Фаворитка Павлищева Наталья

Его глаза блестели веселым любопытством:

– Вы всегда так безжалостны?

– Нет, только по четвергам. А еще понедельникам, вторникам, средам, субботам и воскресеньям. Что пропустила пятницу, не заметила и сама.

Герцог де Меркер заметил, он повернулся к Мари:

– Герцогиня, позволите ли вы нанести визит в пятницу, чтобы полюбоваться на вашу очаровательную родственницу в менее воинственном виде?

– Будем рады, герцог.

– Благодарю вас, мадам. И вас, мадемуазель, авансом.

А потом случилось мое незапланированное выступление в салоне.

Ко мне неожиданно обратился сам господин Венсан Вуатюр, поэт и вдохновитель салона, чьи глаза просто горели над знаменитым красным носом и такими же щеками, а усы топорщились сильней обычного:

– Мадемуазель дю Плесси, известно ли вам, что мы создаем словарь драгоценного языка и изящностей?

Это для меня не новость, Арман знал, кого отправлять, завсегдатаев салона маркизы де Рамбуйе я знала «в лицо», и их творчество тоже, потому и самого Вуатюра, мастера салонной поэзии, узнала с первого взгляда. Не могу сказать, чтоб была поклонницей манерных виршей, но процитировать сего господина по памяти способна.

– Известно.

– В таком случае, с вас в качестве вступительного взноса в сие прелестное общество толкование нескольких слов.

Только бы не спросил что-нибудь двусмысленное! Нет, обошлось, к тому же все три слова, которые мне было предложено «перевести» на гламурную лексику, я вообще помнила из словаря, который позже издал Антуан Бодо Сомез. Льщу себя мыслью, что это толкание пошло именно после моего появления в салоне (выходит, я все же внесла некоторый вклад в события прошлого?). Итак…

– Как бы вы, мадемуазель, назвали… глаза?

– Зеркало души.

Вокруг раздались восторженные возгласы, малышка Плесси, впервые попав в салон, не только не растерялась, но и оказалась способна принять вызов мэтра?

А я смотрела на них и пыталась вспомнить, чем знаменит каждый.

– Замечательно, думаю, это толкование стоит принять.

– О, да, конечно! – возгласы собравшихся подтвердили, что я попала в точку.

– Ночь …

Ну, это я тоже помню:

– Богиня теней, сударь.

Аплодисменты.

– А луна?

– Факел богини теней.

– Эхо! – раздался голос дочери хозяйки салона прекрасной Жюлли.

– Невидимый собеседник, мадам.

Черт, она мадам или все еще мадемуазель?

– Вы великолепны! – взвыл Вуатюр, дергая себя за и без того красный нос. – А…

Если он сейчас спросит о зубах, которые в этом словаре толковались как «меблировка уст», я скажу какую-нибудь гадость…

Не успел, я сама вдруг начала его же цитировать, мысленно ужасаясь, что не помню, когда написан сонет – до моего появления в салоне на улице Сен-Тома-дю-Лувр или после:

Лучший комплимент господину Вуатюру сделать невозможно. Он даже прослезился:

– Ах, мадемуазель…

Я поняла, что обрела если не обожателя, то приятеля в салоне маркизы де Рамбуйе. Это дорогого стоит. Вот как полезно учить совершенно бесполезные сонеты малоизвестных авторов через три с половиной столетия после их написания. Никогда не знаешь, что именно в жизни (и в какой) может пригодиться.

Моя рука пальчик за пальчиком оказалась обласкана губами расчувствовавшегося поэта, а завсегдатаи салона, включая саму хозяйку и её надменную дочь Жюлли д’Анженн (я помнила, что именно ей посвящена, кстати, незадолго до того написанная знаменитая «Гирлянда…» сонетов), выказывали свое восхищение, но не столько мне, сколько герцогине д’Эгийон за то, что сумела разглядеть «такую прелесть» в провинции и привезти в Париж.

Вот так! Блистала я, а лавры герцогине. И где, спрашивается, справедливость в этом мире? Ни в XXI веке, ни в XVII.

С трудом уклонившись от многих внезапно объявившихся ценителей моих талантов и отойдя подышать к окну, почти сразу услышала волнующий насмешливый голос:

– Не ожидал, что вы поклонница бессмысленной поэзии, мадемуазель. Вы мне показались более разумной.

– Только не скажите этого вслух. В сих бессмысленных сонетах есть своя прелесть.

– Какая?! – почти взвыл герцог де Меркер.

– Они хорошо рифмованы и их приятно произносить, не вдумываясь в содержание.

Его глаза широко раскрылись:

– Никогда об этом не задумывался, но, кажется, вы правы.

– Вы просто их не читали. Или все же читали, но скрываете?

Теперь во взгляде Людовика де Меркера был откровенный вызов:

– Желаете оскорбить меня?

