Царская невеста Елманов Валерий
Может, стоило бы своих послов на ихний сейм послать? — в который по счету раз напомнил я, но Иоанн вновь остался непреклонен:
— Овес к лошади не бегает. Не смерд пшеничке, а она ему надобна, вот пущай и покланяются, а я подумаю.
И снова я понял, что продолжать дискуссию на эту тему не имеет смысла — не раз уже говорилось, но у нас на Руси, в отличие от некрасовских строк, не только мужик, но и царь что бык. Уж коли что втемяшится в башку, то хоть кол на ней теши… Впрочем, я это уже говорил и повторяюсь, исключительно чтоб показать, насколько он был упрям… Почти как я.
Так и получилось, что когда собрался сейм, то на нем в качестве представителей своих кандидатов на престол присутствовали послы от императора Максимилиана II, от французского короля Карла IX, от Юхана III, а вот от Иоанна Васильевича никого не было. Такое вот красноречивое презрительное отсутствие, в результате которого число сторонников русского царя несколько поубавилось, хотя все равно оставалось достаточно значительным — по-прежнему две трети шляхты Литовского княжества были на стороне русского кандидата, хотя не самого царя, но царевича, причем желательно Федора — не иначе как наслушались о нраве старшего из них, Ивана, мало чем отличавшегося от отцовского.
Они настолько были уверены в правильности своего выбора, что даже отправили своего посла Михаила Гарабурду договориться об условиях.
Еще за неделю до его прибытия из покинутых царем разоренных земель шведского короля, чуть ли не вслед за радостными новостями о взятии Нейгофа и Каркуса, пришла более печальная весть из-под Коловери. Шведский полководец Акесон наголову разбил поддерживавшее Магнуса русское войско. Впрочем, этого следовало ожидать — оставленный за главного воеводу князь и боярин Иван Федорович Мстиславский в очередной раз показал, что как полководец он никто и звать его никак. Не зря я советовал Иоанну назначить кого-нибудь другого, к примеру, того же Хворостинина.
— Тогда прочие вовсе о делах забудут да местничаться учнут, — несколько смущенно хмыкнул царь, обескураженно разводя руками — мол, с таким и он не в силах бороться. — Опять же, нешто забыл ты, из опричников он, а две трети воевод — из земщины.
— Так ведь нет же ныне ни земщины, ни опричнины, — взывал я.
— Так что с того. Память-то осталась. Доселе друг на друга яко псы глядят.
В результате получилось то, что получилось. Из-за бездарных распоряжений Мстиславского полки пошли на слишком большом удалении друг от друга, и шведы этим воспользовались, нанеся неожиданный удар в спину по сторожевому полку, которым командовал Иван Андреевич Шуйский. Воевода пытался остановить начавшуюся среди ратников панику и даже сам лично повел имеющуюся у него конницу в атаку. Так сказать, личным примером. Однако вдохновить остальных у него не получилось, поскольку одновременный пушечный и пищальный залп в упор нанес такой урон цвету полка, что остатки — но уже без погибшего Ивана Андреевича — постыдно бежали, добавляя сумятицы, и мчались так лихо, что врезались в передовой полк.
Отчаянно огрызаясь от подоспевших шведов, полк под командованием второго воеводы князя Хворостинина сумел сохранить боевой порядок, отступив организованно и четко. Там не менее Иоанн хотел поначалу наложить на него опалу за поражение, но мне удалось отстоять князя, доказав, что тот сделал все возможное и никто другой лучше распорядиться не сумел бы.
Теперь еще до прибытия польских послов предстояло решить вопрос со шведами — продолжать воевать, стремясь отомстить за поражение, или, наоборот, ускорить мирные переговоры. Мнения разделились на две неравные части. Зная, что войск у Иоанна пока еще в достатке, большинство воевод во главе с Воротынским, включая даже тех, кому досталось от шведов, ратовали за продолжение войны. Сторонников заключить мир оказалось гораздо меньше, зато среди них находился я. Правда, высказаться мне, невзирая на присутствие, царь не предложил, как, впрочем, и всегда. Он вообще предпочитал выслушивать мои доводы исключительно за игрой в шахматы, чтобы в случае согласия с ними иметь возможность потом выдать их за свои.
Между прочим, и тут спасибо Годунову. Это он успел заранее предупредить меня, что выигрывать у государя — верный проигрыш. Иначе я бы поначалу мог не сдержаться и разок-другой «обуть» божьего помазанника — он в них не ахти.
Кстати, пожалуй, ни в какой другой игре так отчетливо не высвечивается характер человека, как в шахматах. Взять, к примеру, того же Иоанна. Даже если бы он оставался для меня безымянным противником, я все равно бы сделал аналогичные выводы о его натуре, не говоря уж о полководческих дарованиях.
Понту много, азарта еще больше, но зарывается, ни в чем не зная меры. Реальная оценка собственных сил на нуле, и за соперника думать тоже не мастак. Опять же когда всерьез увлекается обсуждением насущных дел, то начинает безбожно «зевать» фигуры, а взять ход обратно отказывается из принципа, то есть упрямства хоть отбавляй. И не только его — еще и злости.
Правда, последнее, только когда проиграет, — наблюдал я разок, как ему влепил мат князь Дмитрий Хворостинин. Матч-реванш Иоанн тоже продул. Третьей игры не было — ни в этот вечер, ни вообше. Как партнер воевода попросту перестал для него существовать. Между прочим, именно после этих проигрышей царь и окрысился на князя.
Да-да, сами посудите. Когда мы еще находились в Новгороде, князя намечалось поставить вторым воеводой полка правой руки, который после большого полка считался самым значительным, а воеводство в нем — самым почетным. То есть человек пошел на повышение. Но, опрометчиво разделав под орех своего государя, Дмитрий Иванович получил в свое воеводство полк левой руки, а в нем должность второго воеводы по местническому счету оценивается даже ниже, чем в передовом и сторожевом полках. То есть один из победителей крымчаков под Молодями в итоге был понижен в ранге.
Да и потом царь, поставив его вторым на передовой полк, лишь вернул ему прежнюю должность, но без повышения. И впоследствии больше всех лютовал за то злополучное поражение именно на него, опять-таки, скорее всего, держа в уме шахматный проигрыш. Это не мои измышления — основываюсь на собственных словах царя, адресованных Хворостинину:
— Рати в сечу водить — не за шахматной доской сиживать. Поучиться тебе надобно.
Я обычно избирал в играх с Иоанном самую надежную тактику — «зевал» фигуру покрупнее или сразу две, давая фору, после чего сражался в полную силу и проигрывал лишь после ожесточенного сопротивления. Иногда, но редко позволял себе свести баталию к ничейному результату, после чего бурно радовался и изображал ликование.
— Ну яко дите малое, — со снисходительной усмешкой комментировал Иоанн и язвительно охлаждал мой пыл: — Ты одолеть сумей, а уж тогда пляши.
— Чую, что и до этого недалеко, — грозился я и торопливо расставлял фигуры, но… проигрывал. Две ничьи подряд — перебор.
Однако в этот раз шведский вопрос — мир или дальнейшее продолжение боевых действий — был слишком серьезным, и следовало подыскать сторонников в самой Думе, причем из числа солидных и авторитетных, иначе мой одинокий голос разума может и не пересилить дружного вопля вояк-«ястребов», ратующих за продолжение боевых действий. И желательно было вести эти поиски окольными путями — иной раз кривыми закоулками выйти к цели куда сподручнее, нежели по прямой.
Уже после того, как все потопали на ужин к царю, я подхватил под руку Бориса Годунова, многозначительно подмигнув ему и прошипев на всякий случай, чтобы он мне во всем поддакивал, и принялся громко излагать свои доводы за продолжение войны, стараясь подбирать те, что поглупее. Шедший мимо Воротынский услышал если не все, то половину из них точно.
Князь ничего не сказал, лишь усмехнулся в свою окладистую бороду — тоже мне сопляк, стратега из себя корчит, — но на следующий день резко изменил свою точку зрения, заявив, что не далее как три дня назад в деревнях уже «кликали звезды» и «зорили» пряжу на последнем морозе, кой случается как раз на апостола Онисима[45], а впереди Петр Мних[46], кой дает почин всем оттепелям. И даже ежели ныне дать команду на сбор, пока то да се, ранее Обретения[47] им не выдвинуться. Пускаться же в путь на Обретение может либо дурень, у коего в голове труха да солома, либо тот, кто на Руси без году седмица. Бросив в мою сторону торжествующий взгляд, он перевел дыхание и более спокойно заметил:
— Какому-нибудь немцу али фрязину то дозволительно — чего с него взять. — Еще один победоносный взгляд на меня. — Но тебе, государь, так поступать негоже. Да и опосля распутицы, егда море очистится, тож ратиться тяжко. К тому времени свей непременно людишек подошлют да припасов по крепостям. Опять же неведомо, что за каверзу нам ныне крымчак уготовит. Вдруг не угомонился Девлетка, решит сызнова щастьица попытать. Потому и мыслю — замирье надобно учинять.
— Чтой-то ты вечор иное сказывал? — кротко осведомился царь.
— А утро вечера мудренее, государь, вот умишка-то и поприбавилось, — не полез за словом в карман Воротынский.
— Ишь как он тебя невзлюбил, — проницательно констатировал Иоанн, когда, по своему обыкновению, пригласил меня после вечерни отужинать чем бог послал.
Видать, не укрылись от него те торжествующие взгляды, которые князь бросал в мою сторону.
Я скромно пожал плечами:
— Вроде бы не за что, государь. Окромя помощи я ему ничего не делал — одно добро. Может, худо подсоблял, так ведь как мог. Я и вчера хотел ему поддакнуть, что, мол, ратиться надобно, да не успел.
— А ныне? — лукаво прищурившись, осведомился Иоанн, ободрив. — Ты кажи яко есть, да не боись — ему не передам.
— Так ведь и впрямь утро вечера мудреней. Невдомек мне было, что распогодиться может, а коли оттепель случится, то князь Воротынский верно говорил — потонут ратники. Да оно еще полбеды, а вот с пушками совсем худо — застрянут в грязи, и что тогда делать?
— Ну-ну. Выходит, и ты, фрязин, ошибаться можешь, — иронично усмехнулся Иоанн, но поступил, как я того хотел.
Однако, желая сохранить лицо, в указе повелел написать хитро. Получилось, будто повелевает не он, а «бояре да слуга государев князь Михаила Иванович Воротынский со товарищи приговорили послать к свейскому гонца, а с ним отписати, чтоб послов послал, да и опасные грамоты на послы послати, а до тех бы мест войне не быти».
Впрочем, какая разница, кто приговорил. Главное, что именно, а также тот факт, что теперь с этим вопросом все в порядке, и еще одна препона на пути к моему сватовству ликвидирована. К тому же мир действительно был необходим для блага Руси, хрипевшей в изнеможении под бременем налогов и захлебывавшейся кровью от непосильных потуг в бесконечных войнах. Народ разбегался кто куда не только из деревень, но и из городов, лишь бы не платить подати, потому что не с чего. Экономика же такая вещь, с которой не спорят. Как здоровье у человека. Можно сказать, что экономика — здоровье государства, так что ее надо лечить и впредь проявлять неусыпную заботу, а вместо этого война, как кровопускание. Иной раз и оно полезно… в умеренных дозах, то есть легкая и непременно победоносная. А вот затяжная…
Я на эту тему часто разглагольствовал перед царем, выкладывая притчу за притчей, благо что в свое время в институте прошел полный курс политэкономии. Конечно, царь и здесь соглашался со мной далеко не во всем, но тут уж ничего не поделаешь. В этом случае оставалось работать по принципу: «Повторение — мать учения», то есть поведать еще одну притчу на эту тему. А потом еще. И еще. Пока не дойдет.
К сожалению, метод этот срабатывал не всегда. Иной раз я чувствовал — бесполезно. Не в коня корм. Сколь волка ни корми, а он… Приходилось махать рукой и ставить на очередной задумке крест. Не вышло. Не судьба.
Кстати, Иоанн был далеко не дурак. Повторюсь, в том, что касалось чутья и проницательности, он вообще мог дать сто очков вперед любому. Как заметил бандит Горбатый Шарапову: «Бабу не обманешь. Она сердцем чует».
Так вот у царя, образно говоря, в этом плане было «женское» сердце. Как мне показалось, он и мою нехитрую затею с притчами раскусил если не в первую неделю нашего с ним общения, то в первый месяц — наверняка, потому что заметил как-то еще до Рождества:
— Ты яко отец Сильвестр. Тот тоже все поучать норовил. Подчас слухаю тебя, а зрю пред собой его, да чуть ли не воочию. Ровно и не князь ты, а поп. И тоже из нестяжателей[48].
— А нестяжатели что, плохо? — невинно осведомился я.
— Да что в них проку, — досадливо отмахнулся Иоанн. — Я и сам… — Тут он почему-то замешкался, кашлянул, лицо его побагровело, но потом он все-таки продолжил: — Будучи в юнотах пробовал с попами тягаться, да епископы вместях с митрополитом Макарием такой лай учинили, хоть святых выноси. Будто последний кус у них изо рта вынимают.
— Наверное, ты сразу все хотел забрать, государь, — предположил я. — Оно и впрямь тяжко. И зайца в угол загнать — драться кинется. А ты по кусочкам отнимать не пробовал? Чтоб они пусть и не смирились, но из опаски потерять все согласились бы пожертвовать частью.
— Ишь ты! — усмехнулся царь и заинтересованно уставился на меня. — И что ж ты допрежь всего отнял бы?
— Ничего, — ответил я. — Ничего, кроме… будущих доходов. На это они пойдут легче всего.
Иоанн задумался, рассеянно двинул своего ферзя мне под бой, и я сделал вывод, что он заинтересовался моей идеей всерьез. Внедрил он ее в жизнь не сразу, но достаточно быстро. Уже осенью этого года собранный по государеву приказу очередной собор во главе с митрополитом Антонием приговорил, чтоб вотчин в монастыри, буде кто станет их жертвовать, не принимать. Разве что в малые, где земли не хватает, но и то не иначе как после предварительного доклада о них царю и полученного разрешения.
А с Сильвестром он меня после этого сравнивал еще два или три раза. И понимай как хочешь. Может, намек, чтоб я заканчивал со своими рассказами, иначе меня ждет такой же бесславный конец, а может, и наоборот — похвала. Пришлось во избежание печального финала задать этот вопрос царю.
Да-да, не удивляйтесь. А что тут такого? С умом, конечно, задал. Припомнилось мне, что я фрязин, а потому знать российскую историю не просто не обязан — не имею права, вот и попросил его поведать о Сильвестре. Мол, интересно мне стало, что это за человек, с которым он меня очередной раз сравнивает, хороший или плохой.
Иоанн поморщился, будто зубы прихватило, и скупо пояснил:
— Был у меня такой… протопоп. Всем хорош. И жисть праведную вел, и ума большого. Токмо в одном худо — уж больно поучать любил, ровно я не царь, а дите неразумное. То нельзя, это негоже, об ином и помыслить не смей. И повсюду ему грехи мерещились. Знай себе постись, молись, кайся да по монастырям езди. А жить-то когда?! — неожиданно возмутился он. Видать, старая обида до сих пор жила в его сердце. — Коль я царь, так нешто в радостях бытия не нуждаюсь?! И в Писании Соломон али там Давид-псалмопевец вона сколь чудили. Одних жен сотни, а если с наложницами брать, и вовсе тысяча. А допрежь того, как в четвертый раз жениться, поначалу в ножки архиереям надобно поклониться. Ныне вот опять холост, стало быть, сызнова на поклон иди, ежели в пятый раз восхочу.
— Тогда ты, государь, ошибся, — ответил я. — Непохож я на твоего Сильвестра. Совсем непохож. Он праведником был, как ты говоришь, а на мне грехов, как на собаке блох. И вино я пью, и мед хмельной уважаю, и до девок опять-таки охочий.
