Летучий голландец Кудрявицкий Анатолий
30
Перед зимней сессией вывешивают вопросы по советской музыке. Думаю: может ли музыка быть «советской» – или «британской»? Вот русской она быть может или, например, украинской, татарской, английской, шотландской. Если она «советская» или «британская», это не музыка, а что-то еще. А ведь многие подразумевают под «советскими композиторами» Прокофьева и Шостаковича – наивные! Вот нескончаемый, по-каучуковому растягиваемый Гимн Советского Союза, сработанный неким заслуженным резинщиком и вулканизатором шестой части суши, – это советская музыка, музыка империи – хотя бы потому, что под нее хочется лечь на залатанный надувной матрас и забыться внеисторическим сном на волнах фонтана на Пушкинской площади.
Приснилась комната смеха и человек, стоящий перед дверью. На двери табличка: ЗДЕСЬ СМЕЮТСЯ.
Он входит.
– Да-да, сюда приходят смеяться, – подтверждают служители. – Эта комната для того и предназначена. Стены здесь обтянуты черным полотном; на фоне черноты белеют гипсовые маски с улыбками до ушей. Смотрите на них и веселитесь.
Но он начинает плакать.
– Что вы?! – начинается всеобщий переполох. – Это ведь комната смеха!
– Мир праху его, – молвит посетитель, утирая слезы.
31
Десять дней до окончания института. Вика рассказывает мне о своих занятиях с СБ.:
– А он меня любит! Он меня за ручку берет!
Тон у нее какой-то странный: похваляется, конечно, но и как бы некоторую жалость ко мне выказывает. Жалость особи, освоившей прыжки по кочкам, к перманентно тонущим представителям рода.
По ночам нескончаемые сны из страны несбывшихся надежд и солнечных зимних дней посреди лета, затуманенных глаз утреннего неба и мерных шагов подступающей ночи. И вот уже начитается жизнь во сне – или сон о приснившейся жизни. Все время вижу СБ. – он что-то говорит, ходит за мною по пятам, заходит прямо в квартиру. Я в это время застилаю постель, потом поворачиваюсь, чтобы взять с кресла покрывало, – и застываю на месте: он стоит за моей спиной совершенно голый! Проснулась в холодном поту…
Как сказал Макробий, некоторые сны – это всего лишь сны. Знать бы еще, что такое реальность…
Искушение – незнакомый квартал знакомого города. Здесь темно и хорошо устраиваются судьбы. Здесь многозвездно, как во время лунного затмения. При изобильном зеленом мерцании видишь улицы черно-белого сна, подгадываешь себе это – идти до предела, каков бы ни был предел, а потом – целовать целлофан. Целовать целлофан. Целовать целлофан. Даже если не идешь до предела, все равно приходится целовать целлофан.
Кстати, так ли уж все здесь просто – искушение и его преодоление? Потому что преодолеешь что-то одно, а тут тебе и другое открывается, заманчивое – переступишь ли и через это? Вот ведь в церкви тоже говорят об искушении и его преодолении. В сущности же, все зависит от способности людей мыслить и вдобавок отстаивать свою правоту. Иначе начинается охота за ведьмами, а потом все ведьмы охотятся за теми, кто на них не охотится, то есть за остальными, за всеми нами, и куда, скажите, от них деваться? Такой вот хиндемитовский «концерт ангелов», которые при ближайшем рассмотрении оказываются вовсе не ангелами…
32
Наконец многолетняя история без истории закончилась – как я и предполагала, ничем. Однако всякое завершение – это праздник, даже завершение жизни, а уж окончание института – праздник из праздников. Хотя награда – всего лишь диплом в моей сумочке, лист бумаги – взамен стольких ушедших лет!
СБ. не хватило смелости даже поговорить со мной на прощание. Сколько лет он не давал покоя ни себе, ни мне – а, в сущности, зачем? Как он сдал за эти десять лет: облысел, ссутулился, стал казаться ниже ростом… Мое отношение, конечно, тоже повлияло. Он привык к поклонению и покорности, он любовался собой и своим «ненавязчивым ухаживанием». Нарцисс, вот кто он такой. Я давно уже рассмотрела его в профиль, у меня было для этого достаточно времени. Длинноват нос, коротковат подбородок, черты лица мягкие, тип вечного исследователя, наслажденца. Какие уж там сильные чувства и длительные привязанности! Они для него как текст на незнакомом языке. И вот он встретил женщину, которой надо было добиваться. Это было ему в новинку, но он, видимо, решил, что это ненадолго, а потом будет все то, к чему он привык, – надо лишь проявить некоторую настойчивость – в небольшой, гомеопатической дозе.
