Верну любовь. С гарантией Костина Наталья

— Девушка, — обратился он к ней, — не поможете мне? Примерьте, пожалуйста, колечко.

Продавец уже вынимала из бархатного гнезда трехэтажное сооружение, когда он указал:

— Вот это.

— Зря, — проговорила консультант скучным голосом. — Сейчас в моде большие формы. А это слишком простенькое. К тому же и с жемчугом.

— А нам нравится, — хором одобрили выбор Бухина подружки.

— Выписывайте.

— Коробочку будете брать?

Девушки, уже не спрашивая, помочь ли Саше Бухину в этом вопросе, дружно указали на коробочку в виде бархатного сердечка. Старший лейтенант Бухин покраснел и кивнул.

— Давно ждешь? Извини, опоздала. Куда пойдем?

— Куда хочешь. Хочешь на Виктюка? Сегодня Виктюк приезжает.

— Ты что?! Правда?! Билеты, наверное, очень дорогие.

— Билетов неделю назад уже не было. Но у меня там ребята знакомые в охране…

— Саш, я как-то не одета для театра… Я думала, мы погуляем просто. У меня свитер старый, — скорбным голосом сообщила Даша. — В училище из-за мороза холодно, ну я и надела, потому что он толстый. Конечно, очень хочется на Виктюка сходить… Может, действительно сходить, а? Ну кому там нужен мой свитер?

— Там студентов будет полно из балетного и театрального. Их на интересные спектакли свои проводят. Они нарядами не заморачиваются, бегут прямо с занятий. Я обычно к ним присоединяюсь и смотрю. Не волнуйся, Виктюк тебя точно не увидит.

Коробочку с кольцом Саша положил в карман рубашки. Под свитером обозначился бугорок. «А если Даша спросит, что это? Как лучше ей сказать? Сейчас? Нет, сейчас еще рано». Даша ничего не заметила, потому что сначала была поглощена мыслью, что все увидят ее старый свитер, а затем — самим спектаклем. Виктюк, конечно, оказался на высоте. Но Саша больше смотрел не на сцену, а на то, как у Даши блестят глаза.

— Понравилось тебе? — спросил он, когда они спустились обратно в помещение охраны.

— Ужасно понравилось. — Даша надевала свою светлую дубленку, в которой казалась Саше очень похожей на сказочную Снегурочку.

Он прижал ее к себе, поцеловал в губы, потом в глаза — правый, левый, правый, левый… Потом опять в губы… Коробочка была между ними, о ее розовый бархат колотилось его сердце. Короткий вздох, и снова Дашины губы, от которых невозможно оторваться… Он подумал, что если сейчас он не отдаст кольцо, а унесет домой, то никогда не решится больше достать его и надеть ей на палец. Дежурка была пустой, охранники работали сейчас в помещении театра, и Саша с Дашей были в ней одни. Три обыкновенных конторских стола, серый облупленный сейф — совсем как у них на работе… На стене — неизбежный в таких местах календарь с полуобнаженной красоткой. Мало подходящее для предложения место. Саша закрыл глаза. Сейчас или никогда. Он оторвался от любимых губ, опустился на одно колено на не слишком чистый пол, достал из кармана коробочку и протянул ее своей избраннице:

— Даш, выходи за меня замуж.

Катя Скрипковская сидела в уютной, красивой кухне и пила кофе. Эта кухня сегодня была уже четвертой в череде уютных и красивых кухонь, и чашка кофе была четвертой. И хозяйка рассказывала историю, удивительно похожую на три предыдущие. Да, прав был майор Банников — к женщинам лучше всего было посылать Катю. Почему-то именно рыжеволосая лейтенант Скрипковская умела расположить к себе практически любую даму. Ей рассказывали такие секреты, какие можно было доверить не каждой подруге.

— Вы ее видели? — задала Катя очередной вопрос.

Хозяйка дома, Ирина Николаевна Стеценко, угощавшая Катю, щелкнула зажигалкой. Пока она прикуривала, сигарета подрагивала в ее длинных пальцах. Она нравилась Кате — очень коротко стриженные седеющие волосы, интересное лицо с немного неправильными чертами, манера ходить дома в узких, облегающих и, наверное, очень дорогих белых джинсах и грубом, домашней вязки свитере, который так шел этим изысканным джинсам. И в кухне уютно пахло домашней выпечкой. Вот только история, которую она рассказывала, Кате очень не нравилась.

