Сталин Волкогонов Дмитрий

Командующий войсками Крыма вице-адмирал Г.И. Левченко, которому в конце октября Ставка подчинила и все сухопутные силы, докладывал 6 ноября 1941 года шифротелеграммой Сталину, что положение в Крыму исключительно тяжелое, особенно на Керченском полуострове. В его донесении, в частности, сообщалось: «Резервы исчерпаны, винтовок и пулеметов нет, маршевые роты прибыли без вооружения, дивизии, отходившие на керченском направлении, имели по 200–350 человек. Ввиду малочисленного состава, 271, 276 и 156-я стрелковые дивизии слиты в одну, 156-ю дивизию». Левченко просил или «срочно усилить керченское направление дополнительно двумя дивизиями, или решить вопрос об эвакуации войск из Керчи».

Сталин, слушая доклады Генштаба о продолжающемся отступлении 51-й армии, все время гневно требовал:

– Чего они пятятся? Ведь там у немцев даже танков нет! Примерное равенство в силах! Прикажите Левченко лично вылететь в Керчь и прекратить отступление. Передайте: прекратить отступление!

9 ноября Левченко из Севастополя прибыл в Керчь. Обстановка не улучшилась. Сталин приказал соединить его по телефону с маршалом Куликом, которого к тому времени сняли с должности командующего 54-й армией. Хмуро, неприветливо поздоровавшись, без всяких предисловий и объяснений Верховный приказал Кулику:

– Немедленно вылетайте в Керчь. Помогите Левченко разобраться в ситуации. Керчь нужно держать, иначе немцы могут оказаться и на Таманском полуострове. Вы поняли?

– Все будет исполнено. Вылетаю немедленно.

– Хорошо, действуйте, – сухо попрощался Сталин.

Прибыв 11 ноября в Керчь, Кулик застал в районе сильно дезорганизованное военное хозяйство, части которого вели разрозненные арьергардные бои без четкого плана и руководства. В городе уже были проявления паники, неразберихи и растерянности. Кулик пытался навести элементарный порядок в обороне, но этого сделать ему не удалось. Все требования Кулика – «зарыться в землю, ни шагу назад!» – падали в пустоту. Лишь отдельные подразделения стояли насмерть. Два полка, которые он еще мог перебросить с Таманского полуострова в Керчь, по его мнению, уже были не в состоянии спасти положение. Он приказал этим полкам не переправляться в Керчь, а усилить оборону побережья Тамани. Скоро это обстоятельство будет едва ли не главным обвинением Кулику, пока еще Маршалу Советского Союза.

15-го, за сутки до окончательной катастрофы, Кулик получил еще одно распоряжение Сталина, переданное Шапошниковым: «Керчь не сдавать!» Кулик, разговаривая по прямому проводу с генерал-майором П.П. Вечным из Генерального штаба, так охарактеризовал обстановку и свои намерения:

«Состояние 51-й армии настолько тяжелое, что можно считать максимум на 40 % боеспособной одну 106 сд, остальные дивизии имеют в своем составе по 300 штыков, не более… Сейчас идут бои на южной окраине города, противник вклинился в район Митридат. Сегодня поставил задачу удерживать еще одни сутки, до темноты вывести основную массу артиллерии, а в ночь на 16-е отвести остальные части… Мною на месте оценена обстановка и принято решение согласно личного указания тов. Сталина по телефону при отъезде в 51-ю армию не дать противнику переправиться на Северный Кавказ (выделено мной. – Прим. Д. В.)…»

Сделаю отступление. Когда Кулика после катастрофы вызвали для объяснений в Москву, его утверждение об указании Сталина не дать противнику переправиться на Северный Кавказ вызвало гневную тираду Верховного:

– Не допустить на Кавказ – путем удержания Керчи! А не с помощью ее сдачи! – Далее последовала площадная брань.

Но продолжу изложение сообщения Кулика в Генеральный штаб:

«Сейчас 12-я стрелковая бригада, вооруженная мною за счет разоружения в районе Краснодара крымских вузов (военных учебных заведений. – Прим. Д.В.) и запасных частей, выброшена на северный отрог Таманского полуострова и занимает оборону по западному склону этого отрога. Два полка 302-й сд занимают оборону на южном отроге Таманского полуострова…»

Все действия Кулика по обороне Керчи будут квалифицированы как преступные. Сталин не простит Кулику сдачи Керчи, поскольку, по его мнению, он не использовал все имеющиеся возможности для удержания города.

Еще раз вернусь к сообщению Кулика, где говорилось:

«Сейчас есть только одна пристань у завода Войкова, которая позволяет грузить артиллерию, а на пристани Еникале можно грузить только живую силу, вот вкратце обстановка и состояние армии. Еще одна деталь. Сейчас ловим в Анапе, Новороссийске, Крымской и Краснодаре дезертиров 51-й армии, которые исчисляются тысячами…»

Конечно, трудно рассчитывать на успех, если в дивизиях «по 300 штыков, не более», а «дезертиры исчисляются тысячами». В архивных документах нет следов официального разрешения Ставки оставить Керченский полуостров. В Москве, правда, понимали, что в создавшихся условиях организованная эвакуация – единственный оставшийся шанс. Сдача Керчи была логическим концом неудачного ведения боевых действий в Крыму. Опыт героической обороны Севастополя руководство 51-й армии использовало плохо. После сдачи Керчи положение Севастопольского района обороны стало еще более трудным.

Выслушав доклад начальника Генштаба о катастрофе в Крыму, Сталин пришел в ярость. Козлом отпущения на этот раз он сделал Кулика. Керчь стала началом заката его карьеры. 16 февраля 1942 года он предстал перед Специальным присутствием Верховного суда СССР, в марте был понижен в воинском звании до генерал-майора. Около полугода после этого Кулик командовал 4-й гвардейской армией, затем был назначен заместителем начальника Главного управления формирования и укомплектования войск Наркомата обороны. Но поражения на фронте Сталин ему не простил.

Сталин сам вознес Григория Ивановича Кулика на большие высоты военной иерархии, хотя тот, как можно судить, не обладал ни большим умом, ни высокой профессиональной компетентностью. После разжалования Маршала Советского Союза до генерал-майора Сталин как будто дал ему шанс: через месяц Кулику присвоили звание генерал-лейтенанта. Но в конце войны, после того как Булганин получил письмо от начальника Главупраформа генерал-полковника Смородинова и члена Военного совета генерал-майора Колесникова о «моральной нечистоплотности и барахольстве, потере вкуса и интереса к работе», Сталин вновь дал указание снизить Кулика до генерал-майора. Окончательно доконала служба (а точнее, Сталин) Кулика, когда он был назначен заместителем командующего войсками Приволжского военного округа. Командующим там был в то время генерал-полковник Гордов Василий Николаевич, тоже попавший в сталинскую опалу. Ущемленные генералы вели неосторожные разговоры и вскоре были уволены в отставку, затем их арестовали, а в 1950–1951 годах оба были осуждены и расстреляны. В 1957 году их реабилитировали и восстановили воинские звания.

Так печально завершилась судьба еще одного сталинского маршала. По всей видимости, как я уже говорил, Кулик был, в общем-то, незадачливым военачальником, лишенным заметных военных способностей. Но в керченской катастрофе вина его, по моему мнению, не является решающей или очевидной. Он прибыл в Керчь за пять дней до трагического финала. Его способности не были столь выдающимися, чтобы за этот очень короткий срок добиться невозможного. Сталин расценил действия бывшего маршала как неисполнение его указаний. Хотя после войны, в спокойной обстановке анализируя события в Керчи в ноябре 1941 года, Маршал Советского Союза В.Д. Соколовский писал в заключении Генштаба: «Изучение имеющихся документов показывает, что в сложившихся условиях бывший Маршал Советского Союза Кулик, прибывший 11 ноября для оказания помощи войскам, действовавшим на Керченском полуострове, при отсутствии в его распоряжении необходимых сил и средств, изменить ход военных действий в нашу пользу и удержать город Керчь уже не мог. Этот вывод подтверждают также участники этих событий адмирал тов. Левченко Г.И. и генерал армии тов. Батов П.И.».

Верховный не хотел примириться с потерей Керчи. Он согласился с предложением Генштаба подкрепить героическую оборону Севастополя дерзкой десантной операцией в Крыму, которая может стать началом освобождения полуострова. И менее чем через месяц после ухода из Керчи Ставка утвердила план этой десантной операции.

Это была самая крупная десантная операция Великой Отечественной войны. Сталин почему-то был уверен в ее успехе. Может быть, он уповал на психологический фактор: разве могут немецкие генералы предположить, что немногим более чем через месяц на Керченском полуострове вновь будут советские войска? А наши дивизии, потерпев жестокое поражение, захотят доказать именно на этой же каменистой земле, что их воля к борьбе и победе не утрачена. Сталин сам контролировал разработку операции, осуществлявшейся в большой тайне.

Но это была не только крупная десантная операция, но и, в конце концов, крупная неудача. С 26 по 31 декабря 1941 года кораблями Черноморского флота, Азовской военной флотилии на севере и востоке Керченского полуострова, в район Феодосии было десантировано около 40 тысяч человек, 43 танка, 434 орудия и миномета, много другой техники и оружия. Первоначальная сила удара была внушительной. Части восстановленной 51-й и 44-й армий, которые вместе с 47-й составили Крымский фронт, смогли продвинуться на запад более чем на 100 километров, освободить Керчь, Феодосию. Казалось, еще одно усилие – и рядом Севастополь, после чего становилось реальным освобождение всего Крыма. Однако, накапливая силы для последующего наступления, Военный совет Крымского фронта совсем не придал должного значения обороне. Она была неглубокой и неустойчивой. Разведка, система противовоздушной обороны, маскировка, расположение резервов были организованы плохо. Расплата не замедлила прийти. 8 мая 1942 года немецкая группировка, которая по численности и мощи почти в два раза уступала советским войскам, нанесла удар вдоль побережья Феодосийского залива. Беспечность и неорганизованность обернулись большой трагедией. Мехлис, которого Сталин направил на Крымский фронт в качестве представителя Ставки, сразу же начал слать Верховному телеграммы-доносы на командующего фронтом Д.Т. Козлова. Но реакция Сталина была на этот раз необычной. Он понимал, что менять комфронтом в критическую минуту поздно, поэтому резко отчитал Мехлиса:

«Вы держитесь странной позиции постороннего наблюдателя, не отвечающего за дело Крымфронта. Эта позиция очень удобна, но она насквозь гнилая. На Крымском фронте Вы – не посторонний наблюдатель, а ответственный представитель Ставки, отвечающий за все успехи и неуспехи фронта… Вы требуете, чтобы мы заменили Козлова кем-либо вроде Гинденбурга. Но вы не можете не знать, что у нас нет в резерве Гинденбургов. Дела у вас в Крыму несложные, и Вы могли бы сами справиться с ними…»

Сталин был прав: Гинденбургов в резерве не было. Но он ошибался, утверждая, что дела в Крыму «несложные».

Если бы Сталин был самокритичным человеком, он должен был подумать, как не хватает сейчас на фронтах людей типа Тухачевского, Блюхера, Егорова, Якира, Дыбенко, Корка, Каширина, Уборевича, Алксниса… Но по своему характеру он не мог, не умел смотреть на себя как бы со стороны. Верховный всегда полагал, что корень неудач, катастроф – в неисполнительности штабов, слабой организаторской работе командиров, неумении политработников мобилизовать людей. В перечне недостатков, промахов, упущений, которые он умел и любил перечислять, даже мысленно не значилась его вина. А она была самая большая… Многие командиры, политработники, офицеры штабов были просто слабо подготовлены в профессиональном отношении.

Сталин несколько раз направлял командованию Крымского фронта директивы Ставки с требованиями закрепиться на Турецком валу, организовать упорную оборону, выехать на передовую лично, активнее использовать артиллерию… Однако командование фронта, откровенно говоря, растерялось. Верховный, предчувствуя беду, в полночь 11 мая продиктовал на одном дыхании телеграмму в типичном для него стиле:

«Главкому СКН маршалу Буденному Копия: Военному совету Крымфронта – Мехлису Ввиду того, что Военный совет Крымфронта, в том числе Мехлис, Козлов, потеряли голову, до сего времени не могут связаться с армиями, несмотря на то что штабы армий отстоят от Турецкого вала не более 20–25 км, ввиду того, что Козлов и Мехлис, несмотря на приказ Ставки, не решаются выехать на Турецкий вал и организовать там оборону, Ставка Верховного Главнокомандования приказывает Главкому СКН маршалу Буденному в срочном порядке выехать в район штаба Крымского фронта (г. Керчь), навести порядок в Военном совете фронта, заставить Мехлиса и Козлова прекратить свою работу по формированию в тылу, передав это дело тыловым работникам, заставить их выехать немедленно на Турецкий вал, принять отходящие войска и материальную часть, привести их в порядок и организовать устойчивую оборону на линии Турецкого вала, разбив оборонительную линию на участки во главе с ответственными командирами.

Главная задача – не пропускать противника к востоку от Турецкого вала, используя для этого все оборонительные средства, войсковые части, средства авиации и морского флота.

Ставка Верховного Главнокомандования.

Сталин

11.5.42. Василевский».

Вся телеграмма в полстраницы состоит из двух предложений. В ней – оценки, негодование, советы, приказ, план действий, задачи – все вместе. Но, увы, бывают ситуации, когда заклинания даже самых могущественных людей бессильны. За пять дней до горестного исхода Сталин поручил Василевскому еще раз передать от его имени приказ руководству Крымского фронта:

«Командующему Крымфронтом

генерал-лейтенанту Козлову

15 мая 1942 года, 1 час 10 мин.

Ставка Верховного Главнокомандования приказывает:

1. Керчь не сдавать, организовать оборону по типу Севастополя.

2. Перебросить к войскам, ведущим бой на западе, группу мужественных командиров с рациями с задачей взять войска в руки, организовать ударную группу, с тем чтобы ликвидировать прорвавшегося к Керчи противника и восстановить оборону по одному из керченских обводов. Если обстановка позволяет, необходимо там быть Вам лично.

3. Командуете фронтом Вы, а не Мехлис. Мехлис должен Вам помочь. Если не помогает, сообщите…»

Направляя 15 мая этот последний свой приказ командованию Крымского фронта, Сталин уже понимал, что Керчь второй раз в течение полугода агонизирует. Ему докладывали, что основные силы (а их в начале мая Крымский фронт имел уже около 270 тыс.) будут эвакуированы. Когда трагедия произошла, стихли взрывы и залпы в Керчи, он стал требовать точные данные о потерях. Сводку представили лишь через полторы недели. В ней значилось, что в течение двенадцати дней немецкого наступления Крымский фронт, обладая значительным превосходством в силах, потерял 176 566 человек, 347 танков, 3476 орудий и минометов, 400 самолетов. Это было еще одно крупное, катастрофическое по масштабам, поражение Красной Армии. Читая сводку, Сталин с трудом сдерживал гнев:

– Недоноски! Так провалить успешную операцию!

Он специально послал туда Мехлиса, но тот, похоже, только мешал делу. А Козлов откровенно растерялся. Как растерялись и командармы. Бездарно руководил операцией Буденный. Тут же вызвав по телефону Василевского, приказал срочно подготовить директиву Ставки в Военные советы фронтов и армий, обобщающую горькие уроки поражения в Крыму. 4 июня при очередном докладе Василевский положил перед Сталиным проект директивы. Сталин углубился в чтение:

«…K началу наступления противника Крымский фронт располагал шестнадцатью стрелковыми дивизиями, тремя стрелковыми бригадами, одной кавдивизией, четырьмя танковыми бригадами, девятью артиллерийскими полками усиления против семи пехотных, одной танковой дивизий противника и двух бригад… Тем не менее наши войска на Крымском фронте потерпели поражение и в результате неудачных боев вынуждены были отойти за Керченский пролив…» Далее следовали дельные выводы об оперативных и тактических промахах, о причинах неудачи – слабое эшелонирование обороны, плохое использование резервов, рутинное управление войсками, их неумелое взаимодействие.

«Командование фронта, – читал далее Сталин, – не обеспечило даже доставки своих приказов в армии, как это имело место с приказом для 51-й армии об отводе всех сил фронта за Турецкий вал – приказа, который не был доставлен командарму. В критические дни операции командование Крымского фронта и т. Мехлис, вместо личного общения с командующими армиями и вместо личного воздействия на ход операции, проводили время на многочасовых бесплодных заседаниях Военного совета. Козлов и Мехлис нарушили указание Ставки и не обеспечили его выполнения, не обеспечили своевременный отвод войск за Турецкий вал. Опоздание на два дня с отводом войск явилось гибельным для исхода всей операции…» Дальше шло перечисление задач, поставленных перед Военными советами фронтов в связи с необходимостью извлечь уроки из поражения.

– И это все? – строго посмотрел Сталин на Василевского.

– Да, товарищ Сталин…

– Записывайте… Все эти люди должны бы пойти под военный трибунал. Но с этим успеется. Пишите, – повторил Верховный:

«1. Снять армейского комиссара первого ранга т. Мехлиса с поста заместителя Народного комиссара обороны и начальника Главного Политического управления Красной Армии и снизить его в звании до корпусного комиссара.

2. Снять генерал-лейтенанта т. Козлова с поста командующего фронтом, снизить его в звании до генерал-майора и проверить его на другой, менее сложной работе.

3. Снять дивизионного комиссара т. Шаманина с поста члена Военного совета фронта, снизить его в звании до бригадного комиссара и проверить его на другой, менее сложной работе.

4. Снять генерал-майора т. Вечного с должности начальника штаба и направить его в распоряжение начальника Генерального штаба для назначения на менее ответственную работу.

5. Снять генерал-лейтенанта т. Черняка с поста командующего армией, снизить его в звании до полковника и проверить на другой, менее сложной военной работе.

6. Снять генерал-майора т. Колганова с поста командующего армией, снизить его в звании до полковника и проверить на другой, менее сложной военной работе.

7. Снять генерал-майора авиации т. Николаенко с поста командующего ВВС фронта, снизить его в звании до полковника авиации и проверить на другой, менее сложной военной работе…»

Сталин посмотрел на Василевского и спросил:

– Не забыли кого? Остальных пусть своей властью накажет главком направления. А теперь давайте подпишу…

Для него это все было уже в прошлом… Почти в то же время, с разрывом в одну-две недели, Сталин перенес еще один тяжелейший удар: жестокое поражение под Харьковом. Здесь потери были еще более страшными – около 230 тысяч человек погибшими и плененными, 775 танков, более 5000 орудий и минометов…[17] После катастроф 1941 года это были две самые страшные неудачи. «Апофеоз войны» Верещагина лишь отдаленно отражает масштабы сталинских катастроф.

К лету 1942 года создалась ситуация, когда Верховный, посоветовавшись с Молотовым и Берией в отношении планов Японии, был вынужден еще раз снять с Дальнего Востока крупные силы. После того как Молотов заверил его, что «Япония завязла в Юго-Восточной Азии», Сталин тут же позвонил Василевскому, который с июня 1942-го возглавил Генеральный штаб:

– Снимите 10–12 дивизий с Дальнего Востока. Начало скрытного выдвижения не позже 11 июля. Доложите завтра.

– Хорошо, товарищ Сталин.

На другой день, точнее ночь, Василевский читал Сталину по телефону директиву командующему Дальневосточным фронтом:

«Отправить из состава войск Дальневосточного фронта в резерв Верховного Главнокомандования следующие стрелковые соединения:

– Я согласен. Отправляйте директиву.

Молох войны требовал жертв. Сталин «поставлял» их в результате своих просчетов, ошибок, некомпетентности. Преуспели в этом и некоторые наши военачальники, сыграло свою роль и стечение роковых обстоятельств. Но справедливости ради следует сказать, что количество жертв определялось еще и тем, что немцы в начале войны воевали лучше нас…

Верховный, начавший было к концу 1941-го обретать уверенность, подумывавший о том, как сделать 1942-й годом разгрома немецких войск, вновь был до основания потрясен крупнейшими неудачами под Харьковом и в Крыму. Он не мог знать, что это далеко не последние его катастрофы. Сталин не хотел признаться самому себе, что полководческое мастерство противника оказалось выше. Прямолинейные, часто запоздалые указания и директивы Ставки зачастую все еще были бесхитростны, подчас элементарны, лишены мудрости военного искусства. Но вернемся еще раз к Харькову.

В марте 1942 года Сталин созвал совещание, на котором обсуждались предложения Главного командования Юго-Западного направления. Трудно сказать, было это заседание Ставки или ГКО. Присутствовали Сталин, Ворошилов, Тимошенко, Шапошников, Жуков, Василевский. Главкомат в лице Тимошенко предлагал осуществить на юге широкую наступательную операцию силами трех фронтов с выходом на рубеж Николаев – Черкассы – Киев – Гомель. Возразил Шапошников:

– У нас нет крупных стратегических резервов. Целесообразнее ограничиться активной обороной по всему фронту, уделяя особое внимание центральному направлению.

– Не сидеть же нам в обороне сложа руки и ждать, пока немцы нанесут удар первыми! – заметил Сталин.

Жуков предложил нанести удар на Западном направлении, а на остальных вести активную оборону. Тимошенко настаивал на проведении крупной операции на юге. Его поддержал Ворошилов. Василевский, выражая позицию Генерального штаба, возражал. Мнения разделились. Все ждали, что скажет Сталин. До этого он на подобных заседаниях ограничивался утверждением или отклонением проработанных предложений. Сейчас ему было нужно принять ответственное самостоятельное решение. Он должен был сделать выбор. Стратегический выбор.

Сталин в душе всегда был центристом. В дни Октября, борьбы за Брестский мир, схватки с оппозицией он стремился занимать такую позицию, с которой можно было быстро, удобно и безопасно примкнуть к сильнейшей стороне. В архиве Радека, например, содержится любопытный документ «О центризме в нашей партии», где Сталин называется его приверженцем, а сам центризм «идейной нищетой политика». Сталин остался верен своему методологическому кредо. Он принял половинчатое решение, разрешив войскам Юго-Западного направления провести одну частную наступательную операцию – разгромить харьковскую группировку противника с целью последующего освобождения Донбасса. Теперь уже никто не возражал. В Ставке Верховному вообще возражали редко.

Сталин полагал, что удары по сходящимся направлениям – из района южнее Волчанска и с барвенковского плацдарма – могут поставить противника в безвыходное положение. Но он не знал, что и немецкое командование готовилось нанести удар по нашим войскам на барвенковском выступе. Фактически Ставка санкционировала наступление из оперативного мешка, каким, несомненно, являлся барвенковский выступ для войск Юго-Западного направления. Это было очень рискованно. Но война не просто риск, это и постоянная смертельная опасность.

Наступление на Харьков началось 12 мая. И началось успешно. За первые три дня войска продвинулись на 50 километров в глубину. И полной неожиданностью для всех был мощный удар гитлеровских армий с юга во фланг нашей наступающей группировке. Последовал ряд противоречивых распоряжений. Уже 18 мая Тимошенко, по некоторым данным (в архиве следов этих переговоров нет), обратился к Сталину с просьбой прекратить наступление на Харьков. Верховный ответил отказом:

– Мы дадим из резерва две стрелковые дивизии и две танковые бригады. Пусть Южный фронт держится. Немцы скоро выдохнутся…

Событиям под Харьковом Н.С. Хрущев, бывший в ту пору членом Военного совета Юго-Западного фронта, посвятил целый фрагмент своего доклада на XX съезде партии. По его словам, он с фронта дозвонился до Сталина, который был на даче. Однако к телефону подошел Маленков. Хрущев настаивал на том, чтобы говорить лично со Сталиным. Но Верховный, который находился «в нескольких шагах от телефона», трубку не взял и передал через Маленкова, чтобы Хрущев говорил с Маленковым. После того как через Маленкова, рассказывал делегатам XX съезда Хрущев, он передал просьбу фронта о прекращении наступления, Сталин сказал: «Оставить все так же, как есть!» Другими словами, Хрущев однозначно заявил, что именно Сталин виновен в харьковской катастрофе. Другую версию выдвигает Г.К. Жуков, полагая, что ответственность за неудачу несут и руководители Военных советов Южного и Юго-Западного фронтов. В своей книге «Воспоминания и размышления» Жуков пишет, что в Генштабе раньше, чем на фронте, почувствовали опасность. 18 мая Генштаб еще раз высказался за то, «чтобы прекратить нашу наступательную операцию под Харьковом… К вечеру 18 мая состоялся разговор по этому же вопросу с членом Военного совета фронта Н.С. Хрущевым, который высказал такие же соображения, что и командование Юго-Западного фронта: опасность со стороны краматорской группы противника сильно преувеличена и нет оснований прекращать операцию. Ссылаясь на доклады Военного совета Юго-Западного фронта о необходимости продолжать наступление, Верховный отклонил соображения Генштаба. Существующая версия о тревожных сигналах, якобы поступавших от Военных советов Южного и Юго-Западного фронтов в Ставку, не соответствует действительности. Я это свидетельствую потому, что лично присутствовал при переговорах Верховного».

Думаю, в этом случае ближе к истине маршал. Н.С. Хрущев, приводя в докладе свои личные воспоминания, скорее всего, передал спустя много лет свою запоздалую реакцию на неудачу, когда уже всем было ясно, что надвигается катастрофа. Маршал Жуков неоднократно подчеркивал, что решение Верховного основывалось на докладах Тимошенко и Хрущева.

Если это просто забывчивость Хрущева, то это одно дело. Но если это попытка задним числом создать себе историческое алиби – это уже совсем другое. Что же касается Сталина, то он не смог по достоинству оценить трезвый анализ ситуации, сделанный Генштабом.

Танковая армия Клейста наращивала мощь удара, расширяла прорыв, и Сталин, к своему ужасу, ясно увидел, что через день-два наши войска могут оказаться в барвенковской «мышеловке». Верховный отдал наконец приказ: перейти к упорной обороне на барвенковском выступе. Но было уже поздно. Две армии, 6-я и 57-я, как и армейская группа генерала Л.В. Бобкина, наступавшая на Красноград, попали в окружение и фактически были разбиты. Это была еще одна из самых страшных катастроф Великой Отечественной войны.

Понял ли Сталин причины неудач? Осмыслил ли личные промахи? Почувствовал ли собственную стратегическую и оперативную уязвимость? Трудно сказать. Но бесспорно одно: он, как и Ставка в целом, постепенно усваивал кровавые уроки войны. С высоты сегодняшних лет военные историки справедливо пишут, что причины харьковской неудачи лежат на поверхности: не создали необходимых резервов для надежного прикрытия флангов наступающей группировки; не обеспечили решающего превосходства на направлении главного удара; не провели двух-трех отвлекающих операций, позволив гитлеровскому командованию тем самым безбоязненно маневрировать своими силами; не использовали авиацию Брянского и Южного фронтов для поддержки наступления и нанесения ударов по наиболее опасным группировкам противника. Добавлю к этому, что контрудар Клейста оказался просто неожиданным, что говорит о слабой работе разведки. И наконец, управление войсками, связь вновь оказались на чрезвычайно низком уровне. Все это ясно нам сегодня, в тиши кабинетов, наедине с архивными материалами Ставки. А в те дни, в кровавой мясорубке войны, все было сложнее, труднее, неопределеннее. Но именно в такие моменты и выявляются подлинные величие и талант полководца. Сталин их не проявил. Несмотря на это, советский народ, простой советский солдат продолжал сражаться, сражаться, сражаться, не ведая, что многие колоссальные жертвы, понесенные под Минском, Киевом, в Крыму, под Харьковом, в ряде других мест, в огромной степени связаны с некомпетентностью Верховного Главнокомандующего, неподготовленностью многих «скороспелых» командиров, заменивших тех, кого уничтожил «вождь» перед войной. Эта кровавая дань цезаризму в предвоенные годы отозвалась безмерными жертвами в ходе войны, особенно в 1941-м и 1942-м.

Сталин, испытав горечь сокрушительных поражений в Крыму и под Харьковом, принял решение активизировать партизанское движение. В конце мая 1942 года он подписал постановление ГКО № 1837 о партизанском движении. В постановлении, в частности, говорилось: «В целях объединения руководства партизанским движением в тылу противника и для дальнейшего развития этого движения создать при Ставке Верховного Главнокомандования Центральный штаб партизанского движения». При Военных советах Юго-Западного направления, Брянского, Западного, Калининского, Ленинградского и Карельского фронтов создавались фронтовые штабы партизанского движения. Перед партизанским движением были поставлены важные военно-политические задачи. В Центральный штаб вошли П.К. Пономаренко (ЦК партии), В.Т. Сергиенко (НКВД), Г.Ф. Корнеев (Разведуправление НКО). Это был правильный шаг Ставки, который, возможно, нужно было сделать раньше.

Конечно, Сталин мучительно размышлял над причинами неудач. И благодаря этому в последующем он многому научился. А пока, едва более или менее стабилизировав фронт на юге, Сталин решил послать специальное письмо Военному совету Юго-Западного фронта.

В два часа ночи 26 июня 1942 года, после того как Василевский закончил очередной доклад и собирался уходить, Сталин произнес:

– Подождите. Я хочу вернуться к харьковской неудаче. Сегодня, когда я запросил штаб Юго-Западного фронта, остановлен ли противник под Купянском и как идет создание рубежа обороны на реке Оскол, мне ничего вразумительного доложить не смогли. Когда люди научатся воевать? Ведь харьковское поражение должно было научить штаб. Когда они будут точно исполнять директивы Ставки? Надо напомнить об этом. Пусть кому положено накажут тех, кто этого заслуживает, а я хочу направить руководству фронта личное письмо. Как Вы считаете?

– Думаю, что это было бы полезным, – ответил Василевский.

Архивы сохранили для нас и этот документ.

«Военному совету Юго-Западного фронта Мы здесь в Москве – члены Комитета Обороны (характерно, Сталин ни с кем из ГКО не советовался и решение, как и многие другие, принял единолично. – Прим. Д. В.) и люди из Генштаба – решили снять с поста начальника штаба Юго-Западного фронта тов. Баграмяна. Тов. Баграмян не удовлетворяет Ставку не только как начальник штаба, призванный укреплять связь и руководство армиями, но не удовлетворяет Ставку и как простой информатор, обязанный честно и правдиво сообщать в Ставку о положении на фронте. Более того, т. Баграмян оказался неспособным извлечь урок из той катастрофы, которая разразилась на Юго-Западном фронте. В течение каких-либо трех недель Юго-Западный фронт, благодаря своему легкомыслию, не только проиграл наполовину выигранную Харьковскую операцию, но успел еще отдать противнику 18–20 дивизий…»

Сталин остановился, замолчал, посмотрел на Василевского, затем вновь стал расхаживать по кабинету и спросил наконец начальника Генштаба:

– Вместе с Самсоновым тогда, в 1914 году, потерпел поражение генерал русской армии с немецкой фамилией, забыл…

– Ренненкампф, – сказал Василевский (он только-только был назначен начальником Генштаба и еще не привык к возможным зигзагам мысли Верховного).

– Да, конечно… Пишите дальше.

«Это катастрофа, которая по своим пагубным результатам равносильна катастрофе с Ренненкампфом и Самсоновым в Восточной Пруссии. После всего случившегося тов. Баграмян мог бы при желании извлечь урок и научиться чему-либо. К сожалению, этого пока не видно. Теперь, как и до катастрофы, связь штаба с армиями остается неудовлетворительной, информация недоброкачественная…

Направляем к Вам временно в качестве начальника штаба заместителя начальника Генштаба тов. Бодана, который знает Ваш фронт и может оказать большую услугу. Тов. Баграмян назначается начальником штаба 28-й армии. Если тов. Баграмян покажет себя с хорошей стороны в качестве начальника штаба армии, то я поставлю вопрос о том, чтобы дать ему потом возможность двигаться дальше.

Понятно, что дело здесь не только в тов. Баграмяне. Речь идет также об ошибках всех членов Военного совета, и прежде всего тов. Тимошенко и тов. Хрущева. Если бы мы сообщили стране во всей полноте о той катастрофе – с потерей 18–20 дивизий, которую пережил фронт и продолжает еще переживать, то я боюсь, что с Вами поступили бы очень круто…

Желаю Вам успеха.

26 июня 42 г. 2.00.

И. Сталин».

Сталин отпустил Василевского, устало откинулся в кресле и задумался. Так хорошо начался год. Контрнаступление под Москвой с 5 декабря 1941 года по 7 января 1942 года было первой крупной наступательной операцией, осуществленной в тесном взаимодействии трех фронтов. Страна ликовала: удалось отбросить врага от стен столицы на 100–250 километров на запад! Казалось, перелом наступил. Удачная высадка крупного десанта в Крыму. Успех под Тихвином, окружение крупной группировки под Демянском… И потом… Если бы Сталин читал о божественном Юлии Гая Светония, то мог бы вспомнить слова Цезаря: «…никакая победа не принесет… столько, сколько может отнять одно поражение». А их было не одно. И будут еще…

Эти поражения потрясли Сталина. Но он их воспринял более спокойно, чем угрозу, которая нависла в октябре 1941 года над столицей. В то время Верховный Главнокомандующий еще никак не мог освободиться от какой-то внутренней неуверенности, его мучили тревожные предчувствия. Когда 2 октября 1941 года принесли радиоперехват с речью Гитлера, он, возможно, подумал: если сейчас не выстоим, то это будет концом прежде всего для него, Сталина. Верховному все время казалось, что в случае еще одного большого неуспеха от него не просто отвернутся – его сместят, уберут, ликвидируют… А в обращении Гитлера к своим войскам говорилось: «Создана наконец предпосылка к последнему огромному удару, который еще до наступления зимы должен привести к уничтожению врага…»

Он помнил, что в те дни он несколько ночей подряд не покидал кабинета, забываясь тревожным сном в небольшой комнате отдыха на два-три часа в сутки, а остальное время вместе с генералами Генштаба, членами Политбюро что-то лихорадочно решал, о чем-то распоряжался, кого-то вызывал. Помнил, как ему казалось, умную директиву, подготовленную в Ставке: перейти по всему фронту к упорной, жесткой обороне, закопаться в землю, вырыть везде окопы полного профиля в несколько линий с ходами сообщения, проволочными заграждениями и противотанковыми препятствиями. Сейчас это его рассмешило, но тогда он был, пожалуй, главным «снабженцем»: лично распределял чуть ли не каждый танк, орудие, машину, прибывающие в Москву. Например, 1 октября 1941 года он распределял даже колючую проволоку и другие инженерные оборонительные средства.

Несмотря на героические усилия войск Западного, Резервного, Брянского и Калининского фронтов, к середине октября 3-я и 4-я танковые группы немецких войск соединились в районе Вязьмы и наши 19, 20, 24 и 32-я армии попали в кольцо окружения. Какой-то рок висел над советскими войсками в 1941-м и первой половине 1942 года: немецкие танковые и механизированные соединения не раз и не два брали их в «охват», «клещи». Окружение, как проклятие, преследовало части и соединения Красной Армии. Боязнь оказаться в окружении создавала предпосылки паники, резкого снижения морального духа личного состава. 12 сентября 1941 года Сталин под грифом «Особо важная» направил всем фронтам, армиям и дивизиям телеграмму, в которой говорилось:

«Опыт борьбы с немецким фашизмом показал, что в наших стрелковых дивизиях имеется немало панических и прямо враждебных элементов, которые при первом же нажиме со стороны противника бросают оружие, начинают кричать: «Нас окружили!» – и увлекают за собой остальных бойцов. В результате подобных действий дивизия обращается в бегство… Если бы командиры и комиссары таких дивизий были на высоте своей задачи, паникерские и враждебные элементы не могли бы взять верх в дивизии».

Сталин опасался, что страх окружения парализует армию и под Вязьмой. Но люди отчаянно сражались, проявляя необыкновенную стойкость. Но этого было, увы, недостаточно. Сталин тут же отдал приказ: окруженным соединениям с боями выходить на можайскую линию обороны. Отдельным частям это удалось. Но потери были огромны. В окружении оказалось более 500 тысяч человек. Самоотверженность советских солдат, попавших в окружение в районе Вязьмы, задержала более чем на неделю около тридцати вражеских дивизий. В это время срочно укреплялась можайская линия. Сталин помнил: когда ему сказали, что немецкие войска, выйдя к Осташкову, Туле, Нарофоминску, непосредственно угрожают Москве, он, не советуясь с Генштабом, продиктовал один короткий приказ:

«Всем зенитным батареям корпуса Московской ПВО, расположенным к западу, юго-западу и югу от Москвы, кроме основной задачи отражения воздушного противника, быть готовым к отражению и истреблению прорывающихся танковых частей и живой силы противника».

Над Москвой нависла реальная угроза. 20 октября решением ГКО в Москве было введено осадное положение. Октябрь и ноябрь для Сталина, как и для всего советского народа, оказались исключительно трудными. Противник наносил один жестокий удар за другим, не давал опомниться, отдышаться, оглядеться. Сталин был подобен боксеру, загнанному в угол канатов и с трудом держащемуся на ногах под градом ударов удачливого соперника. Временами Верховному казалось, что его спасет только чудо. Но спасло не чудо, а народ, который, будучи поставленным в тяжелейшее положение, нашел в себе силы выстоять. В этом главный секрет победы под Москвой.

Сталин помнил, что в эти октябрьские дни тяжелейшее положение сложилось и под Ленинградом. Величайшую стойкость, подлинное величие духа проявили ленинградцы. В своей речи 9 ноября 1941 года Гитлер, объясняя топтание немецкой армии у стен Ленинграда, цинично сказал: «Под Ленинградом мы ровно столько времени наступали, сколько нужно было, чтобы окружить город. Теперь мы там в обороне, а противник вынужден делать попытки вырваться, но он в Ленинграде умрет с голода. Если бы была сила, которая угрожала снять нашу осаду, то я приказал бы взять город штурмом. Но город крепко окружен, и он и его обитатели – все окажутся в наших руках».

У Сталина не было уверенности, что Ленинград удастся удержать. По его поручению Василевский 23 октября 1941 года продиктовал ночью по прямому проводу телеграмму, собственноручно написанную Сталиным:

«Федюнинскому, Жданову, Кузнецову

Судя по вашим медлительным действиям, можно прийти к выводу, что вы все еще не осознали критического положения, в котором находятся войска Ленфронта. Если вы в течение нескольких ближайших дней не прорвете фронта и не восстановите прочной связи с 54-й армией, которая вас связывает с тылом страны, все ваши войска будут взяты в плен. Восстановление этой связи необходимо не только для того, чтобы снабжать войска Ленфронта, но и, особенно, для того, чтобы дать выход войскам Ленфронта для отхода на восток (так в тексте. – Прим. Д. В.) – для избежания плена в случае, если необходимость заставит сдать Ленинград. Имейте в виду, что Москва находится в критическом положении, и она не в состоянии помочь вам новыми силами. Либо вы в эти два-три дня прорвете фронт и дадите возможность вашим войскам отойти на восток в случае невозможности удержать Ленинград, либо вы попадете в плен.

Мы требуем от вас решительных и быстрых действий. Сосредоточьте дивизий восемь или десять и прорвитесь на восток. Это необходимо на тот случай, если Ленинград будет удержан, и на случай сдачи Ленинграда. Для нас армия важней. Требуем от вас решительных действий.

23.10. 3 ч. 35 мин.

23.11. Сталин».

Сталин допускал возможность захвата противником Ленинграда. Это ясно видно из вышеприведенной телеграммы Верховного, из распоряжений по подготовке к уничтожению Балтийского флота. В тех же архивных делах зафиксировано, что часом позже Василевский по прямому проводу говорил с командующим 54-й армией генерал-лейтенантом М.С. Хозиным, который через четыре дня будет назначен командующим Ленинградским фронтом:

«На ваши вопросы отвечаю указаниями товарища Сталина. 54-я армия обязана приложить все усилия к тому, чтобы помочь войскам Ленфронта прорваться на восток… Прошу учесть, что в данном случае речь идет не столько о спасении Ленинграда, сколько о спасении и выводе армии Ленфронта. Все».

Критическая ситуация сложилась и на подступах к Москве. Командование группы армий «Центр» получило предписание Гитлера: «4-я танковая группа и 4-я армия без промедления наносят удар в направлении Москвы, имеющий целью разбить находящиеся перед Москвой силы противника и прочно захватить окружающую Москву местность, а также плотно окружить город. 2-я танковая армия с этой целью должна выйти в район юго-восточнее Москвы с таким расчетом, чтобы она, прикрываясь с востока, охватила Москву с юго-востока, а в дальнейшем и с востока». В октябре немецкие войска в ряде мест продвинулись на 200–250 километров. Сталин помнил, как 17 или 18 октября утром он собрал у себя в кабинете членов ГКО и Политбюро, военных. Пришли Молотов, Маленков, Микоян, Берия, Вознесенский, Щербаков, Каганович, Василевский, Артемьев.

Поздоровавшись, Сталин предложил всем сесть и сразу же начал отдавать распоряжения: сегодня же эвакуировать крупных общественных и государственных деятелей, произвести минирование крупнейших предприятий и подготовить их к взрыву в случае захвата Москвы. У всех подъездов к Москве соорудить противотанковые и противопехотные заграждения. Здесь же было решено, как и предписывалось мобилизационным планом, эвакуировать правительство в Куйбышев, а Генштаб – в Арзамас. Помолчав, Сталин добавил, что он все же надеется на лучший исход: скоро из Сибири и Дальнего Востока начнут прибывать дивизии. Погрузка их в эшелоны уже началась.

«Москвы не сдадим!», «Дальше отступать некуда!» – стало гражданским, патриотическим императивом каждого советского человека. После кратковременной паники в середине октября на улицах Москвы воцарилась спокойная решимость. Столица была готова сражаться до конца.

Вокруг ближней дачи Сталина разместили несколько зенитных батарей, усилили охрану. Однажды, приехав под утро на дачу в Кунцево, Сталин, едва выйдя из машины, оказался свидетелем воздушного налета на Москву. Оглушительные хлопки зенитных орудий, лучи прожекторов над головой, надсадный гул множества самолетов в московском небе наглядно продемонстрировали сегодняшнее положение столицы. Сталин застыл у машины. Мог ли он думать еще четыре месяца назад, что его дача окажется на расстоянии дневного броска немецкой танковой колонны? Рядом на дорожке что-то упало. Власик нагнулся: то был осколок от зенитного снаряда. Начальник охраны пытался уговорить Сталина войти в дом (укрытие было сделано позже). Но Верховный, пожалуй, впервые в этой войне ощутил ее непосредственное смертельное дыхание и постоял еще несколько минут, вдыхая промозглый воздух октябрьского утра. Тогда-то у него и возникло желание побывать на фронте.

В конце октября, ночью, колонна из нескольких машин выехала за пределы Москвы по Волоколамскому шоссе, затем через несколько километров свернула на проселок. Сталин хотел увидеть залп реактивных установок, которые выдвигались на огневые позиции, но сопровождающие и охрана дальше ехать не разрешили. Постояли. Сталин выслушал кого-то из командиров Западного фронта, долго смотрел на багровые сполохи за линией горизонта на западе и повернул назад. На обратном пути тяжелая бронированная машина Сталина застряла в грязи. Шофер Верховного А. Кривченков был в отчаянии. Но кавалькада не задерживалась. Берия настоял, чтобы Сталин пересел в другую машину, и к рассвету «выезд на фронт» завершился.

Однажды в середине октября, когда Сталин собрался ехать на дачу, Берия нерешительно сказал: «Нельзя, товарищ Сталин!» На недоуменно-раздраженный взгляд «вождя» пояснил по-грузински: «Дача заминирована и подготовлена к взрыву». Сталин возмутился, но быстро остыл. Берия сообщил также, что на одной из станций под Москвой приготовлен специальный поезд для Верховного, а также готовы четыре самолета Ставки, в том числе личный самолет Сталина «дуглас». Сталин промолчал. Он колебался. Но где-то в глубине души чувствовал, что пока армия, народ знают, что Сталин в Москве, это придает им дополнительную уверенность. После долгих размышлений решил оставаться в Москве до последнего. Знал, что эвакуация столицы идет полным ходом, минируются оборонные предприятия; Берия предлагает в случае отхода взорвать и метро… Надо поговорить с Щербаковым… Сталин закрыл глаза, сел в кресло: сразу куда-то уплыл Берия, пропал звук его голоса, и с запахом полыни пришли видения – багровые сполохи. А он держит теплый осколок зенитного снаряда, который подал ему Власик…

И ведь выстояли! И второе генеральное наступление немцев на Москву провалилось! Вскоре Сталин одобрил предложение командующего Западным фронтом Г.К. Жукова развернуть контрнаступление. Суть плана заключалась в том, чтобы мощными ударами Западного фронта во взаимодействии с войсками левого крыла Калининского, а также Юго-Западного фронтов уничтожить основные группировки врага, нависшие над Москвой с севера и юга, окружить и разгромить силы противника, противостоящие нашему Западному фронту. В конечном счете дело решили резервы. Как предсказывал командующий группой «Центр» Ф. фон Бок, «исход сражения будет решен последним батальоном». Советское командование распорядилось резервами на этот раз куда расчетливее. Когда атаки вермахта заглохли буквально у самых подступов к Москве и гитлеровцы валились с ног от усталости, был отдан приказ на начало контрнаступления. Оно было на этот раз успешным. Гитлеровцы потерпели первое крупное поражение во Второй мировой войне. Это было особенно важно, ибо немецкое командование уже разработало ритуал «пленения» столицы, который должен был означать близкую капитуляцию русских. Самое поразительное, что успеха советским войскам удалось добиться в условиях, когда противник имел некоторое превосходство в танках, артиллерии и т. д.

Когда захватчиков погнали на запад, казалось, наступил перелом. Главное, что удалось достичь этой победой, – вернуть людям веру в возможность разгромить агрессора, разрядить атмосферу фатальной неудачливости, развеять миф о «непобедимости» германской армии. Морально-политическое значение победы в первой крупной стратегической наступательной операции нельзя было переоценить. Пожалуй, с декабря 1941 года к Сталину начала приходить внутренняя уверенность в общем благоприятном исходе войны. Свои сомнения он всегда загонял глубоко внутрь. Теперь они исчезли. Даже в минуты горечи от поражений под Харьковом, в Крыму, в районе Вязьмы Сталин не сомневался в конечном успехе. И эти надежды не были беспочвенными.

Битва под Москвой не только имела большое стратегическое значение (разгром более трех десятков вражеских дивизий, освобождение тысяч населенных пунктов от оккупантов), но и явилась для советского народа, его армии, руководства первым крупным успехом в войне, получившим большой международный резонанс. Сталин помнил, что, когда в конце ноября немцы вышли к каналу Волга – Москва, форсировали реку Нара и подошли к Кашире с юга, у него что-то дрогнуло внутри. Ставка готовила контрнаступление, а Сталин вновь предложил перетасовку командующих фронтами. Еще раньше, в октябре, командовать войсками Западного фронта вместо генерал-полковника И.С. Конева он послал генерала армии Г.К. Жукова, на Брянском – генерал-полковника А.И. Еременко заменил генерал-майором Г.Ф. Захаровым, а затем и генерал-полковником Я.Т. Черевиченко. На Юго-Западный фронт, который участвовал в Московской битве правым крылом, вместо маршала С.К. Тимошенко перебросил генерал-лейтенанта Ф.Я. Костенко. Лишь маршал С.М. Буденный удержался на Резервном фронте. Сталину казалось, что эти перестановки помогли под Москвой нащупать наиболее удачное сочетание фронтового руководства. Но думается, что, кроме недоумения фон Бока, командовавшего фашистской группой армий «Центр», не успевавшего осмысливать разведдонесения о рокировках советских генералов, и нервозности самих командующих, которым приходилось без конца с ходу вписываться в новую обстановку, эти шаги Верховного никакого другого эффекта не имели.

Изощренный и социально циничный интеллект Сталина, пожалуй, постиг еще одну истину: его надежды на конечный успех основываются не только на первой крупной победе под Москвой, а прежде всего на способности советского народа оправиться от таких катастроф, которые не пережил бы никто другой. Катастрофы не убили надежды. Фронтовые, армейские, корпусные, дивизионные катастрофы не превратились в непоправимую национальную трагедию главным образом потому, что Гитлер не смог сломить дух народа. Пока этот дух жив, пока воля к борьбе не утрачена, самые крупные материальные потери и человеческие жертвы еще не означают непоправимого конца. Катастрофы, которые остались позади, укрепили надежду Сталина. Это парадоксально, но это так. Просчеты, которые Сталин допустил накануне войны, дилетантское руководство вооруженной борьбой на ее первом этапе, что повлекло за собой невообразимые материальные, людские, технические, территориальные утраты, не простил бы своему руководителю ни один народ. Но советский народ простил, потому что уже давно функционировала большевистская система, в которой ему была уготована роль не творца, а исполнителя воли «вождя». Для Сталина всегда был важен лишь результат, а не его цена. Истории было угодно во главе гигантской страны иметь «полководца-вождя», который мог позволить себе терять на фронтах по сто, двести, триста, четыреста тысяч человек и не терять надежды на конечную победу…

Своеобразна реакция Сталина на сообщения о трагедии ленинградцев – смерти сотен тысяч людей от голода. Генерал армии И.И. Федюнинский однажды рассказал мне о состоявшейся беседе Сталина с группой ленинградских руководителей уже после снятия блокады. Сталину говорили, что город зимой 1941/42 года стал городом-призраком. Лежавшие прямо на улицах трупы некому было убирать. Вдоль домов медленно двигались тени. Люди падали и не поднимались. Самое страшное, рассказывал Федюнинский, что до последнего момента у человека, умирающего от голода, сохраняется ясное сознание. Исчезает даже страх. Человек как бы видит приближение собственной смерти. Застывший город стал молчаливым свидетелем одной из самых страшных трагедий в человеческой истории.

Сталин на этот рассказ ответил так: «Смерть косила тогда не только ленинградцев. Гибли люди на фронтах, на оккупированных территориях. Согласен, смерть страшна в условиях безысходности. А голод – безысходность. Мы больше тогда ничего предложить Ленинграду не могли. Москва сама была на волоске. Смерть и война – понятия неразрывные. Этот мерзавец с челкой принес беду не только Ленинграду…»

Когда Сталину докладывали о крупных потерях в результате того или иного окружения, неудачного контрудара или операции, Верховный обычно не давал волю чувствам. Мог сделать одно-два злых замечания в адрес военачальников, что-то вроде: «Когда наконец научатся воевать?» Или: «Опять повторяется старая история…» Но никогда не говорил о горечи безвозвратных потерь, тысячах погибших сынов Отечества. Его эмоции либо застыли задолго до войны, либо он умел их прятать очень глубоко, либо их просто не было.

Сталин в некоторых случаях проявил себя неплохим психологом. Он понимал, что ему нельзя покидать Москву, знал, что в сообщениях Информбюро не должно быть панических ноток, не случайно требовал, чтобы в газетах больше писали о подвигах, отважных, мужественных поступках советских воинов. Накануне ноябрьских праздников, за несколько дней до 7 ноября 1941 года, Сталин сказал Молотову и Берии:

– Как будем проводить военный парад? Может быть, на час-два раньше обычного?

Собеседникам показалось, что они ослышались. Какой парад? Немцы буквально под Москвой. Ударная группировка фашистов, состоящая из 51 дивизии, едва не охватила столицу… Сталин, словно не замечая недоумения собеседников, продолжал:

– Войска противовоздушной обороны Москвы следует еще больше усилить. Военачальники основные на фронтах. Принимать парад будет Буденный, а командовать – генерал Артемьев. Если во время парада будет бомбежка, прорвутся немецкие самолеты – убитых и раненых быстро убрать, но парад завершить. Пусть кинохроника снимет документальные журналы, которые быстро размножить и разослать по всей стране… Газеты должны отразить парад шире. Я сделаю доклад на торжественном собрании и произнесу речь на параде… Что скажете?

– Но риск… Риск! Конечно, политический резонанс у нас и в других странах будет огромным, – опомнился Молотов.

– Значит, решено, – не стал больше распространяться Сталин. – Отдайте необходимые распоряжения, – повернулся к Берии, – но до последнего момента, кроме Артемьева, Буденного и еще нескольких особо доверенных лиц, никто не должен знать о готовящемся параде.

С высоты сегодняшних дней надо сказать, что решение провести парад было смелым, дальновидным. Оно свидетельствовало о возрастающей уверенности Сталина, его умении влиять на общественное мнение страны, управлять духовным состоянием людей. Тем более что война у многих посеяла сомнения в ее исходе. В оккупированных районах появились многочисленные пособники гитлеровцев. Сталин понимал, что неудачи подтачивают веру. А ее нужно всячески укреплять.

Факты массовой сдачи в плен Сталин расценивал как проявление предательства, измены, враждебных намерений. Без всяких исключений. При этом Сталин никогда публично не признавал того бесспорного факта, что во вражеском плену оказалось очень много советских военнослужащих. Председатель ГКО, выступая 6 ноября 1941 года на торжественном заседании Московского Совета депутатов трудящихся, проходившем на станции метро «Маяковская», заявил, что «за 4 месяца войны мы потеряли убитыми 350 тысяч и пропавшими без вести 378 тысяч человек…». Сталин знал, что пропавших без вести было в несколько раз больше. Верховный в скупых цифрах сводок о потерях, где в графе «пропавшие без вести» (графа «попавшие в плен» отсутствовала) были многозначные цифры, видел не результат катастрофического начала войны, а политические изъяны в подготовке людей, недоработку карательных органов, вражеское влияние, отрыжки классовой борьбы прошлого. В оценке этих явлений Сталин не был ни тонким психологом, ни трезвым политиком, ни «мудрым отцом нации». Здесь он был тем Сталиным, каким во весь рост проявил себя в 1929–1933, 1937–1939 годах. Природа человека, его внутренний стержень меняются медленно. У Сталина установки на «вражеские происки» и «вражеское окружение» остались на всю жизнь. Иначе он просто не был бы Сталиным.