Однажды я встретила его в метро, он смело пошел вперед, прямо на меня, но, когда мы поравнялись, опустил глаза и смутился. Он явно надеялся, что против его взгляда устоять невозможно и конфузиться придется мне, но не тут-то было. А когда он понял, что подобные уловки ему не помогут, он мне отомстил.
Нарциссы – они обидчивые, даже цветы такие, пальцем не тронь – сожмутся, скукожатся, уберут в глубь себя свой любимый облик и будут его обожать внутри себя, а чуть не по их выйдет, даже пахнуть от обиды перестанут, хотя от них и так запаха немного. Что уж говорить о нарциссах-людях!
– Отдай мне немного солнца, – попросило Солнце у лужи.
– Бери, – беспечно плеснулась лужа.
– Беру, – сказало Солнце.
– Ты уже? – спросила лужа.
– Уже, – ответило Солнце.
– А по тебе не видно, – вздохнула лужа.
– Зато по нам с тобой видно! – обидой затрепетало в луже побледневшее отражение Нарцисса.
33
Я надеялась, что после окончания института передо мной раскроются какие-то радужные пределы: меня ведь так хвалили в годы учебы! Но ничего-то мне не предлагают, не звонит в моей квартире телефон. А вот Вика и Надя поступают в эти дни в аспирантуру, им предложили, им помогают, и я уверена: они поступят. Мне же выкатили воз целый пузырей, кто знает почему…
Впрочем, я знаю. Потому что весна одалживает себя у зимы и лето у весны. Иначе не было бы ни весны, ни лета, а были бы наши сбывшиеся худшие ожидания. То, на что имеешь полное право, приходится выпрашивать у мастеров чужого бесправия, а они отвечают сухим костяным стуком, как будто заимствованным из симфонии Шостаковича. Себя одалживаешь не по пустякам, себя одалживаешь по кусочкам, куртуазно и с ритуальными поклонами, ведь иначе не отдадут. Вот когда собрал себя и убедился, что обратно не распадешься, можешь распрямляться. Но мне меня не отдали…
А может быть, так вышло не только из-за моего независимого характера, но и потому, что я дочь бывшего политзаключенного? Мой отец-сибиряк, переживший лагеря, уже в могиле, у нас на дворе семидесятые, знаменитая «оттепель» давно уже расквасилась слякотью, а потом подмерзла, и жить стало скользко. Тот, кто лежит в Мавзолее, все еще «живее всех живых», и убранный из Мавзолея тоже, а живые мертвее мертвых
Ну да ладно, будем возделывать свой сад и питаться тем, что в нем произрастает. В моей дипломной работе я писала, что есть два типа людей, по-разному воспринимающих учебный материал, поэтому нужны два разных подхода к преподаванию сольфеджио. За эту работу я получила высший бал, мне сказали, я сделала научное открытие. Еще бы мне дали над этим работать… Но нет, моя тема – на стыке музыки, педагогики и психологии, а это те самые белые поля, что есть у любой карты: несущественная территория – или территория несуществования?
Я начинаю понимать, что для меня припасло будущее. Научной работой мне заниматься будет негде, а это ведь то, для чего я лучше всего приспособлена. Придется работать в одиночку, потому что с коллегами-исследователями тоже не пообщаешься. Даже публиковать статьи будет почти невозможно – кому интересно, что пишет педагог музыкальной школы?
Несмотря на все красиво-газетные слова, немногого достигнешь только за счет своих способностей. Ну, были, конечно, исключения, кому-то отчаянно везло. Наполеон вот спрашивал перед тем, как кого-нибудь кем-то назначить, везет ли ему, однако что же делать невезучим или тем, кто не попался на глаза Наполеону? Дашь кому-нибудь из таких возможность – и его талант даст отростки и побеги, и разрастется крона, и как же теперь тебе самому, малорослому, ловить иссякающие в вышине солнечные лучи?