— Нет, не видела. Я не из тех натур, знаете ли, что обожают рыться в карманах и выслеживать любовниц. И вообще, мы столько лет вместе. — Ирина Николаевна слабо улыбнулась, отчего морщинки лучиками побежали от ее глаз. — В этом году уже будет тридцать. Поженились еще в институте. И все эти годы… Не скажу, что он никогда не давал мне повода… За тридцать лет всякое бывало. Но если у него и появлялся кто-то время от времени, то внешне это никак не проявлялось. Леня — натура творческая. Ему без состояния влюбленности нельзя. Оттого так много в жизни и успел. Я все это понимала, тем более что меня он ни разу не обидел. Нам с ним хорошо было вместе. Но вдруг с ним стало твориться что-то непонятное. Знаете, наверное, правильно говорят: седина в бороду… — Она невесело усмехнулась. — Но действительно, творилось что-то невероятное. Он смотрел на меня — и как будто не видел. Уезжал на ночь глядя, а иногда и не приезжал. Да, никогда, никогда раньше с ним такого не было. Забросил все дела на работе. Выглядел как… как марионетка. Короче, стоило только ей дернуть его за ниточку — и он делал все, что она хотела. Это было похоже на… на… — Стеценко пощелкала изящными пальцами, — на буйное помешательство. Как будто он вдруг заболел какой-то непонятной болезнью. Или на самую первую любовь, как у мальчишки, — горько добавила она. — А однажды утром он собрал свои вещи и ушел. Ничего мне не объяснил, просто оставил записку, что некоторое время поживет один. А потом…

— А потом вам сказали, что это приворот и что мужа можно спасти, — закончила за нее Катя.

— Откуда вы знаете? — вскинулась Ирина Николаевна.

— Это была ваша соседка?

— Нет, — удивленно протянула женщина. — Я не делюсь с соседками такого рода секретами.

— Так это ваша подруга вам посоветовала?

— Нет. История совершенно невероятная. Я шла в магазин, как раз на следующий день… Всю ночь не спала, плакала, и, наверное, лицо у меня было соответствующее. Я и в магазин отправилась не потому, что срочно нужно было, а просто дома больше не могла оставаться. Надо было как-то двигаться, что-то делать… И возле дома, в скверике, я ее и встретила. Я знаю, что цыгане большие физиономисты и психологи от природы. И некоторые из них на самом деле могут предсказывать будущее. Моей бабушке именно цыганка во время эвакуации нагадала, что дед с войны вернется невредимым и что у нее будет трое детей. Так все и вышло. Но я никогда с ними не общаюсь. Не люблю, брезгую… не знаю. Зубы золотые, грязь… Но эта цыганка как-то меня зацепила. Да, она так и сказала: бедная ты, бедная, муж от тебя ушел. А мужу твоему еще хуже, чем тебе. Я просто остолбенела.

— Она вам гадала?

— В том-то и дело, что нет. Если бы она сказала — дай денег, я тебе погадаю, я просто бы развернулась и ушла. Но она заявила, что в деньгах не нуждается. Она действительно была в роскошном кожаном плаще до пят и довольно ухоженная, как я припоминаю. Даже на ногах у нее были не эти ужасные шлепанцы, которые все они носят в любое время года, а модельные ботинки. Да, так вот эта самая цыганка и сказала, что видит, у кого какая беда, и что это у нее семейное. Я была в таком состоянии, что еще и не такому бы смогла поверить. Но, что самое странное, она оказалась права. Леня ко мне вернулся.

— Это она вам так предсказала?

— Нет, она дала адрес, объяснила, что там хорошие люди, которые мне помогут.

— И вы пошли туда?

— Не сразу. Эта новость, честно говоря, меня ошеломила. Да я и не верила ни во что такое. Хотя наговоры эти, привороты работают?.. Все газеты в объявлениях. Значит, действительно помогает? Мне ведь тоже помогло. Думала весь день и пошла только потому, что больше ничего не оставалось.

— И когда ваш муж вернулся?

— Через десять дней. Причем неделю жил у своего друга, просто боялся, что я не пущу его обратно домой. И что это был приворот, там сразу подтвердили. Даже сказали, что если они помочь не смогут, то и денег с меня брать не будут.

— А потом взяли? Если не секрет, какую сумму?

Ирина Николаевна замялась.

— Я не хотела бы об этом говорить.

— Ваш муж ничего не узнает, даю вам честное слово.

— Они поставили Ленечке защиту, чтобы больше такого с ним не случилось, и взяли с меня семь тысяч.

— Гривен?

— Долларов.

Впрочем, и в предыдущих трех случаях суммы были того же порядка.

Через два часа лейтенант Скрипковская снова сидела в очередной кухне, хотя в этот раз она согласилась, для разнообразия, выпить с хозяйкой чая. Хозяйка, ровесница или чуть старше самой Кати, не обращая внимания на остывающий экзотический напиток с жасмином, расхаживала по кухне в ярко-алом шуршащем шелковом халате. Халат летел вслед за стройными ногами и с хрустом сминался на крутых виражах, которые закладывала его хозяйка, Богуславская Римма Витальевна. В такое двигательное и речевое возбуждение Римму Витальевну привела фотография, которую Катя ей предъявила.

— Конечно, знаю! Я эту сучку сама со своим старым козлом выследила, — заявила она и бросила фотографию на столик. Фотография скользнула на пол, и Кате пришлось ее поднять.