Иоанн криво ухмыльнулся:
— Не сказал бы я, что ты до баб прыток. Эвон сколь я тебе давал, а ты что? — бесцеремонно перебил он.
Это верно — давал. Как только удавалось взять ливонский городишко, так царь первым делом устраивал очередные смотрины, называя их почему-то ведьминым сыском. Дескать, он тех баб, что с дьяволом спознались, за версту чует. Мол, дар у него такой. А в придачу господь, аки божьего помазанника, его еще одним даром наделил — оного дьявола изгонять.
До сих пор не пойму — то ли он и впрямь так считал, то ли это было некое оправдание, но пару-тройку самых пригожих он непременно оставлял на ночь в своем шатре. Иногда, что бывало реже, бес сидел в очередной ведьме крепко, и тогда девка задерживалась на вторую ночь. Случалось, хотя и совсем редко, — на третью. А потом он их предлагал остальным или выгонял — в зависимости от настроения, предпочитая осуществлять последнее преимущественно вдали от города и оставив на несчастной в знак своей милости в лучшем случае самый минимум одежды.
Прочих «подозрительных» по части присутствия в их телах бесов он щедро раздавал своим приближенным. Мне, как одному из любимчиков, доставалось право выбора в первом десятке. Когда это произошло в первый раз, я отказался, сославшись на недомогание, и деваха тут же перекочевала в шатер к Григорию Лукьяновичу, который, как мне потом стало понятно, в своих сексуальных забавах вел себя примерно так же, как на основной работе. Во всяком случае девку, предназначенную поначалу мне, из его шатра поутру попросту выволокли. За ноги. Оставалась ли она к тому времени в живых — не знаю, а вот то, что ее одежда превратилась в лохмотья, а само тело было в крови — факт.
После того случая я во избежание худшего уже не отказывался от своей очереди на выбор, хотя насиловать и не собирался. Просто заводил в свой шатер, после чего прикладывал палец к губам и молча указывал на постель — мол, ложись и спи. Кстати, нашлась в этом и выгода для меня самого — великолепная отмазка, чтоб не участвовать в очередной вечерней пьянке, до которых царь был весьма и весьма охоч.
Любопытно, что три четверти девок понимали меня превратно и, едва зайдя в мой шатер, послушно и безропотно начинали раздеваться, явно готовые на все. Какая-то безысходная собачья покорность у этих прибалтиек. Или коровья.
Словом, с русскими Машами и Дашами никакого сравнения.
Более того, некоторые наутро были весьма удивлены подобным равнодушием к их прелестям с моей стороны — оно прямо-таки сквозило в их взглядах. Готов биться об заклад, что половина удивленных решила, что я скрываю свои противоестественные наклонности и лишь по этой причине не попользовался ими.
А еще одна, нимало не смутясь, вообще попросила оплатить ее услуги, хотя я ими и не воспользовался. Наверное, готовность их предоставить в ее понимании тоже чего-то стоила. В отличие от прочих девок, которых провожал до города, чтоб никто не трогал по дороге, ее я в качестве наказания попросту выгнал из шатра.
Надо сказать, что на обратном пути мой нехитрый трюк царь вычислил — кто-то ему настучал, что девок я беру просто так, после чего Иоанн имел со мной продолжительную серьезную беседу, начав ее с вопроса в лоб, поинтересовавшись, где меня приучили к содомии.
Словом, разговор происходил в его обычной «деликатной» манере, в какой он общался с прочими подданными. Отмазаться мне удалось, хотя и с превеликим трудом. Пришлось вновь врать, собирая всякую чушь о каких-то обетах, согласно которым я поклялся выпустить на свободу сорок пленниц. Про них я ему и напомнил ныне. Мол, если бы не они, то я ух какой боевой, но нельзя — надо держать княжеское слово, особенно если оно дано самому господу богу. Напомнил и тут же продолжил о своем разительном несходстве с Сильвестром:
— Я и о постах забываю, государь, и обедни пропускаю, а по монастырям и вовсе не ездок. Да и ни к чему все это, если у самого бога в душе нет. А если есть — сызнова ни к чему так далеко ездить. Он же повсюду с тобой. Так что куда мне в глазах ближнего сучки выискивать — свои бы бревна вначале выковырять. Потому и не поучаю тебя. Лестно, конечно, царя в ученики взять, да не гожусь для такого. А притчи — они не поучения. Ты спрашиваешь, а я ответ даю, как сам думаю, вот и все. Не станешь спрашивать, и я умолкну. — И, как бы между прочим, по ходу дела, самым небрежным тоном: — Да, запамятовал что-то. Он что же, помер али как?
— Не запамятовал, — буркнул Иоанн. — Не сказывал я. — И с легкой иронией осведомился: — Али как — это ты про плаху помыслил?
Я неопределенно передернул плечами, а для надежности развел руки в стороны:
— Ой и умен же ты, государь. Насквозь зришь. Не то что в душу, но и то, что на ее донышке, все подмечаешь, ничего от тебя не утаишь.
Засмеялся. Понравилось. Потом насупился, припоминая:
— Да нешто я и впрямь зверь какой. Его, яко владыку Филиппа, в чародействе лихие люди уличили, так я и опосля того в обиду не дал. Но он к тому времени сам от меня в монастырь ушел и… Не желаю я о том вспоминать! — возмутился он с какой-то детской непосредственностью в голосе, словно ребенок, которому досадно отчитываться еще раз в том, как он вчера, расшалившись, разломал дорогую игрушку.
«Дядьки виноваты — столкнули мою куклу, она и раскололась», — упрямо лепечет он.
Ну и пусть лепечет. Мы, как в случае с тем же Воротынским, крестик в уме поставим и тем ограничимся. Хороший это крестик или плохой — дело десятое. Знаю одно: чем их больше, тем мне будет легче вести себя с ним, чтоб не влететь по глупости. Я, кстати, уже тогда приступил к строительству запасного аэродрома. Мало ли…
Глава 14
ПИК МОГУЩЕСТВА
— Меня-то, как мирского человека, наверное, не монастырь ждет, ежели что? — осведомился с невинной улыбкой.
Вроде как шучу я. Ха-ха и не более того. А ты как смеяться станешь, государь?
— Иные бояре и монастырь благом считали… ежели что, — ответил он мне в тон, но тут же ободрил: — Да ты не боись. Зрю я, что ныне и впрямь промашку дал. Несхож ты с Сильвестром. И про грехи не бубнишь, и поучать не лезешь. — И проникновенно произнес: — Полюбил я тебя, фрязин, потому своей любовью да милостью не оставлю. Ты же без меня тут пропадешь — сожрут тебя мои бояре, — И уверенно повторил, в очередной раз напоминая о моем трагическом конце, словно смакуя его: — Как есть сожрут и косточек не оставят.
Вот уж спасибо. Отец бы родной так не утешил. И за любовь с милостью тоже спасибо. На один взгляд посмотреть — эдакий змеино-обволакиваюший, и сразу ясно — в гробу мы ваши нежные чувства видели.
«О-о-о, как я тебя обожаю», — ласково прошипел удав и от избытка нежности чуточку сильнее сдавил свои объятия. Кости захрустели…
У Иоанна и впрямь была какая-то змеиная любовь. Обволакивающая. Душащая. Тошно от нее человеку. Это самому удаву хоть бы хны, даже удобно. Едва надоест — чуть напрягся, и все. Был человек — стал ужин.
К тому же ситуация не нова — это я вновь о судьбах прежних фаворитов. Особенно часто припоминался мне Вяземский. Не знаю почему. Может, из-за того что он князь, и я тоже… почти князь. А может, запали в голову строки о том, как Иоанн даже лекарства принимал только из рук преданного Афанасия, который проводил с ним дни и ночи, для чего его опочивальню устроили бок о бок с царской.
Нет-нет, ничего противоестественного, просто Иоанн не хотел расставаться с ним ни на минуту. А дальше как в детском стишке про попа и собаку. Только Вяземский отхватил у Иоанна не кусок мяса, а гораздо больше — не зря его летом все того ж семидесятого года чуть ли не неделю, а то и две лупили палками, требуя вернуть прикарманенные деньги. До сих пор удивляюсь, как он это стойко выдержал, не отдав ни копейки, за исключением того серебра, которое нашли в его тереме во время обыска.
Кстати, и разместили меня тоже почти в точности как Вяземского, с тем лишь отличием, что на несколько метров подальше. Выторговал я все-таки поблажку с отдельным входом, ссылаясь на храп во сне, которого царь не терпит. Успел и про закон подлости напомнить. Мол, согласно ему, первым всегда засыпает храпящий, и если я прикорну в его комнате на соседней лавке, то ему заснуть уже не удастся.
Вообще-то, с одной стороны, почет — живи и радуйся. Как-никак единственный человек, к чьим дверям приставлена охрана. Понимать надо. Это не двадцать первый век, где у кучи политиков еще большая куча телохранителей. В шестнадцатом на Руси такое не принято. Тут священна лишь одна особа — божий помазанник. Ее и охраняют. Все прочие обходятся частными секьюрити, то бишь ратными холопами. А теперь стрельцам велено охранять еще и меня. Им даже дико было на первых порах. Чтоб не сбежал — понятно, такое случалось, и не раз, а вот чтоб не изобидели — впервой.
Зато, с другой стороны, меня от этого почета и впрямь скоро начнет поташнивать. Так и хочется сказать: «Шел бы ты, Ваня, спать». Но обижать нельзя. Он же будущий сват, причем третий по счету, и лучшего мне не найти. Приходилось терпеть и общаться чуть ли не до полуночи — аж во рту от болтовни пересыхало.
А он ведь со мной не только советовался и пировал. Все остальное тоже, чего бы оно ни касалось. Ну, например, вздумалось ему учинить проверку состояния крепости под названием Старая Ладога. Мол, как там, возвели уже Стрелочную башню, отремонтировали ли Раскатную, расчистили ли тайный колодец?
Кого с собой возьмет — неизвестно, но то, что меня, — к гадалке не ходи. А это, между прочим, не так уж и близко от Новгорода, почти в самом устье Волхова. Когда солнечный день, то, чтобы увидеть вдали Ладожское озеро, даже не обязательно напрягать зрение — все как на ладони.
Впрочем, к озеру мы тоже прокатились. Разумеется, вместе с Иоанном. Ну как же — побывать совсем рядом с Николо-Медведским монастырем, который разместился на берегу Ладоги, и не заехать в него — ни боже мой. Заехали. Помолились. Хорошо, мощей в нем не было, а то бы навряд ли успели все засветло и пришлось бы заночевать.
Ну тут я кое-как сумел внушить, что надолго покидать Новгород ради таких пустячных целей, как инспекция дальней крепости, по меньшей мере бездарное расточительство собственного времени. Подтекстом звучало, что это нелепо, глупо и даже смешно. Вроде бы уразумел.
Зато оставался сам Новгород, где он развернулся на всю катушку. Где только мы с ним не побывали за это время! Пожалуй, в пригородах не отыскать ни одного солидного храма, который бы мы не навестили.
К сожалению, располагался город на обоих берегах Волхова, причем почти равномерно, мост через реку был перекинут всего один. Так вот, когда мы навещали, скажем, Антониев монастырь, или Хутынский, либо Рюриково городище, обходились без моста, ибо все это располагалось на «нашей», то есть Торговой, стороне. Зато если речь заходила о соборе Святой Софии, об осмотре башен детинца или других монастырях — тут без него никак.
Перебираться же по речному льду, сокращая таким образом путь вдвое-втрое, а то и вовсе вчетверо, Иоанн упрямо не желал, хотя при посещении того же Юрьева монастыря или церкви Рождества Богородицы на Перуновом холме дорога увеличивалась вдвое, а если речь шла о кремле, то вообще чуть ли не в пять раз, потому что он и вовсе располагался напротив царских хором, но по ту сторону Волхова. Но куда там — не пристало царю, чести умаление и прочее.
Вот мы день-деньской и бродили по церквям и соборам, которых тут видимо-невидимо. Одних только надвратных штук пять или шесть, а это означает, что даже если мы с царем инспектируем работы по подновлению Воскресенской воротной башни, то два-три часа можно смело выкинуть на обедню в ее надвратном храме. Заглянули с осмотром в Борисоглебскую башню[49] — еще два часа долой, поскольку рядом церковь Бориса и Глеба. А уж когда настал Великий пост, начавшийся в этом году очень рано — второго февраля, потому что двадцать второго марта была уже Пасха, — мы и вовсе не вылезали из храмов.
Я уж умалчиваю про дни памяти мало-мальски солидных святых — тут и вовсе хоть караул кричи. С самого утра мы носились как угорелые из церкви в церковь чуть ли не галопом, норовя непременно побывать во всех храмах, посвященных этому святому.
По счастью. Вербного воскресенья и Пасхи я благополучно избежал, но зато сполна познал все особенности богослужения в день Петра-Полукорма, на Сретение, на Колотый Спас, на Обретение и как мог подпевал Иоанну, когда на заутрене исполняли канон «Стояние Марии Египетской».
Нет-нет, я понимаю, что раз ты царствуешь в православной державе, то хочешь или нет, а должен соответствовать. Тут как раз никто не спорит. Посади на трон атеиста, и он тоже, отнюдь не меняя своего отношения к церкви, религии, обрядам и таинствам, какими бы глупыми их ни считал в душе, все равно бы ходил, посещал, участвовал и молился, но… по минимуму. Нельзя забывать, что должность твоя — не патриаршая, не митрополичья и даже не епископская, а главные обязанности связаны не со стоянием в храмах на бесконечных обеднях и прочих богослужениях.
Скажете, набожный был? Ну-ну. Спорить не берусь. Только если припомнить все многочисленные казни и прочие зверства, верится в это с трудом. На язык просятся совсем иные эпитеты — ханжество и лицемерие. Между прочим, он и в церкви во время богослужения, вспомнив что-то неотложное, мог обернуться и, не обращая на священника ни малейшего внимания, отдать команду, а то и обозвать кого-нибудь, совершенно не стесняясь в выражениях.
Ух, как люто я, в очередной раз стоя в церкви, завидовал Бомелию. И дернул меня черт назваться православным. Объявил бы себя лютеранином и отдыхал бы себе, как этот вестфалец. Единственное, что хорошо, — для строительства «запасного аэродрома», как я называл возводимую мною дорожку к безопасному отступлению, времени было хоть отбавляй. Памятуя о судьбах бывших фаворитов и не особо полагаясь на «страховку» — в припадке ярости Иоанн может запросто о ней забыть, — я и начал его возведение, время от времени тихонечко укладывая плиты на взлетную полосу. Для возможного экстренного вылета.
— Я слыхал, ты, государь, завсегда держишь свое слово. Оно у тебя даже не из злата — из яхонтов да смарагдов. Скорее небо на голову обрушится, нежели русский царь от своего слова откажется.
— Кто ж тако сказывал? — тут же расплылся он в самодовольной улыбке.
Ну прямо как котяра на Масленицу, который обожрался блинами со сметаной. Осталось только почесать за ухом, чтоб замурлыкал. Но мне недосуг — мне нужно плиты укладывать.
— Один аглицкий купец, — вскользь пояснил я. — Джек Чемберлен. Так вот я с малой просьбишкой к тебе — не откажи, сделай милость.
— Поиздержался? — спросил Иоанн. — Поместье хошь? Тебе, яко думному дворянину, оно положено, коль ты на службе у меня пребываешь, так что о том и просить не надобно. Запамятовал я, но нынче же укажу, чтоб наделили. Али с серебром худо?
— Пока есть еще деньга, а кончится — и сам заработаю, — отмахнулся я. — От поместья не откажусь, и за то тебе низкий поклон. Но я об ином. Сказано в Книге притч Соломоновых: «Не учащай входить в дом друга твоего, чтобы он не наскучил тобою и не возненавидел тебя». — Цитату, разумеется, я подобрал заранее. — А потому прошу тебя, царь-батюшка, дай слово свое нерушимое, что, как только почуешь, будто я тебя и впрямь притомил — и притчи мои станут казаться занудными, и на меня самого глаза б не глядели, — так ты скажешь о том не таясь. Сразу же. Не откладывая. Пока совсем не надоел. Мол, езжай-ка ты, фрязин, в свое поместье да сиди там тихонько, жди, покамест сызнова не понадобишься. А как соскучусь, так я за тобой пришлю. — И тут же небрежно-шутливо напомнил о своей «страховке»: — Да памятуй о том, яко наши жизни связаны — на хищного зверя не охоться, в омутах не купайся, в болота не забредай.
— Даю слово, — кивнул он и помрачнел.
Видно, не понравилось мое напоминание. Впрочем, скорее всего, он и без этого о нем не забывал. Во всяком случае, когда я изъявил желание пойти на штурм Пайды вместе с Малютой, он так на меня рявкнул — мало не показалось:
— Вовсе сдурел?! — И добавил вполголоса — для всех загадочное, но для нас с ним понятное: — Мне еще моя жизнь дорога.
Вот и славно. Теперь, как только женюсь и он меня притомит, достаточно лишь стать слегка назойливее обычного. И все. С неделю упрямого комариного зудения над ухом, и я поеду в свое поместье к драгоценной и ненаглядной супруге. Так сказать, на свободу с чистой совестью. А что? Лозунг вполне. Тут у него при дворе похлеще, чем в иной зоне — столько всяких условностей, что голова кругом. А я на верхотуру не рвусь, в блатные не лезу, и масти всякие — читай: кланы — мне тоже до лампочки. Или нет, тут, наверное, правильнее говорить, до лампады. Словом, меня бы никто не трогал, вот и ладно. Эдакая простая философия: «Подальше от начальства, поближе к кухне». В смысле к поместью.
В одном лишь я лопухнулся. Забыл попросить местечко поближе к Андрею Тимофеевичу. Уж больно на Псковщине хорошие места — простор, сосновый лес, речушка. Да и тестя с тещей удобно навещать — тоже немаловажно. Ну и самое главное — случись что, и до границы с той же Речью Поспо- литой рукой подать. А «случись что», невзирая на мою пресловутую страховку, может произойти в любой день и час — с Иоанном не заскучаешь и не расслабишься.
Но — забыл. Потому и дали мне в самой что ни на есть глухомани, под Нижним Новгородом. Не иначе как Андрей Щелкалов расстарался. Он хоть и не в Поместном, а в Посольском приказе, да и до того сидел в Разрядном, но все одно — достаточно шепнуть кому надо, и готово дело.
Нет, сам город там, как мне рассказали, здоровенный уже сейчас. Пускай нет завода-автогиганта, зато вся транзитная торговля с Востоком идет через него, Казань и Астрахань. К тому же поместье это совсем рядом с городом, сплошь среди сосновых боров, как и хотел. Даже называется сельцо Бор.
Единственный, но существенный недостаток — оно по ту сторону Волги. Если взбунтуются татары, черемисы или прочая шушера — гореть моему красивому деревянному терему в три этажа, который я там уже возвел в своих мечтах, жарким пламенем. Нуда ладно. Сам виноват, так чего уж теперь. Да и не о том мне пока надо думать, а как бы побыстрее переделать все дела да утянуть царя обратно в Москву. Разумеется, проездом через поместье Андрея Тимофеевича.
Одна беда — с Машей я заранее так и не увиделся, не объяснил ей, как оно все на самом деле произошло со Светозарой. Хотел было сразу отпроситься у царя, но вот незадача — прикатили послы. Поздно отпрашиваться. Теперь уже точно не отпустит. А в утешение себе можно вспомнить наставления школьных учителей, что общественное надо ставить превыше личного. Или все-таки попробовать отпроситься? Осторожненько так, вскользь. Вдруг что выйдет?..
Попробовал. Однако результат оказался предсказуемый — никуда меня не отпустили. Момент был действительно неподходящий — мало того что ожидали послов из Речи Посполитой, но вдобавок в Новгороде продолжал гостить доктор Фелинг — еще один посланник, представлявший особу Мекленбургского герцога Иоанна Альбрехта, полгода назад ставшего тестем союзника Иоанна — датского короля Фредерика И.
Фелинг — называю его именно так, как все величали, — оказался весьма настойчив в своей просьбе отдать сыну и наследнику Иоанна Альбрехта Ригу, которую, дескать, обещал еще Сигузмунд II Август. Отказывать ему напрямую было нельзя — науськает на Русь своего зятя, и царь приобретет очередного врага, каковых у него и без того пруд пруди. В то же время государь во внешней политике предпочитал держать слово, а Рига нужна была ему самому, и отдавать ее за здорово живешь совсем не хотелось.
Посол же, преподнесший от имени герцога шикарный дар — золотого льва, украшенного драгоценными камнями, продолжал настаивать на своем. Ничего не скажешь, не поскупился Иоанн Альбрехт на подарок, да оно и понятно — Рига стоила десятка львов. Но отдавать город за одно украшение — Иоанн на такое идти не собирался, вот и пришел ко мне за свежей оригинальной отговоркой. Как придуманной мною увертки, лежащей на поверхности, не заметили бояре и сам царь, не знаю. Не иначе затмение нашло. На все головы. Разом. Или они посчитали, что с таким войском взять какую-то жалкую Ригу дело нескольких дней, и стоит только захотеть, как она будет наша?
— Разве на Руси принято делить шкуру неубитого медведя? — заметил я, и мгновенно понявший мою мысль Иоанн радостно улыбнулся, но я на всякий случай продолжил, чтоб окончательно внести ясность: — Я понимаю, государь, что с таким победоносным войском, как у тебя, можно идти не только на Ригу, но и на Краков с Варшавой. Однако ты, царь-батюшка, человек слова, а в ратном деле допустимы всякие случайности. К тому же есть такая дурная примета — ежели в чем-то уверишься, оно обязательно не сбудется, хотя и должно.
— А ты просишься отъехать, фрязин, — попрекнул меня Иоанн. — А ежели он еще что удумает? Нет уж, сиди да слушай. Мне твоя голова тут потребна.
— Понятно, — вздохнул я.
Только не подумайте, что я вам жалуюсь на свою разнесчастную жизнь, где имею сплошные минусы неизвестно во имя чего. Очень даже известно, поскольку конечная оплата — сватовство к Маше — с лихвой перекрывала все нынешние неудобства. Имелись и другие хорошие стороны.
Во-первых, отношение окружающих. Нет, не холуйство и лизоблюдство. Им цена пятачок пучок, тем более подлинное искусство лести здесь еще не освоили, а потому комплименты отвешивали тяжеловесные, грубые и неудобоваримые.
Зато все вопросы решались влет. Например, с тем же поместьем. Вечером поговорили с царем, а наутро позаследующего дня меня разыскал переполошенный подьячий Поместного приказа и, поминутно «земно» кланяясь, вручил грамотку, а в ней все честь по чести: «Дадено сельцо Бор князю и думному дворянину Константину сыну Юрьи рода Монтекова земель фряжских…» Далее в тексте следовал перечень — тысяча четей[50] срединной земли, столько-то дворов в селище, количество тяглецов и так далее. Даже напоминание имелось, что мне надлежит выставить с них десять ратных людишек, ну и прочее.
Во-вторых, имелась и еще одна хорошая сторона — бытовой комфорт. Речь не об охране. Кому я нужен — мне и своих ратных холопов за глаза. Но все остальное тоже на самом высшем уровне. Насчет попить-поесть у меня и раньше не возникало проблем, приодеться — тут каждый сам как хочет, но было и кое-что еще. Например, лучшее место в церкви во время богослужения. Ни тебе давки, ни толкотни. Вокруг сплошной простор, потому что близ Иоанна просто так не пристроишься — жди, пока не пригласят.
Или, скажем, банька. У Висковатого, при всем моем к нему уважении, с мыльней, как она тут называется, было все хорошо, но и только. Не мог Иван Михайлович париться от души, сердчишко ему не позволяло, а потому он и не обращал особого внимания на всякие мелочи, из которых состоит не только вся наша жизнь, но и ее маленький кусочек — баня.
У Воротынского мыльня была не в пример царскому печатнику, поскольку он в этом деле понимал толк и свои многочисленные рубцы и шрамы, набухшие от жара, с удовольствием подставлял под березовый веник.
— Нутряной зуд ими и усмиряется, — приговаривал он.
Но только впервые попав в мыльню вместе с царем, я понял, что такое настоящая роскошь. У Воротынского мятный квас поддавали только на каменку, а в шайки, где распаривались веники, его лишь добавляли — для аромата. Тут же их мочили строго в квасе.
У Воротынского в предбанничке лавки застелены кошмами, покрытыми белыми простынями. У царя лавок не было вовсе — сплошь кошмы в двадцать-тридцать-сорок рядов. Для мягкости. У Михаилы Ивановича нет-нет да и вынырнет из-под простыней, закрывающих разбросанные по полу душистые травы, колкий стебелек, у Иоанна — черта с два. У Воротынского все чисто, все выскоблено, а у царя сами полки в парилке меняли каждый месяц.
А взять массаж. Не знаю, как там в Китае, Индии или Японии, не бывал, но поверьте, что у царя мастеров этого дела тоже хватало. И я получал ни с чем не сравнимое наслаждение, когда они вдвоем на пару вначале охаживали меня вениками, а потом начинали мять тело, замешивая его, как опытная хозяйка тесто. Что лепили — не знаю, но в итоге получалось очень приятно. Уверен, что так усердно они не трудились даже над Иоанном, опасаясь невзначай причинить государю боль, зато по отношению ко мне отрывались на всю катушку.
К тому же, честно говоря, мыться щелоком я так и не привык, а Воротынский, предпочитая милую его сердцу старину, мыла не признавал. Здесь к моим услугам имелись даже не отечественные сорта, которые, чего греха таить, уступали европейским, особенно итальянским, но и любое иноземное, приятно пахнущее миндалем, кокосом или иной экзотикой.
Вообще про ароматы в царской мыльне можно написать отдельный трактат. Или песню. Или сказку. У того же Висковатого, не говоря про Воротынского, в бане пахло очень приятно — чувствовалась и мята, и чабрец, и донник, и прочее. Но тот, кто стелил и развешивал травы по стенам мыльни у Иоанна, несомненно, был выдающимся парфюмером. Честное слово, не каждые духи или одеколон обладали такой изысканной композицией ароматов, как помещение государевой бани. А неведомый мастер продолжал составлять все новые и новые букеты — всякий раз благоухание чуточку менялось.
Словом, я получал максимум комфорта, но тут же за него и расплачивался — жизнь есть жизнь. Так что приходилось на следующий день вновь стоять возле печки, опять обливаться потом, напряженно вслушиваясь в каждое слово говорящих, и думать, думать, думать. Без этого никак. Сегодня вечером обязательно последует вопрос: «Ну, яко мыслишь о сем, фрязин?», и надо знать что сказать. Не любит мой будущий сват, когда я пожимаю плечами. Вынь да положь ему готовенький ответ, да еще с обоснованием. Выслушивал он меня и впрямь внимательно — тут ничего не скажешь. Один раз как-то пояснил причину:
— Что бояре с окольничими поведают, я знаю еще до того, как они рот раззявят. Ты ж инако мыслишь, не как все. Кой-что забываешь, но оно и понятно — чай, фрязин. Для того я есть — о всем памятаю. Опять же и речь ты держишь, не как мои думские. Свежа она у тебя да проста. Любо-дорого послухать.
Вот так вот — никакого покою. Хотя, казалось бы, с теми же послами все давно обговорено. Царь же первый раз дернул меня еше за три дня до их прибытия. Вначале, как водится, опросил всех в Думе, мол, что затребовать да что пообещать, ну а потом потянул за хвост меня. Благо идти недалеко — от его опочивальни до моей пяти метров не будет. Правда, я его разочаровал. Не то он ожидал от меня услышать, совсем не то.
— Речь не о замирье идет, — сердито перебил он меня. — Сам ведаю — передых державе надобен, а то и впрямь ноги протянет. Тут иное. Дошло до меня, что Михайла Гарабурда и прочие ихние паны не меня сватать едут, а сына мово, Федьку. Прослышали, поди, что он мягок, яко воск, вот и чают из него куклу державную слепить, чтоб своевольничать. Потому и вопрошаю, яко мне им в Федьке отказать, а себя выставить, — И тут же спохватился, озабоченно заметив: — Ты не помысли, будто я о почестях забочусь. Их у меня и без того хоть отбавляй. Едино о пользе для Руси душа болит.
Врал, конечно. Он, как Нерон в Древнем Риме. Только тот мечтал о славе артиста, для того и мотался в Грецию, чтоб нахапать побольше лавровых венков и вдоволь наслушаться рукоплесканий, а этот обходится без мечтаний — всю жизнь играет. И ему неважно, какая роль и какой герой — положительный или отрицательный. Лишь бы первого плана, и чтоб зрители аплодировали. Солист он. Ведущая партия. Перед ним и сейчас в мечтаниях не единое государство, а его собственная тронная речь после избрания. Надоели тупые лица бояр — сейм подавай. Уж там он развернется, там он выкажет свое красноречие.
— Разве что сделать оговорку… — неуверенно протянул я. — Мол, довелось слыхать, что многие паны на самом деле хотят в короли тебя, государь, а не твоего сына, который излишне молод и слаб для того, чтобы драться с нашими общими врагами.
— Вот это пойдет, — одобрил Иоанн. — А еще?
— Еще… — задумался я и совсем неуверенно добавил: — Можно и о другом сказать. Мол, слыхал ты, будто сына они хотят взять только для того, чтобы выдать его… туркам.
Вообще-то перебор. Даже для «утки» на страницах самой что ни на есть желтой прессы — все равно чересчур. Можно сказать, ни в какие ворота. Однако больше ничего на ум не приходило, а царь так требовательно на меня взирал, что я выдал единственное, до чего додумался. Выдал и вздохнул, ожидая услышать презрительный смех, а то и что похуже — в подборе выражений наш государь не стеснялся. Но, к своему несказанному удивлению, услышал… похвалу:
— А оное и вовсе славно.
Вот и пойди пойми этих царей.
Гарабурда, как вежливый человек, выслушал мою ахинею из уст царя не моргнув глазом. Выслушал и… оставил без внимания. Ну правильно. На всякую глупость реагировать — никаких нервов не хватит. Но суть он ухватил сразу. Не хочет царь давать сына — сам вместо него лезет на трон. И опять-таки отказываться от этого сомнительного предложения напрямую не стал, лишь деликатно заметил, что и он сам, и вся Речь Посполитая спит и видит на своем троне такого могучего государя, как Иоанн. Вот только кататься между двумя столицами, да еще расположенными далеко друг от друга, наверное, затруднительно, да и нет у них такого обычая, чтобы правитель надолго выезжал из государства. Опять же как быть с верой? Без принятия католичества о коронации не может быть и речи. А так, что ж, они согласны.
Классно сработал. Учитывая, что это экспромт, я даже слегка позавидовал. И не отказал впрямую и в то же время…
Честно говоря, я и самого Гарабурду слушал как во сне, кусая губы, чтобы не заснуть окончательно. А спать нельзя. Если б народу побольше, тогда куда ни шло, а нас и было там всего ничего: братья Щелкаловы, можайский наместник Василий Иванович Умной-Колычев и я, заменивший в самый последний момент еще одного «коллегу» — думного дворянина Михайлу Тимофеевича Плещеева. Интересно, Андрей Щелкалов, который вел что-то вроде протокола, додумался заменить его фамилию на мою или оставил все без изменений, чтобы не переписывать? Впрочем, бог с ним, с протоколом. Мы — люди не гордые, нам чем незаметнее, тем лучше, и так мои сафьяновые сапоги передавили целый рой бабочек Брэдбери. А вот поспать в такой тесной компании никак.
Сейчас же время снова к полуночи — в глаза хоть спички вставляй, а вместо этого:
— Мысли, фрязин, мысли.
Это вновь царь. Вот уж воистину: «Ни сна ни отдыха измученной душе. Усталая тоскует!» А уж как тело тоскует. О восьмичасовом сне мечтаю, как о манне небесной, потому что раньше полуночи он не угомонится, а завтра чуть свет подъем. Да и сегодня меня подняли ни свет ни заря. Дернул же черт этого Гарабурду прикатить в канун Обретения! И сам Иоанн тоже хорош — зачем назначать встречу именно на следующий день? Ведь знал же и об Обретении[51] и о том, что мы вновь, начиная с заутрени, будем мотаться по всем церквам, посвященным этому святому, так какого лешего? Интересно, он сам вообще когда-нибудь спит?
Кто рано встает, тому бог подает? Не успокаивайте. К тому же это вранье. Зато точно знаю: «Кто рано встает, тому весь день спать хочется». Проверено на практике. Лично. Но делать нечего, мыслю вслух:
— Они никогда не согласятся иметь на своем троне государя православной веры, — выдал я самое гадкое, ставя Иоанна перед фактом, — Ты можешь посулить им всю Ливонию, а в придачу Смоленск и Полоцк — все равно откажутся. Даже если речь идет о таком могучем и сильном властителе, как ты, царь-батюшка.
Последнее сказано исключительно для того, чтобы подсластить пилюлю. Вон как желваки на скулах заиграли. За посох ухватился, аж костяшки пальцев побелели. Страховка страховкой, только всегда ли он помнит про нее? Возьмет и саданет прямо в висок. Потом, конечно, раскается, но пользы мне с этого раскаяния будет, как медведю от компьютера. Ага, вроде отпустило. Теперь можно и обо всем прочем.
— Припугнуть их не мешает. Мол, ездить тебе между державами не так сложно. А уж потом единственное, что можно сделать, — сказать о том, что ты согласен только на великое княжество Литовское. Тут они еще могут подумать, тем более, — мне вовремя вспомнился Высоцкий, — там на четверть бывший наш народ. Да что на четверть — на все три, так что их православием не испугать.
— А как же такое возможно? — изумился Иоанн. — Единая ведь держава.
— Не такая уж она и единая, — отмахнулся я, начав загибать пальцы. — Согласно их унии, власти везде разные и сами по себе, законы и суды тоже. Полки взять — и они у каждого свои. А чеканка монет, а пошлины на товары? Даже языки и то разные. В Короне Польской бумаги на ляшском пишут, а в Литве…
— Стало быть, могут согласие дать… — задумчиво протянул Иоанн.
— На это хоть надежда есть, а у ляхов не стоит и пытаться, — повторил я.
На сей раз царь моим советом остался недоволен. Умом-то он, скорее всего, понимал, что я прав, а вот сердцем… Глаза-то завидущие, руки загребущие, вот Иоанн и нацелился на весь каравай, а тут, оказывается, надо добровольно отказаться от его половинки, и лишь тогда появится возможность хапнуть вторую, да и то больше гипотетическая.
Думал и гадал он еще целых два дня, советуясь с боярами, как быть. Но это вечером и утром, а днем вновь понеслись бесконечные катания по храмам — не иначе просил бога вразумления и совета. Просил, но не дождался, после чего… вновь вызвал меня к себе. Лестно, конечно, быть первым после небесного вседержителя. Но я не обольщался, понимая, насколько шатко и временно мое положение.
О прежнем он меня не спрашивал, разве что вскользь. Значит, пришел для себя к однозначному выводу. Зато теперь стал выпытывать у меня, кого из прочих государей им присоветовать.
Я чуть не засмеялся. Так они нуждаются в совете царя, что хоть плачь. Нет, выслушают, конечно, да еще спасибо скажут, как воспитанные люди, но потом… И что же тебе посоветовать-то? Я припомнил, как будут развиваться дальнейшие события. Кажется, изберут Генриха, который через год, узнав о скоропостижной кончине брата Карла IX, напоит всех вусмерть и тайно удерет в Париж за французской короной, после чего ему на смену придет Стефан Баторий. Сам по себе человек он неплохой, но вот для Руси эта партия неподходящая. Значит, желателен тот, кто не сбежит, тогда не будет Батория. Да, говорил мне Валерка, чтоб я не совался в историю, но интересы Руси дороже…
Чуть поколебавшись, я решительно буркнул:
— Пусть выберут сына императора Максимилиана.
— У цесаря и без того держава могутная, а тогда она и вовсе с нами рубежной станет, — возразил Иоанн. — Тогда уж лучше Хенрик французский. Тот хоть подале.
Звучало резонно, не поспоришь. И выкладывать свои знания тоже нельзя. Да и не поверит царь, если я ляпну, что этот самый Хенрик всего через год покинет Польшу. Не умрет, а именно сбежит. Тут Иоанн меня, чего доброго, и на смех поднимет — где это видано, чтоб короли сбегали из своего королевства?
— Они… в дружбе с султаном, — нашелся я, — Представь, государь, если он захочет напасть и заручится его помощью, чтоб тот послал войска и велел крымскому хану ударить тебе в спину. И что тогда?
— О том я не помыслил, — откровенно заметил Иоанн и в первый раз за все время обратил внимание на мои тяжелые веки и сонное лицо. — Знаю, притомил я тебя, — ласково и даже чуть виновато — обалдеть! — улыбнулся он и развел руками: — Такова уж наша тяжкая доля.
Простите, не наша, а ваша. Впрочем, не буду спорить — в связи с поздним временем дискуссионный клуб закрыт. И одно желание в голове — спать, спать и еще раз спать. Да и зря все это оказалось. Ничтожный шанс себя не оправдал — литовские паны еще не выжили из ума, чтобы брать себе в великие князья Иоанна, не понаслышке зная о его тиранстве и жестокости. Забегая чуть вперед, замечу, что то же самое произошло и с Генрихом.
Расстраиваться причин не было — моя личная цель была достигнута. Невзирая на все неудачи и мягкое, в деликатной форме, но отклонение всех предложений Иоанна, царь все равно продлил сроки примирения. Да здравствует мир во всем мире! Теперь-то я могу ехать к княжне. Или у нас там еще что-то намечено? Оказалось, что нет, и вторая попытка удалась — царь меня отпустил. Вот только лучше бы не отпускал. В очередной, и я даже сбился со счета, в который раз судьба, коварно усмехаясь, подставила мне подножку, да еще какую.
«Все ж, все, что нажито непосильным трудом, все унесли. Три портсигара золотых, три магнитофона отечественных…» — причитал в гайдаевской кинокомедии сидящий на ступеньках лестницы Шпак.
Примерно так и у меня. В один момент я лишился всего.
Нет, меня не обокрали, как приятеля управдома Бунши. Две ферязи отечественных — кстати, здесь их почему-то чаще называли ферезеи, это я по привычке пишу это название по-прежнему, зипунок на шелку и еще один на меху, шуба русская на соболях бархат черевчат с золотом, приволока[52] камчата и прочее барахло так и оставалось лежать в моем сундуке — мимо царских стрельцов мышь не пробежит.
Но я лишился главного — благорасположения царя. И что обиднее всего — моей вины в этом не было ни чуточки. Вот даже с ноготок. Ни капелюшечки. Но кто-то должен расплатиться своей шкурой за случившуюся измену, если уж нельзя покарать истинного виновника, и я оказался самой подходящей кандидатурой…
— Что, изменщик?! Бежать от меня намыслил?! — С этими словами ворвался в мою ложницу Иоанн.
Неизменный посох в одной руке, сабля в другой. Между прочим, обнаженная. А позади десяток стрельцов — на угрюмых лицах нетерпеливое ожидание команды «фас!». И яркий, колючий свет злобных факелов в их руках.
Я обалдело хлопал глазами, не в силах хоть что-то понять. Это что — доброе утро с таким эскортом желают? Хотя нет. Мельком скользнув взглядом по слюдяному окошку за спиной царя, вскользь отметил, что рассвет еше не забрезжил и до утра далеко.
— Дозволь, государь? — не выдержав, шепнул кто-то из стрельцов.
Иоанн скривил лицо в презрительной гримасе, некоторое время яростно буравил мое недоумевающее лицо ненавидящим взглядом, затем согласно кивнул:
— Дозволяю…
Непоседа-стрелец сделал шаг вперед. Сабля со змеиным шелестом поползла из ножен, обнажая ядовитый зуб-клинок…
Глава 15
С ПИКА В КРУТОЕ ПИКЕ
Я не знаю, что именно побудило изменить главу наемной дружины в шесть тысяч воинов Георгия Фаренсбаха, которого здесь на Руси все дружно, начиная с царя, величали Юрием, а окончание фамилии переиначили на восточный манер Францбек. Во всяком случае, не эти искажения. Скупой немец со мной не очень-то откровенничал, поэтому я теряюсь в догадках.
Могу сказать только одно — недовольным он был еще тогда, при раздаче царем наград за победу над крымским ханом. Может быть, Иоанн и в самом деле поступил несправедливо, удостоив сурового командира наемников всего-навсего золотым кубком да еще веницейским золотым дукатом — что-то вроде средневековой медали «За отвагу». Хотя нет. За Молоди ее вручили только воеводам полков — как первому, так и второму. Получается, что по статусу она котировалась гораздо выше, почти как Герой Советского Союза. Или просто — Герой. Но это для русских воевод она представляла особую ценность, которую навряд ли кто из них променял бы на мешок серебра. Для Фаренсбаха же полученная награда представляла лишь одну золотую монетку, к тому же крохотную, всего-то в три с половиной грамма. То есть он оценивал ее по номиналу, не более.
Кроме того, он посчитал, что Воротынский с ним тоже поступил несправедливо. Понятное дело, что пешему за конным не угнаться, так что в преследовании отступающих, а затем панически бегущих обратно в Крым татарских орд его люди участия не принимали. Тем не менее немец полагал, что основную работу его воины выполнили отлично, когда отбивались от Девлета в Гуляй-городе, а значит, Воротынский должен выделить им часть захваченной добычи. Словом, Фаренсбах решил, что он обделен.
Вдобавок были еще шуточки Иоанна. Может, кому-то они показались бы безобидными, разве что плоскими, но немец их все принимал на полном серьезе, в том числе и касающиеся жалованья. Его Иоанн не раз предлагал урезать. То есть сам того не ведая, царь не переставая надавливал на больную мозоль Фаренсбаха.
Финальным аккордом послужил разгром наших войск в Прибалтике уже этой зимой. Дело в том, что дружина Фаренсбаха была гораздо ближе к сторожевому полку, по которому ударили шведы. Пускай не в двух верстах, как уверял спасшийся второй воевода полка Иван Колотка Плещеев, но и никак не в двадцати, согласно словам самого немца. Скорее всего, они и впрямь могли поспеть к полю битвы, но такой команды от своего командира не получили. Не пришли они на выручку и полку правой руки, хотя тоже могли вмешаться, да еще решить исход битвы, нанеся неожиданный удар во фланг не ожидавшим этого шведам. Фаренсбах не сделал и этого.
Понятное дело, что весь гнев Иоанна обрушился на него. Навряд ли бы царь осуществил хоть одну из обещанных угроз, которыми он осыпал седовласого наемника. Не думаю. Как раз по отношению к иноземцам он вел себя гораздо сдержаннее, чем к своим подданным. Но Фаренсбах давно жил на Руси, язык понимал хорошо, а в силу особенностей своего характера воспринял эти угрозы в буквальном смысле. Вдобавок за время проживания он успел навидаться всякого, поэтому ничему не удивлялся. Раз сказал, значит, сделает. И кожу с живого сдерет, и на бубен натянет, и в кипятке сварит, и по частям настругает, и медведями затравит. Так чего дожидаться?
Я бы не назвал этот поступок изменой, скорее уж — нарушением договора, но у царя на этот счет имелась иная точка зрения. Она же — окончательная. Усугубляло ситуацию и то, что эта измена среди иноземцев была далеко не первая. Примерно двумя годами ранее от царя удрали еше двое немцев-опричников: Иоанн Таубе и Элерт Крузе. Оба они были не из рядовых — возглавляли у Иоанна опричные отряды, были в числе ближних воевод у Магнуса во время осады Ревеля, и царь воспринял их побег весьма болезненно.
И если бы они просто удрали — полбеды. Но они решили немедленно выслужиться перед новыми хозяевами. Пока никто не знал об их измене, они обманным путем захватили Дерпт. Впрочем, особого вреда Руси это не принесло — их в два счета выбили из города, но сам факт! К тому же они не угомонились и после этого. Получив приют у герцога Курляндии Готгарда Кетлера, они писали чуть ли не ко всем королям, излагая свои планы по захвату Руси и предлагая собственные услуги. Разумеется, не преминули рассказать и обо всем, что вытворял царь. Словом, напакостили бывшему хозяину как только могли.
Теперь оставалось лишь гадать, как поступит этот беглец, ухитрившийся подбить на побег еще десяток человек из своего отряда. Особенно мне жалко было ухода вместе с Фаренсбахом Ганса Миллера. Как стрелок он был не ахти, но зато мастер-оружейник первостатейный. Там, под Молодями, его «сюрпризы», изготовленные под моим руководством, унесли на тот свет не одну сотню татар. Один сундук с порохом…
Впрочем, что там говорить. Знаю одно — пользы Руси он мог принести еще немало, а теперь получается, вреда. Особенно если запомнил мои идеи, внедряемые им в жизнь. Тогда они были против крымчаков, а против кого он их направит теперь — вопрос.
Кстати, забегая вперед: я как в воду глядел. Спустя девять лет главному воеводе осажденного Пскова князю Ивану Петровичу Шуйскому пришлют письмо от некоего Ганса Миллера, который якобы желает узнать — примет ли его воевода обратно на службу. К письму будет приложен и подарок — увесистый ларец, с рекомендацией вскрыть его лично самому воеводе. Однако князь, заподозрив неладное, поручил его открыть своим умельцам. Подстраховался он не зря. В ларце скрывались двадцать четыре заряженных кремневых самопала, направленных во все стороны. Все они были хитроумно соединены с крышкой. При ее открытии на всех них высекалась искра и…
Ну а в довершение ко всему остальное пространство ларца Миллер заполнил порохом. На всякий случай. Если ни одна из пуль по случайности не угодит в Шуйского, все равно воеводе хана — взорвется. Я всегда говорил, что этот Ганс — очень умный мальчик и не только хватает влет чужую мысль, но еще и творчески ее развивает. Во всяком случае, под Молодями мы обходились одним порохом, без самопалов.
Но я отвлекся.
Догнать Фаренсбаха и прочих нечего было и думать — слишком поздно спохватились. Но гнев требовал немедленного выхода, и тут царь вспомнил еще об одном иноземце, тоже из доверенных лиц, и ринулся в мою спальню.
А теперь мне оставалось только завороженно глядеть, как выползает клинок, недобро отблескивающий багровым светом, отражая гневное факельное пламя. Я смотрел на него не шевелясь, потому что по-прежнему ничего не понимал в происходящем. Ничего, кроме одного — сейчас меня убьют, и был настолько ошарашен, что не ощущал даже страха — только удивление и непонимание: «За что?»
Но я не спросил — не успел.
Что меня спасло — не знаю. Иоанн вспомнил о «страховке»? Допускаю. Или его остудило мое покорство перед лицом грядущей смерти? Может, и так. Но, скорее всего, царя смутило искреннее удивление, отчетливо написанное на моем простодушном лице. Удивление и явное непонимание происходящего. А ведь он был уверен, что я в сговоре с Фаренсбахом, и, когда врывался ко мне, почти не сомневался, что комната окажется пустой.
— Дозволяю… отсель… убраться, — медленно процедил сквозь зубы Иоанн и, зло глядя на изумленно застывших стрельцов, рявкнул: — Вон! Все прочь пошли!
Читать бесплатно другие книги:
