Царская невеста Елманов Валерий
И только теперь, глядя на лениво выходящих ратников, я понял, что в очередной раз избежал смерти.
Как ни удивительно, но у царя хватило самообладания во всем разобраться, а не пороть горячку. Возможно, сказалось и мое возмущение поступком Фаренсбаха. Я же говорил, что у царя было «женское» сердце и он многое чуял. Вот и на этот раз он уловил неподдельную искренность в моем голосе.
Я и впрямь ничуть не фальшивил. Причины, правда, были иными — мой третий сват явно срывался с крючка, а ведь я уже подсек эту здоровенную рыбину и уверенно вытаскивал ее, неторопливо крутя ручку спиннинга.
Ну и гад же этот немец! Тоже нашел время! Нет чтобы удрать парой месяцев позже. Пускай сразу после моей свадьбы, но после, а не до. А что теперь?!
Убил бы мерзавца! Собственноручно задавил бы, хай ему в дышло. Да чтоб у него на лбу кой-что выросло, да чтоб…
Я разорялся с полчаса, не меньше. Со стороны это, возможно, выглядело странным и смешным — сидит мужик на постели в одной ночной рубахе и матерится почем зря, но мне в те минуты было не до смеха. Я даже предложил возглавить погоню, но, узнав, когда тот сбежал, лишь присвистнул — фора у Фаренсбаха оказалась такой, что…
— Вот и я о том же, — хмуро прокомментировал мой свист Иоанн. — Ладно, угомонись. — Он устало махнул рукой. — Теперь чего уж. — И зло добавил: — Все. Разуверился я в этих немцах. Более никому не поверю. Верно в Писании сказано: «Ежели жаждешь обрести друга, обрети его по испытании и не скоро вверяйся ему». — И как жирную печать на приговоре, окончательном и бесповоротном, влепил: — Да и тебе я чтой-то скоро поверил. Ни к чему оно.
С тем и вышел.
Вот это полет! Такого падения, пожалуй, не сумел бы предсказать не только Мавродий по прозвищу Вещун, но истинный ясновидящий. С высоты тайного советника царя, едва достигнув пика могущества, я сорвался в такое крутое пике, куда там нашим асам воздухоплавания.
Я не сразу смирился с этим внезапным падением, продолжая некоторое время на что-то наивно надеяться, но события последующих трех дней лишь подтвердили его слова. Приговор остался в силе, и пытаться его обжаловать не имело смысла. Во всяком случае, пока. Тогда-то я и вышел на него вторично с просьбой отпустить меня в поместье Долгоруких. Мол, вижу, что мне нет веры, но я-то сам изменять не собираюсь и по-прежнему желаю осесть на Руси, а потому все равно женюсь, вот и хочу предупредить будущего тестя о том, чтобы тот через месяц-другой ожидал к себе дорогих гостей.
— Или ты, государь, передумал подсобить мне со сватовством? — торопливо спросил я, заметив одобрительные искорки, промелькнувшие в его глазах. Нужно было воспользоваться моментом, причем бить вопросом именно так — грубо и в лоб. Чтоб не увернулся.
Иоанн мотнул головой.
— Про сватовство ты славно напомнил, — смягчившимся голосом заметил он. — Токмо ты там не больно-то задерживайся. Упреди всех да ворочайся обратно. Я тут на Красную горку[53] свадьбу сыграть надумал.
«Неужто на Анне Васильчиковой женится? — мелькнуло у меня в голове. — Странно. И даже ни разу не поделился со мной. Очень странно».
Но я ошибался.
— Магнуса хочу оженить, — пояснил царь и криво усмехнулся: — Хоть какой-то веревкой к Руси привяжу. Знамо, погодить бы надобно, не ко времени свадебка-то, да Францбек поганый меня смутил.
Но тут он вновь что-то заподозрил. Наверное, решил, что мой отъезд к будущему тестю — лишь благовидный предлог. На самом же деле я хочу попросту убежать от него. И он, хитро улыбнувшись, продолжил:
— А в знак, что я тебя своей милости не лишил, даю тебе полсотни стрельцов. С десяток при себе оставишь, для почета, а прочих в Невель[54] отправишь. Мне все равно людишек туда слать надобно, а то там воев маловато, ну а заодно пущай тесть узрит, в коем ты почете предо мной ходишь. Авось не откажет, выдаст дочку. Каково я надумал?
— Славно, государь, — от всей души оценил я его идею.
Скрывать-то мне нечего, и моим планам эта полусотня ничуть не мешала. Я представил себе, как обалдеет Андрей Тимофеевич, увидев мой эскорт, и, широко улыбнувшись, счастливо повторил:
— Ой и славно!
И снова он почуял искренность в моем голосе, которая пригасила его подозрения. На время.
Сборы были недолгими — время поджимало. Кстати, выезд вновь пришелся на символичную дату. В тот день, шестого марта, отмечалась память еще одного моего тезки — мученика Константина Друнгария. Об этом мне напомнил Иоанн.
— Сказывают, его сарацины семь лет в плену томили, чтобы он мусульманство принял, а уж потом обезглавили. Так ты там гляди, на семь лет в плен не попадись, да главу от любви не утеряй и разум в ней сбереги. Как знать, может, он еще и понадобится, — напутствовал меня царь на прощанье.
Я заметил, что в любом случае столько времени там не проведу, поскольку государь приедет через два месячишка и вызволит своего верного слугу, после чего Иоанн меня по-отечески перекрестил, благословив в путь-дорожку, и я отправился в Бирючи.
То, что воинов — если не всю полусотню разом, то как минимум десяток, — на самом деле приставили ко мне в качестве тайной стражи, а не для почета, я понял уже на первом ночном привале. Даже в лес по нужде меня сопровождало сразу пятеро стрельцов.
— Чтоб зверь лесной не изобидел, — пояснил малоразговорчивый командир десятка моей «почетной стражи» Истома Урюпин, лениво почесывая длинный тонкий шрам на левой скуле, тянущейся почти от виска и чуть ли не до подбородка. — Государь сказывал, что ежели я тебя, князь, не устерегу… — Он осекся, но тут же с легким смущением поправился: — Ежели не уберегу, царь-батюшка меня тогда ломтями настрогает, вот и опасаюсь. А что, мешаются? — озабоченно осведомился Истома.
— Подальше пусть отходят, когда… — попросил я смущенно.
— Это можно, — чуть подумав, кивнул он.
Доверия мне не прибавилось, но стрельцы стали уходить подальше в лес. То есть если попытаюсь бежать — пути все равно перекрыты, а если не пытаться, тогда все нормально.
Старый князь и впрямь обалдел, когда узнал о цели моего визита. Он беспомощно хлопал глазами, не в силах что-либо сказать, но потом справился, взял себя в руки и суховато заметил:
— Коль на то воля царя-батюшки, значит, так тому и быть. Мы, яко верные его слуги, склоняемся и покоряемся.
А голос скрипучий-скрипучий. Недоволен, значит. Пропала его мечта породниться с царем. И шапка боярская пропала. Фрязин на нее наступил, гад такой. Эвон какой довольный, зубы скалит. И невдомек Долгорукому, что не в шапке счастье. Даже если она боярская. Хотя… почему бы мне не удоволить старика? Заодно можно выказать и свое могущество.
— А что до боярского чина, — небрежно заметил я, — то слово даю — сам государю в ноги склонюсь и для тебя ее попрошу.
Ой как расцвел старый князь. Господи, как мало человеку надо для счастья — всего ничего. Оставшуюся пару дней до моего отъезда он бегал чуть ли не вприпрыжку. На самом-то деле я прожил в селище почти две недели, но Андрей Тимофеевич, за которым специально посылали гонца в Москву, прибыл чуть ли не накануне моего возвращения в Новгород.
Теперь представляете, как здорово я провел по праву заслуженные весенние каникулы?! Нет, вы даже не можете себе этого представить. Я и сам не рассчитывал на такую удачу — князя нет, княгине нездоровилось и она целыми днями лежала пластом на своей половине. Гуляй — не хочу.
Вдобавок куда-то подевалась Светозара. Наверное, из-за ревности не хотела смотреть, как мы с княжной… Потом только я мимоходом узнал, что она тоже не теряла времени даром. Вон сколько стрельцов вокруг — только успевай выбирать. И не кого-то там себе облюбовала — самого Истому. Причем так вскружила голову молодому, где-то моих лет, командиру, что он и думать забыл про мою охрану. Во всяком случае, я за собой особого надзора уже не ощущал. Да что там, я вообще его не замечал. Или не до того мне было? Может, и так. Они-то по земле ходили, а я как птица летал — разве с высоты такие мелочи заметишь?
Нет, первый день мне пришлось туго. Надулась на меня Машенька, даже разговаривать не хотела. Но ничего. Потом постепенно оттаяла, стала щебетать. И уже на третий день, не поверите, но мы… поцеловались.
А вы что подумали? Нуда, понимаю, очень смешно — здоровый мужик на четвертом десятке лет с таким трепетом рассказывает, как он поцеловался. Добро бы о чем еще… поинтереснее, а тут… Эх вы, я же не просто поцеловался, а — с любимой. Понимать надо. А какие у нее губы, боже мой! Медовые, нежные, ласковые, робкие и такие душистые, что голова пошла кругом. Это у меня-то! С одного поцелуя! Да я сам себе не верил, но…
А вот то, что поинтересней, я вам расписывать не собираюсь — уж извините. В конце концов, я обещал изложить все события моей жизни, но отнюдь не исповедоваться. Чай, не в церкви. Хотя я и там бы не стал ничего рассказывать. Священнику о грехах говорить надо, а тут какой может быть грех?! Это ж любовь!
- Он пришел, этот светлый день,
- Он пришел, этот светлый час.
- Никого в целом мире нет,
- Только ты, только я, только двое нас…[55]
Вот потому я чуть не фыркнул от смеха, когда Андрей Тимофеевич деловито осведомился:
— А не передумает царь-батюшка со своим приездом?
«А если и передумает — поздно уже, тестюшка!» — хотелось мне выпалить ему в лицо и посмотреть, как беспомощно задергается его бороденка.
Очень хотелось. Даже язык зачесался. Нет-нет, я не в фигуральном смысле — в буквальном. Аж во рту все зазудело. Но удержался, не стал ничего говорить, вспомнив про Машу. Он же обязательно на ней отыграется, пока меня нет. Да и ни к чему оно — проявлять злопамятство. Крови, конечно, старик моей попил — будь здоров, но чего уж теперь. Опять же и племяш его двоюродный, Осип, тоже в живых остался. Да и вообще, влюбленные — народ отходчивый и добродушный, и не стоит создавать исключения из этого правила, хотя бы из-за одного того, что он — ее отец. Не будь его — не было бы и моей ненаглядной. За такое можно много грехов простить. Как там Христос призывал? Семижды семь? Нет, тут он под- загнул, но с десяток — запросто.
К тому же я узнал, в чем крылась истинная причина столь резкого охлаждения ко мне Андрея Тимофеевича. Она оказалась лежащей на поверхности, то есть была впрямую связана с его единственным сыном. Поначалу, вернувшись осенью в Бирючи, старик заявил дочери, что у них с фряжским князем Константином Юрьичем все сговорено, и целых две недели Маша тихо ликовала, беспричинно пела песни, время от времени ударялась в столь же беспричинные слезы и вообще от счастья была сама не своя.
Все изменилось спустя ровно неделю — из-под Ревеля привезли тяжело раненного Александра, ее единственного брата. Сразу три ранения, причем раздробленная шведской пулей ключица и зияющие плечевые кости — самое легкое из них. Когда телега с ним прибыла в Бирючи, Александр был совсем плох и никого не узнавал.
Разумеется, лечение доверили Светозаре. Мать-княгиня первую неделю тоже ни на минуту не отходила от изголовья сыновней постели. Маша там дневала и ночевала. По десять раз на дню захаживал туда и Андрей Тимофеевич. Словом, у ведьмы было предостаточно времени и возможностей, чтобы переговорить с князем тет-а-тет, чем она сполна и воспользовалась.
О чем конкретно они беседовали, навряд ли кто скажет. Не думаю, что Светозара действовала напрямую, поставив отказ мне непременным и обязательным условием излечения — для этого она слишком хитра. Скорее всего, ведьма окольными путями сумела внушить старику мысль о том, что эти раны далеко не последние, и единственная возможность избежать их в будущем — высокий пост у царского трона, а достичь его возможно только в случае женитьбы Иоанна на Маше.
Всякий раз после таких разговоров князь выходил из сыновней опочивальни чернее тучи. Вначале он перестал говорить Маше о предстоящей свадьбе, дальше больше, вообще запретил упоминать мое имя. Спустя время, когда состояние здоровья тяжелораненого стабилизировалось, князь засуетился, засобирался в путь-дорогу и, прихватив Машу, рванул в Новгород.
Остановится ему было где — в то время там на службе у архиепископа находились сразу два его двоюродных племянника, Василий и Андрей Михайловичи. Зазвать на трапезу государя особых трудов тоже не составило — братья занимали солидные посты, воеводствуя во «владычном стяге», как назывался составленный из людей вотчин архиепископа особенный полк, находившийся на иждивении владыки. К тому же Иоанн пока еще хорошо относился к льстивому и жадному архиепископу Леониду. До рокового часа владыки было пока далеко, и медведь, в чью шкуру потом зашьют новгородского архиепископа, отдав на растерзание собакам, еще привольно бродил по лесу. Так что царь согласился уважить несколько необычную просьбу владыки — отправиться вместе с ним потрапезничать у одного из братьев. Вот только встречала там государя с подносом не супруга Василия Михайловича, а… моя Маша.
Ну, князя Андрея Тимофеевича я понять могу. Когда в опасности жизнь единственного сына, можно пойти на многое, и не только на нарушение торжественного обещания, данного иноземцу, — не зря говорят, что утопающие хватаются даже за соломинку. А вот Светозара… Я же сразу прекрасно понял, для чего она затеяла всю эту сложную интермедию с поцелуйным обрядом. Понял и невольно восхитился ее упрямством и непоколебимой верой в свои глупые наговоры, присухи и прочее шаманство.
Хотя… чем черт не шутит, пока бог спит, тем более никто не знает, когда именно отдых у всевышнего. Нет, с этой сумасшедшей точно крыша поедет. Еше немного, и я сам, чего доброго, поверю в какую угодно ахинею. Хотелось бы только знать, как все это лихо в ней уживается и мирно сосуществует — лекарка-то она и впрямь от бога, а ведьма — от черта. Интересно получается, не правда ли?
Вот такая выходит комедь и трагедь в одном флаконе, а чего уж там напичкано больше, покажет лишь время. Словом, простил я своего тестя — пользуйся, старик, моей добротой. Как говорил Христос: «Ступай — и больше не греши». А от себя добавлю: «Лучше готовься к свадьбе». Я ему еще и деньжат отвалил. Щедро дал, целую сотню. Я и больше бы не пожалел, да себе впритык осталось.
Уезжал — все село собралось на проводы, особенно женская половина. Видать, женской ласки перепало не одному Истоме — досталось многим. Или даже наоборот — одному стрелецкому десятнику и не повезло, уж очень он был хмур, а накануне молил меня отложить отъезд хотя бы на денек. И так слезно об этом просил, что я, не выдержав, согласился. В дороге побыстрее ехать будем, вот и наверстаем.
Только не принесла ему эта задержка счастья. Его взгляд, устремленный на Светозару, так и остался просительно-тоскливым. Не добился он того, чего хотел. А голову ему девка вскружила — мама не горюй. До такой степени, что, когда я, желая его утешить, как-то заявил, что она ведьма, а потому хорошо, что у него ничего не вышло, он в ответ выпалил:
— Да я бы и сам ведьмаком стать согласился, лишь бы она рядом была!
Ну о чем тут говорить?! Приворожила она парня, как есть приворожила. Я, конечно, ни во что такое не верю, но, как говорится, факт налицо. Хотя если взять Машу, поневоле задумаешься об обратном — просто влюбился. И вообще, все женщины, если задуматься, немного ведьмы, но самое парадоксальное, что за это мы их и любим…
Я успел с запасом, прибыв к вечеру двадцать восьмого марта, и оказалось, что торопился зря — свадьбу перенесли на четвертое апреля. Глядя на мое счастливое лицо, Иоанн и сам невольно заулыбался, таким «заразным» оказался фрязин. А спустя еще пару часов я случайно увидел, как мимо моей ложницы прошел по коридорчику к выходу десятник Истома. Шел он явно со стороны государевой спальни.
«Не иначе как докладывал царю о результатах поездки», — подумалось мне, и точно. Буквально через десять минут ко мне заглянул постельничий Дмитрий Годунов, двоюродный брат Бориса, и известил о том, что его прислал за мной царь, который желает сыграть в шахматы. Это что-то вроде условного сигнала. На самом деле Иоанну просто захотелось со мной поговорить по душам, как раньше. Значит, результатами отчета Истомы Иоанн остался доволен.
Правда, той откровенности, что прежде, Иоанн в общении со мной уже не допускал, хотя я особо этого и не замечал. Я вообще тогда мало что замечал. Ладно хоть проигрывал, причем на этот раз совершенно не поддаваясь. То ладью прозеваю, то слона под бой подставлю, то вообще с ферзем расстанусь. Иоанн только головой покачивал, удивляясь моей безалаберности, а потом ударился в воспоминания.
«Помнится, когда-то я тоже был молодым, — мечтательно прошипел Каа, положив голову на грудь Маугли. — И тогда тоже быт вес-с-сна-а».
Примерно так. Вообще-то у нас с царем не такая уж и большая разница в возрасте. И вообще, сорок три года далеко не старость. Ему бы пить поменьше да влюбиться, как мне, — вообще бы выглядел как огурчик.
Я и потом был настолько слеп, что не видел перемены в его отношении ко мне, хотя индикатор явно указывал на это. Какой? Резко убавилась почтительность окружающих. Иные, вроде Васьки Грязного, и вовсе закусили удила, решив, что теперь можно все, в том числе и откровенное хамство.
— Стоит взглянуть на харю анафемскую, так сразу по рылу видать — не из простых свиней, — как-то насмешливо заметил он мне, сидя за столом у царя, и ищуще обернулся к Иоанну, ожидая поддержки.
Закатать ему в рожу я не успел — недобро сузив глаза, царь успел заступиться первым.
— Обгодь, княж Константин Юрьич, — властно осадил он меня. — Сказано в Притчах: «Не ответствуй глупому по глупости его, дабы и тебе не сделаться подобным ему», — назидательно произнес царь и перевел посуровевший взгляд на Грязного. — А ты сам-то кто? Какое у тебя отечество? — спросил он обманчиво тихим голосом и насмешливо заметил: — От ерника балда, от балды шишка, от шишки ком[56] — так, что ли, пес? Фрязин при Молодях Русь боронил, а ты где в ту пору был?
— А я тебя в Новгороде боронил, государь, — ляпнул Грязной, но сразу осекся, с ужасом глядя на багровеющее от гнева лицо Иоанна, и заторопился, зачастил: — Пайду брал по твоему повелению. А по сакмам ездить, что ж… В степи по весне приволье. Да и татарина заарканить дело нехитрое.
— Вот и поезжай, — кивнул Иоанн.
— Куда? — обалдел Грязной и жалко улыбнулся.
— На приволье, — насмешливо пояснил Иоанн. — День на сбор даю, а послезавтра поутру чтоб выехал. Покатайся повсюду, да на Молошные воды[57] загляни — глядишь, и впрямь кого заарканишь. Да смотри, чтоб иного не стряслось, а то на самого вервь накинут. — И тут же окинул пристальным взором остальных сидящих. — Может, кто с Васяткой вместях на приволье возжелал, ась?
Но таковых не нашлось. Ни одного.
И ведь как в воду глядел мой заступник. Этой же весной Васька и впрямь угодил в плен к крымским татарам, а обрадованный Девлет-Гирей немедля предложил обменять царского любимца на своего Дивея-мурзу.
Впрочем, речь сейчас не о приключениях Грязного. Это я к тому, что своим поведением Иоанн ясно дал понять своей стае, что фрязин ему еще нужен и трогать его без царского дозволения чревато — не пришло время. И все тут же угомонились. Но «звонок» был достаточно красноречив и громок. Вот только я не услышал его — с небесных высот разве расслышишь творящееся на земле.
Я и на свадьбе у Магнуса был самым веселым из гостей, отплясывая будь здоров. Может, не всегда в такт, но ногами топал громко. Остальные тоже старались не отставать, а Иоанн вообще разошелся не на шутку. Вначале он выдавал замысловатые коленца, стараясь не отставать от меня. Иностранцы, которые присутствовали, только таращили от изумления глаза. А затем вообще заставил молодых иноков распевать какие-то молитвы или псалмы — я не понял, что именно, да и не до того было, причем действовал строго как первый российский президент, только с учетом средневековой специфики — дирижировал посохом, щелкая им по головам монахов, если они сбивались с такта. Шутейно, конечно, но певцы морщились. Видно, доставалось чувствительно.
А самым печальным оказался… жених. Он был, пожалуй, единственным, кого у меня никак не получалось развеселить, настолько глубокой была его грусть… по пяти бочкам с золотом, которые Иоанн ему пообещал, но так и не дал. Да и с Ливонией царь его тоже прокатил. Посулил-то всю, а на деле Магнусу досталось всего ничего — пара городов из числа недавно захваченных.
Причин отказа Иоанн не таил:
— Я хотел ныне же вручить тебе власть и над иными городами ливонскими вместе с богатым денежным приданым, но вспомнил измену Таубе и Крузе, осыпанных нашими милостями… Ты сын венценосца, и потому могу иметь к тебе более доверенности, нежели к подлым слугам, но ты слаб духом! Ежели изменишь, то золотом казны моей наймешь воинов, чтобы действовать заодно с нашими ворогами, и мы принуждены будем своею кровию вновь доставать Ливонию, коя от тебя все одно не уйдет. Заслужи милость нашу постоянною, испытанною верностию, а тогда и поглядим!
Вообще-то союзник — не слуга, и так нагло держать себя с ним не просто свинство, но верный способ его лишиться. Речь не идет о нарушенном обещании — тут-то как раз все правильно. Я о другом. Ну лишил ты его городов и золота — пускай. Но зачем же при этом еще и издеваться? Ведь пред тобой не холоп — брат и, между прочим, наследник датского короля, во всяком случае, пока у Фредерика нет сыновей[58], а ты шутки-прибаутки. Ему и без тебя известно, что бережливость лучше богатства и что люди богатеют не великим приходом, а малым расходом.
Под конец, окончательно разошедшись, Иоанн уже после своего «дирижирования» и вовсе начал откровенно издеваться над новоиспеченным зятем:
— Коль жирно есть, дак непременно усы засалишь, а ты постненького, постненького.
Или:
— Кашляй помалу, чтоб надолго стало.
Тоже мне экономист выискался. Так и укатил несолоно хлебавши в Каркус божьей милостью король ливонских, эстляндских и летских земель, он же наследник норвежский, он же герцог шлезвигский, голштей- нский, стормарнский и дитмарский, он же граф ольденбургский и дельменгорский, как высокопарно подписывался Магнус в своих посланиях. Титулов немерено, но что в них проку? В карманах пусто, а в сундуках вместо золота белье и одежды — приданое двоюродной племянницы Иоанна Марии Владимировны.
Укатил не просто обиженный и разочарованный в своих несбывшихся надеждах — униженный и оскорбленный, а такого никто и никогда не прощает. Его жене Машеньке легче — девчонка пока что ничего не понимала, ни на минуту не расставаясь со своими куклами. Оно и понятно — в тринадцать лет ни о чем другом думать не хочется.
Доктор Фелинг уехал чуть позже, оставшись недоволен тем, что Иоанн так и не пообешал Ригу сыну герцога, и нужно постепенно готовиться к отъезду самому, изнывая от нетерпения в ожидании, когда же подсохнут дороги и можно будет выдвигаться в путь. На мой взгляд, они все давным-давно пересохли, но, увы, решал не я, а потому мы выехали во второй половине апреля, прибыв к Долгорукому в день святой Елизаветы Чудотворицы[59], которую якобы спас Георгий Победоносец, чья память отмечалась накануне.
Почему я вспомнил про этих святых? Да я про них и вовсе никогда бы не знал, если б тесть не упомянул в своей приветственной речи. И как ловко обыграл, паразит. С речуги этой все и началось, а дальше пошло-поехало, закрутилось-завертелось, да так, что только держись…
Глава 16
ТАК Я ЖЕНИХ ИЛИ ОПАЛЬНЫЙ?
Ну и сват мне достался! Кабы знать, так я уж постарался бы, чтобы он и близко к порогу терема не подошел. Называется, доверил козлу капусту…
Но обо всем по порядку.
Начиналось все как и положено. В селище Бирючи царский поезд въезжал как и водится — пышно, чинно, под торжественный звон колоколов, разлетавшийся вширь по всей округе и наглядно подтверждавший почет, которым государь удостоил своего верного слугу, воеводу и князя Андрея Тимофеевича Долгорукого. Бедные вороны не знали, куда им приткнуться, и летали чуть ли не над нашими головами, так что первыми встречали нас именно они. Дурной знак, между прочим. Это я вам точно говорю — на себе убедился.
Сам Андрей Тимофеевич встречал дорогих гостей в блестящей на солнце ферязи, сплошь расшитой золотыми и серебряными нитями.
«Никогда такой на нем не видел, — не преминул заметить я. — Или он все сто рублей, что я ему дал, на нее спустил?»
В руках на подносе, покрытом вышитым полотенцем, как и положено, хлеб-соль. Словом, все по стандарту. Речь мне его, скажем прямо, понравилась не очень, особенно как он обыграл церковные праздники. Если пересказать вкратце, то смысл сводился к тому, что Иоанн не случайно заявился именно в этот день, словно Егорий-победитель, который спас несчастную деву от злого змия — глазами в мою сторону зырк-зырк, — обвязав ее своим поясом и как овцу доставив в город. Нашел с кем сравнивать. Это что же за намеки — даже обидно!
А дальше был поцелуйный обряд, и целовать Иоанну досталось не супругу Андрея Тимофеевича, а мою Машеньку! Бледная как полотно — должно быть, от волнения — и до чего же прекрасная. Ну а царь, как водится, полез целоваться, только не так, как положено. Иными эти поцелуи были, явно не обрядными. Смотреть противно на старого греховодника. Но я стерпел, только отвел глаза, чтоб не видеть. Вначале поглядел на князя. Так и есть — чуть не трясется от радости. Не иначе как и он заметил необычность поцелуя. Любоваться на его ликование мне тоже не хотелось, и я скользнул взглядом дальше, по толпе, что собралась. И вот тут-то чуть не охнул.
Светозара стояла в первых рядах. Скромненько так, не- приметненько. И одежда хоть и нарядная, но ничем особым от прочих не отличалась. Но как она смотрела на царя. Не просто — с пониманием. А на губах торжествующая улыбка. Уверенная такая, красноречивая. Мол, все идет как надо. Кому? Ей?
А едва заметила, что я на нее смотрю, улыбка у нее тут же пропала. Только очень уж она ликовала в этот миг, так что с губ она ее согнала, а из глаз убрать не получилось. И мне почему-то припомнилась осенняя ночь, когда мы с ней возвращались с полянки, а она ревела. Навзрыд. Тогда-то я, чтобы ее утешить, спросил:
— Неужто тебя всех наговоров лишили? Даже добрых не оставили?
— Оставили, — ответила она сквозь слезы. — Да что в них проку-то?!
— Ну как же, — рассудительно заметил я. — Значит, лечить ты все равно можешь. И болезни заговаривать, пусть и не все, и разные там присухи составлять, чтоб люди друг дружку любили. Так чего ж тебе еще? Вот и пользуйся. А народ тебе за это спасибо скажет.
— На что мне спасибо? Я ж хочу, чтоб меня боялись, — заявила она тогда и насмешливо фыркнула. — Болести, присухи… — И вдруг осеклась, как-то странно на меня поглядев, а потом, помолчав, не произнесла — пропела: — Ай и впрямь, пожалуй, я тебя послушаюсь. Благодарствую, князь-батюшка, за мудрое слово. Вразумил девку глупую.
И низко поклонилась. До земли. А в глазах искорки зажглись. Странные такие, насмешливо-загадочные. Как бесенята — прыг-прыг, скок-скок.
Мне отсюда не разглядеть, но я был уверен — эти искорки и сейчас скачут в ее глазах. Прыг-прыг. Скок-скок. Радуются вместе с хозяйкой. А чему?
От всех этих мыслей я чуть не пропустил своей очереди на поцелуй. Губы у Маши были отчего-то холодные. Лицо мраморное, и губы такие же. Да и сама она стояла как неживая.
Когда дошла очередь до вина, Борис Годунов сунулся было выполнить свою обязанность — он же кравчий, ему все надо пробовать в первую очередь, в том числе и вино на подносе, но Иоанн тут же небрежно его в сторону и за кубок. Он даже пил, не отрывая глаз от княжны.
А мне про приворотное зелье вспомнилось. Как там оно называется? Присуха? Вот-вот. Если, к примеру, плеснуть его в вино Иоанну, то получается, что… А додумывать не стал — уж очень погано получается. Я, конечно, во все это не верю, сказки, бабкины бредни, но вдруг. Или требуется вначале пить, а потом целовать? Возможно. Но тогда чему радовалась Светозара?
Спустя пару дней я, улучив момент, все-таки разыскал ведьму. Как она ни отбрыкивалась, что ее ждет князь с настоем для княгини, я не отстал. Прижал в углу к стене и твердо заявил:
— Рассказывай, а то не выпущу.
— Нечего мне рассказывать. Чиста я пред тобой. И уговор наш блюду, яко поклялась, — категорически отрезала она и шнырь у меня под руками — только я ее и видел.
Но, чуть отбежав, перед самой лестницей, что вела в женскую половину, она остановилась, обернулась и напомнила:
— Гляди ж и ты — не порушь наш уговор, да ключницей взять меня не забудь.
И бегом наверх.
Ни слова в тот день царь про сватовство не произнес. Ну там, у вас товар, у нас купец, добрый молодец. Сказал, что по приезде в первый день о том говорить негоже. Ладно, промолчал я. В конце концов, он сват, ему видней. На второй день опять молчание. На сей раз Иоанн сослался на великий церковный праздник. Дескать, в день апостола и евангелиста Марка о делах вести речь не след. И снова я промолчал. А что мне оставалось делать? Потом ему занеможилось. Затем он собирался с духом — мол, настрою нет. Под конец же и вовсе окрысился.
— Ишь пристал, яко банный лист! — рявкнул он. — Впредь повелеваю о сем помалкивать! — И уже тоном помягче: — Да помню я, помню, фрязин. Тока ты меня за рукав, сделай милость, не дергай. Нешто сам не зришь — горе у них, опять же княгиня в болести пребывает, а тут ты со сватовством! Потому подходец сыскать надобно, чтоб хозяев не изобидеть.
Крыть было нечем. Всего две недели назад неожиданно скончался брат Маши Александр, о чем я узнал лишь по прибытии. С тех пор княгиня и слегла, не в силах пережить смерть единственного сына. Получалось и впрямь не очень. Тут люди еще сороковины не справили, а я со сватовством.
И как быть? Веских аргументов у меня не нашлось, но царь, сжалившись, ободрил:
— Ладно уж, завтра с ним обо всем поговорю.
На сей раз он сдержал слово, и разговор со старым князем у него действительно состоялся. Только был он какой-то странный. Ни тебе свадебного кушака через плечо, ни прочих атрибутов свата, которых я здесь уже нагляделся будь здоров.
Вдобавок говорили они друг с другом наедине. Обо мне речи нет. Жених действительно ожидает в стороне и появляется только в самый последний момент, как черт из табакерки. Но ведь с царем не было вообще никого, а вот это уже неправильно. Сват с отцом невесты тет-а-тет вообще не говорит, особенно такой, как Иоанн. Сватовство — это своего рода театральное действо, а потому требует непременного присутствия зрителей. И такой «гениальный» артист, как царь, никогда не стал бы от них отказываться. Скорее наоборот. Ему только дай волю где-нибудь покрасоваться. А публики чтоб побольше, побольше.
Получается, он и не сватался вовсе? Тогда чем они там занимались, о чем говорили? Да и когда вышел царь из светлицы, вид у него был тоже какой-то неправильный. Я понял бы радость на его лице, понял бы даже печаль. Только удивился бы немного — как это Долгорукий отказал царю? У него же обе эмоции вместе. Это как понимать? Он опечален полученным согласием? Или обрадован полученным отказом? И ответ его мне тоже показался загадочным.
— Погодь, фрязин, со сватовством. Тут у него княгиня хворая, не ровен час помрет, потому чуть обождать просит. — И ускользающий взгляд в сторону — пойди поймай.
Чем дальше, тем мне становилось все тревожнее и тревожнее. Терпение на исходе, но пока еще имеется. Жду, хотя чего — уж и сам не пойму. Но на другой день с самого утра терем огласили женские вопли.
«Ой, да на кого ж ты нас покинула, белая лебедушка!», «Ой, да куда ж ты закатилась, ясно солнышко!», «Ой, да как же нам без тебя да жить!»…
Оказывается, не лгал царь. И впрямь умерла княгиня. Тихо ушла, неприметно. Под утро глаза закрыла да и уснула.
Навеки. Только вид у Иоанна опять-таки странный, словно не он мне говорил про тяжелую болезнь да про то, что со дня на день можно ожидать всякого. Скорее наоборот — будто и для него это известие оказалось внезапным.
Уезжали мы оба понурые. Мне было искренне жаль Машу — шутка ли, потерять мать. Ну и скрывать не стану — оттого что все вновь откладывается, причем как минимум на полгода — то есть на половину срока траура. Иоанн же… Тут я не знаю, не спрашивал. В таком минорном настроении и катили до Москвы.
А не прошло и недели, как царь напомнил мне о поместье. Мол, траур закончится, а куда ты повезешь молодую жену? Так что давай-ка езжай под Нижний Новгород да возводи хоромы в своем поместье. И нет бы мне задуматься, какого лешего он выгоняет меня из Москвы, — согласился безропотно. Даже обрадовался — закончилось изрядно тяготившее меня сидение возле непредсказуемого божьего помазанника.
А ведь было куда везти Машеньку. Шустрая Глафира времени даром не теряла и мое распоряжение насчет строительства терема и разных там подсобных помещений вроде конюшни, амбаров, церквушки и прочих почти выполнила. Если бы не ее беременность и роды, которые несколько мешали бойкой пирожнице, думается, она бы успела все полностью, но в ее отсутствие работы замедлялись, а из Апостола руководитель не ахти — уж больно мягок. Впрочем, он тоже внес свою лепту в оснащение господских хором всевозможной небелью, как ее тут называли.
Словом, еще пару недель, и все было бы готово полностью. Заминка лишь за деньгами. Те, что я оставил на строительство, как оказалось, уже заканчивались, а Ицхак без меня отказывался выдавать хоть полушку, справедливо считая, что Глафира изрядно подворовывает. Я с ним не спорил — чуть раньше, когда еще больше раздобревшая после родов пирожница завела разговор о деньгах, уловив ее хитрющий взгляд, понял, что на самом деле истрачено гораздо меньше, но промолчал — лишь бы не наглела да дело делала, а с последним у нее было как раз все в порядке.
И вообще, она не только знатная повариха, но и хозяйственная. В своем доме чисто прибрано, в моих хоромах тоже порядок, в подклетях всякого добра успела припасти чуть ли не на год вперед. В конце концов, у меня в кармане не убудет, если выну оттуда еще несколько рублей. Короче говоря, как русский человек, я отнесся к этому факту снисходительно.
Махнув рукой и оставив запрошенные тридцать рублей на окончательную достройку терема, а также подарив пару золотых дукатов «на зубок» новорожденному, я поехал забирать у Ицхака причитающиеся мне деньги — были кое-какие задумки.
Узнав, что меня отправляют в поместье, расположенное аж под Нижним Новгородом, купец изрядно расстроился.
— Это опала, — сокрушенно констатировал он.
— Ну не обязательно, — неуверенно возразил я.
— Нет, это опала, — настаивал он на своем и поморщился. — Вэй, как все неудачно складывается!
Еще больше он помрачнел, когда получил ответ на свой вопрос, который задал мне как бы походя: «Кто станет королем Речи Посполитой?»
Выборы проходили больше месяца назад, и результат Ицхак уже знал, но он оказался несколько непонятным, можно сказать, загадочным. Дело в том, что, невзирая на уверенную победу младшего брата французского короля принца Генриха, в настоящий момент на продолжающемся до сих пор сейме помимо обычных артикулов — что-то вроде королевских обязательств перед той же шляхтой — составлялся другой документ[60]. О его содержании купца также осведомили, причем всего за три дня до моего визита, и потому Ицхак не без оснований сомневался, что принц согласится подписать те непомерные требования, которые знать туда вогнала.
Я понимаю, что ради королевского венца можно закрыть глаза на пятидесятилетнюю старуху, которую ему подсовывают в жены[61], благо что ночью темно и при исполнении супружеского долга вовсе не обязательно любоваться морщинами на ее лице, но оплачивать все долги прежнего короля — это чересчур. К тому же ему и потом нечем будет пополнить свой кошель с серебром, поскольку Генриху и дальше надлежит каждый год выкладывать в казну четыреста пятьдесят тысяч злотых из своих личных доходов. Если посчитать это в марках, то получается… — Ицхак закатил глаза кверху, долго шлепал губами, умножая и деля, после чего сокрушенно заявил: — Получается большой убыток.
— Зато королевская корона, — усмехнулся я.
— Таки что проку в этой короне, хотел бы я знать?! — возмутился Ицхак. — Если добавить к этим расходам обязательства выставить несколько тысяч солдат пехоты против вашего государя и послать французский флот на Балтику, да еще обеспечить строительство польского флота, то… — Купец вновь почмокал губами и уверенно подвел итог: — Половина всей казны Франции — это самое малое, чем он отделается, да и то лишь при том, что в этой стране исправно собирают налоги. Я бы с такими условиями нипочем не согласился, — твердо заметил он.
— А корона? — вновь повторил я.
Да что корона, если предстоят такие расходы! К тому же право на нее имеет только он сам, но никак не его дети. Хоть бы о них позаботился. Впрочем, что я! О них ему заботиться как раз ни к чему — откуда у Генриха возьмутся дети с такой женой?! И зачем красавцу-принцу такие кабальные условия, хотел бы я знать? Потому я и спрашиваю: не было ли у тебя, почтеннейший князь, некоего видения относительно нового короля Речи Посполитой, ведь то, что предложили молодому принцу, — это грабеж, а если он откажется, то придется объявлять новые выборы, в которых совершенно ничего не ясно и…
— Было видение, — кивнул я, перебив разгорячившегося не на шутку купца.
— И?
— Это Генрих Французский, — подтвердил я.
Ицхак сразу сник и в ответ на это скорчил такую гримасу, будто ему подсунули под нос свиное ухо. Судя по всему, анжуйский герцог его явно не устраивал и он рассчитывал услышать от меня нечто иное. Еще бы. Если уж тот вместе с братцем Карлом IX так круто и безжалостно расправился во время знаменитой Варфоломеевской ночи[62] с гугенотами, которые, как ни крути, хоть еретики, но все-таки христиане, оставалось только догадываться, что он может отчебучить на польском троне с евреями. А их в королевстве, как назло, в те времена насчитывалось преизрядное количество, и преимущественно беженцев.
— А что, уже начались новые гонения? — сочувственно осведомился я.
— А они вообще когда-нибудь заканчивались для нашего народа? — язвительно поинтересовался в свою очередь Ицхак. — Впрочем, можно сказать и так, потому что лет сто назад с нас требовали деньги за каждый глоток воздуха, который мы, дескать, оскверняем, но такого, как сейчас, еще не бывало. И ты как назло ухитрился угодить в опалу. Вэй, какое неудачное ты выбрал для нее время! — посетовал он.
— Так вроде бы католики сейчас разделились, и им не до вас, — возразил я.
Им всегда до нас, — тяжело вздохнул купец. — Но раньше нас хоть защищали папы, потому что кое-что имели и это кое-что было весьма изрядных размеров. А лет двадцать тому назад или чуть меньше того пришел Павел IV[63], и тут-то все и началось. Да что я тебе говорю — ты же сам, как мне рассказывал, всего несколько лет назад был в Риме, — встрепенулся он, — а потому своими глазами видел гетто, которые по повелению римских пап создали для нас чуть ли не в каждом городе.
Честно говоря, я даже не нашелся, что ответить. В моем наивном представлении все гетто были неразрывно связаны с холокостом, фашизмом и так далее, но ведь сейчас-то я нахожусь на четыреста лет раньше, так откуда они взялись? И я на всякий случай помотал головой.
— Я пробыл в Риме недолго, и ты уж прости меня, но больше занимался своими вопросами, — осторожно возразил я.
— Все были заняты своими вопросами, а бедный еврей, который никому не делает зла… — Он, не договорив, сокрушенно махнул рукой. — А сколько книг было тогда сожжено, вэй! И каких книг! Спрашивается, зачем? Если ваши подданные не умеют читать на своем родном языке, то как они смогут одолеть наш иврит?!
— Это все, конечно, хорошо, — осторожно начал я, но тут же спохватился и торопливо поправился: — То есть в смысле, наоборот, плохо, и даже очень плохо, я всей душой сочувствую вам, но мне все-таки не совсем понятно, почему ты так расстроился моей отставкой? — полюбопытствовал я.
— Тебе хорошо. Царь любит иноземцев и привечает их, — вздохнул Ицхак еще раз. — А нас он прямо-таки ненавидит. Можно подумать, что еврейский мальчик украл у него в детстве вкусный пасхальный кулич. И куда деваться сейчас нашему бедному народу? Из Испании изгнали, из Италии гонят, из германских земель тоже — таки куда? В Польше при прежних королях[64] нашему народу жилось относительно славно, если только евреям вообще бывает славно в этом мире. Я уж было собрался вывезти всю свою семью в Краков, а теперь не знаю, ибо чего хорошего можно ждать от человека, который режет своих же христиан как овец. Потому наша община и подумала — иметь в добрых знакомых такого образованного и красивого молодого фряжского князя, выбившеюся в любимцы к самому царю, всегда славно, особенно в столь беспокойное, тяжелое время. Кстати, противоядие, что тебе пригодилось в Новгороде, тоже не мое — заботясь о твоей безопасности, мне его принесли весьма почтенные и уважаемые люди — Соломон бен… — И оборвал себя на полуслове, устало махнув рукой: — Хотя какое значение имеют ныне их имена. Впрочем, я рад, что ты хоть остался жив. Может статься, что эта опала временная, и ты вновь… — Он не договорил, уставившись на меня с надеждой.
Так вот почему он так предусмотрительно заботился о моей жизни. А я-то думал, что… Стало немного грустно, хотя я особо не расстроился — отъезд из Москвы был слишком радостным событием, чтобы его могло пригасить это разочарование. Да и понять Ицхака было можно.
Я вначале решил успокоить купца, обнадежив его, чтоб он смело вывозил своих домочадцев в Краков, поскольку Генрих продержится на своем престоле всего год, а потом удерет обратно во Францию, но, открыв рот, почти сразу закрыл его, так и не сказав ни слова. А почем мне знать — вдруг этот ярый католик успеет за свое краткое пребывание настряпать столько антисемитских указов, что семье Ицхака и впрямь придется худо? К тому же его будущий преемник[65] на польском троне мужик хоть и разумный, но, если память мне не изменяет, не просто католик, а тяготеющий к иезуитам, от которых евреям навряд ли стоит ожидать чего-либо доброго. И получится, что я хотел сделать как лучше, а вместо этого… Нет уж, лучше не рисковать.
Оставалось развести руками. Словом, прощание с купцом получилось грустным, и обнадежить его мне так и не удалось.
А на следующий день я уже плыл в свое поместье, благо дорожка удобная — прыг в ладью на пристани, что на Яузе, и кати себе вниз по Москве-реке. Даже гребцы не нужны — течение само донесет. Достаточно одного рулевого у кормила, и все. А потом Москва тебя с рук на руки передаст Оке, и вновь кати по течению. А уж когда закончится и эта река, вот тебе Дятловы горы, вон Кремль из красного кирпича, а по ту сторону Волги, чуть ли не напротив города, поместье. Высаживайся, обустраивайся, обживайся. Места хоть и диковатые, пошаливают, но зато хлебные. Пшеница не ахти, но рожь родит славно.
Все это и еще много всякой всячины вывалили на меня в Нижнем Новгороде, куда я заглянул на один денек. Затем пришла очередь поместья. Врать не буду — и впрямь природа та еще, залюбуешься. Крутом тихо, красиво. А то, что пошаливают, я догадался сразу. Небось где-нибудь под Дмитровом или возле Суздаля такого высокого вала вокруг хозяйского терема не строили. Да еще частокол поверху, а ряжи[66] хоть и не толстые, но в ширину метра два, а то и три. Видно, солидные шалуны в округе бродят.
Внимательно оглядев терем, я лишний раз в этом убедился — бревна черные, и гарью пахнет. Выходит, последний пожар был не так уж давно. А как заехал с другой стороны, чуть не ахнул — какое там давно! Заднюю половину всех строений как корова языком слизнула. Огненным.
Возле пепелища лениво возились несколько человек. Оказывается, старосте деревни еще с осени прежний владелец поставил задачу восстановить терем и укатил в Москву. Староста, здоровенный хитрован-мужик с жуликоватыми глазами и огромным бугристым лбом, отыскал бригаду плотников, которая сейчас и изображала трудовую деятельность. Изображала, потому что хитрован слова не держал, уговоренные деньги не выдал, а кормил так погано, что можно протянуть ноги.
Говорить со старостой по прозвищу Дубак — наверное, из-за шишек на лбу, я отрядил своего стременного. Пусть привыкает — как-никак ему тут в первую очередь придется за всем следить и контролировать. Тимоха — малый простой, но не простак, а потому, едва только староста начал юлить, ссылаясь на недород, молча выложил на столешницу кулак.
— А серебрецо на следующей седмице непременно сыщется. Обоз с товаром я уже в град послал — вот-вот вернутся, — зашустрил тот еще сильнее.
Тимоха кивнул и, выложив на стол второй кулак, принялся задумчиво их разглядывать. На старосту он вообще не обращал внимания.
— А корма что ж… С запасов кормим — боле не с чего. Ну и что с того, что они малость повяли, подгнили да чуток заплесневели? Чай, не бояре, — произнес поникшим голосом хитрован, чуя недоброе.
— Угадай, каким я тебя приложу? — спросил Тимоха.
Я только хмыкнул, наблюдая любимую забаву своего стременного.
— Левым, — машинально ответил Дубак и через мгновение размазался по стене.
Не угадал, — с укоризной произнес Тимоха, приподнимая старосту за грудки. — А теперь?
— Правым! — завопил Дубак и… вновь завалился подлавку.
— Угадал, — кивнул Тимоха. — Так что с кормами?
— Будут корма, все будет, — заверил тот, не торопясь вылезать из своего убежища.
— А серебрецо?
И серебрецо будет, токмо не сразу. Вот когда…
— Угадай… — перебил Тимоха.
— Вот когда вылезу из-под лавки, и сей же час будет, — поправился Дубак.
Ужинать я уселся вместе с плотницкой артелью, и дородная повариха Корзуниха с румянцем во всю щеку навалила мне здоровенную миску каши, обильно политую душистым конопляным маслом. Есть было не просто можно — нужно. Остальные оцепенело застыли — князя за своим столом видеть им еще не доводилось — и лишь спустя время принялись жевать, робко поглядывая на загадочного фрязина, который — эхма, чудны дела твои, господи, — не чурается вот так запросто трапезничать с плотницкой артелью. Но аппетит вскоре взял свое, и они быстро меня догнали, а потом и обогнали.
— Трапеза хороша? — спросил я, когда народ насытился.
Таку кашу кажный день исть, дак мы к осени не терем — дворец отстроим, — заверил меня невысокий старшой по прозвищу Калага.
У них вообще, как я выяснил спустя десяток минут после начала беседы, в основном были в ходу прозвища. Только троих звали по крестильным именам: Михайлу, сына Борисова, Ляксандру, сына Васильева, да Пантелея, сына Иванова. Прочих же — Метелица, Белоглаз, Грач, Кулека, Моляк и Беляк.
— Яко в Москве палаты будут, — добавил худощавый Михайла.
— Токмо не каменны — того не могем, — степенно уточнил осторожный Ляксандра.
— Хошь в лапу, хошь в обло — мы по-всякому, — уверенно заявил Пантелей.
— Платили бы вовремя, — вздохнул Метелица.
Остальные помалкивали. Когда мастера говорят, подмастерьям соваться негоже — можно схлопотать по уху.
— Платить будут вовремя. Ежели хоть на день Дубак задержит, вы сразу к Тимохе. Он волшебное слово знает, так что подсобит, — заверил я. — Лишь бы стряпуха с едой не подвела.
— Вот ишшо! — не выдержав, звонко отозвалась Корзуниха. — Было б с чего, а уж я наварю — вместях с котлом проглотят. А коль что, Наталка моя подсобит.
— Енто верно, — подтвердил степенный Пантелей. — Баба она справная. В руках все горит. Да и дочка ее тоже в естьбе художествами володеет.
— С чего варить — будет, — кивнул я Корзунихе. — Если не будет — тоже к Тимохе. Он найдет. Но к осени, к Покрову, терем должен стоять готовый. А лучше к новому году, — вовремя вспомнил я про первое сентября. — Только мне не абы как, а чтоб глянуть и ахнуть. Вот тут я намалевал кое-что. Хочу такое же. — И выложил на стол чертеж.
Художник из меня не ахти, но мастера разобрались, вникли, а Михайла даже внес кое-какие уточнения и изменения. Оказывается, ему давно уже хотелось построить нечто эдакое, да никто не заказывал, а тут само в руки прыгнуло.
— Башенку-то со стрельней, али енто колокольня будет? — то и дело любопытствовал он, изучая мой корявый набросок.
— А крышу могем разной — туточки шатром пустим, а здеся бочечкой поставим, — присоединился к нему Пантелей.
— А за дымарь[67] я сам примусь, — вторил Калага. — Такого ни у кого не будет — ты первый, княже. Всю душу вложу.
— Ну и я не обижу. И обещанное получите, и от себя сверху прибавлю, — посулил я им.
Старосту я тоже сумел заинтересовать, чтобы не вздумал жульничать.
— На этот год подати скошу всему селу, — заявил я ему наутро. — Но только ежели жалоб от них не услышу. — И ткнул пальцем в сторону энергично трудившихся плотников, — Хоть одна будет — серебрецо не в срок дал или с кормами пожадничал — все. Считай, ничего не говорил. По воскресеньям им по чарке вина в обед.
— Когда? — вытаращился на меня Дубак. — На Пасху, что ли? Так прошла давно.
Я мысленно выругал себя и поправился:
— В неделю. И вот еще что: надо на стенах стрельни подновить. Небось все село сюда бежит, коль что.