— Нет, подумать только! — бушевала Римма. — Я уже думала, он на мне остановился. Три года никуда на сторону не смотрел. Я ж его все время, козла, контролировала. Он же ко мне все эти три года как на крыльях летел! У него до меня три жены было, — доверительно сообщила она Кате, на секунду приостановившись. — И ладно, если бы эта сучка была хоть чем-нибудь лучше меня! Или моложе! Чтоб все по-честному!

Да, Богуславская была исключительно хороша собой и, на Катин вкус, даже красивее Ворониной. Хотя бы потому, что она, в отличие от Ворониной, была жива-здорова.

— И увела каким-то приворотом! Чтоб она сдохла, Воронина эта ваша! Я такие бабки запалила, чтобы этого мудака вернуть! И теперь не знаю, что дальше-то делать! И так все было через пятое на десятое, а теперь полный импотент! Я из-за этой суки джип за полцены продала, совсем новый. Ничего, он мне, говнюк старый, теперь три джипа подарит. А ей…

— Так сколько, вы говорите, заплатили? — кротко поинтересовалась Катя, задвигая ноги под стол от темпераментной Богуславской.

— Пятнадцать штук! А что? Между прочим, честно заработаны. Мой все налоги всегда платит. Можете проверить… — Богуславская вдруг остановилась и рухнула на стульчик.

— Налоги меня совершенно не интересуют, — успокоила ее Катя.

— Нет, ты только подумай, как она мне мужика уделала, Катюха! Курить будешь? Нет? Ну и правильно. Я сама недавно закодировалась, а теперь со всех дел обратно… Я бы еще столько отдала, чтобы мужик опять как мужик стал. Может, еще к ним сходить? А этой, — она постучала по фотографии Ворониной пальцем с кровавым маникюром, — я ноги из жопы повыдергаю. Вытрясу из импотента своего, где эта поблядушка живет, подкараулю и…

— Не получится. Она умерла, — спокойно произнесла Катя, наблюдая за реакцией Богуславской.

— Что?! — Римма Богуславская поперхнулась дымом. — Как?!

— Из окна выбросилась.

— Так этой суке и надо, — выдохнула Богуславская, гася сигарету прямо об улыбающееся глянцевое лицо Алевтины Ворониной. — Так этой суке и надо!

Даша смотрела на сияющее кольцо на своем пальце. Слова «выходи за меня замуж» все еще звучали у нее в ушах. Неужели Саша сделал ей предложение? Она до сих пор не могла в это поверить. Человек, которого любит она, тоже ее любит. И более того, просит стать его женой. Вдруг вспомнилось, что сказал ей тогда тот, в черном: «Вы удачно выйдете замуж». Значит, все правда? Как только она лишилась этого заклятия, что лежало на их семье всю жизнь, так сразу все стало хорошо. Она встретила Сашу. Он тоже в нее влюбился и сделал ей предложение. Неужели это только благодаря магии? И что будет с ними, когда волшебные чары развеются? Ведь в сказках чары всегда рассеиваются. Или это только злые чары, а добрые остаются? Вдруг будет как в сказке: утром она проснется — и ничего не было. Ни объяснения, ни кольца, ни Саши… Фу, глупость какая! Даша подошла к зеркалу и посмотрела на свое отражение.

— Некрасивая, толстая, старая корова, — сказала она.

Из зеркала на нее смотрела симпатичная, светло-русая, совсем молоденькая девушка с сияющими глазами. На руке у этой девушки было золотое колечко с белой жемчужиной. Вокруг жемчужины вспыхивали и переливались какие-то камушки. Даша поднесла кольцо к губам и поцеловала.

— Ведьма, — упрекнула она ту, вторую.

Девушка в зеркале смолчала. Только голубые глаза ее смотрели на Дашу с явным превосходством.

— Все дороги ведут в Рим. — Банников отодвинул ворох Катиных отчетов и придавил их невесть откуда взявшейся на столе килограммовой гирей.

— Имеем уже восемь эпизодов, не считая истории с Ольгой Литвак, — подтвердил Лысенко. — Если весь список отрабатывать, никакого времени не хватит. Эй, слушай, это же мой вещдок. — Он указал Банникову на гирю. — К тебе-то он как попал?

— На, забери, если она тебе дорога как память. А отрабатывать все равно придется. Ведь если Воронина эта была у них не одна, то представляешь себе масштабы их деятельности?

— Да… Схема четкая и работает, как часы. Выбегала, падала, у нее отламывался каблук — и дальше как по нотам. Они ее поднимали, везли домой, по дороге она с ними разговаривала, причем всегда на тему, которая человеку была интересна. За чашкой кофе знакомство продолжалось, и через пару часов — все, клиент спекся! Влюблен в эту дамочку по уши, при этом она — первая и последняя любовь в его жизни. Не иначе как ее профессиональный психолог натаскивал.

— Не только психолог. Как она под машину ни разу не попала?

— Всегда было место, где машина скорость еще не набрала или сбросила до нуля и водитель вовремя тормозил. Ясно-понятно, что они их выпасали от начала до конца и план разрабатывали каждый раз до мелочей, учитывая все особенности клиента. Сашка с Катериной где? Давай их сюда. Или давай лучше к ним. Я чаю хочу. Сладкого и с конфетой.

— А конфету тебе кто даст?

— Конфету я сам принесу. — Лысенко достал из стола пакет.

Через несколько минут Лысенко, забыв о чае с конфетой, углубился в чтение.

— Ничего себе! — присвистнул он, быстро откладывая лист за листом. — Ну и аппетит у них!

— Да, еще пять эпизодов. Схема все та же. Муж уходил из дому, а если он не решался, то добрый человек открывал жене глаза на похождения благоверного. А потом этот же или другой добрый человек советовал сходить в одно место, чтобы снять с супруга наваждение. И похоже, аппетит у них все время рос. Больше всего они взяли с Богуславской — пятнадцать тысяч долларов. И Богуславская еще хочет туда идти, потому что муж, как она говорит, после Ворониной стал импотентом.

— Да, тяжелый случай… — прокомментировал Лысенко.

— Я вчера всю ее обувь перешерстил и, кроме ботинок и сапог, еще три пары летней нашел с тем же фокусом, — доложил Бухин.

— А это что? Ты зачем ей в глаз ткнула? Сеансы черной магии проводишь, учишься? — Банников взял со стола фотографию Ворониной с прожженной посреди дырой.

— Это Богуславская, — смущенно пояснила Катя, — испортила.

Радику Хлебникову в детстве очень не нравилось его имя. Ну почему родители не назвали его Сашей или Сережей, например? Саша и Сережа жили с Радиком в одном подъезде и ужасно его дразнили. «Радиоактивный элемент! Радиоактивный элемент!» — кричали они во дворе. Слово «радиоактивный» представлялось маленькому Радику чем-то вроде громко кричащего в кухне Саши и Сережи радио. Это радио было слышно даже из-за закрытой двери: оно жило какой-то отличной от существования людей жизнью — включалось в шесть утра со словами «Доброе утро, дорогие товарищи!» и весь день потом пело, докладывало о трудовых подвигах советского народа, транслировало футбольные матчи, рассказывало сказки. «Хочешь, дружочек, я расскажу тебе сказку?» — вопрошало радио прямо с лестничной площадки маленького Радика. Мальчик очень хотел сказку, и еще он хотел дружить с Сашей и Сережей. Но они редко брали маленького Радика в свои игры, да и мама Радика не поощряла этой дружбы. «Плебеи» — так отзывалась она о соседях. Саша и Сережа были, соответственно, «дети этих плебеев». Радик рано научился читать и читал себе сказки сам. Радио в их доме тоже, разумеется, было, но оно почти всегда молчало. И будил Радика противный дребезжащий будильник, а не звучные аккорды гимна Советского Союза.

В садике его тоже дразнили: «Радик, Радик, съешь оладик!» Это было не так обидно, как «радиоактивный элемент», но детский сад Радик все равно не любил. Ну почему у него нет бабушки, как у Саши и Сережи? Он бы целый день сидел дома, и читал сказки, и лепил из пластилина, и плевал из окна горохом. И не спал бы днем на холодных детсадовских простынях с фиолетовыми печатями, а ходил с бабушкой на рынок, где грудастые тетки торгуют самодельными леденцами. Бабушка у Радика была — мамина мама, но жила она в другом городе, далеко отсюда.

Мать Радика была очень хорошим невропатологом, а отец — физиком-теоретиком, преподавал в институте, и именно ему Радий Хлебников был обязан своим необычным именем. И именно от него маленький Радик узнал, что радий — это интереснейший химический элемент, который открыли супруги Кюри. «Чтобы добыть немного этого ценного элемента, они перелопатили очень много тонн руды», — рассказывал папа и показывал маленькому сыну портреты знаменитых супругов. «Вот какие замечательные люди, запомни их, сынок!» Супруги Кюри осели в памяти у маленького Радика черными, как шахтеры, выходящие из забоя, и с лопатами в руках. Открытие радия, рассказывал далее ему отец, совершило революцию в науке и породило много новых научных направлений. Поэтому они с мамой так его и назвали. Они надеются, что их сын не посрамит такого славного имени, говорил отец. Они надеются, что сын не посрамит такую славную фамилию, говорила Радику мать. И Радик старался.

В школе учиться сначала было скучно и неинтересно, потому что читать Радик умел легко и быстро, а вот писать сам не научился. Поэтому, когда начались крючочки, палочки и точечки, маленький Радик впал в глухую ипохондрию. Мама настаивала, чтобы крючочки и палочки были безупречны и чтобы по письму у Радика была такая же твердая пятерка, как и по чтению. Но чем дольше Радик сидел за столом, выписывая составляющие части букв, тем все хуже и хуже они становились. После двух часов беспрерывного письма пальцы у него деревенели, ручка падала, украшая ряды кривых, пьяно валящихся друг на друга палочек и уже ни на что не похожих крючочков жирными кляксами. Мама к исходу второго часа пытки палочками сначала раздражалась, потом кричала и даже один раз дала сыну увесистый подзатыльник. Папа не кричал и смотрел на каракули сына вроде бы даже весело, но вслух ничего, кроме слов «невропатологом будет», не говорил и уходил в свою комнату, к непонятным толстым учебникам и докторской диссертации. Мама от папиных слов сердилась еще больше и давала Радику чистую тетрадь. Он с тоской прислушивался, как рядом хлопает соседская дверь, — это Саша и Сережа идут во двор играть в прятки или в казаки-разбойники. А он все писал ненавистные палочки. Писал, писал…

Палочки наконец кончились. Радик кое-как одолел письмо, и только из уважения к его новому открывшемуся таланту — художественной декламации — учительница ставила ему по письму «твердую четверку». Четверка эта действительна была очень твердой, судя по тем мозолям, которые он натирал ненавистной ручкой. Но теперь его стали брать с собой на всякие слеты, съезды и конференции, и там, стоя непременно в центре сцены, дабы привлечь всеобщее внимание, октябренок, а затем и пионер Радий Хлебников открывал торжественные мероприятия чтением патриотических стихов. Но нельзя сказать, что хорошие оценки ему ставились именно за это. Он оказался весьма способным к истории, литературе. Неизменно получал высший балл по географии, химии, биологии, и только физика с математикой привлекали его почему-то меньше всего. Но с таким отцом Радик просто не мог иметь по физике и математике ниже, чем «отлично», и он лез вон из кожи, но зарабатывал свои действительно заслуженные пятерки.

— Завтра пойдем подавать документы, — сказала мать через два дня после выпускного. — Нечего тянуть. А сейчас садись за учебники. Вот, папа принес вопросы, которые чаще всего задают как дополнительные.

Вопросы были по физике — предмету, который ему нравился меньше всего. Но он знал, что физику нужно сдавать почти везде, и поэтому учил ее наравне с любимой им химией. С выбором института Радик до сих пор не определился — сегодня его привлекала медицина, завтра он мечтал о юриспруденции, послезавтра — об истфаке…

— Только по физике? — спросил он у матери.

— По математике папа принесет потом.

— По какой математике? — удивился Радик.

— Как по какой? На физтех с твоим аттестатом сдают два экзамена — физику и математику. Если набираешь девять баллов, то поступаешь сразу. Ну а если нет, — мать понизила голос, и Радику почудилась в нем скрытая угроза, — то будешь еще писать сочинение и сдавать математику устно. Конкурс три с половиной человека на место. В этом году, возможно, даже четыре. Но мы с папой надеемся, что ты наберешь десять баллов. Ты же все-таки Хлебников.

Да, он был Хлебников, и способностей ему было не занимать, впрочем, как и упрямства тоже. Но он с детства привык слушать родителей и еще не умел настоять на своем. Только промямлил:

— Я, вообще-то, еще не думал о физтехе…

— А куда же? — Мать удивленно приподняла брови. — На мехмат? Но папа говорит, что на физтехе тебе будет гораздо интереснее.

Он поступил с первой попытки, набрав, как и предполагали родители, десять баллов. Да и как могло быть иначе? Письменная математика не доставила особых хлопот — после месяца напряженной подготовки экзамен показался ему не сложнее школьного выпускного, а по физике его каждую свободную минуту натаскивал отец. Родители на радостях даже закатили пир — вместе с сыном пошли в ресторан. Таким образом, учеба на физико-техническом факультете начиналась легко и радостно. Но к окончанию первого семестра бльшая часть радости улетучилась. Радик не то чтобы не тянул предметы — но ему все время казалось, что он не на своем месте. Его угнетали долгие часы сплошной математики — частенько бывали дни, когда две пары теории завершались еще одной — сложнейшим коллоквиумом. Два часа неувлекательного предмета — истории партии — в такие дни казались ему просто отдыхом. Он с ужасом ловил себя на том, что ему не интересны ни физика, ни математика, а на коллоквиумах его неудержимо тянуло в сон. Но он гнал мысль о том, что занял место кого-то другого, и занимался, занимался и занимался. Оживлялся Радий только на парах по химии. Из всего курса предметов, которые им читали, только она ему и нравилась. Химия да еще хорошенькая второкурсница Люся — вот все, что скрашивало его учебу. Сессию он сдал на «отлично», получив повышенную стипендию. Отец, забегая в мечтах далеко вперед, уже подыскивал тему для кандидатской диссертации сына.

Гром с ясного неба грянул в конце первого курса. Радик, у которого из-за внезапно заболевшего преподавателя образовалось «окно», сидел с Люсей на лекции по биологии, которую она почему-то никак не хотела пропустить, игнорируя приглашение пойти в парк и съесть по мороженому. Он был серьезно увлечен статной, красивой Люсей и поэтому отправился с ней на лекцию, чтобы под прикрытием видевших все на своем веку парт гладить горячую Люсину ногу в тонких весенних колготках. Но Люсины ноги почему-то очень быстро перестали его занимать: ему было настолько интересно, что он просидел все два часа, с восторгом слушая лектора. Сонливость, с которой он так боролся на парах по математике, как рукой сняло. «Люсь, а можно я с тобой еще и на практику пойду?» — спросил он у подружки. Люся, немного раздосадованная тем, что какая-то биология отвлекла ее поклонника, вытеснив такой важный объект, как ее ноги, на второй план, все же согласилась. Лекция, которая столь пленила Радия Хлебникова, была о составе крови, и лабораторное занятие было по этой же теме. Веселый человек в несвежем халате, проводивший практическое занятие, нисколько не удивился внезапно появившемуся лишнему студенту и даже лично помог Радику настроить микроскоп.

Дальше все покатилось, как неудержимая лавина. Он пропускал свои лекции, зато просиживал с Люсей, а потом и без Люси, с чужими курсами и потоками драгоценные часы, которые должны были быть посвящены исключительно математике, теоретической механике и физике. Вместо этого Радик упивался лекциями по психологии, биологии, биохимии и даже анатомии. Он понимал, что нужно готовиться к сессии, время летело, а он все больше и больше пропускал. Физика, а особенно математика, вызывали в нем нарастающий внутренний протест, если не сказать отвращение. Он заставлял себя брать в руки учебники, но все чаще ловил себя на том, что не может сосредоточиться на прочитанном. Сессию он сдал из рук вон плохо. Некоторые преподаватели лишь пожимали плечами, недоумевая, почему хорошо показавший себя в первом семестре Радий Хлебников так плохо подготовился к экзаменам. Одни списывали его посредственные ответы на плохое самочувствие и из уважения к его сплошь отличным оценкам за первый семестр ставили «хорошо». Другие же заставляли пересдавать снова и снова. По начертательной геометрии он долго не мог получить вожделенный «трояк». «Смотри, Хлебников, — неприятный начертальщик брезгливо бросил ему зачетку, — докатишься до отчисления! И папочка не поможет». «Я и сам уйду», — буркнул Радик. Эта внезапно пришедшая мысль не оставляла его. И с каждым днем все крепла и крепла. Уйти от опостылевшей математики, от которой сводит челюсти. От теоретической механики, начертательной геометрии, от страшного призрака грядущего сопрмата. Перевестись на биофак, досдать недостающие предметы. Если заниматься все лето, можно успеть.

На биофак его не взяли. Слишком мало оказалось общих предметов — практически только химия и та самая история партии. Да и вступительные экзамены были другие. «Поступай заново, — посоветовала ему общительная секретарша в деканате. — Если ты на физтех поступил, то сюда — вообще раз плюнуть. И конкурс меньше, и экзамены легче». В семье после весенней сессии начались большие обиды. Обижалась в основном мама. Как и в детстве, когда Радику не удавались палочки, все закончилось криком и мамиными слезами. Затем, увидев, что сын очень слабо реагирует на упреки, она избрала принципиально другую линию поведения — бойкот. Молча подавала завтрак, молча клала на тумбочку в прихожей рубль — на него он должен был купить себе на обед булочку и бутылку кефира. Отец, как и всегда немногословный, лишь хмыкал, глядя на такое воспитание, но вмешиваться не решался. Стипендию Радику не начислили, и он стискивал зубы от унижения, но рубль брал. На этот рубль он и обедал, и ездил в библиотеку — просиживал там дни кряду за учебниками по химии и биологии. Документы он пока не осмелился забрать, но решил, что на физтехе больше не останется, чего бы это ни стоило. Между тем прошло три недели, а слухами, как известно, земля полнится. И до Вадима Михайловича дошла весть, что его сын Радий явился в деканат биофака с просьбой о переводе. Дома эта новость произвела эффект разорвавшейся бомбы. Мать немедленно положила конец мораторию на разговоры с сыном.

— Вадик! — призывала она мужа. — Да сделай же что-нибудь! Да поговори ты с ним!

— Ну что ж… — Отец был раздосадован не меньше, чем мать. Но внешне это практически никак не проявлялось. Вадим Михайлович был крайне сдержан в проявлении эмоций. — Если тебе физтех не нравится, то можно перевестись куда-нибудь. На мехмат, например.

Радик отрицательно помотал головой.

— Или АСУ. Перспективная специальность. В радиотехнический. Там и учиться полегче, хотя, — отец презрительно прищурился, — базовые знания совсем не такие.

— Я совсем не хочу учиться по этой специальности. — Шаг был наконец сделан. Радик поднял глаза на родителей. — Мне не нравится математика. Терпеть ее не могу.

— А куда, куда? На биофак? Хорошо! — Галина Егоровна резко взмахнула рукой. — А о будущем ты подумал?! Кем ты будешь после своего биофака? В Богом забытой Средней Азии на биостанции сидеть, чумных крыс ловить? Или в школу, таких, как сам, оболтусов учить? Или, может, в ботанический сад хочешь, на восемьдесят рублей ставки? В навозе ковыряться?

Радик и сам уже не раз задумывался, какое будущее его ждет после окончания биофака. Мать лишь озвучила сейчас его сомнения. Но он не собирался сдаваться.

— Я не хочу учиться на физтехе! — с вызовом заявил он.

Мать только всплеснула руками. Отец же проговорил примирительно, предваряя упреки жены:

— Галочка, если он будет отлично успевать, его могут оставить на кафедре.

— А меня оставили на кафедре? — с горькой гримасой возразила мать. — А у меня, между прочим, была золотая медаль, а потом — красный диплом. А я до сих пор работаю в какой-то занюханной больнице, потому что приехала из провинции и всего добивалась сама! А на кафедре оставили дочку проректора института! Знаешь, почему сын генерала никогда не будет маршалом? Потому что у маршала есть свой сын! И у какого-нибудь профессора биофака тоже есть свои дети, или внуки, или племянники! Кругом все только по знакомству, только для своих. Да будь ты хоть семи пядей во лбу… Почему ты, доктор наук, профессор, не заведующий кафедрой? А заведующий кафедрой вовсе не доктор наук. Зато он чей-то там родственник. И не делай страшные глаза! Это секрет Полишинеля. И так в каждом институте, в каждой конторе, вплоть до самых крохотных, самых ничтожных… Это еще счастье, что он мальчик. Если ты женщина, — она зло скривила губы, — то вообще можешь забыть о карьере. Хотя, — она бросила на сына уничтожающий взгляд, — если ты вздумаешь забрать документы, тебя сразу загребут в армию. Вот там ты узнаешь, что нужно было слушать родителей. Там тебе покажут, почем сотня гребешков! Ты поймешь, зачем высшее образование. — И добавила, повернувшись к мужу: — Если бы ты за ним присматривал, этого бы не случилось!

— К тебе, между прочим, на консультации едут со всей области, — напомнил Вадим Михайлович, примирительно касаясь ее руки. — И именно тебя, а не дочку проректора пригласили работать в платную поликлинику. А туда берут только лучших. Ну что ты так раскричалась? А присматривать за ним у меня нет ни времени, ни возможностей. И вообще, это противоречит моим принципам, — заключил отец. — Биофак — это не то, что тебе нужно. — Он покачал головой. Неожиданно Радик увидел, что отец улыбается ему. — Я еще когда он палочки писал, говорил, что он будет невропатологом!

— И заправляет этой бедой некий профессор Хлебников. Он у них — мозговой центр. В конторе постоянно работают три человека: сам профессор, его ассистентка, тоже, между прочим, любопытная особа, и секретарша. Есть еще приходящая уборщица, но ее пока в счет не берем. На деятельность имеется законно полученная лицензия. Но есть и подводная часть айсберга. Воронина, судя по всему, была у них не одна. Контакты сейчас активно отслеживаем. Плохо только, что людей мало. И Бурсевича к тому же забрали!

— А ты хочешь, Коля, чтобы все этим только и занимались? Так? — Шатлыгин нахмурился.

— Хорошо, хорошо. Как-нибудь крутиться будем, — примирительно буркнул Лысенко, сводя начальственный гнев на нет. Бармалей был хоть и вспыльчив, но необычайно отходчив.

— Получается, что Хлебников по заказу Ольги Литвак ликвидировал Воронину. Так? — спросила Катя. — За какие-нибудь пять-семь тысяч выбросил из окна незаменимую ассистентку, которая приносила стабильный доход? То есть наш умный профессор своими руками зарезал курицу, несущую ему золотые яйца.

— Я тоже об этом думал, — поддержал Лысенко. — Воронина им кучу бабок приносила, на ней эти привороты-отвороты и держались. А под мужиков он теперь что, сам ложиться будет? Или помощницу свою заставит, как ее там? Да, Эвелина Даугуле. Видели, видели. Сорок лет, ни рожи, ни кожи. Но, судя по тому, что жаждущие исцелений не перевелись, у них есть крепкая команда, которая продолжает активно работать с трудящимися. Особенно с некоторой прослойкой, имеющей высокий доход. По принципу: лучше дружить со здоровым и богатым, чем с бедным и больным. Эх, пошарить бы у них в конторе, пощупать их за тело, так сказать.

— Игорь! — Шатлыгин предостерегающе поднял палец. — Смотри, дощупаешься!

— Та-в-а-а-рищ подполковник! — обиделся Лысенко.

— Да не полезем мы никуда, Степан Варфоломеич, — примирительно произнес Банников. — Рано. Спугнуть их никак нельзя. Работаем крайне осторожно. Такую разработку за один день не провернешь. Связи надо отследить, механику всю их хитрую. Вот раскрутимся, и Ольгу Литвак недельки через три пошлем… Микрофончик прицепим, камеру поставим, если будет возможность. Деньги пометим, и если он их возьмет, то все — на этих деньгах расколем его.

