Дедушка русской авиации Волчек Григорий

Руденко и Кшися

Дембеля уезжали. Уехал «тайный агент» Лада, уехал «вечный карась» Черемисов — спокойно и достойно (Игорь сдержал свое обещание). Гиддигову нацепили сержантские лычки, за что Гоша время от времени его подкалывал. К середине декабря никого из дембелей в казарме не осталось. Призыв Полторацкого стал самым старшим. Все чаще в адрес Игоря, Володи, или, скажем, Бегичева, звучала старая как мир дембельская песенка:

Уже вплотную приблизилась стодневка, но как ни странно, чем ближе к дембелю, тем чаще на Полторацкого стали накатывать приступы хандры. Игорь стал более раздражительным и менее разговорчивым, куда-то исчезло его чувство юмора. Помимо всего прочего, у Полторацкого испортились отношения с Володей. Короче говоря, Полторацкому надоело все, надоело до чертиков! Игорь ненавидел окружающий мир — от сопок, обступивших поселок, до собственных блестящих кирзачей. Однажды, в приступе жестокой тоски, Игорь написал письмо Ирине. Хотел написать и Наташе, но не знал ее нового адреса, а узнавать в санчасти постеснялся.

Письма Игорь писал очень редко (относил их на почту сам), и получал тоже нечасто. Все получаемые письма были без обратного адреса, по прочтении Гоша их незамедлительно сжигал. Вторжений в свою личную жизнь Полторацкий категорически не терпел, и поэтому никто в казарме, включая Володю, ничего не знал о доармейской Гошиной биографии.

Но шила в мешке не утаишь. Однажды Руденко, единственный, кому разрешалось открывать Игорину тумбочку, загружал в нее продукты и нечаянно смахнул на пол лежавшую на стопке книг фотокарточку. Боясь, что Полторацкий заметит, адъютант быстро положил снимок на место, мельком успев зафиксировать, что запечатленная на нем девушка — редкостной красоты. Но Полторацкий все-таки заметил.

— Дай-ка сюда фотку, друг Руденко! Что, нравится? Да, приличная бабенция, ничего не скажешь! Вот смотришь на нее и реально получаешь эстетическое удовольствие. Ангелочек! Даже и представить трудно, что по жизни она конкретная стервоза. Знаешь, как ее зовут? Стелла! По латыни это значит «звезда». И вот эта самая «звезда» страстно хотела меня на себе женить! Меня, восемнадцатилетнего сопляка, на себе — почти тридцатилетней женщине! Безобразный мезальянс!

Полторацкий задумчиво повертел фото в руке.

— Кстати, могу дать тебе, Руденко, ее адрес и телефон. Если вспомню. Хочешь?

Руденко смутился и покраснел.

— Ну, не хочешь, как хочешь! Вечер воспоминаний объявляю закрытым.

Еще осенью Гоша поймал на улице беспризорную молодую кошку и оставил ее жить в пекарне, где шустрая охотница исправно ловила мышей. Затем киса вместе с Полторацким перекочевала в казарму ТЭЧ. Жила Кшися (польское сокращение от имени Кристина) под койкой Полторацкого на коврике, ночью всегда спала у Игоря в ногах. Питалось животное отменно — Руденко носил ей из столовой сырую рыбу и сгущенку — эти два продукта привередливая Кшися любила больше всего. Чтобы Кшися не скучала, Полторацкий поручил Гедрайтису сшить для кошки несколько тряпичных мышек. А однажды Игорь уличил своего адъютанта в том, что время от времени Руденко вместо того, чтобы скармливать сгущенку Кшисе, съедает ее сам. Гоша беззлобно попенял своему ординарцу и отдал необходимые распоряжения. С тех пор Руденко носил из столовой по две банки сгущенки: одну для себя, другую — для Кшиси.

Фиолетовые яйца

В связи с постоянными приступами хандры у Полторацкого казарма приучилась внимательно наблюдать за пробуждениями Игоря. Если он бодро вскакивал с койки и затягивал песню Beatles или Led Zeppelin — значит, все в порядке. Но если Полторацкий хмуро свешивал с постели свои волосатые ноги и, кривя рот, медленно брел в туалет — значит, дело дрянь. Как правило, плохое настроение Полторацкого в течение дня почти не менялось, а вот хорошее могло быстро улетучиться.

