь уже мы с Белоусовым при свете оранжевой луны спрашивали плененного Ахвану о его миссии, ведь у него, как у всякого в этом мире, была своя правда. А понять правду другого означает для меня понять лучше и свою правду. Брахман, конечно, всего не выдал, но рассказал про то, про что уже я немного от него самого знал: некий Великий Учитель повелел Ахване и еще нескольким брахманам отслеживать всех белых людей, идущих в Гималаи с южной стороны, то есть направляющихся к двум озерам – озеру Прошлого и Мертвому озеру. Белых нельзя было пускать к озеру Прошлого, а следовало приводить к Мертвому озеру, чтобы там превращать в камни. Это и намеревался сделать со всеми нами Ахвана. И если бы сегодня мы не заметили боковую тропинку, то уже часа через три были бы каменными изваяниями у Мертвого озера. Такова была речь Ахваны.

– Кто такой этот ваш Великий Учитель? – спросил брахмана Белоусов.

– Тот, кто знает все, – ответил брахман. – Много лет назад он пришел в горы и повелел моему деду и братьям моего деда свято беречь горы от белых людей с севера.

– Откуда пришел Великий Учитель? – продолжал допрос Белоусов.

– Он пришел с неба, пал на нашу долину с летним дождем, которого в тот год ждали все в наших краях. Так рассказывал дед.

– Где сейчас Великий Учитель?

– Внизу, в долине. Он ждет, когда я вернусь и расскажу о том, что вы все уничтожены.

– Вы собирались уничтожить нас? – спросил я.

– Нет, вы должны были стать камнями у Мертвого озера, но сначала я должен был узнать вашу тайну, тайны каждого из вас.

– Ахвана, – миролюбивым голосом заметил Белоусов, – у нас нет тайн ни от вас, ни от других людей. Мы все это время были честны перед вами, а вы нас обманывали. Но мы не будем вас убивать. Пока что мы оставим вас здесь, а на обратном пути заберем.

Тьма рассеивалась над Гималайскими горами, наступало еще одно утро нашей жизни. И, оставив брахмана подле костра, двинулись мы с Александром Федоровичем наверх – туда, где должны уже были быть Блаво и Петрович: к развилке двух дорог, одна из которых ведет к озеру Прошлого, а другая – к Мертвому озеру. И к самому рассвету, когда солнце уже входило в свои права, а тьма исчезла совсем, добрались мы до той развилки. Но что ждало нас там! Как же так произошло, что мы на несколько минут опоздали? А может быть, на то была воля свыше, и не опоздай мы тогда, не случилось бы всего того хорошего, что случилось. Однако это сейчас, когда знаю я финал, хорошо так говорить, но тогда – тогда была страшно!

Увидели мы, как к спящим друзьям нашим подобрался индус в красной чалме, как ударил он бедного Петровича… Казалось мне, что я успел к своему зятю. Но только казалось. Да, индус был повержен, сброшен в пропасть. Однако был ли прок от этого, ведь Петрович был мертв… И решили мы в тот момент, что Александр Федорович пойдет по левой дороге к Мертвому озеру, а я в укрытии останусь: дождусь, когда Рушель проснется. И тайно буду оберегать его. Как же сложно было не выдать себя, не выбежать к страдающему моему другу! Однако сдержался я, дождался, пока Блаво сам возьмет себя в руки и пойдет сам во след Белоусову. Не скрою, что в один момент мне пришлось помочь Рушелю Блаво. В тот момент стало ясно мне, что надо дать некий импульс, дабы консолидировать силы добра. Казалось уже, что Рушель близок к отчаянию, ведь он не знал и не мог знать, что совсем рядом нахожусь я, а наверху его ждет Белоусов. В тот миг я сосредоточился на одном-единственном желании, все внутренние силы своего организма направил на это желание, едва сам не лишился чувств, но вера в величайшие способности наших индиго позволила довести начатое до конца. В итоге в далекий Петербург полетел от меня через три моря мысленный импульс, который спустя минуту получили Полька и Колька. Их уникальность явила себя не только в том, что этот импульс был ими получен, но и в том, что сразу по получении его близнецы мои ненаглядные смогли послать за три моря звонок на мобильный Петровича. Тогда-то и громыхнул в горах рингтон сотового, который не услышать мог лишь тот, кто глух от рождения. К радости моей, Блаво услышал звонок телефона и даже ответил на него!..

Как только скрылся Рушель за первым поворотом левой тропы, я вышел из укрытия и сел на росистую траву подле бездыханного зятя. И только вера в то, что все будет хорошо, держала меня в те часы в надлежащем случаю состоянии ума и духа. Дождался я важного послания от дочери моей Алексии, по посланию Насти Ветровой сделал ипсилон Эдварда. В итоге же дождался возвращения Александра Федоровича и Рушеля…

В полдень предстояло нам оживление Петровича…

Операция «Оживление-реанимация живой и мертвой водой»

Пока Мессинг рассказывал, приблизился час, о котором писали ученые в книгах из библиотеки Алексии и о котором в Колькиной сказке говорили Агафье голос из норы, Родничок у реки и Солнышко в небесах. Наступал полдень.

– Для начала, коллеги, – ответственным голосом заявил Мишель, – давайте определимся в периодичности этапов предстоящей реанимации. Что следует делать сначала: произносить слова или же лить воду на Петровича?

– Я так думаю, – ответил я, – вернее, я даже уверен в том, что первым делом, минут за пять до полудня, надо сказать слова. Это сделаю я, благо заранее, еще в Петербурге, смоделировал такое вербальное построение, которое усилит действие вод. Только после этого, но строго в полдень, как рекомендуют все наши первоисточники, осторожно водой из Мертвого озера, которая находится в металлической коробке, Александр Федорович смочит рану Петровича, а потом Мессинг из немецкой фляги выльет воду в рот и уши нашего друга. Все ли согласны с предлагаемым алгоритмом?

Возражений не было, и мы начали готовиться: достал Белоусов из заплечного мешка металлическую коробку с мертвой водой и флягу с живой. Только тогда я стал произносить то словесное построение, которое создал на основе весьма архаических, но от этого не утративших актуальность специальных методик. Разработка построения заняла у меня не один день, испытания, которым я подверг сделанное, дали стопроцентно позитивный результат. Но испытания были детскими играми в сравнении с тем, что предстояло сделать сейчас. Итак, не сбиться от начала до самого финала, выдержать все паузы, сосредоточиться. Я начал:

Липкий свет здесь способен теряться.

И всему здесь находятся рациональные объяснения

В этом сказочном пространстве между зеркальной поверхностью

Воды и неба гладкой синевой,

Что давно уже стремится туда,

Где могут опрокидываться тени всех тех сознаний,

Которые в иных мирах

Рождают глубину постижения тайн.

Великое здесь постигается

Не только в малом.

Грусть здесь всего лишь грусть,

А радость —

Всего лишь радость.

На мосту, ведущем из одной структуры в другую,

Стоять не страшно.

Страшно идти по нему,

Зная, что впереди ждет такое сознание,

Которому могут подчиниться все элементы мироздания.

Кадр стынет в красном свете.

Дальше ждет успокоенье.

Все беды и печали нисходят на такие глубины,

Откуда им не выбраться до скончания веков.

Свет неземной проливается на все в этом мире,

Что еще может сиять и двигаться.

Склоны гор так далеки,

А речные русла совсем не так страшны.

Печаль оседает на край земного мира,

Чтобы с этого края сорваться туда,

Где нет ничего, кроме мутного эфира.

Луна своим восходом означает наступление такой ночи,

Которая перерастет в знаки прожитого,

Страницы: «« « 23456789 » »»