А Роза упала... Дом, в котором живет месть Апрелева Наташа

На Южной веранде

Кукла с Котом — не хуже остальных — ужинали. (Ха, читатель!) Хитрая Кукла сразу же выторговала себе право не готовить ничего, и поэтому они последовательно заказывали еду то из пиццерии (итальянская кухня), то из якитории (японская), то из китайского ресторанчика (ясно какая). Сегодня была очередь пиццерии, и Кукла специальным ножом с колесиком расчленяла здоровый блин с холмиками оливок, плоскогорьями ветчины, возвышенностями шампиньонов и кратерами помидорных дисков. Кот потирал руки — оголодал. Прямо из-под ножа, с опасностью для пальцев, он выхватил солидный кусок, свернул его в стилизованную трубочку и жадно затолкал в рот целиком.

Кукла расхохоталась, бумажной салфеткой вытерла ему щеку.

— Ну так и что ты скажешь? — пробубнил Кот, глотая тесто.

Кукла стерла улыбку и поспешила тоже набить свой рот едой — а ведь когда я ем, то глух и нем, научили ее в детском еще саду, когда волосы были не в пример короче, трава не в пример зеленее (и не в хлороформе дело), недели не в пример длиннее, и не было необходимости принимать сложные решения.

— Ничего не скажешь, — констатировал Кот, принимаясь за сворачивание в трубочку второго куска. — Милая, люди должны разговаривать, хоть иногда. Ты за сегодняшний день произнесла четыре слова, и два из них были «доброе утро»…

— А еще два? — глотнула Кукла.

— Грязные ругательства во время традиционного причесывания ваших волос, фрау Рапунцель, — улыбнулся Кот невесело.

— Ты читала новеллу Борхеса «Ульрике»? — неожиданно спросил он, наливая в свою кружку с ахалтекинцами крепкого чаю.

— Ннне помню, — обрадовалась Кукла перемене темы, — не помню, вот «Энциклопедию вымышленных существ» — помню, я ее несколько раз перечитывала, раз даже, наверное, семь, а Ульрику твою нет, а что? А что?

— Почему-то вспомнил, — пожал плечами Кот. — Очень спокойный, удивительный рассказ, его хочется перечитывать несколько раз подряд. Все действие длится один вечер и еще один день. Латиноамериканец Хавьер знакомится в Англии со скандинавской девушкой Ульрике. Понимает, что влюблен. Она спрашивает его: а что такое быть колумбийцем? Наверное, это вопрос веры — отвечает он. То же самое, что быть норвежкой — соглашается девушка.

— И что дальше, — спросила Кукла, она любила слушать Кота, — они остались вместе, колумбиец и Ульрике?

— Они оставались вместе один раз, — усмехнулся Кот, и процитировал немного нарочито — «Время текло, как песок. Век за веком длилась во тьме любовь, и образ Ульрики в первый и последний раз был моим».

— Как красиво, — выдохнула Кукла, она была впечатлительна.

— Чаще всего так и бывает, — Кот отпил чаю, посмотрел на подавшуюся вперед Куклу, — незначительный разговор, за которым следует что-то совершенно непохожее на адский секс или групповой суицид, запоминается на всю жизнь и меняет всю жизнь, вот ведь что. Но я даже не об этом, пупс.

— А о чем? — спросила Кукла через пару минут молчания.

Кот помолчал, неторопливо вращая перед собой тарелку, и спросил негромко:

— Что это такое — быть тобой? Вопрос какой веры? Объясни мне.

Замолчали оба.

Пицца подсыхала в картонной плоской коробке, сыр застывал бледными лодчонками, алые круги помидоров меняли цвет на более темный, из ночного Сада привычно летели на свет некрупные насекомые, фоном мурлыкало радио, кажется, MAXIMUM.

Кукла прикусила зубами кончик длиннейшей косы, стоит ли вспоминать удивительные новеллы Борхеса, подумала она, когда перед глазами стоит и стоит доктор, милейший человек, сама любезность, аккуратные седины, безукоризненной белизны халат, на кармашке вышита монограмма, ничего не бойтесь, вот он снимает очки в старомодной и роговой оправе, вот он протирает стекла специальной замшевой тряпочкой, вот он произносит негромко, очень, очень сожалею, но вам с одной из рук вон плохо работающей почкой навсегда следует отказаться от попыток забеременеть, мне очень жаль, поверьте, позже, если пожелаете, я смогу ознакомить вас с действующей программой усыновления детей-сирот.