Однажды мрачному с утра Игорю показалось, что в туалете грязно.

— Костаниди!

Прибежал дневальный Костаниди.

— Службу не тащишь, сука? Десять минут — чтоб все блестело как у кота яйца!

— Есть!

Минут через пять Игорь решил проверить выполнение приказа. Увы, в туалете по-прежнему был бардак. Более того, Костаниди, еще не приступавший к уборке, с безмятежным видом курил, опершись о подоконник.

— Ах ты, падла!

Полторацкий, подлетев к Костаниди, вложил весь свой праведный гнев в сильнейший пинок. Гоша целил в толстый живот Костаниди, но дневальный дернулся, и удар пришелся в область паха. Костаниди, застонав, сел на грязный пол. Игорь, матюкнувшись, вызвал второго дневального, который привел Костаниди в чувство и навел порядок в туалете.

В банный день старшина заметил в экстерьере Костаниди нечто необычное.

— Що там у тебя, Костаниди?

— Да ничего, товарищ прапорщик!

— Як ничего? А ну, скидавай кальсоны!

— Да все нормально, товарищ прапорщик!

— Скидавай, говорю! Ну!

Костаниди нехотя расстегнул кальсоны, приспустил их с бедер. Мошонка и пенис Костаниди были фиолетового цвета, при этом каждое яичко было величиной чуть не с кулак. Старшина ахнул и, причитая, направил Костаниди в санчасть, откуда Костаниди немедленно отвезли в госпиталь. Вечером того же дня замполит лично отвел Полторацкого на губу.

— Полторацкий, я тебя поздравляю — ты стал фигурантом уголовного дела! Доигрался, голубчик! Как лицо, подозреваемое в нанесении тяжких телесных повреждений, ведущих к инвалидности, будешь сидеть на губе весь период следствия. Потом суд, потом зона лет на пять-семь-десять. А я ведь тебя предупреждал, боец. Не слушал ты Нечипоренкова — вот и не дожил до дембеля.

Подарок от матери-природы

В одиночной камере для подследственных было тепло, но очень тесно — лежа на нарах, нельзя было вытянуть ноги. Для разминки знакомые караульные «по блату» выводили Полторацкого на прогулку и сажали в общую камеру — там холодно, зато весело. Полторацкий оброс густой щетиной и потерял счет дням. Ничегонеделание его угнетало. Однажды пришедший навестить Турчанинов сказал, что сегодняшняя ночь — новогодняя.

— Как, уже? Вот ведь гадство — встречать новый год в камере, без елки, без водки, без салата оливье! Ростислав, сделай одолжение, притащи еловую ветку!

Турчанинов принес большую хвойную лапу, и Полторацкий вставил ее в зарешеченное оконце, через которое в камеру поступал свет из коридора (наружного окна не было). Без пяти минут полночь выводной открыл Игорину камеру. Полторацкий, накинув шинель, вышел во двор. Было холодно — градусов сорок. Через все небо перекинулась огромная дуга зелено-сине-красного полярного сияния. Такой красоты Игорь еще здесь не видел. Разноцветные сполохи колыхались над самой землей. Сияние меняло очертания, неуловимо перемещалось, играло цветом. Появились желтые, розовые, бирюзовые отблески. Казалось, подпрыгни — и схватишься за пестрое сияющее одеяло!

«Вот тебе и новогоднее украшение! Aй да подарок от матери-природы!»

Полторацкий вернулся на губу и похлопал выводного по плечу.

— Спасибо, дружище, теперь уже не все так кисло: Новый год я встретил не в камере, а на воле!

Прокурорское предупреждение

Через пару дней Турчанинов привел на губу покаянного Костаниди.

— Игорь, прости! Я сначала по-честному молчал, а потом мне майор в госпитале сказал, что меня кастрируют, иначе гангрена! Ну, я это… расстроился сильно, и сдал тебя. Все равно, думаю, жизнь пропала, так что насрать на все.

— Как видишь, не пропала. Как поживают твои драгоценные муди?

— Нормально. При выписке сказали, что без последствий.

— Значит, здоровье твое полностью поправилось, так?

— Так.

— А если так, то теперь твоя главная цель в жизни — меня отмазать! Стопудово отмазать, начисто! Не Полторацкий бил, и все тут! Скажешь, что бил какой-то пьяный стройбатовец, командированный. Вспомни мелкие убедительные детали, дай подробное описание злодея пусть следователь его в Видяево ищет до скончания веков. Турчанинов тебе поможет соврать поубедительнее. И еще скажешь, что на Полторацкого бочку покатил, потому что сильно на него обиделся.

— А за что обиделся?

— За то, что я постоянно и прилюдно обзывал тебя… ну, скажем, «жирным пидарасом». И вся ТЭЧ это слышала, и может подтвердить. И запомни — тебе за вранье ничего не будет, а меня могут посадить, причем всерьез и надолго! Учти также — если меня посадят, тебе кранты! Я это обеспечу!

Через неделю Полторацкого, отсидевшего уже больше месяца, выпустили. Корпусной прокурор, приехавший закрывать дело, объявил Игорю прокурорское предупреждение, а Костаниди посадил на трое суток на гауптвахту за ложные показания.

Дембельское солнце

Игорь шумно и весело справил свое двадцатилетие. В кафе Дома офицеров организовали застолье, во главе стола сидел Полторацкий, рядом с ним — Ростислав и Володя, остальные места занимала гарнизонная знать. Не отказался принять участие в званом вечере и старшина Охримчук. Пили, увы, только лимонад и пиво — Охримчук наотрез запретил даже упоминать о более крепких напитках.

После слабоалкогольного пиршества Полторацкий с Гиддиговым, Турчаниновым, Гедрайтисом и Колоевым перекочевали в солдатскую столовую, где приняли на грудь по полной программе. Назавтра Игорь пировал с друганами сначала в «чипке», а потом в гостях у Наденьки. На третий день слегка опухший Гоша принес пару бутылок водки в ангар ТЭЧ и угостил своих начальников — Браташа и Лекомцева. А еще через день, впервые после долгой и нудной полярной ночи, из-за окрестных сопок выглянуло красно солнышко. И это было не простое, а дембельское солнце!

Игорь теперь все чаще думал о грядущем увольнении в запас (раньше он эти расхолаживающие мысли гнал от себя), и даже стал готовить необходимые дембельские атрибуты, в частности, достал офицерское пэша и хромовые сапоги и отдал Гедрайтису на доработку. Литовец сточил каблуки сапог, подковал их, обшил китель изнутри голубым и алым бархатом, прострочил по краям воротника и обшлагов белую окантовку, распустил парашютную стропу и свил из нее аксельбант. Затем народный умелец, используя золотистую рондоль, гвардейскую ленточку и полиэтилен, обработал погоны, петлицы, шеврон и годички (две лычки, помещенные на рукаве и обозначающие два года службы).

На грудь Полторацкий повесил значки «Мастер» и «Воин-спортсмен». От значков «Гвардия», «Парашютист» и «Ударник ЦК ВЛКСМ» он отказался — не любил совсем уж оголтелого вранья.

Масскульт высокого качества

А вот с оформлением дембельского альбома было посложнее. Игорю нужен был настоящий художник, способный создать произведение искусства, а не рядовую поделку с цветочками, вырезанными из почтовых открыток и выточенной из дюралюминия сакраментальной надписью «Память о службе» (в букве «о» — физиономия дембеля). Но в казарме полка достойных мастеров кисти и резца не оказалось. Игорь стал обшаривать гарнизонные роты и через пару дней выудил нужного ему человека. Преемник Татарчукова, новый стройротовский бугор Жора Кожевников порекомендовал Полторацкому художника, который исполнял в роте обязанности штукатура-маляра и по совместительству «вечного шныря» (уборщика). Богомаз оказался худеньким нескладным парнишкой — грязная куртка, лоснящиеся штаны, скособоченные тусклые сапоги, немытое лицо, клочковатые волосы.

— Как тебя зовут, боец?

— Александр. Фамилия — Савич.

— От бога талант, или ты профессионал?

— И то, и другое. Я учился в «Мухе», забрали с третьего курса.

— Какие-нибудь работы есть у тебя? Посмотреть, оценить…

— Мои работы все на руках. Вот у товарища Кожевникова, например.

— Жора, засвети!

Жора достал из тумбочки свой портрет. Полторацкий повертел картинку в руках.

— А что, нормально, почти шиловский уровень.

— Шилов для меня не авторитет. Мои кумиры — Филонов, Малевич, Родченко. Еще, конечно, Ван Гог, Кандинский, Пикассо. В какой-то степени Матисс и Модильяни. Может быть, еще Дали как основоположник жанра, но у него показухи много, нарочитости какой-то.

— О-кей, о вкусах спорить не будем. Можешь быть свободен.

Когда Савич ушел, Игорь сказал Кожевникову:

— Вот что, Жорик. Завтра присылаешь Сашу ко мне. Не в таком виде, конечно, а вымытого, причесанного, в чистом обмундировании. Он будет мне альбом делать. И еще я тебя очень прошу, чтобы в период творческого отпуска его никто здесь пальцем не тронул. Монстры, не мешайте вдохновению творца!

Начиная со следующего дня, практически все время Савич проводил в подвальной каптерке казармы полка. Гоша снабдил живописца всем необходимым и распорядился, чтобы в столовой художника кормили в любое время и до отвала. Несмотря на идеальные творческие условия, работа у Савича шла медленно. Он вознамерился впихнуть в альбом Полторацкого все мыслимые художественные жанры — и гравюру на металле, и гравюру на дереве, и инкрустацию, и аппликацию, и акварель, и пастель, и фотомонтаж.

— А не получится ли дешевая эклектика, дружище?

— Конечно, получится.

— Так это ж будет безвкусно!

— Не будет! Смешение, напластование жанров — это подлинный авангард, контркультура!

— Сашенька, ты пойми, что место этого альбома — не в музее Соломона Гуггенхайма, а у меня дома. И будут смотреть его не эстеты и битники, а обычные, рядовые советские люди. Так что ориентируйся, помимо творческих сверхзадач, и на мещанско-обывательские вкусы большинства. Твоя задача — сделать креативный товарный продукт, масскульт высокого качества. Чтобы было как у «Битлов» — и гениально, и всем доступно! Усек?

Саша старался, но работал очень медленно. Прошла уже неделя, а готовы были только первые три страницы — правда, как говорил Савич, наиболее сложные. Игорю эта волынка надоела.

— Андрюша, скажи честно, ты нарочно работу тянешь, чтобы в роте не появляться подольше? Да?

— Да.

— Вот что, богомаз — если ты мне альбом сделаешь быстро и качественно, станешь в стройроте первым человеком. Не то что сявка сраная, тебя сам Кожевников тронуть не посмеет! Обещаю!

Через неделю альбом был готов. Гигантский фолиант, обтянутый темно-синим бархатом, содержал полсотни высокохудожественных страниц, стянутых выточенными из алюминия болтиками. Гоша работу принял.

Лучший день жизни

Свою неизбывную хандру Гоша пытался лечить не только выпивкой, но и физическими нагрузками — например, многочасовыми поединками в пинг-понг. Наиболее достойным соперником Полторацкого был эстонец Харри Янсон (Игорь для простоты называл его Харрисон) — огромный двухметровый детина. Янсон был флегматичен и великодушен. Однажды Гоша увидел, как маленький черпак из соседней эскадрильи «наезжает» на огромного эстонца. Потребовалось не менее десяти ударов, чтобы Янсон, наконец, обратил на них внимание.

— Чего ты ко мне пристал, чучело? — с длиннющими паузами произнес Янсон.

— Немец, ты оборзел, сука! Конкретно оборзел!

— Я не оборзел. Это ты оборзел. Чего ты прыгаешь? Ты дурак, что ли?

После этой «агрессивной» фразы Янсон легонько шлепнул своей огромной ладонью по черпаковскому затылку. Агрессор отлетел на несколько метров и затих.

Как и многие эстонцы, особенно уроженцы острова Хийюмаа (а Янсон был именно оттуда), Харри говорил по-русски очень медленно и с сильным акцентом. Несведущие думали, что Янсон туповат, но это было отнюдь не так. Он избороздил почти всю Атлантику, много где был и много чего видел. Если кому-нибудь удавалось раскрутить эстонца на байку, то он рассказывал интересные вещи — например, о том, как его рыболовецкое судно в Саргассовом море во время густого тумана чуть не столкнулись с советской атомной подводной лодкой, шедшей в надводном положении. Или о том, как его развлекали в портовом борделе славного города Гетеборга:

— Выходит белобрысая телка. Красивая, даже очень. Типа местная порнозвезда. Мы говорим по-фински. Она спрашивает: «Откуда ты?» Отвечаю: «Эстония, остров Хийюмаа». Она смеется: «Значит, ты холодный как лед». Я говорю: «Нет». И я доказал ей, что не холодный. А она здорово танцевала стриптиз в одних чулках. И еще целовалась взасос — у меня потом два дня губы болели. Лучший день моей жизни.

Самая крутая гонка

Система, тщательно выстраиваемая Гошей почти полтора года, рухнула в одночасье. Более того, под угрозой оказался дембель, армейская сверхзадача. Как всегда, копец подкрался незаметно. После очередного совершенно рядового ночного построения один из ТЭЧевских карасей, Кеша Горенков, пошел в политотдел и застучал Полторацкого — официально, написав на него соответствующее заявление с подробным и грамотным изложением многочисленных фактов грубейших нарушений воинской дисциплины и социалистической законности. Бондарев доложил Варфоломееву. Это было последней каплей, переполнившей чашу терпения сурового командира полка.

— Ну, все, этот долбаный Полторацкий меня окончательно достал! Выписываю ему десятидневную путевку в санаторий на Ура-губу, пускай он там подыхает к чертовой матери! Ну, а если вернется, в чем я сомневаюсь — закачу ему срок на полную катушку! Надоело цацкаться, б…!

Таким образом, Игорь в сопровождении старшины отправился на гауптвахту в Ура-губе — место, печально знаменитое во всем Заполярном крае. Об Ура-губе в гарнизоне рассказывали страшные вещи. Цепкая память Игоря сохранила рассказ Аветисяна:

— Ура-губа — это самая крутая гонка. Оттуда — или в дисбат, или в госпиталь с инвалидностью какой-нибудь. В гарнизон после нее уже не возвращаются. В нашем батальоне парень служил, на год старше меня, Степа Терещенко. Здоровенный мужик — весил килограмм сто двадцать, да еще борзый до беспредела. Любимое развлечение — по верхним койкам прыгать, когда народ спит. Бойцы рвотой давились, в постель срали — представляешь, стокилограммовый мужик с маху на живот наступает! Короче, шугались Степу абсолютно все — от духов до ротных офицеров. А потом пришел новый комбат, крутой дядя, быстро разобрался что к чему и отправил Степу в Ура-губу. Посидел там Степа совсем немного и спекся, видимо, зачморили его по полной морде. В итоге он наглотался иголок, загремел в госпиталь и с тех пор мы его не видели. Не знаю, что дальше было — может, комиссовали мужика, а, может, посадили за членовредительство.

…Из-за сопки показалась зона, окруженная глухим высоким забором и сторожевыми вышками. Машина остановилась у ворот КПП, просигналила. Никто ворота не открыл. Из-за двери показался сержант-вэвэшник.

— Чужой транспорт не пропускаем! Пешком идите!

Полторацкий с Охримчуком миновали КПП и подошли к отдельно стоящему зданию гауптвахты. У входа Полторацкий остановился.

— Товарищ прапорщик, обещайте мне, что ровно через десять суток приедете за мной.

— Не ссы, Повторацкый — приеду. Слово Охримчука! Удачи тебе, сынок!

Сдвиг коленной чашечки

Ура-губинская гауптвахта расположена на территории флотского дисбата и представляет собой штрафной изолятор для «рядовых переменного состава» (официальное название дисбатчиков). Кроме того, Ура-губа — узилище для закоренелых залетчиков со всего севера Кольского полуострова. Если командованию нужно было тихо, без шума, избавиться от неисправимого нарушителя воинской дисциплины, его сплавляли именно сюда.

Местная гауптвахта интерьером напоминала Кирк-Ярвскую, только была в несколько раз больше — одних общих камер здесь было штук десять. Камеры практически не отапливались — все обширное помещение грела одна тонкая труба отопления. Если температура в камерах поднималась выше нуля, это считалось большим и радостным событием. Жила гауптвахта строгой уставной жизнью (это самое страшное, что только может быть в армии). Сон — семь часов, все остальное время — тяжелая физическая работа или строевая подготовка. Тотальный шмон, никаких вольностей, вечно холодная жратва (остатки от пищи «переменного состава»). Караул несли вэвэшники, те же самые, что и охраняли дисбат. Личных контактов между арестантами и караульщиками не было — это жестко каралось и пресекалось.

Полторацкого посадили в камеру № 2. Здесь сидело восемь человек, все из разных родов войск, все незнакомые. Народ только что пришел с работы. После небольшой свалки Игорь отвоевал себе место у едва теплившейся трубы. Принесли остывший ужин. Есть Игорю не хотелось. Пока губари жадно поедали скудный рацион, Гоша вызвал выводного и пошел по-маленькому. Туалет, находившийся через двор от основного здания гауптвахты, был основательно загажен. Брезгливо морщась, Игорь помочился в дырку, проделанную в цементном полу. Дырка была покрыта льдом от замерзшей мочи и оформлена узорами частично застывшего, частично свежего дерьма. Игорь не удержался от привычного менторства.

— Выводной, что это у вас здесь за бардак?

— Да, непорядок. Вот ты и приберись здесь.

— Что?

— Что слышал. Убирай!

— Что ты сказал, чмарюга?

— Я сказал — убирай! Руками греби!

— Я?! Дерьмо?! Руками?! Козлина вонючая! Да я тебя… (далее совершенно непечатно).

Выводной сдернул с плеча автомат и замахнулся прикладом. Через несколько секунд он уже лежал без сознания на загаженном цементном полу с головой, засунутой в очко. Игоря душила неутоленная злость, поэтому бездыханный выводной получил еще несколько пинков под ребра. Немного успокоившись, Игорь снял с пояса выводного ключи, пришел обратно на губу, на глазах у изумленного часового открыл свою камеру.

— А где выводной?

— В очке застрял.

Через несколько минут в камеру Игоря зашел начальник караула.

— Который? — спросил он у часового.

— Вот этот!

— Выходи! — приказал начкар.

— Не выйду, — буркнул Полторацкий.

— Тогда оставайся. Остальным выйти из камеры!

Полторацкий остался один, но ненадолго. В камеру ввалились пятеро караульных с автоматами наперевес. Начкар закрыл дверь. Заколбасить Полторацкого вертухаям не удалось — все произошло с точностью наоборот. У первого же нападавшего Гоша вырвал из рук автомат и в дальнейшем успешно действовал им как дубиной. Полторацкому помогло и то, что караульщики, в отличие от него, были в шинелях, стеснявших движения. Хотя одетых пробивать труднее, но Гоша справился. Выйдя из камеры, Игорь с ходу залепил по физиономии стоявшему у двери начкару. Молодой лейтенант сник с первого же удара. Обалдевший часовой, увидев столь дерзкое нападение на своего непосредственного начальника, потянул с ремня автомат. Полторацкий утихомирил и часового, после чего вытащил из лейтенантской кобуры пистолет и отхлестал начкара по румяным щекам. Начкар открыл глаза.

— Слышишь меня?

— Слышу.

— Соображать можешь?

— Могу.

— Сейчас же переводишь меня в одиночку, оформляешь документы, что я болен. В залог беру пистолет. Если все проканает, к следующей смене отдам. Если нет — пойдем под трибунал оба. Тебе за утрату боевого оружия дадут больше. Понял?

— Понял.

— Тогда идем дальше. Нужно, чтобы все проглотили языки и забыли наши разборки как страшный сон. Проведешь с караулом соответствующий инструктаж.

— Проведу.

— Повторяю еще раз, специально для бронепоездов: будешь валять дурака — твоя пукалка исчезнет, а вслед за ней и ты как боевая единица! Причем сидеть мы будем вместе! Тебе это надо?

— Не надо.

— Тогда действуй!

Перед отбоем Полторацкого перевели в одиночку. Вскоре появился начкар.

— Я тебе записал «сдвиг коленной чашечки», так что придется хромать.

— Похромаю.

— С караулом все в порядке, будут молчать.

— Молчание — золото.

— Отдай пистолет, а?

— Перед сменой караула отдам. И чтобы потом никаких фокусов! Я на всякий случай запомнил номер пистолета. И еще — новому караулу скажи, чтобы отнеслись ко мне повнимательней. Шепни начкару, что я твой земляк, или сын генерала, или внук министра внутренних дел.

Витя и Индира Ганди

Скоро одиночка перестала быть одиночкой. На следующий день в камеру поместили еще двоих человек — тоже больных, но уже настоящих. Один из них — Витя, проштрафившийся вэвэшник. Злой на вертухаев, Полторацкий хотел было отоварить парня, но передумал — Витя загибался от ревматизма, у него опухли суставы на руках и ногах. Бить такого доходягу Полторацкий посчитал ниже своего достоинства. К тому же краснопогонник оказался неплохим парнем, и когда его отпускали боли, рассказывал интересные вещи. Другим соседом Полторацкого стал дисбатчик Слава, страдающий острым фурункулезом (все ноги усеяны язвами) и почечными коликами. Во время частых приступов у дисбатчика мертвенно бледнело лицо, под глазами обозначались темно-синие круги, на лбу выступал обильный пот.

Полторацкий был рад компании. Одному сидеть скучно, а тут у Вити рот не закрывается:

— Первое дело в нашей службе — определить позицию: либо ты зекам друг, либо враг. Если первое, то надо заниматься «перекидкой». Это значит передавать в зону чай, наркотики, карты, деньги. Конечно, отцы-командиры могут за это дело капитально взгреть, но зато зеки за «перекидку» платят щедро — либо деньгами, либо вещами. Видел ножички с ручками из разноцветной пластмассы? Все оттуда — презенты вэвэшникам! Не исключен и вариант блат-хаты в качестве материального стимулирования. Я однажды заслужил, поэтому в воскресенье на увольнение пошел не по городу шарахаться, а культурно, на хату. Хозяин выставил угощение, водку, врубил видик, вызвал телок. Что интересно — все замужние бабы. Хозяин платит щедро, общак не оскудевает. Денег там крутится — ого-го! Однажды мы на караульной тропе сверток нашли, срываем обертку, а там двадцать пять тысяч, скромненько!

Вот это когда с жуликами дружишь. А можно наоборот, вовсю рубиться и зеков метелить. Тогда не исключен электродный вариант. Был у нас один парень — хлебом не корми, дай повыеживаться! Гонял жуликов почем зря! Ну, запустили в него из барака отточенным электродом. В шею попали, парнишка чуть ласты не склеил.

Вообще, разных случаев у нас много было. Однажды послал нас старшина забор в зоне чинить. Мы ему говорим: «Товарищ старшина, сообщите караулу!» Он отвечает: «Будь спок, сообщу!» Ну, пошли мы, и только начали прогнившие доски отрывать, как сверху, с вышки — пулеметная очередь. Мы чуть дуба не дали! Прижались к забору, а рядышком, в полуметре от нас, косяком очереди ложатся! Самое смешное, что караульный был прав на сто процентов. Что он видит — копошатся в запретке какие-то типы в темных ватниках — или побег, или подготовка! Ну, конечно, старшина услышал очереди, и давай в караул звонить. Короче, попка пулять перестал, а мы лежим ни живые, ни мертвые, и пошевелиться боимся! Честно скажу — штаны у меня были мокрые! Обоссался, как последняя проститутка! Но я тебе говорю — тут любой бы схлыздил!

А вот в выездных караулах прикольно. Приехали мы как-то с караулом в Ленинград и двое суток провели в образцовой части ВВ. В казарме кругом зеркала, витражи, паркет, ковровые дорожки. Полный отпад! Каждому поганому прапору честь отдается! Да что прапору — я в казарму зашел, так и мне дневальный честь отдал! А какая там наглядная агитация! Фотографии воинов-спортсменов и отличников боевой и политической подготовки — цветные, в полный рост, вставлены под оргстекло с подсветкой! А стенд с фотографиями членов Политбюро — это просто иконостас Петропавловского собора! А еще у них в Ленкомнате лежит книга отзывов почетных гостей — громадный такой том, корка красная, бархатная, с золотым тиснением, а бумага, наверно, в миллиметр толщиной, мелованный картон. И на каждой странице запись: Дидье Рацирака, Самора Машел, Дени Сассу-Нгессо — короче, вся африканская шушера, что там в гостях была. И еще есть запись Индиры Ганди. Лично видел, по-английски написано, и перевод: «Поражена и восхищена условиями службы советских солдат!».

Витя замолк и стал массировать колено — у него начинался приступ. Неожиданно вякнул доселе молчавший Слава:

— Дисбат бы этой старой суке показать — интересно, что бы она тогда написала. Ох, и служба здесь, бляха-муха! По колено в грязи идешь — строем, с песней, по пояс в снегу — строем, с песней! Работаешь — бегом, тачку возишь — бегом, чуть что на так — прикладом по голове! Однажды на работу шли, так конвоир в ГАЗ-66 забрался и сказал: «За мной, бегом!». Бежали до карьера километров семь, чуть не сдохли! Я уже хотел вены резать, но тут почки начали шалить, и я от работы отмазался. Стало быть, повезло. Скорей бы в часть, а то уже почти год здесь парюсь, достало все. Голые камни, три стены, а четвертое — море!

Полторацкий и не знал, что здесь где-то рядом море.

Храбрец и альтруист

Брякнул засов, открылась дверь камеры.

— Полторацкий, на выход!

— В чем дело?

— Приехали за тобой!

Выводной провел Полторацкого через улицу в торец здания, где помещался начальник гаупвахты. В кабинете топтался Охримчук. Небольшие формальности, и Гоша уже ехал обратно в Кирк-Ярве.

— Спасибо, что приехали, товарищ прапорщик!

— Ты сильно не радовайся, Повторацкый. С Ура-губы вернулся, а от суда все равно не уйдешь — Варфоломеев приказал довести дело до конца. От так!

— А Нечипоренков? Рудык?

— Нечипоренков рад до ушей, а Рудыку твои дела похрену — у него своих навалом.

Игорь приуныл. Скоро, по-видимому, он понюхает либо Славин дисбат, либо Витину зону. Симпатичная перспектива!

В Кирк-Ярве путешественники вернулись незадолго до ужина. В казарме Полторацкий подошел к Горенкову, сидевшему в кубрике в полном одиночестве.

— Здорово, Кеша. Поговорим?

— Мне не о чем с тобой говорить!

Горенков был стукачом, а, следовательно, лицом неприкосновенным (какой дурак будет трогать «заложника» — разве только тот, который соскучился по губе или дисбату), поэтому мог позволить себе такой тон даже в разговоре с Полторацким.

— А мне есть о чем! Почему застучал?

— Я не хочу с тобой говорить!

— Будешь говорить!

Удар, хлесткий и болезненный. Полторацкому терять нечего.

— Повторяю вопрос — почему ты меня, сука, застучал?

— Сам ты сука, сволочь и гад! О сегодняшнем разговоре я тоже доложу замполиту!

— Докладывай. Кеша, я жду ответа.

— Я не собираюсь мириться с такой жизнью!

— С какой жизнью?

— С жизнью под твоей пятой! Это жизнь рабов! Ты не имеешь права так с нами обращаться!

— С нами — это с кем?

— С ТЭЧ, с карасями, со мной лично!

— А как с вами надо обращаться? С ложечки кормить? Кеша, ты не в профилактории, а в Советской армии, со всеми вытекающими отсюда грустными последствиями! Это система, да, абсолютно гнилая система, но от нее никуда не деться ни мне, ни тебе, никому — мы все в ней живем, и все вместе одно говно разгребаем!

— Не надо все на систему валить! Именно ты больше всего отравляешь жизнь и мне, и всем остальным!

— Ты за остальных не расписывайся! Остальные, в отличие от тебя, молчат!

— Потому что ты их запугал до смерти!

— А ты, значит, не боишься?

— Нет!

— Инстинкт самосохранения отказал?

— Я тебя не боюсь! Ты меня больше пальцем не тронешь!

Полторацкий ударил без замаха.

— Вот видишь, тронул. И дальше буду трогать.

— А я все равно не боюсь! Завтра же тебя изолируют!

— Даже если меня изолируют, мои ребята здесь останутся.