Девушки с картины Ренуара Бона Доминик

Луи Руар считает Великую французскую революцию несчастной и губительной для истории случайностью. Он, вероятно, не задумывался, что, не случись революция, его семья осталась бы в Вайи-сюр-Эн, где Руары из поколения в поколение служили нотариусами, пока Станислас Руар, прадед Луи, не записался в добровольцы, чтобы сражаться с контрреволюционерами в Вальми. Но Луи предпочитает помнить предков своей матери, семью Жакоб и Жакоб-Демальтер, известных краснодеревщиков при Людовике XV и Людовике XVI, а потом и при Наполеоне. Королевские лилии на собственном генеалогическом древе существуют только в его воображении, зато расцветают там всеми красками. Под влиянием отца он усвоил, что все люди искусства — истинные аристократы, а он, как и все его братья, происходит из уважаемого в художественной среде рода. Он сознает, что принадлежит к буржуазной элите — не финансовой, а той, чей интерес к искусству сближает ее со старорежимной аристократией.

Луи — элегантный, красноречивый, очень образованный, страстно увлеченный искусством и литературой молодой человек, не лишен обаяния и умело пользуется им в обществе.

Кристина Лероль видит в нем такие качества, как человеческое достоинство и мужественность. Преисполненный уверенности в своих интеллектуальных способностях, он легко увлекает тех, с кем встречается, но его излишне провокационное и самодовольное поведение быстро делает общение с ним невыносимым.

Жид в своем «Дневнике» постоянно цитирует его хлесткие высказывания, а также называет его опасным дуэлянтом, всегда готовым взорваться. Кристину, возможно, сначала забавляли пылкость его заявлений и горячность возражений. Вероятно, она не сразу заметила за блеском спесь. Но она сама очень импульсивная, любит смеяться и подшучивать над окружающими. Ее не пугают провокации Луи — Кристина, чистое и умное дитя буржуазной среды, понимает комичность ситуации. В отличие от своей мягкой и покорной сестры, сама она очень язвительна и не боится при случае привлечь к себе внимание. Кристина слывет остроумной девушкой, вдобавок ее нелегко усмирить.

Под внешностью воспитанной барышни скрывается непокорная душа — недаром же Ренуар называет ее чертенком.

У Луи, не сразу сдавшего экзамен на бакалавра, но все-таки получившего одобрение жюри после устной переэкзаменовки в ноябре 1895 года, больше возможностей понравиться Кристине, чем у любого зубрилы, слишком послушного и чрезмерно правильного. К тому же Луи, студент юридического факультета, разбирается и в том, что любит его будущая невеста, — в живописи и музыке, а также в литературе. Луи покоряет ее, читая стихи Верлена, любимые ею так же, как и им самим. Эффектно выглядит и признание в безоговорочной любви к Морису Барресу, чьи романы «Под взглядом варваров», «Свободный человек» и «Сад Беренисы» Кристина читала и многократно перечитывала.

Большой интерес в ней также вызывали его статьи, регулярно публикуемые в ведущих журналах. Баррес, отличающийся хорошим языком, в своих книгах зовущий читателей к неведомым берегам, в то время кумир молодежи. Кристина впечатлена, что Луи ставит его так же высоко, как и она. Луи тоже нравится это — писатель, чей яростный национализм он вполне разделяет, вызывает отклик в сердце той, которую все предназначают ему. Кристина — красавица из хорошей семьи и с немалым приданым, обладает всем, чтобы ему понравиться, в том числе повадками «чертенка».

В двадцать лет Луи подумывал о том, чтобы писать для какого-нибудь из журналов. Век большинства из них был недолог, но они всегда бурлили идеями и противоречиями. Таких изданий насчитывалось предостаточно, и Луи читал почти все с большим увлечением. Журнал L’Art littraire, основанный в 1892 году Луи Лормелем и художником Эмилем Бернаром, будит в нем желание стать издателем или журналистом, пишущим об искусстве. К этому его подталкивает удивительный тандем: Альфред Жарри (автор пьесы «Король Убю», только что имевшей огромный успех в театре) и Леон-Поль Фарг (пока еще начинающий поэт). Они дружат давно, еще со времен лицея Генриха IV, где они также готовились к поступлению в Эколь Нормаль. Луи, как и все его братья получивший среднее образование в лицее Карно, поддерживает дружеские отношения с Фаргом. Помимо всего прочего, юный поэт отличается такой же рыжей шевелюрой, как и он сам. Вместе с Морисом Кремницем (поэтом, писавшим под псевдонимом Морис Шеврие), с которым неразлучен Фарг, они образуют, по меткому замечанию товарищей, «троицу рыжих».

Но поэзия Фарга лишь мимолетно заденет Луи, не оставив в его душе глубокого следа. Луи ищет себя, как ранее искал себя его брат. Он не знает, на что тратить свои силы, куда прикладывать энергию. Стать ли адвокатом? Поэтом, как Фарг? Романистом, как Баррес? Эссеистом и журналистом в искусствоведческих изданиях?

Иногда он даже видит себя археологом. Луи много читал Шатобриана, Флобера и Барреса, для которых Восток был не пустым звуком. Именно они стали его крестными отцами в литературе. Под влиянием этих писателей Луи избрал путь, далеко уходящий от проторенных дорожек семьи Руар. Одновременно с другими науками он учит арабский язык и занимается египтологией.

В ноябре 1899 года, примерно через год после женитьбы Эжена, Луи уезжает в Египет. Он проведет в Каире целый год, обосновавшись во Французском институте восточной археологии. Лишь один раз за это время он посетит Париж — в мае 1900 года, когда приедет на свадьбу брата Эрнеста с Жюли Мане.

Луи состоит в регулярной переписке с Дега, которого традиционно занимают «восхитительные» послания новоиспеченного египтолога. Дега просит Луи писать еще и еще. «Ты мне доставляешь [в письмах] такое удовольствие», — признаётся художник. Через Дега Луи получает сведения о членах семьи, в частности об Эрнесте, который, «прежде был робким и холодным, а теперь стал непринужденным и горячим» — после помолвки с Жюли. Главное, что Дега одобряет Луи и радуется тому, что тот решил побывать в Египте.

Он прячет привязанность к Луи под веселыми россказнями, но нисколько не подозревает о важности подобного опыта для «дорогого дитяти», которому уже исполнилось двадцать четыре года. «Ты проводишь там самые лучшие годы своей жизни», — предполагает Дега, попадая в яблочко. В 1904 году, откровенничая с Альбером Шапоном, редакционным секретарем одного из журналов, Луи подтвердит это. «Никогда не был я таким счастливым, таким цельным, таким сильным, таким пылким, как тогда. Я был в одиночестве среди пустыни, в компании одного араба, который не произносил в день и пары слов. В часы тоски я до сих пор чувствую утрату этой неприрученной, дикой свободы».

Создается впечатление, что этот неисправимый индивидуалист там, в Египте, находился в полном согласии с самим собой. Суматошная светская жизнь в Париже его быстро начинает раздражать и бесить, невзирая на хорошие отношения внутри семьи. Напрасно он будет стремиться во Франции к той же внутренней гармонии. Больше он никогда не узнает полного счастья.

Пребывание в Египте наполнило его солнечными образами, которые навсегда врезались в его память. Оттуда он вынес мысль о цивилизации, соответствующей его представлениям о собственной избранности, полной красоты и величия. Долины царей и цариц, широкие ленивые воды Нила, пахучие тени финиковых пальм, скрытые покрывалами силуэты у источников, храмы, достойные богов, холодные камеры усыпальниц, многолюдные, густонаселенные города, пирамиды в Гизе, Александрийские сады… «Несомненно, в Лувре и других европейских музеях, — напишет он по возвращении в журнале La Revue naturiste, которым руководит Сен-Жорж де Буэлье, один из его друзей, — вполне можно ощутить волшебную силу древнеегипетского искусства. Но чтобы глубоко понять его, чтобы восхититься им во всем его великолепии, нужно его увидеть там, где оно родилось и развивалось. Тогда оно является прекрасным плодом окружающей природы. Тех, кто мог созерцать его проявления, оно вдохновляет так же, как самый безупречный из шедевров».

Луи возвращается, привезя с собой также коллекцию танагрских статуэток, которая займет место среди полотен импрессионистов и японских эстампов семьи. Они даже увековечены на картине Дега — он изобразил Элен Жакоб-Демальтер, мать Луи и его братьев, незадолго до ее смерти, ласкающей одну из этих фигурок. Возможно, Луи так привязан к ним из-за этого детского воспоминания.

В глазах Кристины, также обожающей Египет — она тоже читает Шатобриана! — Луи окружен таинственным ореолом Тысячи и одной ночи. Луи Руар не только разделяет все моральные ценности ее клана, в нем, кроме всего прочего, живет дух здоровой провокации. А еще претендент на ее руку волнующе сексуален и слывет даским угодником.

Однако же у Луи «день на день не приходится, он или любезен, или придирчив», как пишет о нем Эжен. Луи нетерпелив. Он злится. Он сопротивляется. Эжен жалуется на него, поскольку тот действует ему на нервы, мешая готовиться к экзаменам на степень бакалавра.

Он может быть блестящим и обаятельным оратором, а через несколько секунд превращаться в злого и несдержанного критикана, ворчливого брюзгу. Хорошо знающую его Жюли Мане забавляет, что он прожил целую неделю в деревне у Эжена и Ивонны, куда она тоже была приглашена, не сказав никому ни единого слова. Это случилось летом, перед его отъездом в Египет, когда был в не в ладах с отцом — Луи таким тоном попросил у него денег, что Анри Руар назвал его чудовищем. В общем и целом Луи — невозможный, но очень привлекательный человек. Он очень увлеченный и непредсказуемый, он полон жизни. С ним не соскучишься!

С Андре Жидом у него почти такие же сложные отношения, как у Эжена. Жид для Луи Руара кто-то вроде названного брата, конкурирующего с тремя родными. В литературе Андре — пример Луи для подражания, авторитетный старший товарищ. «Сегодня утром в тени под липами я прочитал “Топи”, — пишет Луи писателю в мае 1895 года о романе, посвященном Эжену. — Другие ваши книги наполняли меня восторгом, эта же очаровала, как грустная улыбка. Мне казалось, что я беседую с братом и другом, потешаюсь вместе с ним над комичностью жизни, а иногда осознаю ее однообразное уныние и едва сдерживаю рыдания». Уверенный, что найдет в писателе утешение, которого не находит или редко находит в братьях, Луи часто откровенничает с ним.

Кристина тоже рада появлению новых друзей. Вернувшись из семейной поездки в Нормандию, она пишет об Андре и Мадлен: «Они оба очаровательны, он — своей бесконечной воодушевленностью, она — своим неисчерпаемо добрым сердцем». Восторг Луи заразителен.

Даже сам Эжен, считающий Луи несносным юнцом, считает себя обязанным обратить внимание Жида на его искренность и несдержанные порывы: «Ты можешь не сомневаться в его словах. Так, как он говорит о тебе, он мало о ком еще говорит».

Луи редко проявляет «добрые» чувства. В его окружении есть всего несколько человек, не страдающих от приступов его гнева или язвительности. Эти людей он отобрал по каким-то загадочным критериям. Луи импульсивен, действует, не раздумывая, и легко приходит в ярость. Не умея держать себя в руках, он выплескивает свой гнев в бранных словах. Луи вспыхивает, извергает пламя, а потом снова начинает брюзжать (впрочем, брюзжание и мрачный юмор — общая черта братьев Руар). Этот остроумный и красноречивый обольститель, самый скандальный, самый трудноприручаемый и самый порывистый из четырех братьев, легко переходит от веселья к унынию. А еще он способен рассориться с лучшими друзьями и родными — Жиду однажды пришлось лично убедиться, как он умеет хлопать дверью.

Луи, этот дамский угодник, не разделяющий склонности Эжена к маленьким алжирским музыкантам, — коварный соблазнитель. Как говорят в семье, мало кто из женщин может устоять перед ним.

Однако в семье Лероль он пользуется доверием, как и все прочие представители семейства Руар: наследник немалого состояния, происходящий из семьи, в которой почитают искусство, представляется очень удачной партией. Луи еще не нашел своего пути и довольствуется тем, что живет на ренту (материнское наследство вдобавок к отцовской помощи). Эжен с дипломом агронома, видимо, казался более надежным претендентом. Но Луи увлечен литературой и искусством, а семья Лероль умеет это ценить. Тем более, что Дега изо всех сил старается убедить их в том, что Луи Руар — лучший выбор для Кристины. А Анри Лероль так же, как его тезка Руар, не сомневается в интуиции гениального художника, даже если это касается матримониальных планов.

Помолвка состоялась по возвращении Луи из Египта в Париж. Венчание, по семейной традиции, произошло в церкви Сен-Франсуа-Ксавье 14 февраля 1901 года. Свидетелями стали Алексис Руар (дядя Луи) и Эдгар Дега со стороны жениха, а также Жан Лероль (двоюродный брат, сына Поля Лероля) и Морис Дени со стороны невесты. После венчания был дан скромный обед на авеню Дюкен, а вечером состоялся другой, на улице Лиссабон. На этот раз Андре Жид присутствовал на торжестве…

В январе Луи опубликовал в журнале La revue d’art dramatique статью «Египетский театр». Через полгода в издании La revue naturiste напечатали его статью «Египетское искусство», где Луи Руар утверждал, что оно «полно логики, ясности и высокой духовности». Его свадьба с Кристиной была огранена этими манифестами, в которых он говорит о своей глубокой любви к пейзажам и сокровищам древней цивилизации.

В свадебное путешествие они, как и Эжен с Ивонной, отправились в Италию. В сравнении с Египтом она, наверное, показалась Луи слишком обыденной, а их путешествие больше способствовало приручению молодой жены, вышедшей из-под семейной опеки. Ранее Кристина вряд ли выезжала дальше Биаррица или Аркашона…

Глава 11 Конец гармонии

Эрнест Шоссон был весь был во власти творчества, но на сорок пятом году жизни он наконец закончил оперу «Король Артур», отнявшую у него десять лет жизни и грозившую ему полным истощением. Он не мог не заниматься ею, не вносить бесконечные исправления, но своему «освобождению» был рад. Позитивных эмоций добавляло и известие, что оперу вскоре будут ставить в Брюсселе, в театре Ла-Моннэ. Другие престижные театральные залы — в Дрездене, Вене, Праге — не приняли произведение, считая его сложным с музыкальной точки зрения, а возможную постановку — слишком дорогостоящей. Но в начале 1899 года восторг, вызванный оперой у дирижера Феликса Моттля, а затем у певца Эрнеста ван Дейка, утешили Шоссона, заставив забыть о предыдущих разочарованиях. Он по праву надеялся, что, несмотря на препятствия, публика скоро услышит «Короля Артура».

Продолжительное пребывание в Италии, на вилле «Перпиньяно», расположенной в волшебном месте недалеко от Фиезоле, поправило его пошатнувшееся после слишком напряженной работы здоровье. Вместе с женой и детьми он любовался красотами Тосканы и наконец позволил себе немного отдохнуть, нежась на террасе, возвышающейся над холмами и оливковыми рощами. Никогда не был он так счастлив, а сочинение музыки давалось Эрнесту с небывалой легкостью.

Из-под его пера выходили мелодии, обогатившие его репертуар и ставшие важными вехами в его творчестве. Симфоническая поэма «Праздничный вечер» в исполнении французского скрипача и дирижера Колонна в марте 1898 года по-прежнему говорит о меланхоличном настроении автора, но к нему добавляются песни, исполненные обычной радости.

В дни возвращения к нормальной жизни он сочинил четыре «Песни из Шекспира», написанные для пьес «Двенадцатая ночь», «Мера за меру», «Гамлет» и «Много шума из ничего». Публика впервые услышала их в апреле 1898 года, когда Тереза Роже волшебно исполнила грустную протяжную песнь Офелии в сопровождении женского хора. Она со страстью исполняет произведения Шоссона: именно Роже годом раньше впервые спела цикл «Теплицы» под аккомпанемент пианиста Эдуара Рислера.

Затем Шоссон, охваченный лихорадочным вдохновением, пишет «Нежную песню» на стихи Верлена, который всегда, задолго до появления Малларме, был его любимым поэтом. Он гордился обладанием редкого издания сборника Верлена «Никогда вовеки» с дарственной надписью самого «Бедного Лелиана» [24] . Нежную песню он посвятил своей старшей дочери Этьеннетте, к которой привязан больше, чем к другим. Благодаря своему веселому и бесстрашному характеру, Этьеннетта умеет делить с отцом мимолетные мгновенья его хрупкого счастья.

Творим ли мы добро,

завидуем иль ненавидим —

все тлен, смерть все сметет.

Потом, как заезженный мотив, она будет повторять про себя эти слова, слыша в верленовских строках голос отца.

В противовес этим произведениям, словно не в состоянии помешать себе без конца переходить от радости к унынию, почти сразу же после «Песен» он сочиняет произведение «Рыцарь». Также навеянная стихами Верлена, она звучит торжественнее и тревожнее. Речь в песне идет о рыцаре с опущенным забралом и раненом поэте. Шоссон собирался продолжить этот цикл и написать третью мелодию на стихи Верлена, возможно из сборника «Мудрость», которым восхищался и стихи из которого иногда читал наизусть. «Иди своим путем, не беспокоясь…» — эти строки были написаны как будто для него.

Его «Гимн супруге» звучит, как прощание, как последняя песнь любви к Жанне. Вечная песня написана по произведению Шарля Кро, к мрачным стихам которого Шоссон добавил не менее мрачную мелодию (создав также вариант для фортепиано и струнного квартета). «Здесь идет речь о неистовой и безнадежной любви, но я совсем не в том настроении. Я ощущаю то страдание, которое мог бы ощущать, если бы находился в подобной ситуации, и ощущаю его тем острее, так как нахожусь в более счастливом положении», — писал он Артюру Фонтену. Наконец-то Шоссон счастлив…

Последним шедевром в его слишком короткой, так внезапно оборвавшейся жизни стал «Квартет». Шоссон успел закончить две первые части. Третья осталась незавершенной. Тональность этого произведения он определил как «весело и не слишком быстро».

Если на свадьбе Ивонны и Эжена Руара в декабре 1898 года Шоссон присутствовал, то свою племянницу Кристину в подвенечном платье, выходящую из церкви под руку с Луи, он уже не увидел.

Он мечтал и о предстоящей свадьбе своей дочери Этьеннетты, очередь которой наступит после ее кузин. Думая о помолвке девочки-подростка — ей было тогда пятнадцать лет, — он купил у Дюран-Рюэля, во время выставки, посвященной Морису Дени, его картину «Посещение Бретани», намереваясь ее подарить дочери в день свадьбы. Он также приобрел у того же художника полотно «Благовещение с красными башмачками», где моделью для лица Богоматери послужило лицо его второй дочери, Анни. Она по-прежнему больна, у нее чахотка, но он надеется на лучшее, усердно молясь. Что до третьей дочери, Марианны, родившейся в 1893 году, то она еще слишком мала. Шоссон пока не задумывается о ее грядущей участи.

Нехватка Эрнеста, любившего свою семью не меньше, чем музыку, будет ощущаться на всех свадьбах. Замуж выйдут только две из его дочерей, но обе пойдут к алтарю без него. Первой, в 1901 году, замуж выйдет Этьеннетта. Ее мужем станет Жан Лероль, молодой депутат, сын Поля и племянник Анри, что укрепит связи дружественных семейств, множащиеся от поколения к поколению. Марианна спустя много лет станет женой Гастона Жюлиа, инвалида, получившего ранение в лицо во время Первой мировой войны, будущего ученого. Шоссон не был с ним знаком. Анни, самая хрупкая из всех, останется одинокой, но переживет всех остальных.

Весной 1899 года Шоссон традиционно арендовал виллу, на этот раз в Лимэ, неподалеку от Манта. Когда-то там останавливался Коро.

Вилла расположена в очень живописном месте, которое навевает ему воспоминания о Тоскане: невысокие холмы, пологие склоны, светлые тропки, не заслоняющие горизонт деревья. Внизу течет Сена. Один день сменяет другой, слышатся крики и смех детей, композитор наслаждается присутствием любимой жены. Остальные члены семьи и друзья еще не приехали: ожидают семью Лероль и Мари Фонтен — Артюр, как обычно, занят делами в Париже. Надеются также, что приедут супруги Дени. Шоссон, не теряя времени, сочиняет музыку, насколько позволяют силы. Работа над «Квартетом» продвигается, не доставляя ему особых волнений. Ежевечерне около шести он позволяет себе перед ужином прокатиться на велосипеде.

10 июня, закончив работу, он предлагает Этьеннетте отправиться на прогулку. Он любит ездить вместе с дочерью. Они садятся на велосипеды, Этьеннетта, обгоняя его, спускается по аллее и первой выезжает за ворота. Ей не привыкать: Шоссон, так же как Лероль или Ренуар, другие ее «поклонники», отнюдь не велогонщик. Старшее поколение лишь начинает привыкать к физическим упражнениям.

Этьеннетта набирает скорость, следуя обычным путем и вдыхая ароматы просыпающегося лета. Жарко. С удовольствием крутя педали, она на мгновение забывает об отце, который теперь, должно быть, остался далеко позади. Обернувшись, она не видит его. Возможно, он скрыт за поворотом. Этьеннетта останавливается. Потом, не дождавшись, возвращается. И наконец находит его.

Он даже не выехал за ворота. По так и не выясненной причине — несчастный случай? рассеянность? секундное недомогание? — он упал с велосипеда и разбил голову об один из столбов, стоящих на входе в усадьбу. Приблизившись, Этьеннетта видит, что ее отец лежит на земле без признаков жизни. Его правый висок в крови.

Жанна, уезжавшая за покупками в город, узнает ужасную новость только вечером, вернувшись на виллу. По недавно установленному телефону новость сразу же передают Леролю и Дени, которые вместе ужинают на авеню Дюкен. Они со своими домочадцами приедут в Лимэ на следующий день.

Смерть Эрнеста Шоссона стала первой в череде семейных трагедий. Во внезапно сгустившейся атмосфере сердца всех причастных застыли — внезапно пришло понимание, что самая нежная гармония может быть легко разрушена.

Погребальная месса состоялась 15 июня в церкви Сен-Франсуа-де-Саль, на улице Бремонтье, куда Эрнест Шоссон, глубоко верующий католик, обычно приходил помолиться. На кладбище Пер Лашез, где состоялись похороны, почтить память композитора пришли десятки друзей и знакомых, среди которых больше всего было людей искусства — музыкантов, художников и писателей. Удивляло лишь отсутствие Клода Дебюсси. Несмотря на настойчивость Пьера Луиса, удрученный Клод не пришел на похороны и даже отказался отправить письмо с соболезнованиями вдове. Дебюсси затаил злобу на Шоссона, который снисходительно относился почти ко всему, но не одобрял его любовных приключений, а еще более — обмана и лживых обещаний друзьям. Позднее Дебюсси все-таки отдал дань памяти Шоссону, посвятил ему одну из «Трех мелодий», написанных на стихи Верлена, общее восхищение которым их связывало.

Последнее письмо Шоссона, датированное днем его смерти, было адресовано ученику, молодому композитору Гюставу Самазею, которого волновало переложение квартета Бетховена для двух фортепиано. Ответив на этот чисто технический вопрос, Шоссон дает Самазею несколько советов личного свойства. В письме есть одна фраза, которую можно воспринимать как последний завет композитора. «Не отчаивайтесь, — писал Шоссон. — И продолжайте искать».

17 июня в Лондоне, в присутствии трех тысяч человек, Эжен Изаи мастерски играет «Поэму» Шоссона. Музыка, родившаяся из «Гимна торжествующей любви» и освобожденная от лишних деталей, околдовывает растроганных до слез зрителей.

Еще один близкий друг покойного композитора, Венсан д’Энди, продолжает добиваться постановки в Брюсселе «Короля Артура», оперы Шоссона, которой тот отдал столько лет и сил. Для достижения этой цели ему потребуется четыре года переговоров с дирекцией брюссельского театра Ла-Моннэ. Четыре года терпения и самопожертвования — д’Энди возражал, чтобы «Чужеземца», его собственную оперу, сыграли раньше произведения Шоссона, хотя Венсану обещали выпустить спектакль очень быстро. «Короля Артура» наконец сыграли — это случилось 30 ноября 1903 года. Дирижером на премьере выступил Сильвен Дюпюи, а спектакль закончился овацией восхищенных зрителей. Но Шоссон не увидел триумфального успеха своей оперы…

Тот же Венсан д’Энди, получив согласие долгое время возражавшей мадам Шоссон, приложит руку к незаконченному «Квартету»: «из самых лучших побуждений», по словам биографа и музыковеда Жана Галлуа, он «весело и не слишком быстро» закончит последнюю часть, создание которой было прервано смертью композитора.

Со смертью Шоссона семья погружается в траур. Для его супруги, детей, а также для племянников и племянниц эта утрата невосполнима. Жюли Мане, присутствовавшая на похоронах вместе со своими кузинами, пишет в дневнике о том, что и как они переживали. Сравнивая, она вспоминает, какими радостными выглядели все эти люди на свадьбе Ивонны, и говорит о собственных ощущениях в тот момент: «С каким удовольствием смотрела я на тех, кто жил, будто осененный счастьем. Как хотелось бы, чтобы счастливые всегда оставались счастливыми!» Через два дня, явившись выразить свои соболезнования на авеню Дюкен, где она долго разговаривает с Кристиной и мадам Лероль, Жюли подмечает, в какую скорбь те погружены. «Мой муж никогда не оправится от этого», — говорит ей мадам Лероль. И действительно, внезапная смерть Шоссона больше всего затронула Анри Лероля. Он потерял не только свояка, самого верного и близкого из своих друзей. Но, как поясняет его жена в разговоре с Жюли Мане, «истинного брата», человека, с которым он мог вести самый искренний диалог. Никто, и Лероль это осознаёт, не заменит ему Шоссона. Он оплакивает его, с каждым днем все больше ощущая его отсутствие. Дома пианино долгое время остается закрытым — оно тоже в трауре. Осиротевший Лероль стоит на краю пропасти уныния и отчаяния. На первый взгляд, вокруг него ничего не меняется, и тем не менее все уже не так, как прежде. Он потерял друга, благодаря которому его жизнь была глубже и богаче. Больше не с кем поделиться: разве другой может занять его место, разве кто-нибудь умеет слушать так же, как он, и так же понимать? С уходом Шоссона душа Лероля опустела. Никогда он не был так ужасно одинок.

После смерти Шоссона Лероль прекращает брать серьезные заказы. Он добровольно ставит крест на своей карьере. Бывая в деревне и созерцая любимые пейзажи, деревья, ручьи и источники, он по-прежнему пишет, чаще акварелью, но отказывается браться за крупные работы. Он не соглашается работать для общественных учреждений и церквей. Впрочем, время от времени он будет расписывать потолки, оставаясь верным давней привычке, но только для друзей, для близких людей. У него нет больше ни сил, ни желания продолжать заниматься творчеством за пределами своего круга. Только Шоссон мог внушить Леролю уверенность в себе, которой теперь он лишен… Впрочем, одно исключение было: в 1903 году Лероль, приглашенный Венсаном д’Энди, согласится написать декорации для постановки «Короля Артура» в Брюсселе. Подчеркивая меланхоличными картинами трагическую грацию оперы, он будет представлять, что в последний раз стоит рядом с умершим другом и общается. Но как без Шоссона мог бы он сопротивляться лукавым демонам сомнения? Вопросы о смысле существования стали его мучить с удвоенной силой. В 1899 году Лероль отворачивается от того, что было великой страстью его жизни, словно Шоссон унес с собой, в могилу на кладбище Пер Лашез, его призвание художника.

Глава 12 Испытание супружеством

Ивонна просыпается на заре с пением петуха. В ее спальню проникают деревенские, совсем не возвышенные ароматы сена и навозной жижи. Во дворе фермы суетятся поденщики, готовя сельскохозяйственный инвентарь и выгоняя из стойла коров. Эжен, едва соскочив с кровати, надевает сапоги, некогда подаренные Андре Жидом. Автор «Топей» купил их в Каркассоне, проезжая по тем краям. «Местный люд пользуется ими, отправляясь охотиться на уток, а тебе они пригодятся для того, чтобы в три часа утра ходить по росе доить коров. Незачем тебе напоминать, что кожу на сапогах нужно натереть воском от свечи», — заботливо напутствовал он Эжена. То, что Жид называет утренней росой, на самом деле лишь грязь и навоз. Такая обстановка до сих пор не очень привычна для молодой женщины, ранее бывавшей только в весьма цивилизованной сельской местности — на пикниках или в богатых имениях.

Едва проснувшись, Ивонна поскорее спускается в кухню, чтобы вместе с прислугой, женой одного из рабочих фермы, продумать обед. Она обедает не наедине с мужем, как следует недавним молодоженам, а в обществе Деода д’Алиньи и Поля Равона. Д’Алиньи — компаньон Эжена по ферме «Равнины», матери которого принадлежит поместье. Равон — их товарищ по сельскохозяйственной школе в Гриньоне.

Когда Жюли Мане впервые приезжает в Отен, чтобы навестить Ивонну и Эжена в первое лето после их женитьбы, она поражена, понимая, насколько молодая мадам Руар не приспособлена к жизни среди полей, «к роли фермерши». Хотя Ивонна, разумеется, не подсыпает зерно курам и не подливает корм в корыто свиньям.

Впрочем, Жюли видит, что его подруга одета «во все белое», с несколько неуместным для деревни изяществом. Но она осознает всю нелепость ситуации — Ивонну словно попросили сыграть роль, чуждую ее истинной природе и воспитанию. «Это очень странно. Как Ивонне живется среди мужчин? Обычно мужчин, наоборот, не хватает, но на ферме все по-другому», — задается вопросом Жюли. У Ивонны нет никакой женской компании, кроме служанок. Изредка к ней из Парижа приезжают подруги или сестра.

Пока Эжен с братом охотятся на куропаток, Ивонна уводит Жюли на прогулку и показывает ей свои владения — хозяйский дом с элементарными удобствами, окна которого выходят прямо во двор, где на свободе разгуливают куры. Когда братья к обеду возвращаются, «заходит разговор о живописи, литературе, о месье Дега, Ренуаре, Валери и Моклере». Старые семейные привычки неискоренимы. Впрочем, на ферме есть библиотека, где хранятся любимые книги Эжена. Ивонне разрешается пользоваться ею. Даже если литература увлекает ее меньше, чем Кристину, книги помогут ей скрасить одиночество.

Есть и пианино для хозяйки дома, которая, как всем давно очевидно, могла бы сделать карьеру музыканта. «После обеда мы музицируем», — пишет Жюли Мане в дневнике. Иногда Ивонна танцует перед собравшимися мужчинами — Эженом, Эрнестом и двумя компаньонами, подражая Лои Фуллер, как бывало раньше в отцовском доме. Ивонна одета в белое муаровое платье, переливающее при дневном свете всеми цветами радуги. Видимо, этот танец был коронным номером молодой мадам Руар, исполнять который она охотно соглашалась, отвлекая мужчин от грубой и утомительной работы и напоминая им об утерянных радостях Парижа. В танце она так же восхитительна, как за роялем.

Но когда Жюли уезжает, двери маленького царства Ивонны закрываются. Она вновь остается одна среди мужчин, предпочитающих беседовать между собой и не допускающих ее до своих дел. Здесь говорят главным образом о севе и об урожае, о болезнях скота и о ценах на зерно, о стоимости рабочей силы и о вложениях капитала. Но и в личных разговорах муж и жена не могут избежать реальностей повседневной жизни — конкретных материальных вещей, о которых Ивонна доныне почти не имела представления.

Андре Жид, сочувствующий Ивонне, изредка бросает в письмах ироничное: «Привет коровам!»

На что Эжен всегда отвечает: «Обнимаю твоих бедных больных телок!» — так как Жид тоже занимается животноводством на своей нормандской ферме.

Оба они, обычно обменивающиеся соображениями о литературе, без устали комментирующие свои произведения или произведения друзей, с той же легкостью, с той же «крестьянской» естественностью ведут разговоры о ценах на свиней или коров.

Жид очень обеспокоен делами на нормандских фермах, которые доставляют ему много забот, мешая творчеству. Эжен советует ему нанять хорошего управляющего, но и у него самого масса проектов, которыми он искренне увлечен и к финансированию которых планирует привлечь Жида.

В 1902 году Жид и Руар совместно откроют мебельную фабрику, при этом Руар будет главным держателем акций. Их компания, которую они назовут «У ворот Сент-Андре», будет производить туалетные столики и умывальники, покрытия и отделочную плитку, обычную и изысканную мебель. Насмешливый Франсис Жамм, изредка ссорящийся с Жидом, будет называть последнего «умывальным фабрикантом». Но, кроме того, Жид умеренно вкладывает средства в разведение свиней на ферме «Равнины»…

Эжен Руар высаживает на своей ферме грушевые деревья, черенки которых Жид присылает ему из своего сада в Нормандии. Земля скрепляет союз двух мужчин, которых сближает все: литература, сельское хозяйство, чувство собственника и желание заниматься делом, не говоря уже об их полузапретной тайне…

Старшей дочери Анри Лероля потребуется много труда и любви, чтобы приспособиться к новому образу жизни. Особенно зимой, когда природа становится серой и суровой, когда ветер воет, как стая волков на равнине, и когда в Отене очень холодно. Эжен даже вынужден установить в спальне Ивонны новую дровяную печь. В Париж супруги наведываются очень редко. У Эжена, занятого своими сельскими заботами, нет ни времени, ни желания. Видимо, ему это менее важно, чем Ивонне.

Он пишет Жиду в декабре 1899 года с горьким юмором, свойственным также его младшему брату: «Все реже и реже у меня появляется желание и возможность поехать в Париж. Я об этом сожалею только потому, что я хотел бы продемонстрировать там свои новые меховые жилеты».

Кристина просыпается позже, под звук колоколов церкви Сен-Франсуа-Ксавье. Она завтракает в постели, в шелковом дезабилье. Луи, любитель поспать, никогда не торопится начать свой день. Они живут в доме номер 9 на улице Шаналей, в тихом и спокойном столичном квартале, к которому ей не пришлось привыкать — это все тот же VII округ, где прошло ее детство, в двух шагах от родительского дома. После полудня она пьет чай с подругами — то у себя дома, то в городе. Она по-прежнему каждую неделю встречается с Жюли Мане, которая теперь приходится ей невесткой, с Жанни Гобийар — мадам Поль Валери, ее сестрой Полой (она, идя по стопам Берты Моризо, стала художницей; вскоре она напишет портрет Кристины), а также с Женевьевой Малларме, которая все еще не замужем. Они собираются в новом доме Кристины и сплетничают за чашкой чая с пирожными в чудесно обставленной гостиной. Светлый, просторный, хорошо отапливаемый и оснащенный ванной комнатой особняк — здесь есть все, о чем могла бы мечтать Ивонна в своей далекой деревне. По вечерам девушки ужинают в городе, ходят на концерты, драматические спектакли и в оперу. Благодаря этому Кристина не чувствует себя одинокой. Лишь иногда ей становится грустно, когда она смотрится в зеркало над туалетным столиком. В отражении она видит избалованную молодую женщину…

Луи ненавидит деревню. Он под любым предлогом избегает поездок туда. Он любит города, особенно итальянские, в крайнем случае — шикарные курорты. Сельская жизнь для него ограничивается причесанными побережьями швейцарских озер или же Лазурным Берегом. Он не стал бы возиться в грязи, даже надев сапоги, подаренные Андре Жидом.

Невозможно представить себе, насколько непохожа теперь жизнь одной сестры на существование другой. Они переписываются, изредка вместе отдыхают или, забыв о семейных делах, уезжают от мужей, чтобы провести вместе несколько дней. Но они разлучены.

Выдернутые из дома на авеню Дюкен, из музыкальной атмосферы, в которой протекало их детство, они больше никогда не сыграют Дебюсси в четыре руки. Фортепиано, однако, продолжает задавать ритм их разным образам жизни. Для Ивонны инструмент связан с ностальгическими воспоминаниями о том времени, когда Дебюсси, гениальный и слегка влюбленный в нее музыкант, видел в ней Мелизанду. А для Кристины оно звучит, как мелодия счастливого детства и отрочества. Но вскоре колючие характеры братьев Руар испортят чарующие мотивы, парящие в душах их жен…

В 1902 году, проведя два года на ферме «Равнины», супруги Эжен, как их обычно называют, переезжают в Баньоль-ла-Гренад, что близ Тулузы, хотя название похоже на андалузское. Эжен, взяв кредит, приобрел имение площадью триста пятьдесят гектаров с господским домом, построенным в начале XIX века. До Великой французской революции усадьба принадлежала монахам-цистерцианцам из монастыря Гран-Сельв, а в 1791 году она была продана как государственное имущество.

Имение Сен-Капре, носящее имя деревни, шпиль церкви которой виден с южного фасада дома, располагается в плодородном краю на берегу Гаронны, точнее — на слиянии Гаронны и Эрса. Поскольку предыдущий его владелец разорился, Эжен приобрел его задешево. Но, чтобы поправить положение, ему придется немало потрудиться. Руару не занимать ни смелости, ни идей. Он встает на заре, целый день без устали трудится. Скоро он займется усовершенствованием сельскохозяйственных культур, тщательно отбирая семена, высаживая новые сорта, более рентабельные и лучше приспособленные к местному климату.

Занимаясь одновременно земледелием, животноводством, виноделием и садоводством, он проявляет невиданную активность. Эжен старается заразить своим усердием работающих на него крестьян. Первопроходец, которым движет стремление к созиданию, он без колебаний рушит вековые привычки, полагая, что за его новшествами будущее. К примеру, он решил с корнем вырвать старые виноградники, из плодов которых делали мускатные вина, и заменить их американскими! Он открывает «Гаронский питомник», а также консервный завод. В Баньоль-де-Гренад Эжен пользуется большим уважением.

Ивонна осваивается в новой роли — хозяйки усадьбы. Это ей по вкусу. Она может со связкой ключей за поясом разгуливать по огромным сумрачным коридорам, проходя по залам для приемов, поднимаясь на башню. Изредка она видит себя принцессой из сказки. Ивонна чувствует большое облегчение от расставания с фермой, где под окнами ее гостиной кудахтали куры. Сейчас к ее дому ведет длинная аллея, по обеим сторонам которой стоят величественные деревья. Издали доносится звук воды, сбегающей по порогам Гаронны.

Когда она открывает окно, в спальню проникает свежий воздух, заставляющий вспомнить те места, где когда-то она проводили лето, и где не было ни скота, ни полевых работ.

Большую часть дня она не выходит из дома, оставаясь в украшенных тяжелыми занавесями гостиных, куда Эжен привез резную мебель, унаследованную от матери. Сидя за пианино, она играет любимые мелодии, дожидаясь вечера. Пытаясь обмануть свое одиночество, она пишет матери, сестре, кузинам. Иногда выгуливает собаку Эллис, названную Эженом именем героини романа Жида «Путешествие Уриана».

В Отене Эжен снова пытался писать, намереваясь опубликовать свои труды. Новелла под названием «Жертва» действительно была напечатана в журнале L’Ermitage, которым занимается Жид. Затем была издана длинная речь, произнесенная им в Брюсселе в кружке бельгийских авангардистов «Свободная эстетика». В спиче под названием «Художник и общество» Руар заявляет о грядущей и неизбежной победе социализма в западных странах. Но с тех пор, как они переехали в Баньоль, погрузившись в заботы, связанные с землей, ему, видимо, стало не хватать времени на сочинительство. В 1903 году он пишет «Ответ Шарлю Моррасу». Автор книги «Антинея» раскритиковал протестантские убеждения Жида и его речь в защиту презираемого Барресом «отрыва от корней». Жид аргументированно доказывает, что этот самый «отрыв» благотворен для обновления и для творческого прорыва. Этот спор стал новым витком известного «спора из-за тополя [25] », когда Жид, имея в виду роман Барреса «Беспочвенные», обратился к нему с вопросом: «Месье Баррес, где же я, родившийся от уроженца Севенн [26] и нормандки, должен, по-вашему, пустить корни?» Эжен, в первую очередь будучи земледельцем и животноводом, включается в полемику, поясняя на примерах сложность и даже опасность переселения разных пород и сортов, будь то животные или растения, из одной провинции в другую.

Соглашаясь в этом с Барресом и Моррасом, как человек, знакомый с законами агрикультуры и зоотехники, Эжен тем не менее встает на сторону Жида. «Мы всегда приходили к согласию, если речь шла о любой действительно важной для Франции благородной идее», — писал Эжен, разделявший космополитические либеральные взгляды Андре Жида. Тот, по его словам «апостол возвышенной человечности», выступает за открытость, свободу передвижения и против укоренения, за смешение культур и против строгой расовой принадлежности, за свободу личности и против заточения ее в рамках традиций. Спор приобретает большой размах. Эжен пишет статью на семь страниц для журнала L’Ermitage. Мимоходом он в ней упоминает свою глубокую любовь к деревне, говоря об осознанном добровольном изгнании, жизни вдали от города, в котором давным-давно пустила корни вся его семья. «Я не люблю Париж, где родился, где с самого раннего возраста чувствовал себя зажатым без пространства и движения, которых требовало мое юное естество. Я как истинный садовод добровольно отрубил свои парижские корни. Я столько проехал по Франции — на поезде и в автомобиле, — что мои корешки засохли. По Франции, которую я так хорошо знаю и почву которой я уже некоторое время любовно возделываю. Мне нравится все, что не напоминает о городах. Улыбка зимнего солнца в Провансе или Лангедоке мне милее смеха разгоряченной публики в любом театральном зале Парижа, а конструкция собственной деревянной голубятни для меня важнее архитектуры Парижской оперы».

Изнуренный пожирающей его работой, он, вероятно, все еще не оставляет желания заниматься творчеством — об этом свидетельствуют его редкие публикации. Но неизбежно его первое призвание отходит на второй план, и в конце концов исчезает, оставив лишь след в виде горьких сожалений о несостоявшейся карьере писателя.

В то время как Жид публикует свой роман «Имморалист» (1902), утверждающий его в статусе писателя, совершенствует свое литературное мастерство и завоевывает репутацию мастера, Эжен идет другим путем. Еще в Отене он заинтересовался местной политикой. Он даже выставил свою кандидатуру на муниципальные выборы, идя по стопам отца, некогда мэра города Ла Ке-ан-Бри. Фиаско, которое он потерпел, не убедив избирателей, не отпугнуло его — он собирается попробовать еще раз. К этому его подталкивает желание управлять, руководить. Эжен невысокого мнения о своей «пастве», о чем весьма откровенно пишет Жиду. «У здешних крестьян, голосующих за радикал-социалистов, души рабов. Они не могут представить для себя лучшего занятия, чем служить хозяевам. Они омерзительны тем, что им нравится рабство. Как же трудно подтолкнуть людей к лучшей доле, к настоящей свободе. Мы недавно восхищались американцами, но они сожрут нас — даже если эта еда им придется не по вкусу».

Но Эжен обладает талантом управлять «стадом», чтобы улучшить условия жизни местных жителей. Новые технологии в земледелии и производстве вызывают в крестьянах уважение к Руару. Его познания, его опыт в сельском хозяйстве многим по душе. Он не похож на парижан, приезжающих лишь для того, чтобы прогуливаться по полям. Эжен выглядит как настоящий разумный крестьянин: он разбирается в животных и растениях, знает, как сочетать смену сезонов с наймом рабочих. Он помогает им во время жатвы и при сборе винограда, он везде поспевает: как в хлеву, так и на винограднике. Скоро на плечи основателя «Гароннского питомника» ляжет ответственность отнюдь не только за свои личные владения. Эжен, подстегиваемый конкуренцией и любовью к земле, смог забыть о зажимающих его парижских корнях. За несколько лет он превращается в уважаемую и влиятельную личность.

Заняв сначала пост президента Сельскохозяйственной палаты департамента, а потом президента Сельскохозяйственной палаты юго-запада Франции, он чувствует себя словно посвященным в рыцари. К нему обращаются «президент Руар». Если Жид, мэр коммуны Ла Рок-Беньяр с 1896 года, скоро откажется от политической карьеры, чтобы продолжить свою литературную деятельность, местная политика не только увлечет Эжена, но и поглотит его. Поскольку имение в Баньоле простирается и на другом берегу реки Эре, в коммуне под названием Кастельно-д’Эстретфон, где взявшие самоотвод участники муниципальных выборов открывают путь новым кандидатам, Эжен принимает решение выставить свою кандидатуру там, по списку республиканцев. «Он не только республиканец, — пишет один из именитых жителей префекту. — Он обожает своих рабочих, они ему скорее друзья, чем слуги». Руар занимает пост мэра с 1905 по 1918 год, а в 1910 году его выбирают в генеральный совет департамента. Это будет время борьбы и словесных поединков: речи, споры и собрания. Царством Эжена стала провинция.

Ученый Дэвид X. Уолкер, комментируя переписку между Жидом и Руаром, упоминает статью в газете Depeche cle Midi от 21 апреля 1906 года, восхваляющую Эжена и называющую его «любимым всеми молодым мэром». Ему дают самую лестную характеристику: «Он — образованный, идеальный фермер, страстно увлеченный развитием демократии в сельской местности, с воодушевлением поддерживающий общие начинания и взаимовыручку сельских жителей. Руар — радикал и отважный реформист, но отнюдь не коллективист, о чем он прямо заявил».

В 1908 году Жан Крюппи, министр торговли и промышленности в первом правительстве Клемансо, предложит Эжену должность начальника канцелярии, где у него появится возможность проявить себя политиком национального масштаба.

У него большие связи. Среди его друзей — Альбер Сарро, депутат от департамента Од, будущий председатель Совета министров. Ивонна в мечтах видит себя женой министра, а главное — вновь живущей в Париже, поближе к семье. Разлука с родными давит на мадам Руар. Она скучает по сестре, родителям, братьям, подругам. Гордость за известного мужа, удостоенного трехцветного пояса мэра и зеленой орденской ленты за заслуги в сельском хозяйстве, не способны компенсировать тоску ее изгнания. Эжен нежен и внимателен с ней, но она, живя рядом с ним, отлично понимает, что ему больше нравится писать Жиду или размышлять о чем-то своем. Нередко она замечает, как Эжен будто бы смотрит сквозь нее. Ивонна знает, что не существует для него в эти минуты. Чем он занимается, постоянно задерживаясь в обществе молодых людей, работающих в его поместье?

Отказавшийся от призвания археолога Луи полагает, что нашел свой путь в полемической журналистике. Одиночество, на которое он жалуется самому себе, с некоторых пор слишком сильно давит на него: он сознательно выбрал семейную жизнь и интеллектуальное общество художников и писателей, где может проявить свой талант. Ему нравится спорить, полемизировать, сражаться с чужими идеями, а также самому уходить от ответа. Жид называет его «дуэлянтом», а по сути он просто забияка. С громким голосом, острый на язык и очень вспыльчивый, он блистает в обществе. Он стремится быть замеченным и легко добивается этого. Луи жестоко насмехается над своими противниками, которых он побеждает в спорах. Он выглядит настолько уверенным в себе, что вызывает отвращение. Кажется, что он готов защищать свои убеждения от любого, кто их не разделяет.

Он — страстная натура и цельный характер, по крайней мере, так кажется со стороны. Но на самом деле его грызут сомнения. Как ни блистай он в спорах и публицистике, он отлично понимает, что он — всего лишь любитель. Разумеется, просвещенный любитель, в котором живет любовь к искусству и литературе, любовь, искренность которой неоспорима и очевидна. Он хотел бы быть Жидом или Валери, но он тратит свой талант на споры с друзьями и врагами. И статьи.

Этот вольный стрелок, ввязавшийся в борьбу идей, затянувшуюся на десяток лет, вплоть до Первой мировой войны, будет лихорадочно работать, как хроникер и эссеист. Его перо такое же живое, как его речь, и обращается он с ним так же, как с рапирой. Читая его, видишь, как он занимает позицию, приветствует соперника, нацеливается и быстро, смертельным ударом, поражает его. Иногда кажется, что он охотно перешел бы в рукопашный бой. Он пишет, в частности, для журнала Marges, основанного в 1903 году молодым поэтом Эженом Монфором, автором «Плоти», «Неаполитанской песни» и «Больных сердец». Под оранжевой обложкой этого тонкого и дерзкого журнала Луи сможет дать волю своему настроению. Если Эжен Монфор поручает Жану Виоллису писать о романах, Эдмону Се — о театре, Эмилю Вейермозу — о музыке, то Луи он доверяет изящные искусства. За собой Монфор оставляет рубрику «Мешанина», где высказывает свое мнение «по какому-либо сюжету из современной или старинной литературы». Он, например, воспевает американского поэта Уолта Уитмена: «После Гогена, после Клоделя он вливает в нас жизненные соки». Луи становится хроникером знаменитых «Салонов», от которых дышит холодом академизма. Посещая их, он злится, приходит в ярость и неистовство, даже не пытаясь сдерживать себя.

Исходя из того, что так называемая современная живопись, за редким исключением, не представляет собой ничего, кроме «посредственности», он выносит приговор скопом всем выставляющимся художникам (впрочем, не приводя имен) как пошлому, гнусному и однородному целому. Он советует читателю, обращаясь к нему напрямую и на «ты», посетить Лувр, чтобы полюбоваться там картинами Делакруа. «Я уверен, что после этого визита ты с презрением, как и следует, отнесешься к современному варварству и банальности и похвалишь меня за то, что я нападаю на них», — полагает Луи.

Несмотря на то что его отец считается первооткрывателем того самого импрессионизма, у Луи волосы встают дыбом при слове «модерн». Время для него словно остановилось, словно будущее — это вчерашний день. Его злое перо не становится менее острым. Его возбуждают крайности, будь то восхищение или ненависть. С таким ритмом и с таким пафосом он быстро зарабатывает репутацию полемиста. Монфор, который ценит его, позволяет ему давать волю горячности. Например, когда один из сотрудников журнала, Жан Виоллис, раскритиковал Барреса, Луи просит у владельца журнала разрешения послать «этому господину», виновному в том, что «не понял того, что явно выше его понимания», символический пук розог. Роман Барреса «Колетт Бодош», по мнению Луи, исключителен по красоте духовности. «Пожалеем господина Виоллиса за то, что он не смог возвыситься до его вершин», — пишет Луи.

Луи регулярно принимает участие в обедах журнала Marges, которые проходят в одном из парижских ресторанчиков, на улице Лепик. Жаль, что мы ничего не знаем об этих вечеринках, во время которых взрывной темперамент Луи, вероятно, регулярно провоцировал словесные стычки.

Когда «Рыжий», как его называют школьные друзья, заводится, его лицо становится чуть ли не красным. Тем же отличается и Эжен, которого Жид, известный насмешник, довольно часто просит «не кипятиться».

Основная трибуна Луи, кроме Marges, — журнал Occident, недавно созданный Адриеном Митуаром, одним из его друзей, поэтом и эссеистом, а также политическим деятелем и членом парижского муниципального совета.

Митуар, автор стихотворных сборников «Бигалюм» и «Взбешенная Ирида», «Бедный рыбак» и «Братья-ходоки», полных жара и мистики, только что опубликовал в издательстве Mercure de France книгу «Мука единства», в которой делится своими размышлениями об искусстве и смысле жизни. Поэт на двенадцать лет старше Луи, он убежден в духовных качествах человека, в необходимости веры. Защищая свои идеалы, он решает собрать вокруг себя молодых людей, разделяющих его этические и эстетические мнения. Название журнала, которое переводится как «Запад», говорит само за себя. Моральные ценности, которые собирается защищать Митуар, — это моральные ценности Франции, корни которой уходят в Средневековье. Там он видит вечный свет, который, якобы, должен озарять новые поколения, рискующие потерять традиционные ориентиры, и наполнять их воодушевлением. Журнал изобличает современное декадентство, его материализм и позитивизм, возведенные в ранг моральных законов теми, с кем он собирается вести борьбу, например, с философом Огюстом Контом. Но и другие взгляды, как и философские «измы», представляются молодой команде Монфора опасными. В первую очередь это антиклерикализм, ведь в это время большой популярностью пользуются личности вроде Жюля Ферри [27] и Эмиля Комба [28] . А также интернационализм, который исповедуют видные социалисты, такие как Жорес.

Но даже не считая академизма и «фальшивого модернизма» в искусстве и литературе много врагов. Occident определяет себя как католический, националистический и спиритуалистический журнал, разделяющий позитивистские идеи Тэна и Барреса.

Луи Руар принимает участие в его создании и в первом же номере, вышедшем в декабре 1901 года, печатает статью «Морис Дени и возрождение христианского искусства». Статья — одновременно хвала художнику и манифест искусства в том виде, как его понимает и любит автор. Кроме эмоционально-восторженной характеристики художника, из-под чувственной и наивной кисти которого выходят девственницы и ангелы, «как будто сошедшие с забытых картин Джотто и Фра Анджелико», он восхваляет средневековое христианское искусство, которое навсегда останется его эстетическим идеалом. По его мнению, античные мраморные скульптуры в сравнении с произведениями этой эпохи — всего лишь бесчувственный холод, а великолепные орнаменты эпохи Возрождения и барокко — безвкусица. «Морис Дени прославился тем, что только он один попытался оживить умирающее искусство», — писал Луи. Чистота и свет, совершенство в совокупности с возвышенной простотой всегда будут ослеплять и восхищать Руара. Язвительный и резкий в суждениях, он превращается в кроткого ягненка перед картинами Мориса Дени и итальянских живописцев XIII–XIV веков. Как смиренный поклонник возвышенной красоты, он также предлагает читателям Occident как можно скорее отправиться в паломничество в Везине, чтобы собраться перед фресками, написанными Дени для часовни, посвященной Деве Марии. «Идите всем миром в эту часовню, расписанную учеником старых христианских мастеров», — призывает Луи.

В журнале Митуара, так же как в Marges, ему опять поручено заниматься изящным искусством.

Его обозрения о музеях, выставках, галереях и салонах всегда переходят в общий обзор искусства начала XX века, на которое он смотрит безо всякой снисходительности. Многие художники, включая не самых бездарных, принимают его высказывания на свой счет. Гюстава Моро, музей которого недавно открылся на улице Ларошфуко, он называет «старым академическим штампом», «натурой, лишенной духовного пламени», «сухарем» и обвиняет в том, что он «замкнулся в себе и обладает ничтожными познаниями».

«Старые итальянские мастера выразительны так же, как Пуссен, Ватто, Делакруа, Милле, Коро, что к Гюставу Моро, как и к его почтенным коллегам из Института [Франции], не имеет никакого отношения», — горячо утверждает Луи в феврале 1902 года.

Через месяц, во время выставки у Дюран-Рюэля, где представлены картины обожаемых им Дега, Мане и Моризо, он обрушивается на Сислея, «второстепенного художника, стоимость картин которого, таких же неудачных, как у Гийоме, быстро упадет до своей настоящей цены». Это всего лишь выдержки из его разгромного материала, где он пощадил лишь немногих. Руар ненавидит художников-ташистов, пуантилистов — Синьяка, Кросса и Вальта, искусство которых, по его словам, «упрощенное», «невыразительное», «ребяческое», «вульгарное», «туманное», «грубое».

Синьяк? «Без конца неудачно обращается к Делакруа».

Вальта? «Чрезмерно опьянен пленэром».

Что до Матисса, «художника, претендующего на роль думающего, желающего любой ценой заявить о себе как о новаторе», Луи Руар ограничивается лишь упоминанием о нем, сожалея о «разрушительном влиянии, которое он оказывает на юное поколение. Чем шире распространяется его влияние, тем чаще мы видим, что искусство иссякает, становится схематичным и обретает самые невыразительные и непоследовательные формы».

Он желает, чтобы парламент, проголосовав за кредиты, ежегодно выделяемые официальным салонам, для большей пользы присоединил средства, выделяемые на изящные искусства, к бюджету органов государственного призрения. Патетическое неприятие Луи распространяется даже на японские эстампы — предмет страсти его дядюшки Алексиса и Эрнеста Шоссона. «Слащавые картинки!» — таково раздраженное мнение полемиста об эстампах. «Хокусай, Хоросигэ, Утамаро подарили иллюстраторам и рисовальщикам афиш великолепные решения, с помощью которых они могут работать быстро и бездарно, прилагая минимум усилий и создавая иллюзию гениальности. Этим их роль и ограничивается», — Луи в суждениях резок и беспощаден.

Его можно было бы причислить к «современным крестоносцам», о которых в начале XX века писал Андре Жермен [29] . Луи обладает душой мистика и силой воина. Служа идеалу, требующему очищения и аскезы, он не боится усыпать землю трупами. Он размахивает своим стягом с яростью, которая не утихнет с возрастом. Митуар, живущий неподалеку от него и совсем близко от дома семьи Лероль (на площади, которую однажды назовут его именем), ценит его точку зрения и разделяет его убеждения. На шестом этаже жилого дома, построенном отцом поэта, на углу улицы Бретей, они проводят долгие вечера, разрабатывая свою стратегию защиты Запада, которому со всех сторон угрожает отвратительная гидра с головой социалистов и академиков, антиклерикалов, фальшивых модернистов и космополитов — их личных врагов перед лицом Бога, искусства и Франции. Вместе с Альбером Шапоном, ловко справляющимся с обязанностями секретаря редакции, из друзей и сотрудников Митуара складывается армия храбрых воителей.

Одновременно с журналом для поддержки своей борьбы Митуар создает издательство под схожим названием Bibliotheque cle l’Occident («Библиотека Запада»). Оно располагается в доме 17 на улице Эбле, в доме его родителей. Среди публикуемых им авторов находятся Клодель (в частности, Митуар издал его драму «Полуденная межа»), Сюарес («Се человек» и «Щит зодиака»), Жид («Вирсавия»), Вьеле-Гриффен («Святая Юлия» и «Священная любовь»), а также Пьер Нотомб, Жан Шлюмберже, Жан де Бошер и Танкред де Визан. Эжен Руар в 1904 году издает там свой труд «Житель Отена».

Хотя Луи живет надеждой когда-нибудь написать книгу, он не выходит за пределы журналистики. Его имя, регулярно появляющееся на страницах журнала Occident, не войдет в список авторов издательства Bibliothque de l’Occident. Его творчество так же недолговечно, как газетная бумага. Ему нравится писать о сиюминутном, он обращается непосредственно к текущим событиям. Статья должна срочно попасть в номер. Весь его пыл уходит в хронику, занимающую едва ли десяток страниц. Изредка выходя за пределы своей рубрики, он пишет и о литературе, увлекающей его еще больше изобразительного искусства. В этих статьях он пишет о дорогих его сердцу людях. В одной он пытается превозносить Морраса за его книгу «Будущее интеллигенции», только что, в феврале 1903 года, опубликованную в журнале Minerva, но не достигает своей цели. Луи, восторгающийся Моррасом и запутавшийся в своих противоречивых привязанностях, хочет засвидетельствовать ему свое восхищение, не задевая при этом Жида, с которым его связывает дружба. А это не так просто.

Луи попадает в сложное положение, поскольку не в состоянии выбрать лагерь, к которому хотел бы примкнуть. На сей раз, издерганный и разрываемый противоречиями, он, ранее воплощение уверенности, пишет такую нескладную статью, что Моррас, не разобравшись, сердится на него. «В великодушных словах господина Руара слишком мало ясности», — пишет он в издании La Gazette de France. Начинается настоящая схватка — дуэль литературных изданий. Эжен, аргументам которого можно больше доверять, упоминает о ней в письме к Жиду в феврале 1904 года: «Борьба с Моррасом закончилась тем, что Gazette устроила полнейший разнос моему брату; бедный Луи, восхищавшийся Моррасом, был взбешен».

В предыдущей статье, блестящей, написанной без всякой сдержанности и двусмысленности, он восторгается Барресом, книга которого «Их лица» только что вышла в свет. «Наша молодежь наконец увидела истинного мастера», — пишет Луи в июльском номере за 1902 год. Сочиняя эту хвалебную речь, он чувствует себя совершенно свободным, а Митуар оказал ему честь, поставив статью в начало номера. Руар описывает Барреса как провидца такой Франции, в которой он наконец узнает себя, — Франции урезанной и универсальной, держащейся за свои корни, щедрой и элитарной. «Вот уже скоро пятнадцать лет, как Морис Баррес размышляет о наших национальных кризисах, направляет их и управляет ими. Благодаря ему мы когда-то смогли справиться с тревогами нашей юности, и сегодня, в его последних произведениях, мы находим уверенность, без которой не смогли бы жить». В его четких фразах слышатся лирические нотки. Сквозь барабанный бой доносится эмоциональная мелодия. «Пробуждается воодушевление. Будущее обещает быть героическим», — заключает Луи в обычном для себя стиле. Он как будто преклоняет колено перед писателем, что случается отнюдь не часто.

Признательный Баррес горячо благодарит его в письме, написанном в Лотарингии:

Дорогой друг! Я чувствую себя гордым и счастливым по прочтении такой статьи. Как и всех, меня часто оскорбляют. Но не все будят во мне такие дружеские чувства. Вы с исключительной проницательностью сумели разглядеть, в чем состоит моя задача…

Луи будет хранить это послание до самой смерти, словно амулет или реликвию, имеющую сакральный характер, как и книги Барреса, на большинстве из которых написано сдержанное «Луи Руару от друга Мориса Барреса». Искоренитель модернизма, питающий отвращение к стольким художникам и писателям за их «посредственность», Баррес тоже любит, когда ему выказывают уважение. Луи Руар чтит Барреса, как его отец чтил Коро.

Хотя на бумаге Луи Руар смел, он страдает юношескими комплексами. Он не может избавиться от сомнений в собственном таланте. Он понимает, что ему никогда не стать ни Барресом, ни Жидом или Клоделем, с которым он недавно подружился. Бывает, что в журнале Occident он иногда подписывает свои статьи псевдонимами — 3. Маркас, Пьер Вальбранш или Жорж Дрален. Возможно, Фагус или Рауль Нарси — тоже Луи. Авторы с такими именами на страницах журнала фигурировали, но реальные ли это люди, или псевдонимы Руара, мы не знаем. Вымышленными фамилиями он подписывает не самые ядовитые статьи. Даже под теми, что способны смутить его семью, как, например, статья о японских эстампах, значится Луи Руар. Секретаря редакции Альбера Шапона все это удивляет, и он спрашивает Луи, в чем причина использования псевдонимов в не самых очевидных случаях.

Объяснение, данное Руаром, разрушает образ, в котором он предпочитает являться публике. «Вам кажется, что я не подписываю своим именем статьи, которые пишу для Occident, из страха скомпрометировать себя? Перед кем и с какой целью? К огромному счастью, нет человека свободнее меня. Правда в том, что я сомневаюсь в себе, и мне всегда кажется, что мои свершения недостойны того, что я мог бы сделать. Это вполне естественное чувство», — поясняет Луи. Прекрасно осознавая свои способности, он страдает от жестокого и глубокого чувства собственной неполноценности, сравнивая себя с боготворимыми им художниками. Из-за повышенных требований к себе он равняется на недосягаемых.

Чтобы понять, с какой язвительностью он подходил к выбору авторов для разборов, достаточно процитировать фрагменты из его перепалки с Альбером Шапоном. Последний отправил Луи роман Танкре-да де Визана, полагая, что книга могла бы заинтересовать его и удостоиться критической статьи в журнале. Роман «Письмо избраннице» вышел в 1908 году в престижном издательстве Леона Ванье с титульным листом, оформленным Морисом Дени, и предисловием Барреса. По мнению Шапона, лучшей рекомендации для Луи не сыскать. Луи же, отличаясь непредсказуемым свободомыслием, не клюнул на такую соблазнительную приманку. «Ваш Танкред сел в лужу! Какой он идиот, по-другому не скажешь. Я потерял время, прочитав семьдесят две страницы его бессмысленного романа. Также я исписал ругательствами эту смехотворную книгу, после чего разорвал ее на клочки. В истории не было ничего более глупого и более слабого. К чему этот несчастный написал ее?» — отповедь Луи не требует дополнительных комментариев. «Не думайте, что, называя меня индивидуалистом, вы оскорбляете меня, — пишет Луи Шапону 8 мая 1904 года. — Мне действительно подходит это слово. Еще лучше было назвать меня анархистом».

Непросто жить рядом с таким искренним, страстным, но постоянно взвинченным человеком. Кристина быстро поняла это.

Она с удивлением, со временем сменившимся раздражением, мирится с дурным настроением мужа, его вспышками злобы и припадками отчаяния. Луи очень вспыльчив и выходит из себя по любому поводу: будь то живопись или литература, политика или раздражающие его пустяки из повседневной жизни. Его гнев могут вызвать невовремя сказанное слово, несходство вкусов с кем-либо, слишком горячее жаркое из баранины или разбитая вещь. Он тут же идет на примирение, зная, как добиться прощения. Но его вспышки ярости несовместимы с атмосферой тепла и добра, в которой Кристина жила до замужества. Братья Руар, подобно диким зверям, не в состоянии проявлять такую же нежность, что царила в доме Лероля и Шоссона. Но Луи из четырех братьев самый необузданный, самый неприручаемый. Свой неприятный характер он объясняет тем, что с детства рос без матери. Но в то же время он добродушен, он умеет наслаждаться жизнью. Луи — сибарит и даже более — обольститель. Пылкий, обаятельный, ласковый тогда, когда он того действительно хочет, чувственный… Он останется таким до глубокой старости. Кристина — не единственная жертва этого сердцееда, раздевающего взглядм пышнотелых женщин, попадающихся ему на пути. Поскольку сама она обладает сильным характером, семейные сцены на улице Шанадей не прекращаются. Она страстно любит Барреса, Дега, Коро, Моне и Моризо. Но любви к искусству недостаточно, чтобы укрепить их союз. Ведь Кристина и Луи не соглашаются друг с другом ни в чем, сталкиваясь и споря по малейшему поводу.

Она не позволяет руководить собой. Она протестует, отворачивается, кричит. Атмосфера в доме, такая приятная у Ивонны и Эжена, здесь тяжелеет от угроз и становится невыносимой. Что, впрочем, не мешает Кристине и Луи чуть ли не каждый год производить на свет детей. За тринадцать лет Кристина родила семерых детей: трех мальчиков (Ален, Филипп, Огюстен) и четырех девочек (Мари, Катрин, Элеонора, Изабелла), в среднем по одному ребенку каждые два года.

А Ивонна дала жизнь всего двум сыновьям, Станисласу и Оливье. По мнению семейств Лероль и Руар, этого было недостаточно…

Вспыльчивый и мрачный характер Луи, ежедневно отравляющий жизнь Кристины, станет также причиной инцидента, из-за которого Руар не сможет поучаствовать в увлекательном и перспективном предприятии. В 1908 году Андре Жид вместе с Эженом Монфором создает новый журнал, который будет называть NRF, или Nouvelle Revue Franaise («Новый французский журнал»). В числе его основателей и редакционной коллегии фигурирует Луи Руар, туда входят многие известнейшие писатели, поэты, публицисты и театральные деятели. Первый номер журнала выходит 15 ноября, в нем напечатан манифест редакции. В издании они планируют предложить читателям «новую точку зрения, которая поможет отличать сегодняшних писателей от вчерашних». Мишель Арно пишет статью о Жанне д’Арк и зеваках, Шарль-Луи Филипп — о болезнях, Жан Шлюмберже — о берегах Стикса… Ни Луи Руар, ни Жид не публиковались в первом номере.

А вскоре среди членов редколлегии разразится скандал, которая приведет к перевороту. Жид встает во главе восставших.

Он всерьез уязвлен комментарием коллеги по журналу Леона Боке к статье одного из друзей, опубликованной в августе в конкурирующем издании La Societe nouvelle под провокационным названием «Идея бессилия у Малларме». Автор статьи, Жан-Марк Бернар, изобличал «прискорбное бесплодие» поэта, насмехался над его «жалобными причитаниями» и находил его поэзию «страшной пустотой, которую тот стремится скрыть под тяжеловесными и пышными прикрасами». Это было сродни святотатству. Жид и его друзья чувствовали себя оскорбленными, ведь Малларме был для них любимым мастером, и память о нем была священна. Многие из них вошли в литературу именно благодаря ему. Было невозможно стерпеть критику, тем более, столь поверхностную, со стороны простого борзописца Бернара, так мало осведомленного о тонкостях творчества. Однако ссора не привела к серьезным последствиям, так как Леон Боке, автор комментария в NRF, видимо, с ведома Монфора, будто бы согласился с автором пасквиля. «Пусть Жан-Марк Бернар готовится к наказанию за свою честность», — заявляет Боке в конце своей неосмотрительной заметки. Впрочем, не исключено, что он подразумевал лишь готовность друзей Малларме отстоять его имя и репутацию.

Жид мгновенно смещает Монфора и в 1909 году выпускает повторный первый номер (или номер 1 бис), отмечающий подлинное рождение NRF. Луи должен был войти в редколлегию вместе с пятью другими партнерами, выбранными Жидом. По его замыслу, новую редакционную команду должны были составить Руар, Копо, Друэн, Геон, Рюитер и Шлюмберже — писатели и критики, регулярно публикующиеся в других журналах.

Луи остается другом Жида, которым он всегда восхищался и чьего признания и поддержки он продолжает добиваться. Именно из-за преданности ему Луи перестает ссориться с Моррасом по поводу его статьи в журнале Occident.

Он уважает узы, так прочно связывающие Жида и его брата Эжена. Луи даже немного завидует. А Жид не раз позволял ему убедиться в собственном доверии и привязанности, даже если, как вспоминает Альбер Шапон, «опасался приступов свободомыслия у Луи Руара, не совсем совпадающих с направленностью его книг и интересами читателей».

Однако Монфор не принадлежит к числу самых близких друзей Луи, он привязан к нему значительно меньше, чем к Митуару. Он не испытывает к Руару особо сильного почтения. Луи разделяет мнение Жида, считающего «никуда не годным» непродолжительное руководство Монфора изданием NRF, и определяет его как человека «со слащавыми ужимками». Но, внезапно круто изменив свое мнение по невыясненным причинам, он принимает сторону основателя журнала Marges. И ссорится с Жидом. По правде говоря, он и сам — не великий поклонник Малларме. Луи слишком молод, чтобы быть так же околдованным им, как его старшие товарищи. Он чрезмерно увлечен критикой, чтобы позволить себе априори восхищаться кем-либо, даже Малларме. Его «Топазы» раздражают Луи так же, как некогда Эрнеста Шоссона. Любитель простоты и строгости в искусстве, Руар предпочитает старых итальянских мастеров и менее вычурную поэзию Бодлера. Спустя некоторое время станет ясно, что его ироничный склад ума вкупе с подчас злым умыслом в этот раз сыграет с ним злую шутку.

Какая муха его укусила? Он посылает Жиду, протестанту, с большой щепетильностью относящемуся к религиозной Реформации, книгу Бальзака о Екатерине Медичи — королеве, виновной в Варфоломеевской ночи. Едва ли Жид простил ему это. Об этом случае он с сухой иронией вспоминает в своем дневнике: «Я крайне признателен Луи Руару за то, что он навязал мне эту книгу. Но прочел ли он ее? Если судить по тому, с каким пугливым и смущенным видом он советовал мне с ней ознакомиться, какими грустными были его взгляд и голос, я понял, что это будет восхваление беззакония; в данном случае — Варфоломеевской ночи. Смертный приговор мне. Я был разочарован».

Отступничество Луи лишает NRF отважного, но опасного полемиста, в стремлении к свободе не жалеющего даже друзей. Так как он сам отказался примкнуть к лагерю Жида, журнал NRF, для которого он мог бы работать, обойдется без него. Луи Руар совершил ошибку. Любой, даже самый безобидный намек на то, что NRF станет престижнейшим французским журналом XX века, будет вызывать у него злобу и отчаяние. Его отношения с Жидом не прервутся, но примут более отстраненный и более агрессивный характер. Об этом неоднократно в дневнике писал сам Жид. «Встретил младшего Руара, он еще больше порыжел и еще больше обуржуазился, чем прежде. (…) Он провожает меня. Наша беседа прерывиста и натянута, как никогда. Это похоже на судорожные уколы шпагой, но без всякой галантности. С самых первых слов, с самого начала он нападает. (…) Он напряжен. Но, как бы то ни было, он мне по-прежнему симпатичен». Что не мешает ему «без всякой иронии и враждебности» написать Луи письмо, свидетельствующее о готовности изрядно раздраженного Жида докопаться до истоков конфликта:

Мой дорогой Луи! Я давно знаю ваш характер и понимаю, как вы, вероятно, сами страдаете от перемен своего настроения, от неудержимых порывов и следующего за ними раскаяния.

Я решительно настроен не позволить вам вовлечь себя в абсурдную и достойную сожаления ссору, противную моей воле, моему сердцу и моему рассудку.

Поверьте, вопреки самому себе, в мою глубокую привязанность.

Андре Жид

О таких мучениях, сожалениях или угрызениях совести говорит Андре Рюитер в письме к Жиду, написанном после обеда с Луи Руаром.

Это случилось в 1912 году — через три года после эпизода с «Екатериной Медичи», чистейшей провокации со стороны Луи по отношению к своему другу и писателю, которым он восхищался. «Очень любезен, сердечен и искренен. Сказал мне, что сожалеет о том, как повел себя по отношению к тебе, о том, что поддался своему задиристому характеру, склонности к обличению, которую он мало-помалу начинает осознавать в себе», — писал Рюитер.

Мог ли такой всегда «напряженный» (по определению самого Жида), готовый к ссоре, но почти мгновенно сожалеющий о ней человек не мучить свою семью плохим настроением, вспыльчивостью, недовольством? Кристина же, напротив, находит удовольствие в тм, что подливает масло в огонь. Ей, которую интересуют литературные дела, которая с жадностью читает все новинки и знает обо всех событиях, разговоры о NRF, совсем не кажутся запретными. Для нее это заманчивая возможность подразнить мужа. В общении с Луи она оттачивала свою врожденную склонность к безжалостным провокациям, и находила в них определенное удовольствие. Она любит подстрекать мужа, делая ему больно, сталкивать его с собственными противоречиями и бередить его раны — для этого годится любой предлог, поэтому завтраки и ужины на улице Шаналей больше напоминают поле битвы. Отец и мать ссорятся в присутствии плачущих детей, беспощадно нападая друг на друга. Супружеская жизнь обретает горький привкус, чему способствуют измены Луи. Если Эжен заглядывается на юношей с глазами лани, Луи неспособен устоять перед красивой женщиной. Кристина понимает это очень скоро. Ивонне же понадобится больше времени, чтобы осознать причину своего несчастья.

Когда у Дега спрашивали, удовлетворен ли он нестабильным союзом Луи и Кристины, за который отчасти он нес ответственность, художник с юмором отвечал:

«Счастье, что они поженились. С такими характерами, как у них, мы получили бы два развода».

Глава 13 Раскол из-за дела Дрейфуса

Кроме всех разногласий, угрожавших обеим семейным парам Руар, подобранным одновременно так удачно и так странно, был еще повод для ссор, накаливший отношения супругов до предела и отравивший их семейную жизнь: дело Дрейфуса. Это было прогремевшее не только на всю Францию, но и на всю Европу дело о шпионаже в пользу Германии французского офицера Альфреда Дрейфуса, еврея по национальности.

Оказалось, что Ивонна и Кристина Лероль, нежные цветы буржуазно-прогрессивной католической среды, настроенной в защиту Дрейфуса, вышли замуж за националистов, оголтелых антидрейфусаров. В то время как отец, дядья, кузены сестер стояли в первых рядах борьбы за его реабилитацию… Ивонна и Кристина попали в самый центр споров, вынужденные делать мучительный выбор: чью сторону принять, отца или мужа? Сложно представить более деликатную ситуацию. С другой стороны, подобные расколы происходили во многих французских семьях. Став заложниками подлинной драмы, к которой общественность сначала отнеслась как к обычному происшествию, не осознав его значимости, сестры долго пребывали между двух огней. Вероятно, девушкам, воспитанным в атмосфере терпимости и мягкости, нелегко было терпеть обличительные речи своих мужей, в высказываниях предельно несдержанных. Испытанием были и совместные обеды-ужины на авеню Дюкен под удрученным взглядом хозяина дома, раздраженного своими зятьями. Отныне Анри Лероль, желая избежать семейных склок, прежде чем усесться за стол или вокруг пианино, просит гостей оставлять свои политические убеждения.

В то время Третья республика была втянута в политические кризисы и финансовые скандалы, замешанными в которых оказываются даже члены правительства, где царят мздоимство и неразбериха. В обществе хватает тем для разговоров, чреватых пререканиями. «Чем дольше я живу, — пишет Эжен Руар Жиду, — тем грязнее мне кажется политика. Она до такой степени нечиста, что честный человек не может заниматься ею». Питая отвращение к царящим нравам и к средствам, используемым правящей «элитой», которую он считает неспособной управлять страной, Эжен начинает нещадно критиковать ее. «Республиканская идея была прекрасной, — продолжает он в том же письме к Жиду, — но они превратили ее в свою противоположность. Нам следует возродить ее. Буржуазия слишком разжирела, ей следовало бы соблюдать суровые посты».

Дело Дрейфуса провоцирует злобу и раздражительность, фокусирует ненависть. С течением времени вся Франция будет охвачена спорами. Колебания следствия разорвут страну пополам. Следуя одновременно в двух направлениях, оно лавирует среди взяток и растрат, подлинных реестров и фальшивых экспертиз, секретных досье и крикливых дебатов в парламенте. А Альфред Дрейфус продолжает гнить в камере на Чертовом острове [30] . Матье Дрейфус, его брат, собрал в защиту Альфреда группу известных деятелей гражданского общества, центром которой стал Бернар Лазар — автор «Эссе об антисемитизме, его истории и его причинах», первый писатель, попытавшийся статьями разоблачить судебную ошибку.

Со стороны военных отличается майор Пикар, недавно поставленный во главе разведывательной службы Военного министерства и обнаруживший странности в процессе. Он пытается пролить свет на это дело, рискуя карьерой. Скоро он будет командирован на Восток, а далее, поскольку не отступается от начатого, переведен в Тунис. В конце концов Пикар будет досрочно уволен с военной службы «за серьезную провинность», а далее арестован и отравлен.

В семье спорят о каждом разоблачении, появляющемся в газетах, о каждом подтверждении или опровержении доказательств, едва ли не о каждом слове или движении, связанным с делом Дрейфуса. Но оно не ограничивается политическим расколом. Ревизионисты, требующие проведения нового судебного процесса, собирают вокруг себя и правых и левых центристов, всех, для кого человек остается невиновным при отсутствии неоспоримых доказательств. Они не допускают мысли, что на правосудие может пасть подозрение в каком-либо произволе, даже если речь идет о государственных интересах. Среди требующих — Анри, Поль и Жан Лероль. Они полагают, что судебный процесс при закрытых дверях, отправивший Дрейфуса на каторгу, не соответствует республиканским нормам. Также они убеждены, что слишком много важных утверждений не было проверено, а многие аргументы не были рассмотрены судьями. Непреклонные республиканцы, движимые жаждой справедливости, они желают, чтобы истина восторжествовала. Ради правды они готовы на все.

В январе 1898 года дело доходит до точки кипения. В газете L’Aurore будет опубликовано письмо-памфлет Эмиля Золя «Я обвиняю!», после которого семья Лероль и семья Фонтен примкнут, вопреки литературным и политическим разногласиям, к лагерю Золя.

Несмотря на то, что Мане в 1868 году написал замечательный портрет своего друга Анри Лероля, членам его семьи ближе импрессионизм, чем натурализм, и Малларме, чем Золя, автор излишне грубого романа «Ругон-Маккары». В политическом плане Золя, убежденный атеист, чьи республиканские убеждения окрашены в тревожный красный цвет, никогда не вызывал их симпатий. Но из этических соображений, из-за желания быть честными, из-за того, что на карту поставлена невиновность человека, они в конце концов оказываются в одной с ним лодке. Члены семейства Лероль не сомневаются, как Золя, в армии и правосудии Республики. Они даже не убеждены в невиновности Дрейфуса. Но они требуют пересмотра дела, в котором было попрано само понятие истины.

Артюр Фонтен одним из первых вступает в Лигу прав человека, созданную в 1898 году в связи с делом Дрейфуса. Вместе с ним туда вступают многие члены Союза за истину, включая Поля Дежардена. Двое из братьев Артюра, Анри и Люсьен, члены центрального комитета, ведут особенно активную работу. Люсьен Фонтен станет первым казначеем Лиги, и проработает на этой должности до 1905 года.

Братья Руары решительно настроены против и не входят в эти союзы. Для них непозволительно зацикливаться на судьбе одного человека, если на карту поставлены интересы нации.

Нельзя ставить под сомнение ни армию, ни правосудие — в противном случае, как пишет Эжен, используя главный козырь националистов, «восторжествует анархия». Оба брата более чем уверены в своей правоте, поскольку получают сведения из надежного источника — лично от главы Военного министерства. Генерал Мерсье — близкий друг их отца. Он часто приходит отобедать на улицу Лиссабон. Мерсье и старший Руар вместе оканчивали Политехническую школу, но их объединяет не только общее прошлое, но и общие моральные ценности. Будучи католиками, они не посещают мессу и появляются в церкви только по случаю свадеб или похорон. Мерсье женат на английской протестантке. Он сделал блестящую карьеру во время Мексиканской кампании (1861–1867). Умный, спокойный, слегка высокомерный офицер, награжденный большим количеством медалей и орденов, он также может быть приятным и галантным человеком. Став в 1894 году военным министром, он лично отдает приказ арестовать Дрейфуса. Мерсье составляет сценарий процесса, который проходит за закрытыми дверями, а также «секретное досье», слишком быстро спрятанное от не очень внимательных глаз семи членов военного совета. Министр, мастер приговоров, по мнению всех дрейфусаров, и есть главный преступник. Виновность Дрейфуса для него «безусловна и установлена» — он тысячу раз повторяет это с трибуны Палаты и перед судьями, а также в узком кругу своих друзей.

Хотел ли он вернуть себе доверие правых, которые недавно освистывали его, или он действительно всей душой был уверен в том, что Дрейфус — предатель, продавшийся Германии? Не он ли творец беззакония? Экзальтированный патриот, из усердия берущий грех на душу, нашедший козла отпущения? Или глупец, одураченный своими предрассудками, попавшийся в ловушку своей «непогрешимости»? Первый из всех анти-дрейфусаров, он останется им до последнего вздоха. Даже после реабилитации Дрейфуса и восстановления его в воинском звании Мерсье, мечтавший отправить опального капитана на виселицу, в 1899 году сумеет убедить депутатов проголосовать за закон об амнистии. Таким образом он оградит себя от вероятного судебного преследования за несправедливый судебный процесс. На следующий год он будет избран сенатором от департамента Нижняя Луара и оставит свое кресло только незадолго до смерти, в 1921 году. В 1907 году в присутствии шести тысяч человека движение «Аксьон Франсез» наградит его золотой медалью. Он скончается в возрасте восьмидесяти четырех лет, не отрекшись от своих убеждений вечного антидрейфусара.

Как устоять перед таким авторитетным и уверенным в собственном мнении человеком? Мерсье слывет неподкупным республиканцем, разве Руары могли усомниться в его честности? Анри Руар — человек другой закалки. Политика ему не так близка, он почти безразличен к городским делам и, по правде говоря, интересуется только искусством. Его мир — коллекция живописи и скульптуры, а также собственные картины.

После военной подготовки, после лет, проведенных в Политехнической школе, у старшего Руара сохранилось уважение к дисциплине и субординации. Ему не нравится, что сыновья, даже став взрослыми, противоречат ему. Поэтому он с полным основанием думает, что его друг, военный министр и генерал, знает, в чем дело. При этом Анри Руар примыкает к лагерю антидрейфусаров без озлобленности и даже без особой уверенности. Он предпочитает — как Лероль — уединяться и предаваться живописи в своей светлой мастерской, среди мирных пейзажей, населенных обнаженными нимфами, а еще лучше вообще без каких-либо человеческих созданий.

Вдобавок у него есть любовница, к которой он очень привязан, — Маргарита Брандон, урожденная Сальвадор, еврейка по национальности. Чаще всего свои вечера он проводит у нее. В ее салоне на улице Ле-Тасс бывает много друзей-евреев. Руар наслаждается обществом Маргариты, красивой и доброй женщины. Ее мать и сестра, Адами Сальвадор и Габриэлла Альфен, тепло принимают своих гостей. Все три женщины вдовствуют. Летом он чудесно проводит время в Коммандери в их компании. Дом Маргариты в департаменте Эндр-и-Луара, неподалеку от Баллана, напоминает ему тихую гавань.

Сыновьям Анри очень хочется, чтобы он порвал с Маргаритой, но в его планах это не значится. Любые намеки на это раздражают Руара-старшего. К тому же он терпит насмешки со всех сторон — и от друзей, как Дега, и от собственных сыновей, и от дрейфусаров, к которым принадлежат «его» дамы. Намек на это содержится в переписке Эжена с Жидом. «Мадам Брандон становится несносной, она беспокоит моего бедного отца, который от этого очень страдает», — пишет Эжен.

«В доме Сальвадор, — продолжает он, — папу называют иезуитом, клерикалом, легитимистом», хотя на самом деле он республиканец и вольнодумец. «Будучи сверх меры добросердечным, папа все время посещает их, несмотря на непристойное поведение по отношению к себе», — пишет он снова в марте 1898 года. При этом сыновья Анри там не появляются. «Мы с мадам Альфен однажды чуть было не вцепились друг другу в волосы, — сообщает Эжен Жиду. — Словно на рынке, мы называли друг друга самыми гнусными словами».

Анри Руар ненавидит насилие и держится в стороне от чрезмерной активности своих сыновей, нарушающих его эмоциональное равновесие. На протяжении всего конфликта из-за дела Дрейфуса, длившегося двенадцать лет, Руар сохраняет поразительное спокойствие. Даниэль Галеви с почтением отзывается о нем в своих горьких и ностальгических воспоминаниях. «Он очень воинственный, но вместе с тем мягкий и обаятельный, — пишет Галеви в августе 1899 года. — О деле Дрейфуса он высказывается крайне сдержанно.

Мы говорим о живописи…» Зато двух сыновей Руара он называет «одержимыми».

Экзальтированные и неудержимые, Эжен и Луи не только убеждены в виновности Дрейфуса, но всех тех, кто требует пересмотра процесса, они считают участниками вражеского заговора против Франции, союзниками Германии, старающимися ослабить и уничтожить ее.

Из письма Эжена к Жиду: «Страна пропадает, это удручает (…). В течение двадцати лет мы лежали под евреями и франкмасонами. Сейчас мы хотим стать другими. И мы станем такими, или выйдем на улицу с ружьями. Все наши друзья того же мнения». Все это происходит в решающий момент кампании в защиту Дрейфуса, после публикации текста Золя. Буквально на следующий день его памфлет был поддержан напечатанной в газете Аигоге петицией несогласных, возмущенных «нарушением юридических норм в ходе процесса 1894 года».

В ее тексте говорилось: «Мы требуем от Палаты соблюдения законных гарантий граждан перед лицом всякого произвола».

Под первым воззванием — а их будет не менее десятка — стоят имена некоторых писателей. Ее назовут «петицией интеллектуалов». Марсель Пруст уговорит Анатоля Франса, уже обладающего значительным авторитетом, подписать газетное требование. Антидрейфусарам становится ясно, что страна погружается в хаос. Эжен сразу же просит прислать ему из Отена охотничью двустволку…

«Золя хочет стать Толстым, его опьяняет идиотская слава, он судит обо всем, ничего не понимая. Счастье, если он выступает бескорыстно, хотя информированные люди утверждают иное», — пишет Эжен.

Луи сочувствует идеям «Аксьон Франсез». Охладев к Моррасу из-за пресловутой статьи, он спустя какое-то время все-таки возобновляет с ним отношения. Луи — монархист. Он видит Францию не в образе Марианны [31] , а в образе мистической девы, о которой мечтал Нерваль [32] . Он любит Францию Шартра и Реймса, ту, чьи корни уходят в историю Капетингов. Он любит Францию, нежно воспетую в стихах Ронсаром и дю Белле. Душой обращенный в минувшие времена, он шагает против своего века.

Он не видит никакой пользы в прогрессе. Он не наделен способностями новатора, в отличие от собственного отца. Луи цепляется за прошлое, и тоска по нему душит его. Он был бы рад, если бы все было как вчера. Но нет спокойствия его душе…

Луи полагает, что его убеждения и моральные принципы выше тех, что царят в современном обществе. Он пытается найти идеал, но ни в ком не может его отыскать. Даже Моррас не оправдывает его ожиданий, когда ищет точку опоры в античной Греции или будто бы слишком увлекается Провансом, где окситанская цивилизация подвергалась весьма значительному восточному влиянию.

Непостоянный в любви — Кристине все известно о его похождениях, — он постоянен в политике и эстетике. Его взгляды устойчивы и непоколебимы, он верен древним французским традициям.

В лагере антидрейфусаров у братьев Руар много друзей, которые, как и они, ведут борьбу не столько против Дрейфуса, сколько против тех, кто защищает Дрейфуса, кто, как им кажется, подвергает Францию опасности. Все они — националисты, одни — республиканцы, другие — монархисты. Язвительность их высказываний зависит от темперамента и убежденности в собственной правоте. Среди их друзей-писателей — Валери, Рейве, Луис, полностью разделяющие их идеи. Клодель, находящийся с дипломатической миссией на другом конце света, чудом избегает необходимости принять ту или иную сторону. Самый желчный среди художников — Дега. Он поклялся, что больше не ступит на порог дома Даниэля Галеви, с которым он долгое время приятельствовал. Дега возьмет свои слова назад только когда отец Даниэля, драматург Людовик Галеви, его давний друг, будет лежать на смертном одре. К тому же лагерю примыкают Ренуар, Форен и Морис Дени.

И Дебюсси причисляет себя к антидрейфусарам. Ему противостоят художники из лагеря дрейфусаров: Моне, Эжен Каррьер… Их совсем немного. Любопытно, что почти все завсегдатаи дома на авеню Дюкен, где поддерживают Дрейфуса, абсолютно не согласны с хозяином дома. Хотя приемы продолжаются и Лероль не лишает гостей своей дружбы. В его доме искусство берет верх над политикой. Морис Дени, свидетельствующий о его приверженности Дрейфусу, не разделяет его идей. Но так же, как Дега, не ссорится с ним. «Вспоминая наши ожесточенные споры, я радуюсь, что они не затронули нашей дружбы», — с облегчением констатирует Дени. Но отнюдь не все будут себя вести так же миролюбиво. Многие люди под гнетом противоречий рассорятся навсегда.

Оставаясь в стороне от собраний, где много крика и где дело доходит до драки (граф де Берни, депутат-монархист от департамента Гард, прямо на трибуне Национального собрания ударил Жореса), Анри Лероль не написал ни одной картины, на которую наложился бы отпечаток многолетних распрей. Как и Анри Руар. Оба художника, один — дрейфусар, другой — анти-дрейфусар, пишут исключительно буколические сцены. Оба изображают поля, деревья, луга, родники, озера и далекие горы, что отражает их внутренний мир, а также свойственное им стремление к безмятежной жизни, свободной от миазмов французской политики. Им категорически чуждо искусство Эдуара Деба-Понсана, художника из Тулузы, прогремевшего картиной «Nec Mergitur» [33] («Истина, выходящая из источника»). На ней аллегорически было изображено дело Дрейфуса: один мужчина вытягивает из колодца роскошную обнаженную женщину, а другой, лицо которого скрыто маской, пытается сбросить ее обратно.

Они борются за ее тело и готовы разорвать его. Картина, из-за которой Деба-Понсан лишится многих клиентов, затем была подарена Эмилю Золя.

На взгляд Мориса Дени, Лероль стал толстовцем. Он предпочитал одиночество, часто уезжал в деревню, упорно отстаивал свои убеждения в спорах с друзьями, превратившимися из-за дела Дрейфуса в оппонентов. Хотя ничто, даже собственные убеждения, не могли бы заставить его порвать с теми, кого он любил.

В годы, последовавшие за публикацией памфлета Золя «Я обвиняю!», одной из навязчивых идей Эжена Руара было желание убедить Жида присоединиться к «правильному» лагерю — антидрейфусаров. Но Жиду противна идея принимать чью-то сторону. Он сомневается, задает себе вопросы, взвешивает все «за» и «против», снова и снова анализирует факты, прислушиваясь к своей совести, но в итоге не решается ни на что. «Политические события наводят на меня ужас, — пишет он матери. — Неужели все действительно так драматично? Я предпочитаю ничего не говорить и по-прежнему храню молчание». Он будет долго уклоняться от прямого высказывания. Его нейтралитет приводит Эжена в отчаяние, так как позиция Жида слишком похожа на позицию Руара-старшего. Эжен продолжает убеждать писателя. Без устали, от письма к письму, он повторяет одни и те же аргументы антидрейфусаров: честь армии, угроза Франции, сам Дрейфус — всего лишь заложник в руках врагов, судьба одного человека не стоит принесения в жертву нации.

Иногда он пользуется холодным языком разума, но его темперамент слишком горяч для такого. Эжен почти сразу же теряет терпение и выходит из себя. Своим упрямством Жид еще больше действует ему на нервы. Эжен не в состоянии понять, почему его близкий друг, чуть ли не брат, не разделяет его негодования. Но ничего не помогает. Эжен и Луи будут осыпать проклятьями бедную мадам Брандон, благодаря которой они познакомились с Жидом много лет назад.

Жид сторонится любого насилия. Когда Эжен или «малыш Луи» раздражают его, что случается довольно часто, он внешне остается спокойным, даже если в душе кипит. Его хладнокровие и сдержанность — следствие протестантского воспитания. Памфлет Золя и судебный процесс над ним, самоубийство майора Анри, арест полковника Пикара, бегство Эстергази (автора документа, из-за которого и был осужден капитан Дрейфус) в Англию не доведут Жида, как многих других, до эмоционального срыва. Он хочет во что бы то ни стало сохранять спокойствие в эпицентре бури и здравомыслие посреди страстей. Если он дорожит Эженом, с которым его объединяют общая любовь к литературе и деревенской жизни, а также долгие дружеские беседы и тайные путешествия в Африку, он все же не собирается поддаваться на уговоры только исходя из дружеских чувств. Жид принимает решения самостоятельно и защищает свою свободу мысли. Друзья, пытающиеся его переубедить (не только Эжен Руар прикладывал к этому усилия), терпят неудачу, пусть даже Жид терпеливо их выслушивает.

Свояк Жида Марсель Друэн, выпускник Эколь Нормаль, женившийся на сестре его жены Жанне Рондо, старается перетянуть его в противоположный лагерь. Друэн хотел бы, чтобы Жид поставил свою фамилию под «петицией интеллектуалов».

«Добряк Друэн, под влиянием всяких Галеви и некоторых преподавателей университета, тоже подмахнул петицию. Я ему сразу же написал, выражая охватившую меня печаль и предупреждая об опасности, заговоре, происках, предательстве, о которых он не знает. Ведь Германия с отрадным усердием провернула это дело, чтобы отделить Францию от Эльзаса и наброситься на нас», — пишет Эжен Руар, желая просветить Жида и помешать ему пойти тем же ложным путем, что его свояк. В сотый раз в этом же письме Эжен повторяет тезис, высказанный в доме его отца лично генералом Мерсье: «Если правительство не проявит решительности и не посадит в тюрьму Золя, Клемансо и всяких Жоресов, мы дождемся или гражданской войны, или войны с Германией. Ветер трагедии дует в нашу сторону».

Поставит Жид свою подпись? Не поставит? Этот вопрос мучает Эжена, тогда как Жид тянет время. Процесс размышлений его увлекает, но необходимость выбора — тяготит. Он не хочет обидеть одних, отдав предпочтение другим, и наоборот. Он старается быть над схваткой. Для него важнее всего возможность свободно мыслить и избегать эмоциональных крайностей.

Как бы то ни было, он защищает Друэна от обвинений Эжена. Жид убежден, что его свояк подписал петицию «спонтанно», а не находясь под принуждением или чьим-то воздействием. Это — прекрасный пример изощренного, типичного для Жида, умозаключения, поворачивающего аргумент против того, кто намерен его выдвинуть: «Если бы Друэн не подписал петицию из-за того, что я ее не подписал, то это было, наоборот, именно под твоим нажимом…»

Их отношения с Эженом часто носят напряженный характер. «Если бы только ты мог говорить бесстрастно, с каким удовольствием я беседовал бы с тобой!», — писал Жид. Любая случайность чревата конфликтами и даже разрывом отношений. Эжен, чрезмерно надменный, властный, становящийся отъявленным политиканом, пропагандистскими разговорами добивается совсем иной реакции своего терпеливого друга. «Какое мне дело до того, что ты говоришь о Золя, — пишет ему уязвленный Жид. — Ты бранишь его, но не для того ли, чтобы убедить меня? Дело не в убеждении. Все, что ты сказал, можно легко оспорить». Даже если ему самому трудно решиться, за он или против Дрейфуса, он не допускает, чтобы кто-то решил вместо него. Жид даже готов поставить сверх меры настойчивого собеседника в неловкое положение, главное — не уступить и не подчиниться.

На разгневанные письма Руара, доходящего до исступления из-за неспособности пробить воздвигнутую Жидом стеклянную стену, писатель отвечает, стараясь охладить его пыл и соблюсти дистанцию. Руар слишком настоятельно напоминает Андре о том, что правда ему известна из уст «тех, кто знает», — Мерсье и друзей его отца. Несмотря на то, что в душе Эжен всегда хотел идти собственным путем, а не по стопам отца, он не может удержаться от постоянных ссылок на слова Анри. Так проявляется его классовая (а возможно, и кастовая) гордость, гордость той самой «просвещенной искусством буржуазии». Не один раз Жид отказывается продолжать спор с упрямым собеседником, старающимся навязать свои законы и не терпящим возражений.

В конце концов он — устав от войны или действительно по убеждению? — подпишет одну из протестных петиций в защиту Дрейфуса — одну из последних. Пусть, по его мнению, «чувство насилия над законом отвратительно», он сожалеет о том, что «усилиям Золя аплодируют главным образом враги Франции». У Жида, раздираемого сомнениями, много друзей как среди дрейфусаров, так и среди антидрейфусаров. Врагов тоже хватает и там, и там.

«Крайнее раздражение, которое я испытал бы, видя, как X или Y соглашаются с моим мнением, возможно, помешало бы мне иметь его», — пишет он Валери, вознамерившемуся слегка пожурить его. Упреки Валери далеко не так суровы, как упреки Эжена Руара.

Изредка Эжен пытается сложить оружие во имя дружбы. «Мой любимый друг, (…) не будем больше говорить об этих вещах и постараемся забыть о различиях в наших взглядах. Я — никудышный боец, так как неспособен пожертвовать дружбой ради собственных убеждений», — признается он в феврале 1898 года. Но в мирном состоянии он продержится недолго. Будут новые обиды, разорванные письма, ультиматумы и примирения.

В вихре конфликта кружило многих. Когда появилась «петиция интеллектуалов», Натансон, директор журнала Revue blanche, попросил Ренуара поставить под ней свою подпись. Художник чуть не вцепился тому в горло. Поэт Анри де Ренье выставляет поэта и критика Фернана Грега за дверь, когда тот пришел с той же целью к его тестю. Филипп Вертело выкидывает из своего дома братьев Галеви за то, что они не подписали петицию. Роден посылает к черту романиста Октава Мирбо…

Но череда событий — в частности, уголовный процесс над Золя, затем арест Пикара и прочие разоблачения, которые только подливают масла в огонь, — никому не дает покоя. Дружба Эжена и Жида выстоит. Она, разумеется, им дороже, чем самые твердые убеждения. Их отношения чуть было не прервались после публикации памфлета «Я обвиняю!» и суда над Эмилем Золя в 1898 году. Другой возможной причиной разрыва было голосование по закону о прекращении производства по делу Дрейфуса, который приведет к отмене вердикта 1894 года и новому военному суду. Только тогда Эжен согласится всерьез прислушаться к аргументам защитников Дрейфуса. В письме от 24 августа 1899 года он признает необходимость «бесстрастного мнения». Придет время, когда он пожалеет и о своей запальчивости, и о своих антидрейфусарских убеждениях.

Лучше всех характер Эжена поняла любовница его отца, мадам Брандон. Возможно, она любила его больше, чем другие. По крайней мере она простила Эжену устроенный им скандал в ее салоне — тогда музыкальный вечер обернулся дракой. На следующий же день, впрочем, он прислал письмо с извинениями.

«Это искренний, честный человек, таким нужно многое прощать, — пишет она Мадлен Жид. — Он сопоставляет величие Франции с властью без морального авторитета. Мне понятны его страхи, его тревоги, когда я вижу, как расшатывают власть в стране». Эта «бесконечно добрая» женщина, по признанию самого Эжена, слишком хорошо видит его достоинства, но также видит и недостатки. В том же письме она упоминает о его «необузданной нетерпимости» и «узости его суждений».

В конце Эжен признает свои ошибки. Когда в июле 1906 года Дрейфус будет реабилитирован кассационным судом, Руар признается, что окончание дела заставило его «почувствовать себя дураком». Он напишет Жиду, что его «честность была наивной и неистовой». К такому раскаянию придут далеко не все антидрейфусары.

В сентябре 1902 года от приступа удушья, отравленный угарным газом, умирает Эмиль Золя. Многие утверждают, что писатель таким образом был убит, но доказательств этому нет. Пятьдесят тысяч человек следуют за его гробом, но в траурном шествии нет ни одного из братьев Руар. В писателе, чей памфлет «Я обвиняю!» чуть было не столкнул Францию в пропасть анархии, они видят в лучшем случае литератора со спорным талантом, а в худшем — общественную опасность. Они не придут возложить венок на его могилу, а их мнение выразил в своем выступлении Баррес. «Мы ничем не обязаны творчеству Эмиля Золя, который всегда вызывал в нас отвращение, а то и заставлял зевать», — сказал он.

Но когда в июне 1908 года прах Золя будет перенесен в Пантеон, где покоятся великие люди, оставившие свой след в истории Франции, снова разгорится полемика. Баррес, иронизируя над петицией, последовавшей после письма Золя, и теми, кто ее подписал, воображает протест пятидесяти двух великих, рядом с которыми будет покоиться автор романов «Нана» и «Западня». В частности, Баррес представлял возражения маршала Ланна, наблюдающего за тем, как в Пантеон вносят прах того, кто «оскорбил французскую армию».

Луи, сторонник Барреса, в день похорон писателя присоединяется к другому шествию — демонстрации протестующих националистов. Когда мимо них проходит траурное шествие, их оппоненты начинают выкрикивать: «Долой Золя!» и «Да здравствует Франция!»

Полиции приходится вмешаться, чтобы разогнать смутьянов, срывающих церемонию. Один фотограф-любитель запечатлел этот момент, снимок стал почтовой открыткой, которую и сегодня можно разыскать на блошином рынке. Луи, словно киноактер, одетый с исключительной элегантностью, с тростью и часами в кармане жилета, в перчатках и шляпе, в сопровождении двух жандармов идет в участок. Он выглядит большим франтом, чем обычно.

Он не услышит слов Анатоля Франса, который от всей нации сказал в честь Золя: «Он был мгновеньем человеческой совести». Луи также не услышит двух выстрелов на выходе из Пантеона. Стрелял безвестный журналист, целившийся в самого знаменитого из тех, кто провожал Золя до могилы Альфреда Дрейфуса. Он был легко ранен в руку.

Глава 14 Фальшивые ноты чувств

Мари Фонтен, в девичестве Эскюдье, похожа на танагрскую статуэтку — маленькая, тоненькая, с идеальными пропорциями, с такой тонкой талией, что мужчина может обхватить ее ладонями. Тетушка Ивонны и Кристины соблазнительна, изящна, загадочна и чувственна. Скромная улыбка освещает все вокруг нее. Самая красивая в семье, она всю жизнь привлекала художников, чьи бесчисленные картины украшали стены квартиры на авеню Вийар.

Морис Дени, Одилон Редон, Эдуар Вюйар снова и снова приходят к ней, чтобы попытаться запечатлеть ее будто бы детское, но очень мощное обаяние. Никто не может остаться равнодушным перед этой хрупкой прекрасной женщиной.

Кристина Лероль унаследовала от любимой тетушки тонкие черты, а Ивонна — соловьиный голос. Поет Мари Фонтен чарующе. Неудивительно, что она так часто позировала отцу Ивонны и Кристины, который писал ее то в образе девы, то в образе нимфы.

Она была для него одновременно воплощением сладострастия и чистоты, исступления невинности. Мадлен Лероль, привыкшая к тому, что прелестная Мари регулярно бывает в его мастерской, не ревнует.

Во времена, когда он писал крупные фрески по государственным заказам, в том числе для парижской ратуши и Сорбонны, Мари позировала в образах Добродетели, Справедливости, Юности и многих других. Она придавала остроту и целомудрие этим отвлеченным понятиям.

Когда она молится перед алтарем во время причастия или поет в сопровождении органа, она восхитительна. Она невероятно притягательна как в образе праведницы, так и в образе музы. Каким бы мастером религиозных сюжетов и ревностным католиком ни был Анри Лероль, к младшей сестре своей жены он испытывал по-настоящему чувственное влечение. Когда Анри пишет Мари, он раздевает ее взглядом.

Однажды Адриен Митуар, основатель журнала Occident, где подвизался Луи Руар, по-дружески и по-соседски попросил Лероля расписать свою гостиную. Анри написал для Митуара три больших панно. Вероятно, это случилось около 1900 года — панно не датированы. Если зайти в дом, где он жил (на углу авеню Бретей и площади, носящей сегодня его имя), их можно увидеть и сегодня. Их сохранила семья Митуара, еще недавно жившая на шестом этаже. На панно изображены морской и скалистый пейзажи, навевающие мысли о Средиземноморье. Море — ярко-синее, скалы — огненно-красные. Писать такими сочными цветами несвойственно Леролю — обычно он предпочитает коричнево-серую гамму, за которую когда-то получил прозвище «Кофе с молоком».