Вдруг из глубины Дома послышался странный, пугающий множественный вой.

— Господи Боже мой! — побледнела Кукла и вцепилась похолодевшей рукой в крепкое котово плечо, — я боюсь, я боюсь…

Кот аккуратно отсоединил ее побелевшие от напряжения пальцы и распахнул дверь. Через какое-то время по коридору необычно для себя быстро прошагала Марго, на ходу ровным голосом разговаривая по телефону:

— Я прошу прощения, Тимофей Ильич, но завтрашнее мероприятие не состоится, по независящим от меня…

Да, в семьях бывает и не такое, наверняка согласится с автором человек, хорошо читающий по-русски, и раз уж появилась холодная, серебристая Марго, то уместно будет рассказать обещанную историю про общественный транспорт, судьбоносную для нее.

Вообще-то Марго никогда не ездит на общественном транспорте, если все нормально. Она педантично управляет респектабельно-чернильной «Ауди-Аб» и немного свысока смотрит на пешеходящих и иных пассажиров автобуса. Но около года назад у Марго случилась страшная трагедия, Марго была одинока и несчастна, что неожиданно расположило ее к королевским прогулкам среди толпы, в том числе и в маршрутных такси. Около года назад ее вероломно бросил любимый человек и определенно — навсегда. Причем бросил он ее как-то особо мучительно и изощренно, любимые люди так умеют, каждый день он интересовался, допустим, по электронной почте, как у нее дела. Дела были плохо. И вот она ехала в маршрутном такси на работу и сочиняла любимому человеку ответное письмо счастья. Напротив сидел неизвестный в странной некрасивой одежде. Он внезапно наклонился к ней и дружелюбно спросил: «Милая, что это ты все время бормочешь? молитвы или мантры? лично я — за мантры, молитвы как-то не работают уже, мля».

Марго никогда и ни с кем не знакомилась в транспорте. Она не собиралась ничего отвечать маршруточному хаму, а собиралась гордо отвернуть к окну красивый прямой нос и продолжить сочинять письмо далее. Но тут маршрутное такси столкнулось с другим маршрутным такси. Силой инерции Марго швырнуло буквально в объятия неизвестному.

Ей понравилось, как от него пахнет, чем-то таким, кожаным или бензиновым, но приятно, так приятно, очень по-мужски.

Все пассажиры всполошенно бегали внутри и немного вокруг маршрутного такси, водитель демонстрировал безупречное знание русского мата, что-то происходило еще, Марго с усилием встала с колен неизвестного, и ответила запоздало: «Кажется, я тоже — за мантры». «Срост! — обрадовался неизвестный. — Пошли обсудим! Меня, кстати, Юраня зовут, мля, а тебя?»

Марго ужаснулась лексикону и ситуации, но ответила.

Про Дом. 1955 г

Тамара Мироновна, женщина скромной профессии, но немаленького ума, официально представила друг другу Лялю («ой, прямо наша мать родная, — одернулась под гневным взглядом, — сестра прям она мне родная, — и, уловив свистящий шепот, наконец, выправилась, — благодетельница наша, конечно, а как же, благодетельница, как есть!..») и Военного Строителя («мой хороший товарищ, Серафим Палыч, специалист и инженер…»). Помолчала и с натугой выдавила: прошу любить и жаловать, — фраза казалась Тамаре Мироновне идиотской и бессмысленной, но, судя по реакции окружающих, свою роль все-таки сыграла.

Далее Тамара Мироновна отошла по нуждам производства к самогонному аппарату, несколько барахлившему и тем самым безмерно Тамару Мироновну огорчавшему, уселась на табурет и стала с пристрастием наблюдать за процессом.

В небольшой кухоньке Флигеля стараниями новой хозяйки, сторожихи и инвалида войны царило некоторое безумие. Во-первых, несмотря на огромное количество детей, обеденного стола она не держала, и не то чтобы как-то принципиально, а так получилось. Дети в несколько неравных смен питались стоя у подоконнника, либо сидя у подножья рассыхающегося, но все равно прекрасного буфета, дарованного с барского плеча семейством Старосельцевых. Законное же место обеденного стола занимала серебристого металла специальная крепкая стоечка, на стоечке уютно размещался перегонный куб, который на самом-то деле был никакой и не куб, а скорее усеченная пирамида, что неважно. Во-вторых, Тамара Мироновна оказалась большой поклонницей старинного индийского учения аюрведа, которое призывает сосредоточиться на себе и своих поисках Пути, а не намывать бесконечно такие ничтожные атрибуты бытия, как тарелки, полы или, упаси госсподи, окна. Проще говоря, у Тамары Семеновны было убедительно грязно как на кухне, так и в иных прочих помещениях. И ничего страшного, между прочим, подумаешь, немного вымазано — тут и там. Ну и еще чуточку здесь. Главное, чтобы не было войны, чтобы все живы-здоровы, мирного неба, вкусного хлеба, чистой воды и никакой беды.

Вот так прозаично, на фоне с перебоями работающего перегонного куба, каковой и кубом-то не являлся, и началась первая настоящая любовь Ляли, энергичной генеральши, владелицы коллекции антикварного фарфора, матери взрослой дочери, дочери всесильного ЦК-вского папы.

Причем оказалось, что все эти весомые, действительно значимые и важные пункты, в деле первой настоящей любви особо не котируются, а котируются в нем — личные Лялины мысли, личные Лялины чувства, и вот это ее прелестное маленькое ушко с бриллиантовыми брызгами, а можно и без них.

Ляле впору было бы удивиться, как это она вообще опознала свою первую настоящую любовь, так как ранее она не любила никого, кроме, разумеется, малютки дочери и старика-отца, но это иное. Свое замужество Ляля перенесла с душевным спокойствием ветки апельсинового дерева, умело привитой к персику, грозного супруга своего, по примеру мадам Грицацуевой, немного боялась.

Конечно же, «пока народ безграмотен, из всех искусств для нас важнейшими являются кино и цирк», а в первой, пусть и настоящей, любви важнейшим является время и место. Времени у бравой генеральши хватало, благодарствуйте, а вот с местом было похуже. Соплеменные генеральские жены как-то совсем не располагали к откровенным беседам с последующей униженной просьбой приютить незаконную пару на часок. В свой Дом генеральша, хоть и отличалась завидной храбростью, нежного возлюбленного приводить все-таки не осмеливалась, пофантазировать, что предпринял бы товарищ Старосельцев, обнаружив супругу в объятиях Военного Строителя, она не осмеливалась тоже.

Оставался густо заселенный Тамарой Мироновной Флигель, о чем Ляля честно и переговорила со сторожихой, инвалидом войны и алхимиком от самогоноварения.

«А чего ж! — охотно пошла навстречу Тамара Мироновна. — Разве ж хорошо без мужика-то? Без энтого-то дела? Ой, не могу, я и сама-то, бывалоча, как раздухарюсь, как разохочусь, прямо дерите меня семеро, вшестером не управиться… Вот Митюня-то мой, который насчет забор поправить приходил, ох какой ядрючий в твою бога душу мать оказался, слез — хрен чистый, как бес… А Степан-то Лукич, о-о-ох, как засадит, как засадит, и давай строчить, как ножная швейная машинка, старый мудозвон…»

Даже если Ляля немного и возражала против такого неизысканного толкования собственных отношений с Военным Строителем, она дальновидно промолчала, позволяя Тамаре Мироновне заодно создавать для нее неплохое алиби — а что, покровительствует генеральша бедной соседке, инвалиду,' между прочим, войны, навещает ее с гостинцами, а то и просто — с женскими разговорами, для поддержания общего тонуса и настроения.

Так у них и повелось: Военный Строитель, обнаруживая или создавая свободное время в своем рабочем графике, телефонировал Ляле, Ляля называла дату и время Тамаре Мироновне, Тамара Мироновна соответствовала. Критериев для соответствия было немного, а точнее, один — обеспечить полное отсутствие детей, в чем она проявляла большую материнскую смекалку. Дочери, к примеру, были определены в музыкальную школу по классу скрипки (не покупать же рояль, на самом деле), а сыновья — в пришкольную команду легкой атлетики, чтобы бегали, прыгали и метали, вырастали защитники Родины и полноценные советские люди, готовые к труду и обороне. Причем девочки неожиданно свои новые музыкальные обязанности и в особенности маленькие скрипочки полюбили, занимались прекрасно, с удовольствием пели в хоре, да и мальчики тоже оказались на хорошем счету у тренера, Степана собственно Лукича, получали талоны на усиленное питание в столовую, где каждую трапезу сопровождал стакан сметаны, поди плохо?

Сама же Тамара Мироновна во время визитов «голубей», как она про себя называла полугенеральскую влюбленную пару, оставалась дома, чаще всего бездумно таращилась на спутника жизни — перегонный куб, иногда стряпала для детей ведро какой-нибудь крупы, а иной раз жарила и ведро котлет — с гостинчика, неизменно вручаемого жрицей любви. К Лялиному роману она относилась с большим пониманием, правда, часто рекомендовала ей не забеременеть, предлагая различные тому способы.

В общем, никто внакладе-то не остался, если не считать, конечно же, генерала, нарядно украшенного ветвистыми рогами, попиравшими каракуль головного убора.

А Ляля была счастлива, каждое свидание она помечала одной ей понятными значками в календаре, потом целовала этот календарь, вдохновенно летала по Дому, вдохновенно врала мужу, вдохновенно врала дочери, для дополнительной женской привлекательности сооружала на голове забавные прически с коками, начесами, локонами и прочими модными деталями, полностью сменила свой гардероб, одно время наведываясь в генеральское спецателье каждый день, как на службу. Даже немного подались и лишние килограммы, позволив Ляле затягивать талию для модного силуэта New Look[23], правда, тогда он на одной шестой части суши так еще не назывался…

Раскрасневшаяся, оживленная, Ляля закрывала за собой дверь Дома, в несколько радостных шагов пересекала нейтральную территорию лужайку и распахивала дверь Флигеля — в свою новую действительность.

Военный Строитель тоже был очарован происходящим, ни одна из его редких любовниц, а уж тем более мрачная супруга Софья Семеновна, уныло страдающая желчнокаменной болезнью, никогда не обнаруживали такой увлеченности процессом, такой готовности идти дальше, узнавать больше и сначала отдавать, нежели получать и урывать зубами свое.

— Да вы что, девчонки, очумели, что ли? — Юля взволнованно металась по веранде, раскручивая в руках фонендоскоп. — Конечно же, я этого не сделаю! Произошло настоящее убийство, а вы мне предлагаете… вы мне предлагаете…

— Юль, — Марго поднялась со стула и немного преградила ей дорогу, — Юль, тебе ли не знать, что мать доживала последние дни? То что случилось — это чудовищно, но то, что произойдет, если мы назовем сюда идиотов в милицейских фуражках, будет чудовищней в миллион раз…

— В рот менту кило печенья, — готовно отозвался спящий Юраня.

— Помолчи, ушлепок, — Марго несильно пнула его по голени. Юраня встрепенулся. В его умственно отсталых глазах отразилось нервно танцующее маленькое пламя — вдобавок к происшествию с подушкой, лицом и дыхательными путями Розалии Антоновны отключили электричество, и Лилька притащила штук восемь разномастных свечей, толстых, тонких, витых и прочих, одна из них, ароматическая, нестерпимо пахла чем-то вроде сладкого кипяченого молока с пенкой.

Несколько однополых детей были давно уложены спать, Розалия Антоновна пока оставлена как есть, овальный стол с остатками барашка и фасоли дополнили бутылки с водкой, коньяком, сырокопченая колбаса, нарезанная толстыми ломтями, и не совсем подходящая случаю коробка конфет «Золотая марка».

Лукаш Казимирович разливал в массивные бокалы напитки, беззвучно передавал дамам, предпочитающим коньяк. Себя он собирался укрепить водочкой, отличная водка от Kaufmann «Еврейский стандарт», что и проделал незамедлительно — не чокаясь по русской традиции, не закусывая по общеславянской.

«Англичанка» Ирина, надвинув зачем-то на голову синий капюшон фуфайки, молча курила, стряхивая пепел в чайное парадное блюдечко мейсенского сервиза а-ля рюс, Лильку было повело от такого безобразия, но делать замечание показалось неудобным, наплевать, подумала она.

Марго, посчитав, что жених примерно наказан, вновь заступила путь снующей челноком Юле.

— Юля, — вкрадчиво начала она, — а вот взгляни на произошедшее в таком вот аспекте: со смертью своей трудной пациентки ты же теряешь работу, скажем так. А мы бы тебе могли как-то компенсировать… Вот я вспоминаю, что ты планировала купить электрогитару своей дочке Тане…

— Наша Таня громко плачет, не берут ее на дачу. Тише, Танечка, не плачь — в жизни будет много дач! — с чувством продекламировал спящий Юраня.

Юля в ярости даже не обратила внимания на чудесные строки. Покраснев от негодования, она фактически проорала:

— Марго, извини меня, конечно, но ты говоришь абсолютную чушь! Ты мне бодренько так предлагаешь совершить должностное преступление в обмен на электрогитару для Тани?!

— Наша Таня громко плачет, вновь у Тани пересдача. Тише, Танечка, не плачь — раздевайся и хреначь! — послушно откликнулся Юраня.

— Я бы не стала оперировать такими понятиями, как преступление, — невозмутимо ответила Марго, попутно пинув жениха раз, два и еще три. — Подумаешь, преступление, подмахнуть подпись на справке… Как будто я тебя вот сейчас попросила организовать покушение на президента или, того хуже, премьер-министра… А насчет электрогитары, так есть варианты. Две электрогитары. Соло и бас. Пусть у девочки Тани будет группа. Музыкальная.

— Громко плачет Таня наша, уронила в речку Машу. Тише, Танечка, не плачь, не поможет Маше плач, — проворковал с улыбкой счастья Юраня.

Лукаш Казимирович ненавязчиво отодвинул цельнометаллическую Марго от пылающей гневом Юли. Осторожно взял Юлину дрожащую от волнения ледяную руку в свою — теплую и обширную.

Ах, не об этом ли мечтают девочки с начала мучительного периода полового созревания и до могилы включительно, чтобы твою — дрожащую, в его — обширную, да еще теплую? А ежели при этом тебе скажут что-нибудь с притяжательным местоимением «моя», вот, например, «любовь моя» — неплохо, да и «дурочка моя» — пойдет. И куда только, в какие дальние края, за высокие горы, за глубокие озера, за многие часовые пояса улетает все, что «дурочка» так тонко для себя сконструировала — рафинированная независимость, гордая самодостаточность, интеллигентное спокойствие, легкое дыхание имени И. А. Бунина, как же без него… Прости, русскоговорящий читатель, за офф-топ[24], скорее вернемся к новопреставленной Розалии Антоновне, свободной уже от любых мечтаний.

— Юля, — произнес он негромко, практически прошептал, — милая, я бы на вашем месте попросил некоторый тайм-аут…

У него произнеслось: «мивая», и Юля уже привычно уплыла. Или улетела? В общем, взять тайм-аут она согласилась. Усаженная Лукашем Казимировичем в кресло-качалку, заботливо укрытая павловопосадским, неизвестно откуда приблудившимся платком, она слабо взмахнула сигаретой — и тотчас же была угощена огнем. Лукаш Казимирович время от времени легонько оглаживал ее плечо через мягкую шерстяную ткань в крупные страшноватые цветы, предложение насчет подмахнуть подпись уже не казалось столь неприемлемым и невозможным.

Несмотря на казус с Розалией Антоновной Юле было очень хорошо, она смущенно оглядела сестер, не желая оскорблять их дочерние чувства.

Но, судя по всему, дочерние чувства затронуты были не так чтобы сильно. Картина с трудом сдерживаемого народного горя была неубедительна, особенно нарушал траурную атмосферу Юраня, через три-пять минут приветливо высказывающийся в стихах:

— Наша Таня громко плачет, довыпендривалась, значит. Улыбайся, Тань, короче, — раздражает это очень…

Дамы решительно одобрили выпить еще по одной, Лукаш Казимирович безотказно поработал барменом, не отказал и себе в очередной порции «Еврейского стандарта» — вновь не чокаясь по русской традиции и не закусывая — по славянской. Подумавши пару минут, прикрыл окно — стало прохладно, а темно было уже давно, и жирная ночная бабочка ритмично стучалась маленькой безмозглой головенкой о фонарь, свисающий на бронзовой цепи с потолка. По стенам плясали, переплетаясь, неровные длинные тени, причудливые в свете свечей, хулиганка Розка незаметно для окружающих изобразила малый театр призраков: из пальцев правой руки собачку, старушку, открывающую беззубый рот, и петушка — о, это уже из двух ладоней… «Англичанка» Ирина скупо улыбнулась и отпила из высокого стакана минеральной воды.

Ни одна из трех сестер не была человеконенавистницей и не желала станцевать «барыню» в красных сафьяновых сапожках на гробу собственной матери, но слишком велика была пропасть нелюбви и обид, кишащая змеями, совсем без лестниц, чтобы затянуться и исчезнуть из-за одного простого факта смерти, пускай и немного насильственной.

Обижаться на дочерей Розалия Антоновна начала давно, обдуманно и методично, дочери же в обиду были втянуты по порядку номеров: первоначально Лилька, старшая, не оправдавшая надежд и родившая приблуду неизвестно от кого, затем — Марго, как дохрена умная и неподдающаяся, потом Розка — чуть в меньшей степени, но все-таки.

Лилька хмурится, удерживает в памяти свой выпускной бал, светло-светло-фиалковое платье, украшенное розочками из бусин, первый высокий каблук, тонкий, как иголка циркуля, ожерелье из жемчуга, выуженное из бабушкиных бесценных закромов, не совсем осознанное, но все-таки ощущение счастья. Оправляя пышную юбку перед зеркалом, вывязывая сзади достойный по красоте бант, она спрашивает тоненьким голоском проходящую мимо мать: «Ну как, мамочка, как все смотрится вместе, что бант? не слишком ли здесь этот жемчуг?» Пританцовывая на цыпочках, с трепетом дожидается ответа. Безупречная Розалия Антоновна, немного прикусив губу, задорно шутит без интонаций: «Немного похоже на говно получилось…» — и проходит далее, с ровной спиной и подбородком вверх.

Марго усмехается, еще не хватало вспоминать всякую мерзость, но она помнит, никак не может забыть — второкурсницей отправляется в Принстонский университет, стажироваться полгода, это несомненное достижение, молодец, девочка, скажет сосед по креслу в самолете, мать пренебрежительно усмехнется: «Ну, может, хоть какую чернозадую обезьяну для себя с ветки снимешь…»

Розка забавляется игрой бликов на ровно оштукатуренной стене веранды, в детстве мать дразнит ее свинтус-пузо, говорит, что не может называть именем Роза такую безобразную толстуху. Девочка перестает есть вообще, потом долго поправляет детское здоровье в клинике Четвертого управления. Розка пожимает плечом, давно это было, давно, ее преувеличенная тень содрогается в такт.

Юля где-то на краю плывущего сознания вспоминает, что своих дочерей Розалия Антоновна крайне редко называла по именам. О, нет, для них существовала масса иных обращений, дружелюбных и семейных.

Выхухоли сифилитичные, мутанты напудреннные, вспоминает Юля, а еще жопы шерстяные, курицы яйцеголовые, все это не способствовало росту ее популярности. Розалии Антоновне было, в общем, все равно, думает Юля.

Вот и получилось, что трем сестрам — Боже, как еще литературно! — тоже было все равно. В общем.

Юлины темные непрозрачные глаза безошибочным локатором отыскали глаза холодные и прозрачные, ей показалось, что либо зрачки просто исчезли, либо они черными пульсирующими отверстиями захватили всю радужную оболочку, чтобы вобрать в себя вместе с неверным светом их льдистое сияние.

— Ничего особенного. Просто мне же надо с кем-то разговаривать? Не производственные беседы, вся эта ежедневная болтовня, а — разговаривать, что-то рассказывать, в чем-то признаваться, что-то скрывать, немного привирать, приукрашивать действительность…

— А вот это обязательно — привирать и приукрашивать?

— Разумеется. В условиях соцреализма я уничтожусь как класс.

— Седьмой «бэ»?

— He-а, пятый «ю». В детстве, вспоминаю, была просто убита: в какой-то веселой книжке рассказывалось именно про пятый «ю»[25]. Нифига себе ученичков у них было, думала я. Это ж: а, бэ, вэ, гэ…

— Дальше не надо про алфавит, МАЛЫШ.

— Ах, МАЛЫШ?!

— Ладно, ладно, не буду. Я пошутил. Прости, пожалуйста. He-малыш. Так что ты рассказывала? Надо разговаривать?

— Да. Разговаривать. С дочерью — понятно, мы болтаем, но она же такая маленькая, это даже смешно, что я ей буду… Подруги — у всех куча личных проблем, и это серьезные проблемы, и всякий раз стесняешься вылезать со своими бредовыми сложностями, чаще всего из головы выдуманными… Но от этого они не проще, понимаешь?

— Понимаю. От этого они сложнее.

— Так я знаешь, что придумала. Смешно. Я забирала с собой телефон в ванную, забиралась в горячую воду — с солью, я люблю с солью, всякие там ароматы, а то пена эта лезет вечно в рот… Сама себе напоминая фрекен Бок, беседующую с душем… Так вот, и с этой немой трубкой в ванной разговаривала. Прижимала к уху и в никуда вроде бы все выкладывала. И плакала, и успокаивалась, и смеялась… Спорила. Жаловалась. Иногда сутра начинала ждать вечера, чтобы уединиться и поговорить с трубкой. Мне казалось, что все равно меня слышал кто-то. Как ты думаешь?..

— Конечно, слышал. Например, я. Только эта связь… полу телефонная… Она такая несовершенная. Я многое упустил. Ты не могла бы рассказать снова?..

You are viewing RumpelstilZchen's journal

20-Июнь-2009 02:45 am

«Не перечьте мне, я сам по себе, а вы для меня только четверть дыма» (с)

МЕТКИ: СЕЙЧАС, РЕВЕРС

Ребенку иногда бывает трудно дать происходящему точное и правильное определение, даже если это происходит с ним. Тем более, если это происходит с ним. Чему-то непонятному, но существенному в себе я даю название пустота. Пустота во мне знает много больше, чем я. Пустота во мне умеет больше, чем я. Мне мало лет, а пустота древняя, очень древняя, вообще-то она не моя, просто посуществует во мне пока.

Пустота во мне знает с точностью до секунды, через какое время по обе стороны недлинного пореза опасной бритвой выпрыгнут, выскочат поверх бледной кожи алые шарики крови. Пустота во мне умеет резать в специальных, труднодоступных местах, сводя к минимуму последующие вопросы любопытствующих одноклассников. Отцу все равно, вряд ли он заметит даже шрам от харакири, правильно говорить сепукку. Не заметит.

Пустота во мне знает с точностью до секунды, насколько нужно прижать тлеющую сигарету ко впалому, вздрагивающему животу, чтобы получилась безупречная окружность, похожая сначала на атомную красную кнопку, потом на загадочный круглый след пребывания Чужих, потом на таблетку аспирина. Пустота во мне умеет терпеть боль и в санитарных целях посыпать марсианские круги золой из камина в большом Доме.

Пустота во мне знает, когда лучше промолчать, опустить взгляд, как будто бы сдерживая обиду, как будто бы мне немного неудобно за бестолковую безжалостность к себе, такое смирение будит в оппонентах чувство вины и немного гадливости, мне протягивают кончик пальца — ладно, хватайся, забыли. Пустота во мне умеет продержаться сколь угодно долго на этом кончике.

Думаю, орехи выбирает тоже Пустота. Это достаточно длительное занятие, грызть орехи, освобождая их от твердых защитных оболочек, и оно никогда не надоедает Пустоте.

Пустота во мне знает, как вызвать к себе интерес. Историю с кладбищем изобретает тоже пустота, мне бы никогда не додуматься, не догадаться.

Кладбище — небольшое и старое, здесь не хоронят уже давно, никаких печальных процессий, траурных маршей, рыдающих вдов и мужчин в черных костюмах с покрасневшими глазами. Заброшенное кладбище, сплошь заросшее какими-то странными кустами — вроде бы они кусты, но ловко вьются по заборам и оградкам, ковром стелются по дорожкам и выщербленным гробницам.

Тут довольно уютно летом и ранней осенью, то зеленеют, то шуршат листья, прорастает и засыхает трава, пахнет разогретой землей, наверное, это уже лишнее — говорить про кладбище, что оно пахнет землей, — но так и есть, пахнет. Своими муравьиными тропами, перепрыгивая через бесхозные могилы, бестрепетно хожу я — или сокращаю путь до школы, тороплюсь утром или разгуливаю нога за ногу, не спеша после уроков, — а что нового меня ждет дома — отец с карандашом 2М и календарь на стенке.