– Пошли к майскому шесту, – позвали меня.
Я пришла к майскому шесту. Там девушки вокруг этого самого шеста водили хороводы, держась за свисавшие с верхушки ленты.
– Пора выбирать королеву красоты, – объявил директор моей музыкальной школы и добавил, обращаясь ко мне: – Вы в жюри.
Все стали наперебой предлагать своих невест или дочерей.
Я же взобралась на шест (во сне это дается легко!), осмотрелась – и кричу:
– Я ее вижу, королеву красоты! Она далеко и не скоро еще придет, но даже издали заметна ее неземная красота!
Не успела я слезть, как кто-то стал подпиливать шест, приговаривая:
– Очень нам нужна неземная красота!
Королевой красоты выбрали какую-то разбитную девку. Подпиленный майский шест упал вместе со мной. Наступил июнь. И я проснулась.
34
По случаю окончания Института имени Гнесиных – с отличием, кстати – меня улыбчиво выгнали с работы. В заурядной загородной музыкальной школе для меня не нашлось места. Мне сказали спасибо, угостили чаем и поцелуйно-обнимающе пожелали всех благ. Можно подумать, я плохо работала! Так нет же, моя вина в том, что я «заметила»: в ведомости у директора «мертвые души» и он сам получает за них зарплату.
В институте нас учат те, кто умеет учить, после его окончания нас учит жизнь, то есть случайные люди, которые не умеют ничего или умеют что-то такое, за что им спасибо не скажешь. Что ж, теперь надо думать, как найти хоть какую-то работу. Все снова так же, как в самом начале пути. Не выходи из дому, ибо куда бы ты ни шел, ты идешь домой, и от своего проклятия никуда не денешься, потому что твое проклятье – это ты сам.
Ценитель искусств откопал в огороде древнегреческую статую. Это была прекрасная женщина с крыльями за спиной.
– Как вас зовут, la belle dame? – поинтересовался он.
– Ника, – последовал ответ.
Обозрев статую с разных сторон, ценитель искусства объявил:
– Что-то в вас мне не нравится. Нарушает гармонию.
– Может быть, крылья? – предположила статуя.
– Скорее, руки.
Статуя погрустнела, и руки у нее отвалились.
– Так лучше? – спросила она.
– Лучше, – ответствовал ценитель искусств. – Но как-то странно получается: рук нет, а голова есть…
У статуи отвалилась и голова.
– Гениально! – восхитился ценитель искусств.
Он поместил статую в музей, и там к ней привесили табличку: Ника. Богиня победы. А другой, оставшийся неизвестным ценитель искусств углем дописал: Над собой.
35
Первое сентября, я снова преподаю за городом, теперь в другой музыкальной школе. Добираться до нее еще труднее, чем до той, где я работала раньше. Все те же болотоподобные улицы, бездомные собаки, которых то и дело давят машины на шоссе, пьянь в электричках, тряская лестница над путями на станции. Это никогда не кончится, это тот самый крест, который ты несешь и несешь, а потом на нем и оказываешься.
Что же до моих сокурсников, Артем устроился преподавать в московскую музыкальную школу, Вика и Надя поступили в аспирантуру. Вика теперь обретается среди музыковедов – слушает, что они говорят, все запоминает, дома записывает и таким образом собирает материал для будущей диссертации. Таня и Лена стали научными сотрудниками музея и публикуют статьи в журнале «Советская музыка». Печатается даже наш гуляка и неуч Паша. А я как работала за городом, так и работаю, и даже опубликовать мне пока ничего не удалось.
Как мне много раз говорили мои институтские педагоги, я была способнее и умнее остальных – и вот я чуть ли не единственная осталась ни с чем. Кто-то мне сказал, что у гончаров есть правило: когда лепишь женщину, надо прежде всего свернуть ей шею…
Приснилось, что я написала книгу и она вышла в красивом издании. Все меня поздравляли, а я лихорадочно пыталась вспомнить, о чем же эта книга. Почему в нашем «счастливом» отечестве сны у людей интереснее, чем их жизнь, даже смерть интереснее, чем жизнь?
Жизнь состоит… А из чего, собственно, она состоит? Родился (плюс). Учился в школе (плюс). Ходил на работу (плюс). Учился в университете (плюс). Снова ходил на работу (плюс). Женился (плюс). Женил детей (плюс за каждого). Еще и еще ходил на работу (плюс и еще плюс). Воспринимал окружающее, как оно есть (большой плюс).
Ваша жизнь состоит из одних плюсов. Вы счастливы? Нет? Вы должны быть счастливы!
Хлеб едят, из снега лепят снеговиков. О, что будет, что будет, если есть снег и лепить снеговиков из хлеба!
36
Прошло три года после окончания института. Безрадостным октябрьским утром иду по Чистопрудному бульвару в редакцию «Приложения к "Вечерней Москве"». Хочу дать объявление о продаже виолончели – я ведь теперь на ней не играю, а деньги нужны: у матери диабет и мне все время приходится покупать для нее лекарства. Бульвар неживой и почти безлюдный, под ногами сухой шепот листьев. В бледном окне ресторана, что расположен прямо посреди бульвара, отблески отблесков, рябь утреннего пруда.
На углу встречаю Людмилу, бывшую ученицу СБ.
– Замечательный он педагог, – говорит она. – Ему надо бы писать книги, он зарывает в землю свой талант.
«Может, и зарывает, – думаю, – только где же та земля? Не спрашивайте, на какой почве, потому что на датской».
– И какой интересный человек, – продолжает Людмила, – его можно слушать часами. Все вспоминаю его рассказы о том, как он ездил в Париж…
Кто-то за границу катается… А меня вот из страны не выпустят, я дочь бывшего «врага народа», то есть человек невыездной.
Вообще, я бы хотела другие страны посмотреть, увидеть, например, алтарную живопись в церкви в Изенхайме работы того самого «художника Матиса» – Маттиаса Грюневальда. Нам душно и тесно здесь, в затхлом пруду беспорядочной страны с бездарными правителями, но, может быть, эта «жизнь внутри» – в сущности, благословение для многих из нас. Потому что если разбить плотины и разомкнуть затворы, вся Россия покинет Россию и выбросится на отдаленные берега, подобно исполинскому киту, и океан будет бунтовать, а мелкая рыба плескаться.
В воскресенье, как всегда, иду за продуктами. Спускаюсь на улицу, и в этот момент на крыльце дома напротив возникает Вика. Одета хорошо, на плечи небрежно наброшено модное бежевое пальто. Меня не замечает, переходит на другую сторону улицы и улыбается. Явно идет от СБ.; выражение лица сексуально удовлетворенное… Что ж, по отношению к жизни пара подходящая. К тому же СБ. ей нужен, чтобы с его слов записать пару страниц своей диссертации.
Я все могу понять и простить, вот только почему он приглашает ее и, кажется, не только ее, в эту квартиру, которую когда-то снял ради меня? Какая изощренная месть! Он и сейчас иногда машет мне занавеской и подглядывает за мной через окно – после стольких лет…
Боже, до чего все это отвратительно! Он ведь любит гармонию в искусстве, почему же он не может создавать подобную гармонию в собственной жизни? Почему он пишет свою жизнь нерадиво, неразборчиво и фальшиво, как будто это задание по гармонии из-под пера недоучки Паши?
37
Семь лет после окончания института. Моя мать умерла, я осталась совсем одна. Так странно жить в квартире, где не слышатся ничьи голоса и молчание наращивает ватные слои! Говорят, вот в таком же молчании и одиночестве существовал Глен Гульд и ему нравилось такая жизнь. Впрочем, ничего странного: в этой сгустившейся тишине он разговаривал с Бахом!
Типичная последовательность событий: некто при жизни стал богом. Газеты объясняли, почему он бог, потом рассказывали, как он стал богом… Кто-то злобный написал: «Он не бог!» Тут все, у кого еще оставались сомнения, поняли, что он все-таки бог. Потом один умный человек напечатал статью «Всегда ли он бог?». И все поняли, что богом он был не всегда, что часто он им не был, а был вообще неизвестно кем…
И что вы думаете, он перестал быть богом? Да ничуть! Ибо тот, кто был богом хоть на мгновение, уже бог; тот же, кто был человеком хоть на одну слезинку, – еще не человек, но близко, близко…
Приснилось: я в магазине жизненных успехов. Присматриваюсь, навожу справки о ценах. И мне говорят, по-советски, по-магазинному:
– Идите к черту.
И я иду к черту. Шагаю по улице с весьма независимым видом.
– Ты куда? – спрашивают друзья.
– К черту, – отвечаю.
– Зачем же так грубо! – обижаются они.
– Я на самом деле к черту.
– Зачем?
– Послали.
– А-а, ну, тогда надо идти.
И я иду. Иду, иду и иду. И все дорогу уступают.
Написать, что ли, манифест нежизни? Он будет примерно таким: «Дети, я учитель. Я никого не люблю. Никем и ничем не увлекаюсь. Ни к чему не стремлюсь. Ничто не может доставить мне настоящую радость. Единственное, что я умею, – работать, работать, работать. Не берите с меня пример».
И снова все та же ожившая брейгелевская картинка: зима, пригородная электричка, шаткая лестница над путями, детские улыбки и недетские детские шалости. Все равно в присутствии детей я могу выбраться из своего «я», а это уже много… После работы же – безрадостный путь домой, в мою камеру одиночного самозаточения, по которой я хожу туда и обратно, хотя там нет ни обратно, ни туда. Напрашивается ассоциация с волком в клетке, тем более что ни я, ни волк клетку для себя не выбирали. «Для себя» тоже звучит странно. Жить «для себя» я не могу; когда работаю – живу «для других», в другие же часы охотно эмигрирую в мир книжных героев и благоустроенных судеб. Вот там как раз можно жить ни для кого, что меня вполне устраивает… Какая трудная задача – прожить свою жизнь; не важно как – просто прожить.
Часть IV
Grave
1
Прежде нас жили на свете волоты, великаны, после нас будут пыжики, то есть карлы. Так говорят староверы. За норму, естественно, они принимают себя, то есть всех нас. Людей невеликих, но и немалых.
Н. счел себя именно таким и все-таки избрал самый обычный, самый медленный способ самоубийства, именуемый жизнью. «Я одинок», – сказал себе он. «У нас страна одиноких людей», – ответил он себе. «Издержки декларированного коллективизма», – думали оба его внутриголовных собеседника. Газеты думали иначе. Что думал народ, знает только сам народ…
В дверь постучались. Н. открыл – и сперва никого не увидел, но потом посмотрел вниз.
«Карлы, – мелькнула у него сумасшедшая мысль. – Уже пришли!»
Гость, собственно, наличествовал всего один, да и тот оказался не столько маленьким, сколько горбатым. Одет он был довольно пестро, и лохмотья его почему-то смахивали на театральный костюм. Изгиб спины напоминал букву «г», голова, венчавшая верхнюю перекладину сей буквы, обреталась где-то на уровне пояса. Глаза смотрели цепко, исподлобья, снизу.
– Вам еды? – спросил Н.
– Воды, – зло ответил горбун, и чувствовалось, что реплика давно заготовлена и весь эпизод играется как хорошо срежиссированный спектакль.
Горбун получил, разумеется, и еду, и воду, и участливые взгляды, и возможность излить свою злость.
– Я поэт, – объявил он. – Я бывший интеллектуал.
Н. осторожно выразил сомнение, можно ли перестать быть интеллектуалом.
– Можно, – ответил гость. – Если захотеть.
Захотел он, когда его старого учителя отправили в тюрьму, а потом на поселение в Сибирь, а его самого, осмелившегося на каком-то союзписательском собрании вступиться за учителя, на следующий день избили железной трубой неизвестные и не разысканные органами правопорядка хулиганы. Результатами явились горб, бродяжничество, больные легкие и вселенская злость. Вполне понятная.
– Интеллектуалы теперь не нужны, – заявил горбун. – Нужны работники искусств.
– Это кто такие? – полюбопытствовал Н.
– А те, для которых открыли Дом работников искусств.
– Ну вот видите, дом культуры открыли, хорошее дело сделали, – решил поддразнить собеседника Н.
– Как будто в домах культуры есть культура, – сердито пробурчал гость.
– Ну, подождите немного, будет у нас в стране более гуманистический режим, найдется место и для культуры.
– А вы действительно верите, что в такой стране, как наша, когда-нибудь в обозримом будущем установится гуманистический режим? – удивленно воззрился на него горбун. – Ну, и сколько, по-вашему, он сможет просуществовать? Я бы дал ему девять месяцев – промежуток между двумя революциями в 1917 году.
– Ну, это уж очень пессимистично.
– Хорошо, дадим ему несколько лет. Потом обязательно придет кто-то в погонах – или на худой конец с коллекцией медалей на груди.
В благодарность за еду гость стал читать собственные стихи.
– Это старые, – сказал он и закашлялся. – Теперь я не пишу. Не нужно это.
В стихах бились о каменный пол аквариумы и бокалы с багровым вином, уроды из кунсткамеры исполняли стриптиз на осколках стекла, букеты ядовитых цветов хрустели мутным целлофаном. Горбун смаковал каждое слово как сочную маслину. Особенно поразило Н. стихотворение о том, что души умерших – это летучие мыши, парящие над землей.
– Вы действительно в это верите? – спросил Н.
– А по-вашему, они все еще прописаны в своих квартирах? – съязвил гость. – Да, я в это верю. И даже в то, что с ними можно общаться. Вам это еще предстоит.
С этими словами горбун стал убирать в котомку остатки еды со стола.
– Хотите – живите здесь, – предложил Н. – Места хватит.
– Нет, такие, как мы, не должны собираться по двое. Это уже гнездовье, заговор и повод для ареста.
2
Гость ушел в ночь и, видимо, впустил часть ее в дом. Н. начал наигрывать на воображаемой клавиатуре, а на самом деле на столе финал Седьмой бетховенской сонаты. Пальцы просили звуков, но рождали только лишь сухой стук.
«Что останется от меня? – лилось леево его мыслей. – Что не проглотит Минотавр? Музыка останется? Но я не пишу музыку. Любовь? Она изгладится вместе со мной. И что же останется от моей любви – к Бете, к музыке? Чужая музыка. Ничего более».
Стуку пальцев по столу аккомпанировало старательное шуршание где-то в недрах дома. Оно продолжалось и ночью, мешало спать.
Преодолев наконец эту преграду, Н. проник в сон, а во сне читал газету, что наяву делал довольно редко. В газете ему попалось на глаза объявление: «Хотите стать персонажем великой картины?»
Он посоветовался со своим внутренним голосом и решил, что идея неплохая.
Художник, с трудом разысканный в своей загородной студии, почему-то носил белый медицинский халат.
– Ну и в какую картину мы вас трансплантируем? – весело спросил он.
– Вы меня что? – не понял Н.
– Ну, переселим. Я делаю копии известных картин, а лица изображаю другие: лица заказчиков.
Н. осмотрелся. Картины в самом деле были занятные: «Слесарь Иванов убивает собственного сына», «Переход туристов Своровых через Альпы» и даже «Явление оперуполномоченного Кристального народу».
– А в «Три богатыря» можно? – неуверенно сказал Н.
– Хорошая идея, – обрадовался художник и изобразил богатырями Н, самого себя и министра культуры.
Картина попала на выставку в Третьяковской галерее.
– Такими и должны быть настоящие интеллигенты, – сказал искусствовед на вернисаже.
Н. с некоторым отвращением вышел из этой комнаты сна – и оказался в другой. Это была не комната, а огромная зала, и в ней был магазин, называвшийся «Почетный гость». При входе ему дали тележку на колесиках, и он легко катил ее – пока пустую – перед собой.
В ближнем к нему ряду продавались мундиры с эполетами, фраки, вечерние платья, ювелирные украшения. Несколько удивила его витрина с выставленными на продажу орденами и медалями, но потом он подумал: почему бы и нет? Будем считать, что я отстал от жизни…
Вот он завернул на другую линию. Товар здесь был не вполне заурядный: продавались должности, от низших до самых высших – чиновничьи, генеральские, президентские. Приказы с пробелами на месте имен лежали в раскрытых ларцах. Продавались даже дипломы нобелевских лауреатов.
Он удержался от искушения уложить в тележку какой-нибудь из этих ларцов, не полагая себя достойным таких отличий, однако вскоре соблазн его все-таки одолел. Увидев в каком-то дипломе слова «мастер стиля», он не удержался, и в тележке его появился ларец.
– К ларцу полагаются фрак и мантия, – улыбнулся ему невесть откуда взявшийся продавец.
Н. зашел в кабинку, снял свою незамысловатую одежду и облекся в белую сорочку с бабочкой, а затем во фрак. На плечи ему продавец накинул пурпурную мантию до самых пят.
Выходя из кабинки, он чуть не столкнулся с важным багроволицым старцем, с трудом толкавшим перед собой тяжело груженную тележку. Старец пожелал стать и генералом, и академиком, и писателем. «Хотел бы я знать, почему он не взял президентский ларец, – подумал Н. – Возрастной ценз, что ли, ему помешал?»
В мантии и с тележкой Н. направился к кассе. Старик брел впереди него. «Интересно, сумеет ли он расплатиться?» – вертелось в голове у Н.
Продавец встретил старика более чем уважительно. Ларцы из его тележки были выгружены на прилавок. Продавец достал антикварные счеты из красного дерева и начал на них что-то высчитывать. Н. присмотрелся. Костяшки были выточены в форме черепов.
Наконец итог был подведен. Расплачиваться старика пригласили в кабинку рядом с кассой. Кабинка со стальной рамой и парчовыми занавесками на кольцах напоминала примерочную. Продавец со старцем зашли внутрь, черная завеса за ними задернулась.
Охваченный любопытством, Н. незаметно оттянул край занавеси с противоположной стороны и стал наблюдать. Продавец помог старику снять мантию, и тот остался в черном фраке. Пододвинув ему стул, продавец сказал:
– То, что вы выбрали, весит три жизни. Присядьте, пожалуйста, мне надо проверить, выдержите ли вы этот вес.
Старец сел на стул. Продавец хлопнул в ладоши – и старец вдруг исчез. Продавец снял со стула черный коврик и, перевесив его через свою руку, словно полотенце, поставил стул на место. Коврик очертаниями напоминал человеческое тело. Тут Н. понял, что коврик – это и есть старик, вернее, то, что от него осталось. Продавец аккуратно завернул коврик в пурпурную мантию.
Все это время Н. в некотором смятении глядел в щелку. Продавец вышел из кабинки с другой стороны.
– Друг мой, где вы? – позвал он. – Я к вашим услугам.
Н. вдруг сорвался с места. Схватив ларец, он помчался в глубь рядов. Продавец бежал за ним по пятам и, наверное, настиг бы его, если бы не мантия, соскользнувшая с плеч Н. прямо ему под ноги.
Н. поставил ларец на место и сразу же понесся дальше, на бегу сдирая с себя фрак и белую сорочку. В отчаянном прыжке перемахнув через прилавок, он в одном нижнем белье выбежал на улицу – и рассветное солнце плеснуло даровым золотом ему в глаза, в результате чего улица свернулась улиткой и исчезла, а вместо нее стены комнаты, освещенные все тем же неизбежным солнцем, раскрыли веером свой утренний пасьянс.
Наконец Н. совсем проснулся – и ощутил резкий запах смолы. Ужасно болела голова. Н. спустился по ступенькам в задумчивый утренний сад и с некоторого расстояния оглядел дом. Тот был просмолен и проконопачен, как корабль в доке.
3
От кого что останется… От мыслей тополиный пух, от поступков ветер в кронах берез. Память капризна и коротка, вечное уходит в вечность, преходящее переходит в исчезнувшее. Вечность же состоит в актерской гильдии, и она смеется над зрителями, которым не дают досмотреть даже один акт пиесы. Зато вечность может обходиться без аплодисментов, потому что дает представления исключительно для самой себя.
«Что останется? – описав полный мыслительный круг, вернулся к давешним размышлениям Н. – Вот что уж точно останется, так это рукопись книги о "Летучем голландце". Книга закончена, и, хороша она или плоха, как-то совершенно не хочется, чтобы она попала в недружеские руки. Но что с нею делать? Отправлять по почте в Москву, издателям? Дойдет ли – или закончит свой век в лубянском подвале? Но попробовать надо…»
Он вспомнил про «рыбью почту» и улыбнулся: вот бы сейчас ею воспользоваться! Знать бы только, как почтовую рыбу подманить…
Но пришлось отправляться на самую обычную сельскую почту – с утра пораньше. Солнце выкатило по верхушкам деревьев свой огненный августовский шар, и Н. порадовался, что надел найденную в гардеробе соломенную шляпу хозяина. Вид у него в этой шляпе был, как у чеховского «дяди Вани» на сцене провинциального театра, но что делать?
Когда он проходил мимо одного из домов, из открытого окна вдруг вывинтилась стайка звуков: «Roll over Beethoven»…
«Смело, конечно: рок-н-ролл у нас скорее в статусе «нельзя», чем «можно»… А в сущности, "Перекатимся через Бетховена" – какой в этом смысл? Глупцы, Бетховен перекатится через вас и подомнет под себя все ваши песенки и мотивчики…»
Неожиданно чей-то сыто-колбасный бас пророкотал:
– Эй, фраер, выключи эту ерунду! Тоже мне, стиляга деревенский. При Сталине мы знали, что делать с такими, как ты.
Музыка сразу захлебнулась.
«Инкапсулировался, что ли, сталинизм в некоторых наших головах, как недолеченный гнойник?» – покачал головой Н.
Двери почтовой конторы были раскрыты настежь. Н. взошел по покосившимся деревянным ступенькам и оказался в комнате, часть которой была отделена прилавком. На прилавке этом уютно обретались чьи-то ноги в огромных сандалиях. Голени были покрыты золотившимися на солнце соломинками волос. Ничего, кроме ног, видно не было.
– Э-хм, – солидным профессорским голосом прокашлялся Н.
Ноги как-то сразу скрылись, и откуда-то снизу, из-под прилавка, появилась очкастая блондинистая голова, вся в веснушках.
«Студент Голодрыга. Придурковатый», – вспомнились Н. слова продавщицы.
– Ох, извините, – сказала голова. – Сюда обычно никто не заходит.
– Никто как раз и зашел, – с улыбкой сказал Н.
– О, вы определяете себя как отсутствующий элемент общества, – заинтересовался студент.
– Необходимость определяет себя как случайность… Кажется, это из Гегеля?
– Ну, Гегель просто сказал, что всякая случайность хорошо обоснована. Дальнейшее – это уже ваша разработка… Вы, наверное, философ?
– Нет, музыковед, – машинально сказал Н. и тут же подумал: зря это я.
Но студент Голодрыга выглядел вполне невинно, и Н. успокоился.
– Я хотел кое-что отправить по почте, – продолжал он. – Но у меня нет ни конверта, ни марок.
– Это поправимо, – улыбнулся студент. – Вы не поверите, но у меня тут полный порядок. Я, правда, это хорошо маскирую.
– Маскируете? Зачем?
– Принцип Гамлета. В таком обществе, как наше, интеллект нужно от окружающих прятать. Я вполне освоился с ролью придурковатого студента, которого чуть не выгнали из института.
– А что, действительно чуть не выгнали?
– А что вы думаете, они затруднятся выгнать человека, у которого нашли «Приглашение на казнь» Набокова?
– Вот это вы неосторожно, сударь.
– Один приятель подвел… Вот тогда я и стал притворяться дурнем. Кстати, работает прекрасно.
– Охотно верю, – не удержался от улыбки Н. – Мне вот, правда, это не поможет… Но к делу. Я хочу отправить рукопись в Москву… Скажите, досматривают ли почту?
– Здесь нет, – сказал студент. – Но в районе – очень может быть.
– Я на всякий случай не поставил на обложке свое имя, но они и так поймут, кто отправитель.
– Ну, если вы хотите, чтобы я передал из рук в руки, я могу. Только скажите, кому надо передать.
– Вот здесь имя на карточке проставлено. И адрес.
Н, собственно, записал адрес на карточке для самого себя – на свою память он не слишком полагался, а записную книжку брать с собой не хотел. Но удачно получилось – теперь можно просто отдать карточку.
– Передам обязательно, – сказал студент. – Правда, не очень скоро: я в Москву только в сентябре вернусь.
– Скорость тут роли не играет. Спасибо огромное!
4
Читать бесплатно другие книги:
