Летучий голландец Кудрявицкий Анатолий
– Поговорю с ним, когда вернется. Этакая красотища!
«Он так чувствителен к красоте, – покачал головой Н. – Почему же тогда он геронтолог, изучает стариков? Провидит гармонию в немощи? Или, как все у нас, занимается не тем, что любит, потому что так надо? Наверное, у него есть какая-то отдушина, которую он затыкает – чем? Собой…»
И тут отдушина обнаружилась. Порождественский позвал его слушать музыку. Он, оказывается, затем и пришел.
– Приезжает известный бард Багрюжа, – сообщил посетитель. – Концерт будет в лесу. Неподалеку от того места, где собираются книжники, только еще дальше.
– А что он делает, этот бард Багрюжа? – поинтересовался Н.
– Песни поет под гитару. На хорошие стихи – Цветаева, Мандельштам.
– Музыку сам пишет?
– Нет, музыка его друга, одного самодеятельного композитора.
– Не понимаю. Стихи не его, музыка тоже… Тогда при чем здесь он? Он что, профессиональный певец или гитарист?
– Да нет, он человек трудной судьбы. Сидел, и все такое. Вообще-то он слесарь. Но стихи хорошие выбирает.
– Для себя я, скорее всего, выберу другие.
– Неужели не пойдете?
– Не пойду, – твердо отказался Н.
– Зря. Там будет много интеллигентной публики.
«А наш псевдоанглийский джентльмен, оказывается, заразился шестидесятническим сплином, хоть и человек совсем не протестный, – улыбнулся Н., когда гость, по-детски надув губы, ушел. – Бедное наше поколение! Поколение, не создавшее позитивной эстетики, умеющее только бороться, да и то не с собой. Чего доброго, еще победит…»
12
Появление Порождественского напомнило ему об их поездке на велосипедах, и, может быть, поэтому в его сон опять пришла Бета и сказала ему:
– Поехали на велосипедах через весь город?
Он улыбнулся ей и ответил:
– Поехали.
Весь день ушел на сборку велосипедов – они были складные и без колес. Колеса, самых разных размеров, но все сдутые, лежали на шкафу. К полуночи велосипеды были наконец собраны. Привязав к багажникам рюкзачки, они вышли из дома.
Город его сна, по всей видимости, был Москвой. Может быть, он даже так назывался – во всяком случае, когда они выезжали. Ночью город был похож на любой другой город, и на многое другое, и даже на свернувшегося в клубок волка, спящего в клетке. Временами волк сонно порыкивал урчанием грузовиков. В них сидели люди с дубинками и пели злые песни.
Бета подала ему знак, и они направили свои велосипеды на более укромные улицы. Здесь строили баррикады, им временами приходилось слезать с велосипедов и пробираться дворами.
Когда они проезжали Кремль, там уже сменилась власть. С башен сбрасывали рубиновые звезды, а металлические заборы разбирали на пики. Когда они проезжали Дом правительства, власть поменялась еще раз и в реке топили то самое правительство. Волк, очевидно, проснулся уже совсем.
Они ехали мимо Бородинской панорамы. На окрестных улицах развернулась другая, живая панорама боев на Красной Пресне, хотя Красная Пресня осталась далеко позади. Промчавшись под Триумфальной аркой, они набрали скорость и, не останавливаясь, ехали, ехали на запад.
– Москва большая, – сказал он Бете, когда они въезжали в Варшаву.
И тотчас же проснулся в другом сне. Опять с ним была Бета, а еще – их маленькая дочка, которой никогда не существовало. Втроем они пришли на стадион, приблизились к турникету.
– Вам полагаются сувениры, – сказали им веселые молодые люди. – Шапки. На ваш билет – черная, а даме и девочке – по красной.
– А без сувениров никак нельзя? – спросил Н., хотя девочка дергала его за рукав – не хотела с шапкой расставаться.
– Нет, – ответили ему молодые люди с безошибочно русскими румяными лицами. – Это обязательные сувениры.
Они втроем заняли места на трибуне и смотрели на гимнастов, которых вместо белок запустили в колеса.
– Белки интереснее, – сказала девочка.
– А теперь все дружно надеваем шапки, – объявил по стадиону радостный женский голос.
Они надели бумажные головные уборы.
Грянул марш, на большом экране показали их трибуну. И они увидели, что их шапками черным по красному образована огромная надпись: «ЗИГ ХАЙЛЬ!»
13
У кошмара тоже есть свой кошмар. Порою стихийный, порой окультуренный, хорошо пригнанный, уютный. Но и страшный, конечно, пугающий своей повседневностью. Противоположности сталкиваются, но два кошмара не поглощают друг друга, как можно было бы подумать, а свиваются в одно серое безвидное место, в котором никому не хочется быть, но кому-то все-таки приходится. Кошмар порою перетекает в реальность, пытается ее затопить. Если не удается, он отгораживается от реальности, основывает свою собственную хмурую цитадель и суверенно приглашает ее посетить. Окна из кошмара в некошмар – это сны. И еще стихотворения.
В ранний утренний час Н. разбудил стук, негромкий, но явственный. Кажется, стучали в потолок. Невыспавшийся и потому сердитый, Н. пошел искать корень зла.
На чердаке никого не оказалось. Стук раздавался где-то близко, кажется, слева. Н. посмотрел, но там уже была наружная стена. Он выглянул в окошко – снаружи тоже никого. Но в обшивке стены несколько досок было новых, некрашеных, этакие белые прямоугольники на зеленом фоне…
Стук перебросился на другую стену. Работали хорошо, споро. Кто? Неизвестно. Н. улыбнулся: ему вспомнились стихи из тамиздатской, «посевовской» книжки Ивана Елагина:
- Строится где-то, строится где-то
- Дом для меня, дом для меня.
- Там, за углом, за углом света,
- Там, за углом, за углом дня.
Затем нерешительно началась гроза, и кто-то порвал наволочку неба. Просыпался раскатистый гром, разогнался сильный ветер. Н. пошел закрывать доступные ему окна и закрыл почти все, но тут попал в комнату, где еще не был.
Здесь отсутствовала мебель и царил полумрак, но вот молния бледно высветила сложный геометрический узор на полу и лежащую в центре книгу. Н. попробовал войти внутрь узора, но тот не пускал. Н. стал обходить его и наконец смог войти – со стороны окна.
Книга оказалась слишком тяжелой. Н. все-таки поднял ее – и вздрогнул: под ней остался прямоугольник пламени. Заглавия на толстом кожаном переплете не было.
H. тем же путем вышел из узора, затем из комнаты. «Что это за узор? – пытался сообразить он. – Круглый квадрат? Квадратный круг?»
14
В коридоре книга стала чуть легче, на светлой террасе – совсем легкой. Н. сел за стол, раскрыл книгу. На титульном листе значилось: «Каталог самоубийств».
Взыскующим небытия трактат сей станет спокойным спутником в последнем путешествии, проводником в страну вечного отдыха, – читал Н. – Отправиться в это путешествие никогда не поздно и никогда не рано; надо лишь, чтобы существование здесь, по эту сторону незримого барьера, стало невыносимым. Зная эту жизнь и людей, населяющих мир, трудно сомневаться в том, что для многих оно уже таковым стало.
Далее разбирались все достоинства и недостатки яда, петли, холодного и огнестрельного оружия, падения из окна, гибели под колесами движущегося экипажа, на поле боя и в пасти дикого зверя.
Был раздел «Медленные самоубийства». К ним причислялись: работа, безделие, семейный быт, одинокий быт, винопитие, воздержание, радости плоти, умерщвление плоти.
Был и раздел «Самые медленные самоубийства». В нем содержалось одно лишь слово: «Жизнь».
15
Днем Н. принялся за раскопки в своем чемодане, к которому он до сих пор редко притрагивался. Ему попалась под руку коричневая клеенчатая тетрадь, которой, по идее, в чемодане не должно было быть. И почерк внутри не его…
Вдруг он вспомнил: это дневник Бетиной лучшей подруги, Ирины. Она умерла от сердечного приступа в сорок с лишним лет. Бета дала ему читать эту тетрадь и сказала:
– Мне иногда кажется, что музыка подобна Минотавру.
– Тому самому, с острова Крит? Которому обязательно нужно, чтобы ему приносили в жертву девушек?
– Если бы только девушек… но в том числе и их. Вот один хороший пример, – кивнула она в направлении тетради, которую он уже держал под мышкой. – Здесь жертва была принесена рано, но принята поздно.
– Когда Минотавр уже успел воспользоваться ее плодами…
– Именно. Жаль только, что талантливому человеку не дали развить свой талант. В этой жертве могло быть больше смысла…
– Как будто в жертвах есть какой-то смысл… – устало сказал он. – Хотя, конечно, бывают и невольные жертвы – потому что никогда не известно, из-за какого угла выгромоздится этот самый Минотавр…
– И в чьем обличий… Кстати, ты знаешь главного героя этой истории – он твой приятель, вы с ним вместе статью о вагнеровском «Лоэнгрине» написали.
– Ах, вот ты о ком, – несколько удивленно отозвался он. – Мне как-то трудно его себе представить в качестве Минотавра. Впрочем, кто его знает… Да, интересно. Обязательно буду читать.
Но он так до сих пор и не прочитал, потому что получил тетрадь совсем незадолго до того, как… А потом он похоронил эту тетрадь во внутреннем кармане своего чемодана.
Сейчас, держа ее в руках, он ощутил томительный запах казеинового клея. «У каждого человека в этой стране есть своя потайная клеенчатая тетрадь, – сказал себе Н., – и ведь потом всё найдут и опубликуют – как исторические документы. Чтобы следующие поколения знали, через что мы прошли, как мы убивали себя – пытаясь выжить. Убивали себя жизнью. Самое медленное самоубийство…»
Он стал читать. Первая запись была датирована летом 1964 года.
16
Поступаю в Гнесинское училище на заочное отделение. Перед экзаменом по истории музыки мы толпимся в коридоре, ждем преподавателя. Наконец он приходит, представляется, его зовут Сергей Борисович.
Что было на экзамене, почти не помню. Мне говорят:
– Нам очень понравилось, как вы отвечали.
Это, очевидно, означает, что меня приняли. Наверное, краснею, это со мной бывает в таких случаях. Сергей Борисович сидит, заложив ногу на ногу, курит и поглядывает на меня. Когда он отворачивается, украдкой его разглядываю. О таких говорят: интересный мужчина; значит ли это, что он интересный человек? Надо подождать, пока он повернется в профиль. Если вы хотите понять, что представляет собой какой-нибудь человек, попросите его повернуться к вам боком, под любым предлогом. Его профиль расскажет вам о нем гораздо больше, чем его слова.
17
Зима, экзамен по музыке Генделя и Баха. Мы берем билеты, готовимся. СБ. экзаменует другую группу – в той же аудитории, играет им музыку – дает определить на слух, что это такое. Звучит «Карнавал» Шумана. Тему отгадываю сразу; не удержавшись, тихо говорю вслух: «Кьярина», что отдается где-то в углах зала эхом: «Рина… Рина…» СБ. с тех пор так и зовет меня Риной. Странное имя…
Я смотрю на пианино, и мысли уносятся в миры каких-то других гармоний. Задумаешься невзначай – и прощай, реальность, и здравствуй, незнакомая страна, где сбываются мечты и люди делают то, для чего они родились. Козьма Прутков прав: почему бы не выдумать порох непромокаемый?
Как отвечала, не помню; кажется, музыку всю угадала. Потом долго вспоминала, как СБ. на меня смотрел, вкладывая себя в этот взгляд, все свое внутреннее содержание, только вот какое у него внутреннее содержание?
На уроке у Ермоловой:
– У нас вчера было совещание. Сергей Борисович так вас хвалил, так хвалил! Говорил: «Нам нечему ее учить!»
Но кому всегда есть чему нас учить, так это жизни. Идешь по раз и навсегда познанному миру, смотришь вокруг умно-учеными глазами, а потом из-за угла вдруг вылетает учебное пособие под названием грузовик, и поди от него увернись…
СБ. играет для нас бетховенскую «Аппассионату». Я сижу, прислонившись к боковой стенке пианино – мое любимое место; спинка вибрирует. СБ. играет appassionato. Страна непромокаемого пороха снова зовет в свои вымечтанные просторы…
В класс заглядывает молодая женщина, довольно миловидная. СБ. встает и выходит в коридор.
Артем шепчет:
– Это называется жена.
Она красива, но лицо злое, черты мелкие. Этакая маленькая змейка, «хозяйка медной горы».
Надя наклоняется ко мне:
– Как Сергей Борисович похож на кота!
Удивленно смотрю на нее, и она поясняет:
– На кота, который ночью ходит по крышам.
Я ничего не отвечаю. Смотрю на СБ., сходство и впрямь разительное. На нем светлые замшевые ботинки, и он ходит в них неслышно, как кот. Ботинки, кстати, отнюдь не маленького размера. Большой, матерый котище!
Может, это у него просто-напросто первородное кото-подобие? Ну, бывает же обезьяноподобие – как некое воплощение первородного греха? Так сказать, ab ovo.
Некто безымянный выпал из времени. Время прогрохотало вдали и скрылось за горизонтом. Некто барахтался изо всех сил, пока наконец не ощутил под ногами твердую почву.
Облегченно вздохнув, он собрался было прикорнуть на берегу, но тут, откуда ни возьмись, случился любознательный прохожий.
– Что было раньше, курица или яйцо? – стал допытываться прохожий.
– Откуда мне знать? – зевнул некто и укрыл голову крылом.
– Кому же знать, как не тебе, – ты ведь цыпленок!
– Ну и что? – ответил, засыпая, цыпленок, потому что это действительно был цыпленок. – Я ведь не спрашиваю тебя, что сделала раньше обезьяна, от которой ты ведешь род: обзавелась потомством или назвала себя Адамом.
18
Сижу возле рояля лицом к СБ. За окном особняк венгерского посольства, очень красивый. Урок еще не начался, смотрю в окно – и задумываюсь, вспоминаю человека, которого любила когда-то давно, в юности. Грустные это воспоминания. В сущности, любовь – это когда любишь другого человека, каким его представляешь, то есть любишь идеал человека, то есть идеал, как себе его представляешь. Отпечаток другого на себе. Получается, любишь себя. Как ни играйся с идеей жертвенной любви, любовь эгоистична. Но какой бы она ни была, она лучше, чем неспособность любить. Даже безнадежная любовь лучше, чем ничего, потому что в каждом доме должно быть окно, даже если там нет двери и никому нельзя ни войти, ни выйти…
В этот момент ощущаю на себе взгляд СБ. – внимательный, изучающий. Тоже, что ли, присматривается к моему внутреннему содержанию?
На следующем занятии СБ. дает нам слушать фрагменты вагнеровской оперы «Лоэнгрин». Рассказывает о любовном дуэте и сцене Эльзы и Лоэнгрина, говорит, как важно доверять близкому человеку: Эльза потому и не удержала Лоэнгрина, что не поверила ему на слово и стала выпытывать тайну, которую он не мог ей открыть. До этого СБ. приглашал всех нас сесть ближе к роялю, чтобы легче было обсуждать. Многие так и сделали, я же осталась где была, но после слов о доверии все-таки пересела поближе к роялю. Кто не ловился, как рыбка, на красивые слова, насаживая свою душу на стальной крючок, которого пока нет, в помине нет, но все равно он появится и вонзится…
19
Проходим Равеля, СБ. дает нам слушать его музыку.
Тут вдруг высказывается Паша, «простая душа»:
– Подумаешь, Равель! Какой-то жалкий шоферишка! Что это за музыка?!
СБ. молчит, но мне за него обидно. Я ведь уже знаю, что он «дебюссист и равельянец», так что подобное замечание должно быть ему очень неприятно.
Когда в благоухающий розарий заходит очень уверенный в себе посетитель, принюхивается и говорит, что ощущает только легкий запах дыни, – остается лишь возблагодарить Бога за несколько иное устройство своего органа обоняния.
Я сижу очень близко к СБ. и украдкой за ним наблюдаю. Какой он старый! Замечаю коронки на зубах и морщины на лице, которых множество, потом перевожу взгляд на стену, чтобы СБ. не заметил, что я его разглядываю. Стена тоже старая, покрашена масляной краской оливкового цвета, по ней трещины расползаются, да еще карандашные надписи паутинятся – Бог знает, с каких времен. В этих декорациях уже происходила жизненная игра, моя дорогая, а ты опоздала, теперь придется повторять за теми, кто покинул сии пределы, их полустертые роли.
20
Приснилось, что я разговариваю со своей кошкой Машкой.
– Не подлизывайся! – сказала мне кошка и стала тереться о мою ногу.
– А сама? А сама? – улыбнулась я.
– Это помимо моей воли, – заявила кошка. – Я точно так же о скамейку трусь.
– Ну и трись себе о скамейку, – обиделась я и убрала ногу.
– Ты мягче, чем скамейка, – пустилась в объяснения кошка, – да и потом, у тебя за это можно куриный хрящик получить.
– Ну, на, держи свой хрящик, – вздохнула я и дала ей то, что она просила. – Мне-то казалось, любовь – это нечто бескорыстное.
– Разумеется, – мурлыкнула кошка, – но с хрящиком оно как-то лучше получается.
Я проснулась с мыслью, что я ей верю. Знать бы только, кому какой хрящик припасать!
На следующий день возвращаюсь из загородной музыкальной школы, где я подрабатываю, еду на метро домой с Павелецкого вокзала, усталая, в руке футляр с виолончелью. На станции «Кропоткинская» стоит у разменных автоматов какой-то высокий человек. Такое впечатление, что он ждет именно меня – настолько пристально он разглядывает меня и мою виолончель. Потом он утвердительно кивает головой, поворачивается и идет за мной. Неподалеку от моего дома вдруг исчезает. Реальность тоже может развеяться, как мираж…
Кажется, этому человеку поручили высмотреть меня и что-то проверить, и он это сделал. Высмотрел, унюхал. Мир смотрит на нас, когда мы думаем, что мы разглядываем мир. Гончих уже спустили с поводка, так что не прячься под маской своего лица, а беги. Вот только гончие уже знают, куда ты побежишь…
21
Читаю учебник у себя в комнате и вдруг замечаю в окне дома напротив голову человека, очень похожего на СБ. Он сидит вполоборота и на меня не смотрит. Вот наконец голова исчезает…
Раньше я никогда не интересовалась, кто там живет. Достаточно было знать, что ну просто кто-то живет, кто-то гипотетически неинтересный и мною, слава Богу, не интересующийся. Ошибка моя в том, что человека по имени некто не существует, и гипотетический некто каждый раз оказывается кем-то, а порою даже и тем, кого ты и вообразить не можешь.
У нас на квартире ремонт. Мы с матерью живем в гостиной, здесь же вся мебель, у окна стоит шкаф. Я только что пришла домой, переодеваюсь. Вдруг чувствую на себе чей-то взгляд. Подозрительно смотрю на окно дома напротив, никого не вижу, но белая занавеска чуть колышется. Открываю дверцу шкафа и раздеваюсь, спрятавшись за ней, чтобы меня не было видно. Но взгляд, кажется, проникает и сквозь дверцу. Переодевшись, выхожу из комнаты. Кошка Машка королевой выплывает следом, в мантии своей серой шкуры, хвост держит трубой – скипетр.
Во время занятия входит кто-то из преподавателей и говорит СБ. о какой-то книге, которую тот должен был вернуть. СБ. извиняется:
– Сегодня не принес, она у меня на другой квартире.
Неужели он действительно снял квартиру в доме напротив и подглядывает за мной? Это невероятно, но это, кажется, так, потому что, как писал Уистан Хью Оден:
- Невероятное как раз с тобою и произойдет —
- конечно, по случайности по чистой.
- Реальность – то, что оглушит тебя абсурдом.
- И если не уверен ты, что спишь,
- ты в самом сердце сновиденья.
- И если не вскричал ты: «Здесь ошибка!» —
- ты сам ошибку эту допустил.
22
Я окончила училище по классу виолончели и одновременно перешла на четвертый курс Гнесинского училища по теории музыки. Решаю попробовать свои силы и поступать в Гнесинский институт как виолончелистка.
Нам, как положено, дают репетиции с концертмейстером. После одной из них я с кем-то разговариваю в коридоре. Подходит СБ., объявляет, что он теперь преподает историю музыки в Гнесинском институте, потому-то он и оставил нашу группу. После этого мне почему-то расхотелось поступать туда по классу виолончели.
На экзамен через несколько дней я опоздала, играла нехотя, без всякого настроения, да меня почти ничего и не спрашивали – дали сыграть лишь несколько тактов партиты Баха и самое начало «Пеццо-каприччиозо» Чайковского. Получила двойку. На обратном пути, ничуть не расстроенная, купила интересную книжку – «Оберман» Сенанкура – и весь вечер ее читала.
Как, наверное, радуется паровоз, когда сходит наконец с запасного пути и бежит по рельсам, преследуемый другими поездами, бежит из своего прошлого в свое будущее, если, конечно, оно у него есть.
Иду на занятие – и вижу в конце коридора СБ., он как раз направляется в мою сторону, идет и на ходу кусает губы. Вид у него совершенно расстроенный, и мне становится его жаль. Я хочу остановиться, заговорить с ним, но вместо этого просто здороваюсь и прохожу мимо. Может, у него какое-то горе, а я вдруг пойду к нему со своей дурацкой, никому не нужной жалостью! Нет, не стану этого делать. Люби или давай себя любить, но никогда никого не жалей и не позволяй никому жалеть себя. Кто с жалостью придет, от жалости и погибнет.
Вхожу в класс. Занятие уже идет, я опоздала, Ратнер злобно ворчит, а у меня в глазах стоят слезы, я еле удерживаюсь, чтобы не дать им волю. Но приходится удовлетвориться невысказанной моральной поддержкой. И почему я все связанное с ним принимаю так близко к сердцу? Почти по Сент-Экзюпери: мы в ответе за мужчин, которых мы приручили!
Возвращаюсь домой вечером, иду по сумеречному Гоголевскому бульвару; клены шепчутся с вязами и наводят порядок в канцелярии своих листьев. Наконец выхожу на Метростроевскую улицу. Передо мной шагает довольно высокий мужчина в очень даже хорошо знакомых мне замшевых ботинках. СБ. ли это или его двойник, эманация моих мыслей во вполне реальном пространстве, среди припаркованных домов и смежно-изолированных автомобилей?
Вот он останавливается в нерешительности. Прячусь за газетным стендом, жду. Наконец он переходит улицу и скрывается в винном магазине, покидает мое жизненное пространство, которого всего-то около метра в окружности – как же мало дается человеку, чтобы вокруг него не толпились посторонние тела, хотя никто не может запретить там толпиться объектам менее телесным – таким, как тени его предубеждений и призраки предпочтений.
23
Училище позади, поступаю в институт. Специальность прежняя – теория музыки. Потом узнаю, что получила высший балл. Держимся, пока держимся на плаву!
В коридоре встречаю Пашу, стоим, разговариваем. Он, оказывается, все никак не может окончить училище. Говорит:
– Я сдаю экзамены, а они не сдаются – как красноармейцы. – Потом ни с того ни с сего добавляет: – Пойдем поищем, где наш незабвенный.
Имени он не называет, но намек мне сразу ясен.
– Зачем он тебе?
– У меня денег нет, займу у него рубль.
– Если только для этого – вот тебе рубль, успокойся.
Даю ему рубль.
24
Я на втором курсе института, сдаю экзамен по музыкальной литературе. Берг внезапно заболела, и экзамен принимает один СБ. Передо мной сдает Вика.
Вот она выходит и делится впечатлениями:
– Он меня буквально раздел! Такие вопросы задавал – выведал все, что я знаю, чем я дышу. – Потом, обращаясь ко мне, добавляет: – Главное, не молчи, говори что-нибудь. Он так внимательно слушал все, что ты говорила в классе, он явно тобой увлечен!
Уж не знаю, по каким приметам она об этом догадалась. Впрочем, все мы живем в витрине и пытаемся продать себя подороже, а за это надо платить – часами и днями выставления себя напоказ. Потому что у праздности есть глаза, и у скуки есть глаза, и глаза эти немиганные, без век, и взгляд их мертвый, но все равно слишком живой – как у людей на фотографиях, или как у черно-бурой лисы на воротнике старого пальто моей матери. Откроешь шкаф – и вот он, этот желтый стеклянный безразлично-любознательный взгляд.
На экзамене СБ. задает мне вопросы о Третьей симфонии Бетховена. Рассказываю о музыкальном развитии первой части – и вспоминаю, что эту симфонию недавно исполнял наш оркестр на юбилейном концерте в Доме ученых. Я тогда все время ощущала на себе чей-то пристальный взгляд из зала – уж не был ли СБ., вездесущий, на том концерте? Или там был только его взгляд, отделившийся от хозяина, заживший своей жизнью, мелькающий в музыкальных эмпиреях, как улыбка Чеширского кота?
25
В конце второго курса Вика говорит мне:
– Почему бы тебе не попроситься к Сергею Борисовичу в индивидуальный класс? Педагог он хороший, и к тебе прекрасно относится. Поговори с ним.
Совет, кажется, неплох. Спрашиваю СБ., он отвечает уклончиво:
– Знаете, я уже обещал двоим. На днях должно решиться, смогу ли я взять третьего человека. Позвоните мне домой. Запишите мой телефон. Только не откладывайте надолго, я скоро уезжаю.
Как назло, не могу найти ни ручку, ни записную книжку. Говорю:
– Я запомню.
– Он довольно трудный: 222 59 74.
У меня в голове мелькает: не такой уж трудный: три двойки – это совсем легко, а последние четыре цифры – это номера опусов бетховенских квартетов.
– Я запомню.
Вижу, на лице СБ. расползается до ушей улыбка. Не нравится она мне – какая-то неприятная, гаденькая, как будто бы он хочет сказать: «Ну, вот я и взял над тобою верх». Зачем он вообще в такой ситуации улыбается, что здесь смешного?
Звоню несколько раз, но его всякий раз нет дома. Наконец решаю позвонить утром, до ухода в институт. Занято. Набираю номер еще раз, потом еще, все время занято. Ну, думаю, еще один, последний раз. Тут же соединилось, в трубке женский голос. Вызываю СБ. В ответ молчание, затем слышна перебранка – и кто-то вешает трубку. Перезваниваю, снова занято. Я сержусь: «Звоните, звоните!» Попробуй до него дозвонись! И вообще, это унизительно – так его добиваться, особенно после той его улыбочки.
Нет, больше звонить не стану, подам заявление в его класс. Получится – хорошо, нет – так тому и быть. Упрашивать его я не стану – хотя бы потому, что на каждой сцене есть боковая дверь, так что почему бы не выскользнуть из предназначенной тебе роли, особенно если это не твоя роль!
26
Подаю заявление. Сессия кончается, ответа пока нет, понемногу все забывается.
Но вот через месяц случайно встречаю в коридоре Рахманову. У нас ее за глаза зовут Старая Дама – она из бывших дворян. Недавно преподавала нам советскую музыку, прочитала лишь одну вступительную лекцию, дала список литературы – и больше мы ее не видели. Мы приходили на занятия, ждали ее часами, но она не появлялась. Так продолжалось полтора месяца, потом кто-то не выдержал и пошел на нее жаловаться в учебную часть. На следующее занятие Рахманова пришла и устроила нам Перл-Харбор: она ведь так о нас заботится, а мы, неблагодарные, посмели на нее жаловаться. Да кто мы такие?!
Так она с нами и не занималась, и никто с ней ничего за это не сделал. Перед сессией нам к тому же пришлось купить ей дорогой букет чайных роз, иначе за Перл-Харбором последовала бы Цусима. Впоследствии я узнала, что Рахманова, Ратнер и СБ. очень дружны, и многие говорят, что он находится под влиянием этих двух женщин.
Теперь Старая Дама заведует кафедрой. Стуча каблучками, она подходит и говорит:
– Вы мне очень нужны. Хочу побеседовать с вами относительно распределения. Зайдите ко мне в класс.
Захожу.
– Дело вот в чем: у меня тут лежит ваше заявление, вы просите определить вас в класс Сергея Борисовича. Этого я сделать не могу. Он уже обещал двоим, а третьего взять не может. Сейчас поговорить с ним не удастся – его нет в Москве. Так что у вас есть лишь две возможности: идти к Скворцову или к Берг. Можете выбирать, как невеста.
Эти последние слова и тон, которым они были произнесены, мне не нравятся. Чувствуется, здесь скрыт какой-то подтекст.
– А подумать можно? – спрашиваю.
– Только до завтра. Запишите мой телефон.
Иду домой, так ничего и не решив.
Дома возмущаюсь: неужели СБ. перед отъездом не мог оставить для меня место? Скворцов ведь оставил! Была ли это своеобразная месть: дескать, я тебя добивался, теперь твоя очередь? Ну уж нет, мне после этого даже видеть его было бы неприятно, не то что у него заниматься.
К кому же идти? Берг – суматошная старуха типа моих еврейских родственников с материнской стороны, она мне антипатична еще со времен вступительного экзамена. Значит, Скворцов. Но он тоже мною увлечен; если я буду у него заниматься, снова начнутся многозначительные взгляды и разговоры, придется все время быть настороже; словом, повторится то же, что было с СБ. Устала я от этого!
Может быть, вообще уйти на другую кафедру? Вот ведь есть хороший педагог на кафедре гармонии, я у него занималась в училище. Но делать гармонию своей специальностью я не хочу, да и не так уж хорошо я ее знаю.
И вдруг меня осеняет: Денисова с кафедры сольфеджио – ведь она тоже помнит меня по училищу. Человек она умнейший и остроумнейший, вот с кем я смогу найти общий язык! Я тут же звоню ей – и она сразу же соглашается взять меня к себе в класс. Тотчас же перезваниваю Рахмановой и говорю, что вообще ухожу на другую кафедру. Она интересуется куда, потом презрительно говорит:
– А-а, так вы, значит, решили стать сольфеджисткой?
27
Весной мне сказали, что СБ. взял в свой класс Вику. Значит, у него все-таки было место для третьего человека!
Потом я стала думать, что СБ., может быть, не очень и виноват – кто знает, может быть, он взял Вику в свой класс в последний момент, случайно. Мало ли что могло произойти… Всегда ведь хочется найти оправдание для другого человека, видеть светлую сторону жизни, и так далее, и тому подобное, имея в виду полную возможность и даже вероятность совершенно противоположных вещей.
Вика потом долго допытывалась у меня, почему это я вдруг решила заняться сольфеджио.
Мне же теперь трудно заставить себя здороваться с СБ. как ни в чем не бывало. Я стараюсь избегать его, хотя это и не всегда удается. Изменилось ли что-нибудь в его отношении ко мне, не знаю; очевидно только, что он раздосадован. Он сейчас похож на генерала, открывшего огонь по врагу из всех орудий и накрывшего картечью и ядрами собственный авангард. Самому стыдно, другим больно, а главное, никуда не денешься от мысли, что сделал что-то катастрофически неправильное, то, избегать чего не учили ни в каких академиях, кроме одной, которую он еще не окончил: той самой, где обучают искусству идти прямым путем.
28
Третий курс. Оба читают нам лекции – СБ. по современной музыке, Скворцов – по русской; с обоими мне видеться тяжело. Скворцова я, конечно, обидела: он вообще не понимает, почему я отказалась у него заниматься.
Накануне экзамена сижу в Ленинской библиотеке и изучаю партитуру «Порги и Бесс» Гершвина, что-то неслышно пою. Вдруг подходит Ратнер, заводит беседу. Ничего особенного она не говорит, однако общаться с нею неприятно: разговор ее золотится лимонадом, но на вкус – чистая желчь. Есть доброжелатели, которые желают добра исключительно себе, а чего они желают тебе, лучше не спрашивать, потому что и так ясно, что ничего хорошего.
Сдаю экзамен, на очереди Надя, она входит в класс. СБ. выглядывает и смотрит прямо мне в глаза, так пристально, что мне становится не по себе. Вот экзамен сдан, я спускаюсь в библиотеку и сажусь заниматься – надо готовиться к очередному экзамену, но спина все равно чувствует на себе тот взгляд, и спине неспокойно, и уши горят, а глаза слезятся, или на мокром месте, или я на этом месте стою, или вообще все это было никому не нужно, и меньше всего – мне самой.
Удивительная вообще вещь – человеческие чувства и предпочтения. Вот ты (гипотетический «ты»!) хочешь быть со мной, а я хочу быть тобой. Да-да, тобой, с твоими знаниями и жизненной легкостью. А с тобой я быть не хочу, ни за какие коврижки, даже и не проси, потому что понимание и родство душ – это жемчужина сказок, горные пики абсурда, и мы любим то, что мы ненавидим, и ненавидим то, что любим, и любить трудно и не хочется, а ненавидеть легко, но скучно, и потому не хочется даже этого…
Наконец позади последний экзамен за третий курс. Вскоре я уже дома. Продолжение кошачьей темы: голодная Машка встречает меня у дверей и вьется вьюном вокруг моих ног. Ей, в сущности, так немного надо! Кошка – она и без диплома кошка, а булка и без начинки булка, только человеку нужна начинка, без нее он черствеет, коричневеет, становится сухарем и крошится, а потом прилетают птицы, все склевывают, и – смотрите – гладкое место, как будто ничего и не было.
29
Четвертый курс института, СБ. читает нам лекции по современной музыке. Смотрю в окно – отсюда тоже видно венгерское посольство. Машинально записываю лекцию, потом перевожу взгляд на СБ. Он продолжает говорить, но стоит лицом к окну и тоже смотрит на венгерское посольство, а венгерское посольство смотрит на него, и вполне даже невинно.
После лекции мы с Викой случайно встречаем в коридоре Рахманову. Та с презрительной полуулыбочкой оглядывает меня с головы до ног:
– А вы похудели!
Вика говорит ей:
– Мы теперь учимся в одной группе.
Рахманова – мне, ехидно:
– И все еще у Сергея Борисовича?
– Нет, я у Денисовой.
Вика добавляет:
– Это я у Сергея Борисовича.
Улыбочка Рахмановой превращается в брезгливую гримасу. Старая Дама обрывает разговор и отворачивается от нас.