Земля ягуара Кириллов Кирилл

Глава пятая

На севере рассвет наступает постепенно. Сначала мир превращается из черного в серый. Потом появляются первые тени, густеют. Предметы постепенно выступают из сумрака, приобретая все более четкие очертания, и наконец проясняется горизонт. В тропиках утро приходит неожиданно, словно какой-то атлет метает в небо солнечный диск, который немедля начинает огнем жечь непривычную кожу.

Мирослав разлепил сухие губы, стряхнул с ресниц колючие песчинки и выглянул из-за камня. Разорванный бок отозвался жгучей болью. Выругавшись про себя, он попытался припомнить ночные события.

Память, извлекая из своих темных уголков какие-то обрывки, валила их в одну кучу. Взрыв, огонь, боль. Он тащит едва трепыхающегося Ромку за ворот. Сверкает лезвие ножа, пластая огромную, плоскую, как тарелка, рыбу с полуметровым шипом на конце гибкого хвоста. Удар в живот. Нет, удар был не на мелководье, а подле борта, а парня он тащил уже после взрыва, но до того, как, захлебываясь морской водой, пытался удержать над водой голову и одновременно увернуться от сыплющихся с неба горящих досок. А Ромка… Ромка! Где?!

Позабыв о ране, Мирослав вскочил на ноги, скорчился от резкой боли, но устоял, оглянулся. Он на берегу. Как выбрался из ванны и дополз, память не сохранила, ну да и не до того. Ромки нет! Следы?! Тоже нет! Прибой их смыл. Кричать?! Но тогда на его вопли могут отозваться преследователи, ироды, подорвавшие каравеллу и отправившие на небеса десятки душ, пусть даже не самых невинных.

Мирослав сплюнул на песок горечь прошлой ночи и двинулся по пляжу, внимательно оглядывая каждый камень и каждый куст в полосе густой зеленой растительности, подступающей к самому песку. Сам не замечая, он брел на восток, навстречу солнцу. Никого. Никого. Опять никого. Даже трупов на берегу нет. Их унес отлив либо какие-то крупные хищники. Кто его знает, какие твари тут водятся.

Мирослав пошатнулся и, чтоб не упасть, присел на камень. Он посмотрел на рану. Плохо. Ее зеленоватые края, промытые морской водой, пульсировали, толчками выпихивая капли темной крови. Если всю ночь так текло, то в его теле красной живительной влаги осталось едва ли вполовину.

Покрякивая, мужчина стянул через голову полотняную рубаху, приложил ее к ране и огляделся в поисках какого-нибудь длинного стебля, которым можно было примотать ткань к телу. Взгляд его не цеплялся ни за что, кроме камней, обкатанных приливом.

Куда все-таки делись тела и обломки? Может быть, тут есть какие-то туземцы, растащившие по домам все, что выбросило на берег море? Это плохо. Мирослав читал, что испанцы заставляют их работать на своих плантациях, жестоко наказывают, казнят, иногда даже с особым зверством. Если местных не минула чаша сия, то они должны относиться к белым завоевателям без особой любви.

Если мальчик погиб, то задание провалено с треском. Можно собирать котомку и отправляться в обратный путь. В том, что он вернется в Москву, воин не сомневался. Рана неприятная, но не смертельная. Испанских и португальских слов, которых он нахватался в кубрике, вполне хватит, чтоб объясниться с каким-нибудь капитаном или навигатором. Денег он достанет – Мирослав сунул руку за голенище и нащупал оплетенную берестой рукоять ножа – или может наняться матросом. Со снастью он умеет обращаться лучше многих. Только бы с местными не встретиться. Надо замотать рану, найти источник, потому что пить хотелось страшно, и отлежаться в кустах до темноты.

– Дядька Мирослав! – спугнул с веток мелких пичужек высокий мальчишеский голос. – Я вам воды принес.

Вот дурень, чего орет! Но сердце воина наполнилось теплом и нежностью – живой.

– Ш-ш-ш-ш ты, – зашипел Мирослав. – Беду накличешь.

Ромка сразу сник, как-то даже скорчился, быстро подошел к старшему товарищу и протянул ему большой лист заморского растения, свернутый наподобие чаши.

Мирослав принял ее, как драгоценность, и одним глотком опорожнил досуха. Рана закровоточила сильнее.

– Дядька Мирослав, да у вас же кровь! – воскликнул юноша.

Воин ничего не ответил, только посмотрел искоса. Мол, а то я сам не знаю.

– Давайте я повязку наложу, – тараторил Ромка, доставая из кармана батистовый носовой платок с вензелями. – Только погодите, я там травку видел. Целебная. В свитках князя Андрея о ней сказано было, – его голос исчез за кустами чуть позже самого юноши.

Мирослав покачал головой – крепок отрок. Вчера казалось, перед Богом скоро предстанет, а сегодня скачет, как козлик молодой по весенней травке. Крепкая порода. Однако не вляпался бы он в историю. Пресноводные источники не так часто встречаются на побережье, чтоб к ним не ходили звери или люди.

Мирослав снова оглянулся в поисках чего-нибудь, могущего сойти за оружие, и снова поразился девственной чистоте берега. Загадка.

Ромка выскочил из кустов, гордо неся перед собой пук какой-то широколистной травы и платок, смоченный водой. Завернув одно в другое, он положил сверток на камень, вторым, поменьше, в несколько ударов растолок все в кашицу и примотал все это к ране рукавами рубахи.

– Ну вот, – полюбовался он результатами своей работы. – До свадьбы заживет.

Мирослав хмыкнул, но не смог сдержать улыбку:

– Спасибо, дон Рамон.

– Да ладно, – отмахнулся тот, смутившись – похвала не часто слетала с губ русского воина. – Пустое. А чего вчера приключилось-то?

– Погоди про вчера. Ты воду где брал?

– Да там. – Он махнул рукой. – Ручеек течет.

– Велик?

– Не, не велик, ладони четыре.

– Следы по берегу видел?

– Да были вроде какие-то. Не то копыта, не то… вроде снова копыта, только странные. Я таких раньше не встречал.

– А человеческие?

– Нет, человеческих не было. Я бы заметил. Э… Наверное.

– Дымом, может, пахло? Едой?

– Нет, еду я почуял бы, – самодовольно улыбнулся Ромка, поглаживая впалый живот. – Жра… Есть-то хочется.

– Да, есть охота, это точно, – задумчиво проговорил Мирослав. – Найди в лесу палку попрямее, поболе сажени чтоб, – велел он. – Да не ломись, как косолапый через бурелом.

Юноша тут же скрылся между деревьев. Хмыкнув, Мирослав вынул нож и стал сматывать с ручки тонкие полоски специальным образом выделанной бересты. К тому времени, как Ромка вернулся, неся идеально ровную палку, словно отполированную дождями и ветром, перед Мирославом лежала кучка дранки. Взяв будущее древко, он прорезал один его конец на глубину ладони, вставил туда лишенную обмотки рукоятку ножа и в несколько слоев закрепил ее берестой. Он взмахнул получившимся копьем, поморщился – отдало в бок, но остался доволен. Оттолкнув дернувшуюся на помощь руку, Мирослав поднялся, опираясь на копье, как на посох, и сделал несколько нетвердых шагов.

– Так, давай в тень, а то обгорел уже весь, красный как вареный рак. Нос облезет. Иди к ручейку, заляг там и посмотри, не выйдет ли кто водицы набрать. Завидишь человека, сразу ко мне. Да тихо отползай, что ты как лось в гончарной мастерской!

Ромка кивнул и тихо исчез в зарослях. Мирослав снова хмыкнул, подошел к дереву с голым стволом и большими стрельчатыми листьями, розеткой растущими в паре локтей над его головой, прицелился и несколькими ловкими движениями сбрил почти всю макушку.

Кряхтя и зажимая ладонью больное место, он отодрал от ствола длинную тонкую лиану, связал самые большие листья за черенки, накинул на плечи и закрепил на животе. Он приметил еще одну пальму, которую через некоторое время постигла участь ее соседки. Воин собрал листья и принялся мастерить еще одну накидку для Ромки.

Пока ловкие заскорузлые пальцы бывалого человека привычно вязали мертвые узлы, мысли его витали в неприятных низинах мрака и непонимания. Люди, преследовавшие их в Европе, вдруг вынырнули в Новом Свете. В этом не было ничего удивительного. Английские шхуны бегают по морю быстрее пузатых испанских каравелл. Допустим, было легко сообразить, что Ромка и Мирослав приплывут именно на этом корабле, ведь на Эспаньолу из Кадиса идет один или два в неделю. Но как они умудрились подвесить два пороховых заряда с обоих бортов так, чтоб никто, кроме Ромки, ничего не заметил?

Опытный вояка почувствовал болезненный укол самолюбия. Именно он должен был все предусмотреть. Именно он, а не сопливый байстрючонок, должен был спасти корабль от взрыва. Или хотя бы команду. А тут только промысел Божий прикрыл их от пламени сорванной крышкой люка и позволил остаться в живых. Это его совсем не устраивало. Он привык не плошать сам и не хотел надеяться на бога.

И наконец, самое неприятное. Он так и не знал, кто и почему хочет их убить. Зная, кто супостаты и чья рука направила их на темное дело, можно прикрыть себя хоть с какой-то стороны.

Шхуны? Шхуны?! Британские шхуны?! Неужели здесь замешаны гордые сыны туманного Альбиона? Это кое-что объясняет. У британцев разгорается интерес к этим местам, а среди них есть комбинаторы похлеще князя Андрея Тушина.

Это во времена стародавние враги сходились в чистом поле, брали в руки мечи и в честном бою выясняли, кто прав, а кто нет. Сейчас честной схватке предпочитали яд, кинжал, удавку-гарроту или интриги, которые разрывают и будоражат даже двор великого князя московского, э… государя всея Руси, как теперь велено его называть. А в Гишпании или Хранции уже в отхожее место не сходить, чтоб это не расценили за политический ход и не попытались придумать на него какой-нибудь хитрый ответ вроде белладонны в вино или гадюки под простыню.

Последний узел завязан. Теперь можно и передохнуть. Он собрал остатние листья, сложил из них некое подобие гнезда, лег, подтянул колени к ноющему животу, положил рядом копье, чтоб сразу можно было схватить, натянул на себя обе накидки и задремал под убаюкивающую мелодию ветра в листьях и тихий перезвон местных кузнечиков.

Сон навалился сразу, тяжелый, без сновидений, и почти сразу оборвался. Чуткое ухо бывалого воина уловило шорох травы, сгибающейся под легкой поступью, скрип подошвы по корням и стихающую перекличку птиц. Он открыл глаза, выпростал из-под листьев руку и сомкнул пальцы на ухватистом древке.

Прежде чем Ромка вышел на поляну, Мирослав уже успел выпорхнуть из гнезда и спрятаться за кривым стволом с уродливыми наростами. Юноша огляделся, посмотрел вверх, присел, разглядывая примятую траву, потянул носом воздух и направился прямо к дереву, за которым притаился воин.

Сейчас он не смог бы сказать, зачем спрятался от юноши, то ли просто по привычке, то ли желая проверить его внимательность. Чтобы не быть найденным, он сам шагнул из тени ветвей на поляну и вопросительно вскинул брови.

– Дядька Мирослав! – возбужденно, но негромко затараторил юноша. – Я там людей видел. Двоих. Голых. На манер тех, что лодкой правили, когда бомбу на корабль цепляли. Они воды набрали и к деревне пошли.

– К деревне? – удивился Мирослав. – А откуда ты узнал про деревню?

– Так я проследил за ними почитай до самых домов. Там их десятка два. Лачуги какие-то. Палки в землю врыты, сверху крыша соломенная, а стен нету почти нигде. А еще там, посередине…

Мирослав снова, в какой уже раз за эти сутки выругался про себя. Ему совсем не верилось, что неопытный юноша мог идти за двумя детьми леса так, чтоб они его не заметили. А если заметили, но не подали виду, значит, наверняка готовят какую-то пакость.

– Пойдем, – тихо, но твердо сказал он и поудобнее перехватил копье. – Попробуем вдоль берега пробраться в сторону Эспаньолы. Авось корабль увидим.

– Так деревня же… – заупрямился было Ромка, но под суровым взглядом воина сник и поплелся следом.

– Надень, – не замедляя хода, протянул ему Мирослав накидку из пальмовых ветвей. – Через голову, дурень, да подвяжись вот, – сунул он в ладонь Ромки кусок размочаленной лианы.

Легко поспевая за ослабевшим Мирославом, юноша покрутил накидку в руках, накинул на плечи, ловко подвязался.

– Дядька Мирослав, не понимаю я, чего мы бежим-то от них? Пришли бы в деревню, попросили воды и еды, как люди. Нешто отказали бы нам?

– Не знаю, как эти, а в Африке, ежели ты так в деревню придешь, то сам обедом станешь.

– Так правда, что там люди друг дружку едят?

Мирослав в ответ только кивнул.

– Не знаю. – Ромка поймал сбивающееся дыхание. – Африка-то вон где. – Он махнул рукой куда-то на восток. – А тут Аме-е-е-ерика.

Они вышли на небольшую прогалину, и злое солнце тут же вцепилось им в головы горячими когтями.

– Дикари везде одинаковые, – буркнул Мирослав, отдирая от своей накидки несколько листиков и скручивая из них подобие шляпы.

– Не знаю, – снова протянул Ромка. – Мне кажется… Ой! – Мирослав остановился так резко, что юноша чуть не ткнулся носом в его спину. – Что случилось?

Впереди между деревьями стоял человек. В тонкой мускулистой руке он держал огромную дубину, сплошь утыканную острыми осколками обсидиана – вулканического стекла. На его голове возвышался султан из ярких перьев, перьевая же вуалетка почти скрывала лицо. Видно было только, что нос и подбородок пронзают длинные заостренные щепки. По шее туземца вилось множество бечевок, на которых болтались звериные зубы, птичьи лапки, разноцветные камешки и большой медный гвоздь в зеленой патине. Тело его покрывали шрамы и рисунки, грубо наколотые костяной иглой. Талию обвивали куски растрепанного на волокна корабельного каната, но висели на них не амулеты, а фляжки, туески и глиняные кувшинчики. Ниже ничего не было. Срамное место аборигена было выбелено порошком, похожим на отсыревшую муку, и его тоже пронзал медный гвоздь, только покороче.

Ромка уставился на это чудо и даже рот разинул от удивления. Мирослав ступил перед ним, прикрывая, и угрожающе вскинул копье. Сзади зашелестело. Еще один?! Мирослав неуловимым скользящим движением развернул древко так, что оба конца копья смотрели на врагов. Ничего, что один из них был тупым. При умении им можно отоварить не хуже, чем острым.

Еще шорох?! Еще?! Еще?!

«Все, пропали, – думал воин, поводя опасно поблескивающим лезвием из стороны в сторону. – Трое-четверо – еще туда-сюда, но два десятка – это много даже для меня».

Остальные туземные воины были одеты, вернее, раздеты, попроще вождя. Редко у кого за ухом торчали два-три цветных пера. Лица у всех были обезображены какими-нибудь «украшениями» – шрамами, мелкими косточками или деревянными веретенцами, воткнутыми в носы, щеки и брови под самыми немыслимыми углами. Амулетов и горшочков на поясах рядовых членов племени было не в пример меньше, да и срамные места оформлены поскромнее, но дубинки и копья с длинными наконечниками выглядели не менее угрожающе.

Аборигены не нападали, просто стояли и смотрели на ободранных израненных путников.

– Дядька Мирослав, чего это они? – сумел-таки совладать с подрагивающей челюстью Ромка. – Чего хотят-то?

– Шпагу достань, – прошептал ратник уголком рта. – Да не дергай. Медленно. И руку опусти. Если начнется, руби по ногам и голову пригибай, а я по верхнему уровню пойду.

Ромка поежился и медленно потянул из ножен, скрученных сыростью, чудом сохранившуюся шпагу.

– Что, так прямо и рубить? Взаправду?

– А ты как хотел? – обозлился Мирослав. – Понарошку?!

Туземцы зашевелились, расступились, и в созданный ими круг вошел приземистый мужчинка, живот которого размером и выпуклостью мог соперничать с квасным бочонком. Облысевшую голову толстяка прикрывало от солнца одно облезлое перо, на лице не было живого места, отовсюду торчали кости и щепки, кожа вокруг них лоснилась, будто смазанная лампадным маслом. Сопя и покряхтывая, он снял с плеча деревянную колоду, обтянутую грубо выделанной кожей, присел на землю, по-обезьяньи обхватил полено заскорузлыми ступнями с длинными грязными ногтями и достал из-за спины две толстые палочки, на которых были нанизаны черепа. Ромка моргнул, не поверив своим глазам! Да, черепа. Судя по форме, человеческие, а по размеру – детские?! Он аж поперхнулся и чуть не выронил оружие.

Не обращая ни на кого внимания, толстяк нежно погладил барабан по боку, отполированному множеством ладоней, и начал постукивать по нему своими ужасными палочками. Сначала совсем тихонько, потом все убыстряя и убыстряя ритм до скорости, с которой дятел долбит прогнивший ствол, выискивая толстых личинок.

Повинуясь ритму, аборигены стали вздрагивать всем телом, сначала почти незаметно, потом все сильнее и сильнее. Скоро стало казаться, что их бьет падучая. Ромка и Мирослав замерли, не в силах произнести ни слова. Они не могли оторвать взгляд от этого варварского обряда.

– Дядька Мирослав, чего это они? – спросил Ромка вполголоса. – Головами скорбны?

– Молятся, – уголками губ произнес Мирослав, озаренный внезапным пониманием. – Я что-то похожее в лесах за сарацинскими землями видал.

– А вы и у сарацинов были?! – повысил голос Ромка.

– Тихо ты, не сбивай. Люди не любят, когда им мешают обряд чинить.

Ромка замолчал и даже прикрыл ладонью рот. Аборигены меж тем довели себя до экстаза. Роняя с губ клочья пены и разбрызгивая капли пота, они подпрыгивали, высоко задирая колени, вскрикивали, некоторые падали и пытались грызть землю. Один вцепился зубами в свою палицу, оставляя на ней потеки крови из разорванных губ и десен. Толстый барабанщик закатил глаза и так самозабвенно колотил в свой барабан, что все его жирное тело ходило ходуном, как подтаявший холодец из бычьих хвостов. Воздух вырывался из могучего живота с пыхтением, перекрывающим рокот барабана и звон амулетов.

– Дядька Мирослав, а может, рванем? – не выдержал юноша. – Они уж в беспамятстве вроде.

Мирослав кивнул, внимательно огладывая туземцев и выбирая парочку пожиже, чтоб можно было раскидать их как котят и скрыться чаще.

Дикий танец внезапно прервался. Барабан стих, и толстяк бессильно уронил руки. Не размыкая круга, туземцы повалились в траву на колени и замерли, словно перед иконой.

– Сейчас есть нас будут? – шепотом спросил Ромка.

– Сплюнь, – коротко ответил Мирослав.

Индейцы начали медленно подниматься на ноги, не распрямляя при этом почтительно изогнутых спин и постоянно кланяясь, доставая до земли кончиками пальцев. «Прямо как у государя на приеме», – подумал Ромка. Но при этом они продолжали следить за каждым движением путников, не опуская копий и дубинок.

– Они нас что, за важных людей принимают? – прошептал юноша.

– Бери выше – за богов, – мрачно ответил Мирослав. – Смотри, как стелятся. Матросы на корабле о том рассказывали. Гадость! – крякнул воин, не любивший раболепства.

Ромка молча кивнул, хотя особой гадости в происходящем и не видел. Несколько легконогих индейцев сорвались с мест и, не потревожив ни одной ветки, исчезли в зарослях.

– Может, если они нас богами считают, произнесем что-нибудь торжественное да пойдем своей дорогой? Жаль, пищаль потеряли, а то грохнули бы им на прощание, как Зевс греческий.

– Не выйдет. Пока они нам все почести не воздадут, не отпустят.

– А нам-то что? Мы ведь боги, – уже не таясь, в голос, спросил Ромка.

– Э нет, если ты их почести отклонишь, значит, не бог. Для них, во всяком случае.

– Как так? Раз я бог, значит, могу что хочу делать.

– Но ты ж не бог? – спросил Мирослав.

– Нет, – грустно согласился Ромка.

– А почему?

Юноша в ответ только пожал плечами.

– Потому! – наставительно произнес Мирослав, продолжая приглядывать за окружающими их аборигенами. – Ты знаешь, что не бог. Они думают, что ты бог, потому и кланяются, но если ты их разочаруешь… – Он выразительно качнул острием копья. – Поэтому стой и принимай все их знаки внимания, будто так и должно. Понял?!

Последние слова Мирослав произнес с такой злостью, что Ромка поежился. Затем, помня о словах наставника, он быстро вернулся в прежнее положение, подбоченился и выпятил подбородок. Мирослав сделал то же самое и даже немного опустил наконечник копья.

Послышался треск, и на поляну выскочили те туземцы, которые ходили в лес. Они несли что-то вроде небольшой, наскоро связанной лестницы. К двум длинным веткам был привязан десяток перекладин из ветвей потоньше.

– Лестница какая-то, – недоумевал Ромка. – А чего так ступеньки часто? Да и лезть-то по ней куда?

Аборигены подтащили сооружение поближе к ногам путников и замерли в почтительном поклоне.

– Дядька Мирослав, чего это они?

– Лезь, – злобно прошипел тот. – Усаживайся. – И подтолкнул юношу плечом.

Чуть не порезав колени о собственную шпагу, тот бухнулся прямо на жесткие перекладины. Мирослав, не опуская копья, медленно опустился рядом. Его бугрящиеся мышцами ноги напоминали взведенные рычаги катапульт. Он в любой момент готов был вскочить и броситься в бой.

Ромка пожал плечами. Ему не случалось прежде играть роль бога или даже полубога, и все это начинало нравиться.

Туземцы подняли носилки за длинные ручки и медленно, стараясь не качать и не задевать головами пассажиров за низко висящие ветви, двинулись по едва заметной тропинке. Толстяк занял место в самом конце процессии, неся на потном плече барабан и кряхтя так, что испуганные птицы срывались с ветвей. Временами туземцы начинали петь какие-то заунывные песни и раскачиваться в такт мелодии.

Путники ехали молча. Ромка умудрился задремать, прикорнув на литом плече Мирослава, который погрузился в раздумья. Индейцы несли их в город или деревню, это понятно. Но вот зачем? Может, хотят съесть на африканский манер?

Он покрепче перехватил копье и примерился к макушкам носильщиков. Четверых-пятерых он отправит к праотцам, но останется еще человек двенадцать, с которыми сладить будет ой как не просто.

То, что их считали богами, отнюдь не гарантировало безопасности. По опыту он знал, что для многих дикарей съесть богоподобное существо – значит получить его силу, ловкость и мудрость. Зная местные обычаи и владея языком, им, наверное, удалось бы повернуть ситуацию в свою сторону. Ладно, хоть не связали. При самом неудачном раскладе можно прихватить на свидание со всевышним парочку птиц высокого полета.

«Странная штука жизнь, – думал он. – Началась около суровых вод Белого моря, среди снегов и ледяных полей, и чуть не оборвалась в пасти белого медведя, но тогда обошлось. А закончиться все может у моря голубого, среди тепла, огромных цветов и невиданных зверей».

Чуткие ноздри воина уловили целый букет запахов. Кислый дух прогорклой соломы, на которой спали десятки немытых тел, вонь отхожих мест, дымок костров, ароматы приготавливаемой пищи. У Мирослава свело живот и потекли слюни. Он сообразил, что больше суток у него не было во рту маковой росинки. До процессии стали доноситься звуки большого поселения. Стук глиняных плошек, треск рвущейся материи, пронзительные вопли младенцев, суровые окрики матерей и звонкие шлепки по голым задам.

Носильщики приободрились, прибавили ходу, и через несколько минут взору путника открылась небольшая прогалина, застроенная хижинами без стен. Стебли толстой травы были наброшены прямо на палки, вкопанные в землю. Кое-где между опорами висели большие циновки, сплетенные из той же травы, что и крыши, наверное, для защиты от ветра.

Мирослав легонько подтолкнул Ромку локтем в бок. Тот открыл глаза и долго тер их грязными кулаками.

– Чего? Приехали, дядька Мирослав? – спросил он.

– Тебе лучше знать, – ответил воин, внимательно оглядывая окрестности. – Ты тут бывал? Или не тут?

– Тут, тут. Точно, вон оттуда, из-за кустов смотрел, – оживленно зажестикулировал Ромка. – Они как раз вот оттуда…

– Хватит, – рявкнул Мирослав. – Ты теперь бог, вот и веди себя соответственно.

Ромка стрельнул в него обиженным взглядом, но больше ничего не сказал.

Весть об их прибытии разлетелась по деревне в мгновение ока, и жители стали сбегаться посмотреть на чудо. Сначала подходили только дети, потом к ним присоединились женщины помоложе и старухи, последними стали появляться мужчины, и скоро носилки словно плыли по людскому морю.

Мирослав сидел спокойно и отстраненно, а вошедший в роль Ромка смотрел гордо, как молодой петух, впервые вошедший в курятник не как цыпленок, а как взрослый кочет. Посмотреть было на что. Большинство обитателей деревни составляли женщины лет пятнадцати – двадцати. Их прелести были едва прикрыты бусами и повязками из перьев. У каждой туземки было несколько десятков украшений, сделанных из корабельных гвоздей, цепочек, зеркал и прочей скобяной мелочи, не считая традиционных, вроде перьев, раскрашенных деревянных клинышков и косточек. Некоторые протыкали себе сразу обе губы или обе ноздри. Одна щеголяла чем-то сильно напоминающим расщепленную берцовую кость, проходящую через обе щеки. Еще у одной Ромка заметил две связки пуль в плетеных карманчиках, подвешенных прямо к соскам, отчего те оттягивались почти до пупа. Но молодых, симпатичных и не очень изуродованных было все же гораздо больше.

Кавалеры мало чем отличались от своих дам и в смысле украшений, и по комплекции. Они были узкокостны, широкозады, ноги у большинства были кривые и тонкие, а через поясные ремни свисали круглые животики. Толпа наседала. Носилки опасно раскачивались, и несколько раз Мирославу приходилось придерживать Ромку за ворот, чтоб он не вывалился под ноги беснующейся толпе. От воплей закладывало уши, а от вони, исходящей от сотни немытых тел, резало глаза.

Носильщики раздвигали людское море, как корабли – набегающие волны. Кто-то упал под ноги толпе, и его крики быстро затихли в общем гвалте.

Ромке стало не по себе. Роль бога, торчащего на шатающемся помосте, ему уже надоела. Парню очень хотелось оказаться на твердой земле, вдали от вони и безумия аборигенов.

Процессия тем временем вылилась на площадку. В самом центре вытоптанного круга возвышался камень со стесанной верхушкой и выбитым посередине углублением. По краям были вырезаны какие-то иероглифы, покрытые бурыми подтеками самого неприятного вида. Вокруг на шестах колыхались мужские штаны. Здесь были и бархатные панталоны знатного дворянина, и дерюжные портки простого моряка – драные, потасканные, с огромными дырами и махрой обтрепавшихся штанин. Вокруг горели костры, над которыми жарились огромные куски мяса. Его никто не переворачивал, потому сверху на них еще вскипали пузыри жира, а низ потихоньку превращался в головешки. Чуть поодаль в кучу был свален разнообразный хлам, очень похожий на обломки корабля.

Вот, значит, куда подевались вещи, прибитые к берегу ночью. Аборигены собрали все до последней доски. А где тела?

Ромка оглянулся на Мирослава и заметил, что тот во все глаза смотрит на мясо и будто не может чему-то поверить.

– Дядька Ми… – начал он и осекся, заметив, что один из кусков сильно напоминает человеческую руку, а другой похож на верхнюю часть ноги.

Ромку, через край нанюхавшегося немытых тел, чуть не вывернуло наизнанку от сладковатого запаха, идущего от костров. У него закружилась голова, если бы не Мирослав, он наверняка свалился бы под ноги аборигенов.

– Держись! – зло зашипел ему в ухо воин. – А то сам на вертеле окажешься.

Угроза подействовала. Юный граф подавил рвотный позыв и снова выпрямился на носилках.

Туземцы-воины принесли их к разделочному камню и опустили на землю. Растолкав особо ретивых соплеменников, они окружили носилки живым кольцом и замерли неподвижно, как в почетном карауле.

Мирослав поднялся, держа свое копье острием вверх, не то чтоб угрожающе, но так, чтобы ни у кого не оставалось сомнений в том, что он готов без промедления пустить его в ход. Ромка встал гораздо медленнее, разминая затекшие ноги и стараясь, чтобы его не коснулись грязные руки аборигенов, со всех сторон тянущиеся сквозь живой забор.

Минуты две ничего не происходило, потом толпа дрогнула и раздалась в стороны. Воины из оцепления тоже подвинулись, образуя проход от края площади к алтарю. В этот проход медленно вплыла огромная птица. Ромка даже сморгнул, пытаясь отогнать морок, но тот не хотел исчезать. Приглядевшись внимательней, он понял, что это человек, на плечи которого наброшена накидка из сотен тысяч разноцветных птичьих перьев, подобранных так, что они действительно напоминали рисунок, созданный природой. На голову человека-птицы была надета шапка, так же густо усеянная перьями, но другого – серо-коричневого – цвета. В руке он нес грубо вытесанную каменную чашу и огромный нож из вулканического стекла, вставленный в блестящую красно-желтую рукоятку, местами позеленевшую от патины. За ним цаплями вышагивали два рослых воина, одетых победнее. Накидки из перьев покрывали только их мускулистые плечи, да за каждым ухом торчало по серому совиному перу. Медленно и торжественно двигались они по проходу. Туземцы падали перед ним ниц, а те, кому упасть не позволяла теснота, почтительно склоняли головы.

– А вот и ангел пожаловал, – нервно хихикнул Ромка.

Мирослав только покачал головой, но поднял наконечник копья и приосанился. Ромка тоже выпятил грудь и по привычке попытался одернуть манжеты, но вспомнил, во что превратилось тонкое кружево его рубахи, и спрятал руки за спину.

Не доходя нескольких шагов до путешественников, напряженно ожидающих своей участи, человек-птица остановился, внимательно всмотрелся в лицо Ромки, потом смерил взглядом Мирослава, провел рукой по его выпуклой груди и что-то сказал на наречии, похожем одновременно на клекот сокола и лай простуженного пса. Ромка чувствовал, что волоски на его руках и спине встают дыбом, как перед сильной грозой.

Один из помощников жреца шагнул вперед и ухватил Мирослава за каменно бугрящийся бицепс. Тот, не поворачивая головы, двинул плечом, и пальцы соскользнули. Туземец схватил русича двумя руками. Почти неуловимым движением воин ударил его черенком копья по голени, а острием под подбородок, но не в мякоть гортани, а по челюсти. В черепе наглеца что-то хрустнуло, и он столбом повалился назад, разбрызгивая вокруг капли крови из рассеченного подбородка.

Второй помощник бросился вперед и тут же получил короткий тычок пониже грудины. С шипением выпустив воздух из легких, он медленно осел к ногам человека-птицы, хрипя и суча согнутыми ногами. К путешественникам потянулись тысячи рук.

Мирослав схватил оторопевшего человека-птицу за кожаное кольцо, к которому крепились перья, дернул, разворачивая вокруг своей оси, приставил к его горлу острие копья и чуть надавил. Такой язык любому понятен без переводчика. Человек-птица заклекотал, замахал руками-крыльями, отгоняя соплеменников.

– Дядька Мирослав, – пролепетал Ромка, за время скоротечной хватки не успевший даже сдвинуться с места. – Чего теперь делать-то?

– Не знаю, – мрачно ответил воин. – Попробуем, может, к берегу… А ты смотри, чтоб ко мне со спины не зашли.

Ромка кивнул, вытащил шпагу, сделал пару пробных взмахов и попытался нагнать на лицо такое же суровое выражение, как у Мирослава. Наверное, его гримаса получилась скорее жалкой, чем воинственной, но хватило и этого. Толпа качнулась назад.

– Готов? – бросил Мирослав через плечо. – Пошли.

Они медленно двинулись сквозь толпу. Перед Мирославом, еще сильнее прихватившим за горло жреца или вождя племени, толпа расступалась. Она смыкалась за Ромкой, как река за льдиной, и с каждой секундой свободное пространство становилось все уже. Юноша понимал, что если туземцы нападут, то первым отдаст богу душу именно он. Пульс, стучащий в его висках, заглушал невнятный угрожающий ропот множества людей. Пот ручьями стекал по собранному в складки лбу.

Мирослав надавил на горло человека-птицы сильнее, тот снова заклекотал, замахал руками, но на толпу это уже не действовало. Наконечники копий стали опускаться, выискивая уязвимые места на телах пришельцев.

Ромка понимал, что первый же удар с любой стороны спустит с цепи демонов кровавой бойни, но выхода не было. Он уже представлял себе, как протыкают его тело обожженные на костре палки, как мозжат голову острые камни, как ломают его кости тяжелые дубинки.

В громкий шум влился еще один голос, глубокий и властный. Таким читают проповеди с амвона и поют гимны на праздничных мессах. Он легко перекрыл ропот толпы и заглушил отдельные выкрики, убеждал, успокаивал, приказывал. Ромка не понимал ни слова, но был уверен в том, что кто-то убеждает туземцев их не убивать. Только бы получилось!

Вроде получилось. Индейцы отступили, образовав вокруг путешественников широкий круг. Мирослав ослабил хватку на горле человека-птицы, а Ромка с облегчением опустил шпагу и стал искать глазами спасителя.

Тот обнаружился довольно быстро. Высокий мужчина в траченном временем, но богатом одеянии растолкал толпу, вошел в круг, раскинул руки в стороны и сказал что-то такое, от чего многие аборигены попадали ниц, как давеча перед человеком-птицей.

Ромка всмотрелся в его лицо и обомлел. Своим худым востроносым лицом он никак не напоминал туземца. Скорее это был испанец.

Мужчина наклонился к ним и быстро заговорил вполголоса по-испански.

– Ромка, – тихо позвал Мирослав. – Что он бормочет-то?

– Говорит, чтобы вы отпустили этого человека и воздели руки, как он.

Мирослав помялся немного, посмотрел в искаженные злобой лица дикарей и решил, что терять все равно нечего. Он разжал пальцы и раскинул руки в стороны, став очень похожим на распятого Христа. То же самое сделал и Ромка. Дикари, начавшие было вставать с земли, снова пали ниц.

Сообразив, что по-испански понимает только юноша, спаситель наклонился к Ромке и заговорил быстро, проглатывая от возбуждения окончания слов:

– Запомните – вы белые боги с востока. Такие же, как я. Ведите себя величественно и надменно. Смотрите свысока. Улыбайтесь. Если будут угрожать или просто подойдут слишком близко, суйте руку в панталоны и шевелите там пальцами со всей возможной силой. Да не смотрите на меня так, я в здравом уме. И другу своему объясните.

Ромка быстро перевел сказанное. При упоминании о панталонах брови Мирослава взлетели вверх, но больше он ничем не выдал своего удивления. Еще несколько минут трое европейцев стояли истуканами около жертвенного камня, потом священник раскинул в стороны руки, что-то прокричал на незнакомо языке и двинулся прямо сквозь толпу. Аборигены покорно расступились. Ромка и Мирослав поспешили за ним, стараясь не уронить своего достоинства и гадая, придется ли лезть в штаны или обойдется. Обошлось.

Через несколько минут они были у самой большой хижины, стоящей в центре деревни. Монах нарочито медленно и торжественно повесил циновки на все четыре проема, тяжело выдохнул и привалился спиной к столбу.

– Да, дети мои, – проговорил он на испанском, отирая рукавом лоб. – Заставили вы меня попотеть. Но слава Иисусу и Деве Марии, все позади. – Он мелко перекрестился.

У Ромки вытянулось лицо. Очень уж этот церковный говор и крестное знамение плохо вязались с внешностью их спасителя. Разве что голос… Мужчина угадал его мысли.

– Позвольте представиться. Херонимо де Агильяр, монах-францисканец. Путешественник и исследователь этих мест. Правда, не совсем по своей воле. – Он грустно улыбнулся.

– Дон Рамон де Вилья. – Ромка отвесил изящный полупоклон и, как учил князь Андрей, подставил голову.

Новоявленный священник скорее по привычке, чем по долгу осенил его крестным знамением.

– Святой отец, а где ваша сутана, что вы делаете в этом месте и почему нас спасли?

– Почему спас – это понятно. Христианское сострадание. Тем более что вы мои соплеменники, хотя не могу сказать, что ко всем ним я отношусь с одинаковой теплотой и смирением.

– А почему они хотели нас убить?

– Не убить, а принести в жертву богам. Вы оба, особенно вот этот человек, – он указал на Мирослава, сохраняющего мрачное молчание, – похожи на великих воинов и посланцев богов. К сожалению, чужих. А такая жертва должна очень сильно порадовать их бога.

– Да что ж это за бог такой?

– О, это очень злой бог. Ему и его чадам чуждо милосердие и сострадание. Они убивают любого встречного и съедают его. – Священник снова перекрестился. – Иногда вырывают печень или легкие у еще живого человека и едят прямо у него на глазах.

Ромка поперхнулся и быстро перевел суть сказанного Мирославу.

– А спроси-ка его, почему он водится с такими кровавыми упырями. – В глазах воина зажглись суровые огоньки.

Ромка перевел.

– О, я с ними не вожусь, – улыбнулся монах. – Я приплыл на остров из другого места. С континента. Просто услышал, что тут недалеко проходит корабль, вскочил в пирогу и поплыл. Успел, вижу, вовремя.

– Спроси его, почему он сменил сутану францисканца на индейское облачение.

– А почему вы не в сутане, а в индейском наряде? – смягчил вопрос Ромка.

– Видите ли, юноша, я уже много лет живу среди индейцев. Сутана поистрепалась, и я вынужден был переодеться, – улыбнулся де Агильяр.

– Долго? И как вы сюда попали?

– Корабль, на котором я шел, вышел из Панамы. На пути в Санто-Доминго буря выкинула нас на рифы около одного из островов. В отлив каравелла опрокинулась, мачты сломало, снасти порвало. Те, кто выжил, с трудом выбрались на берег, многие утонули, не успев скинуть кирасы. Там нас встретили недружелюбно настроенные индейцы, пришлось с ходу вступить в бой. – Он потянулся к шее жестом, которым священники обычно поправляют воротничок, но наткнулся на перья накидки и отдернул руку. – У нас остались только мечи да кинжалы. Но и у туземцев, к счастью, не оказалось луков, только копья и ножи, поэтому мы успешно отразили их первый натиск. Потом последовали второй и третий. К ночи нам удалось загнать их обратно в лес. Мы смогли разбить лагерь и провалились в глубокий сон, даже не удосужившись выставить часовых. К счастью, индейцы в темноте не воюют, и к утру мы проснулись живые и невредимые. Но с рассветом они снова кинулись на нас. Мы дрались как тигры, спина к спине, по колено в крови, но врагов было слишком много.

В голосе де Агильяра послышалась дрожь. Даже сейчас, через восемь лет, ему было тяжело вспоминать эти несколько дней.

Совладав с собой, он продолжил:

– Кого убили, кто попал в плен. Надо сказать, те, кто попал в плен, могли позавидовать мертвым. Мы долго слышали в ночи их крики. От моей команды на тот момент осталось всего восемь человек. Потом пять, потом четыре, потом двое. Но мне и моему другу Гонсало Герреро повезло. Мы сумели пробраться в глубь страны и поселиться в городе. – Он произнес длинное переливчатое название, которое никто из присутствующих не смог бы повторить с первого раза.

– А велик ли тот город?