– Разве можно считать оскорблением упоминание сонетов завсегдатая салона маркизы де Рамбуйе? Вы рискуете головой, сударь.

Он обвел насмешливым взглядом присутствующих:

– Здесь нет никого способного принять мой вызов на дуэль. А ваш фаворит уже ушел.

– Герцог де Сен-Мар не мой фаворит, а фаворит Его Величества, а вызов могу принять и я.

Боже, что я несу?!

– Вы?! Я не дерусь на дуэлях с дамами.

Я спокойно пожала плечами:

– Я буду в мужском платье. Постарайтесь не получить апоплексический удар раньше, чем я проткну вас шпагой.

Кажется, это был редкий случай в его биографии – Людовик герцог де Меркер сын Сезара де Вандома и брат Франсуа де Бофора не нашел, что ответить нахалке, прибывшей из будущего. Секунду спустя он уже пришел в себя и приподнял бровь:

– Мадемуазель не путает шпагу с опахалом?

Язык чесался сказать, что я и без шпаги могу применить какой-нибудь болевой прием, но и без того довольно, ведь целое мгновение я, а не он была хозяйкой положения!

– Мсье желает дать мне несколько уроков?

– Желаю.

Я кивнула:

– Я наслышана, что любовь к риску у герцогов де Вандомов наследственная…

Теперь он просто хохотал, изумленно глядя на меня, как на некое недоразумение:

– Ловлю вас на слове, мадемуазель. Вы будете учиться у меня искусству владения шпагой.

– Что ж, когда я вас раню, у вас будет законный повод для гордости – сказать, что ученица превзошла учителя.

Ну кто тянет меня за язык?! Д’Артаньянша чертова! Где Мари, разве можно такую дуру, как я, оставлять одну надолго?

Герцогиня тут как тут: – Я вижу, вам весело?

– Мы договорились, что мадемуазель дю Плесси ранит меня на дуэли… – герцог произнес это так, словно дуэли с дамами в порядке вещей. Не успела Мари распахнуть глаза, как я продолжила:

– …после того как герцог научит меня владеть шпагой.

– Мадам… мадемуазель, – поспешил раскланяться герцог, видя, что в салоне появился новый гость.

Я не успела спросить, кто это, герцогиня зашипела на меня сквозь раздвинутые в улыбке губы: – Ты с ума сошла? Нашла с кем соревноваться – с герцогом Вандомским! Хорошо, что это не Франсуа, тот бы уже ославил на весь Париж.

– Фи, я его сама могу ославить. Обещал учить меня владеть шпагой.

Мари тихонько рассмеялась, мне показалось, что довольно.

Когда мы возвращались домой, она поинтересовалась:

– Ты верхом ездишь?

– Вообще-то, да. Я всем занималась, и верховой ездой, и шпагой, и танцами. Но это же все там, может, здесь иначе?

– Многое иначе. Поучиться не хочешь?

Я невольно обратила внимание на то, что она снова говорит мне «ты». Видно, это означало удовлетворение моим поведением, когда герцогиня недовольна, она выкает.

– Хочу…

У герцогини уже второй день прекрасное настроение и потому приступы откровенности. Тогда я еще не знала, что лучше бы мне держаться подальше от её герцогских милостей, но я была одинока в незнакомом мире, а потому тянулась к Мари, даже когда она разговаривала свысока.

– Почему французы считают, что все секреты Екатерина Медичи передала тем, кого любить просто не могла?

– Кого вы имеете в виду, герцогиня?

Мари довольно кивнула, и я прекрасно понимала, почему сделан этот кивок. С трудом, тормозя и спотыкаясь, я привыкала именовать её герцогиней и обращаться на «вы», хотя единственной, к кому я испытывала симпатию в мире, куда попала, была именно она.

– Сыновьям не передают своих женских секретов. Их получила Маргарита Валуа.

– Марго? Королева Марго?

– Ох, уж этот Дюма! – у Мари чуть грустный смех. – Маргарита Валуа была королевой номинально, да и то Наваррской. Но это она. А кому могла передать секрет сама Маргарита?

– У нее не было не только дочерей, но и детей вообще, или я чего-то не знаю?

– Нет, вы правы, дорогая. Но у нее были… как бы это сказать… незаконнорожденные падчерицы.

Я пыталась вспомнить незаконнорожденных детей любвеобильного короля Генриха, но на ум приходили только сыновья, например, ныне опальный герцог Вандомский с его неугомонным сыном Франсуа герцогом де Бофором.

– Были и дочери?

– Да.

Что-то в её тоне подсказало, что не все так просто, и сама Мари имеет к этому какое-то отношение. Неужели её мать?..

Она поняла, что я что-то заподозрила, и рассмеялась:

– Ну, соображай, соображай…

– В каком году Равальяк убил короля Генриха?

– В 1610-м, – её голос словно подсказывал:

«тепло…».

– В каком году умерла Маргарита Валуа?

– В 1615-м.

«Еще теплей»…

– Когда родилась ваша мать?

Мари просто хмыкнула:

– В 1578-м, мадемуазель.

– Кем она была?

– Достаточно сказать, что в 1603 году она, будучи вдовой, второй раз вышла замуж за Рене де Виньеро, сеньора Понкурлэ, Гленэ и Брей де Гэ, королевского придворного, которому было тогда сорок два года.

– А вы родились…

– В 1604 году, правда, в замке Гленэ, главной резиденции семьи де Виньеро, где моя мать, будучи женщиной набожной и кроткой, укрылась от прелестей придворной жизни и внимания всесильных мужчин, а еще, чтобы на свет благополучно появился результат этого внимания.

– Вы?!

– Я. К счастью, я похожа на мать, а не на отца, – Мари приложила к глазам кружевной платочек, явно промокая непрошеную слезинку, и вдруг… рассмеялась, правда, тихо-тихо.

Я смотрела на нее во все глаза, уже ничего не понимая.

– Анна, опомнитесь! Ну, какая я дочь короля, даже внебрачная! Мари-Мадлен, возможно, хотя и недоказуемо, разве что прижать моего дядюшку кардинала, он наверняка знает эту тайну. Но я-то, как и вы, оттуда, – она кивнула в сторону, где находилась таинственная дверь.

– О, господи! – Я бессильно откинулась на спинку кресла. Немного придя в себя, осторожно поинтересовалась. – А откуда вам известно о секретах Екатерины Медичи?

– Мне – из тайника с записями Мари-Мадлон, а откуда ей, не знаю. Может, они были знакомы с моей матерью в Париже. Дедушка был прево Франции, это после его смерти семья осталась без средств.

– И что из секретов там было?

Взгляд и голос Мари стали ледяными:

– Не стоит совать нос в то, что вас не касается, дорогая Анна. Иногда вместе с носом теряют и голову.

Эта мгновенная перемена меня даже напугала. И все же я решила не сдаваться. – Мы могли бы кое-что применить… И столкнулась с яростью Мари:

– Армана нужно убить не за то, что он вообще отправляет кого-то в прошлое, а за то, что не вбивает в головы сведения об опасностях. Он говорил вам, что если не выполните условие, то дверь обратно не откроется?

– Говорил.

– И что здесь никого нельзя убивать, ничего серьезно менять, кроме того, что вам предопределено?

– Да, конечно.

– Но не рассказал, что же происходит с теми, кто остается здесь, не так ли?

Пришлось признаваться, что нет.

– Я кое-что нарушила, не изменив историю, но все же. Вернее, просто не перешла обратно вовремя и осталась здесь. И вот теперь, чтобы не потеряться во времени, в веках я должна жить, как мышь, стараясь ничего не нарушить, не испортить, потому что любое изменение приведет к непредсказуемому будущему, и я обратно не попаду.

– Об этом он говорил…

Между делом мы раскланялись с кем-то, Мари между прочим заметила:

– Мадам де Скюдерри, её не было у маркизы де Рамбуйе.

Автор «Карты Нежности» выглядела вполне… так себе.

Живописцы, поэты и мемуаристы врали нечестные. Красавицы на поверку оказывались дебелыми тумбами с замазанными следами оспы на лицах, прыщавой кожей и небритыми подмышками. Нет, приложи столько усилий к любой уродине, причеши, разодень, нанеси на лицо и шею килограмм свинцовых белил и замени электрический свет свечами, просто неспособными осветить недостатки лица, как в косметическом салоне, и уродина покажется вполне симпатичной.

Моются, конечно, моются, для того, чтобы принести воду в ванну, есть множество слуг, но пока принесут, пока согреют, пока нальют… В результате ванна чуть тепленькая, горячая не в чести по одной причине: принять её, значит, распрямить туго завитые локоны, а их жаль. Частенько выбирая между желанием чувствовать себя чистой и необходимостью терпеть ожоги от горячих щипцов, дамы предпочитают обтереться розовой, лавандовой или еще какой-нибудь эссенцией. На время запах и зуд снимается, но только на время.

А ведь огромных причесок и пудреных париков пока еще нет. Парики уже носят, особенно мужчины и дамы, которым «не светит» неожиданное любовное приключение, при котором пришлось бы парик снимать, показывая слипшиеся волосенки или вообще бритую голову. Потому у старух волосы выглядят иногда лучше, чем у молодых. Просто у старух парики, а девушки пока портят свои волосы.

Хотела ли я вернуться?

Разыскивая очередного клопа в постели, очень хотела, но, вспоминая насмешливые глаза герцога де Меркера, в горячем желании немедленно покинуть не такой уж гостеприимный XVII век, начинала сомневаться.