— Я бы не взяла, — возразила Катя. — Одно дело — мошенничество, а совсем другое — убийство.

— А знаете, как умерла его жена? — вдруг спросил Банников.

— Как? — Все головы повернулись к майору.

— Выбросилась из окна, — мрачно и с каким-то удовлетворением в голосе сообщил он.

Радик понимал, какой это удар для отца, — и прежде всего по самолюбию. Единственный сын, на которого он возлагал такие надежды! Так блестяще, можно сказать, поступил, и первый семестр тоже показал, что может ведь учиться, причем учиться отлично. Но Вадим Михайлович Хлебников все-таки был ученым, и мышление у него тоже было как у ученого. Он прекрасно понимал, что если точные науки вызывают у его сына такое стойкое неприятие, то о научной карьере в этой области лучше забыть. А просто получить диплом… Зачем? Мальчишка вырос послушный, и можно, конечно, его заставить учиться дальше. Но, опять-таки, зачем? Если его так привлекает биология, то разумнее выбрать такой вуз, чтобы и собственный престиж не страдал, и сын был бы доволен. Тогда почему не медицинский? На следующий день он поговорил об этом с женой. Галина Егоровна всю жизнь преклонялась перед мужем — физика казалась ей вершиной всех наук, а собственный супруг — чуть ли не полубогом, восседающим на этой вершине. Медицину же она считала не более чем ремеслом и свой собственный талант врача не ставила ни в грош.

— Можно и зайца научить курить, — повторяла она известную фразу. — Медицинский! Ты сам посуди: сначала учиться — пять лет, потом интернатура — еще два года. Да год он уже потерял. Итого восемь. Восемь! А если он пойдет на второй курс, то уже через четыре года получит диплом. И какая профессия! А врач? И что ты видишь в этом хорошего?

— Галочка, возможно, у него талант быть как раз врачом, — убеждал ее супруг.

— Какой там талант! Учись как следует, на практике к работе опытных докторов присматривайся, а не разговоры разговаривай и курить бегай. Потом выслушивай больного внимательно и ставь диагноз, — низводила до нулевого уровня свои способности блестящего диагноста Галина Егоровна. — Все очень просто.

— Все очень не просто, — возражал ей муж. — Так, как лечишь ты, могут очень и очень немногие. У тебя настоящий талант. Может, Радик пошел именно в тебя?

Галина Егоровна смущалась и расцветала. Ей было приятно, что муж, оказывается, так ценит ее. Ведь в медицинский она попала случайно — институт для нее выбирали родители. Вот и она думала, что они с мужем выберут для сына самое лучшее. Физика сейчас на таком подъеме! Трудно было смириться с мыслью, что они ошибались.

— А вдруг он не поступит? Ведь прямиком пойдет в армию! — пугала Галина Егоровна мужа.

— Во-первых, у него уже есть опыт сдачи экзаменов, и опыт удачный, — рассуждал Вадим Михайлович. — Во-вторых, он очень много занимается. Ну а в-третьих, — он замялся, — я поговорил в деканате… И если Радий не поступит, документы вернутся на место. В таком случае он будет учиться дальше, — твердо сказал он. — Я не смогу просить декана о таком одолжении еще раз.

Условия были поставлены категорически, и Радик был вынужден согласиться. Что ж, если он не поступает в медицинский, то будет продолжать учебу на физтехе, как того хотят родители. Если не поступает. Он очень надеялся, что поступит. И он поступил.

С первых дней студент лечебного факультета Радий Хлебников был в институте на самом лучшем счету. К третьему курсу у него уже было несколько серьезных работ, написанных, разумеется, в соавторстве с преподавателями, но, если отбросить условности, на девяносто девять процентов они были написаны самим Хлебниковым. Прав был Вадим Михайлович — у их сына оказался настоящий талант. Но невропатологом он так и не стал. Интересы его все время менялись. Как он сам полагал, онкологию ждало большое будущее, и работу в этой области он считал перспективной. Также ему были интересны геронтология, иммунология, болезни крови. Невропатология, пожалуй, нравилась ему все больше и больше, пока он вплотную не столкнулся с психиатрией. К четвертому курсу стало ясно — Радий Вадимович Хлебников будет психиатром.

В середине февраля день заметно прибавился, и приятно было просыпаться от яркого света, бьющего в окно. Какое это было волшебное сочетание — мороз, снег и яркое солнце! Катя очень любила именно такие морозные, солнечные дни. И вообще, она была отчасти солнцепоклонницей. Когда за окном светило солнце, и работалось иначе, и думалось совсем по-другому. Вчера день был хоть и морозный, но совершенно не солнечный, с неба сыпало, а под вечер разыгралась настоящая метель. На улице выросли сугробы, но к утру небо совершенно очистилось и солнце играло на свежевыпавшем снегу. Однако сегодня Катю разбудил не этот ясный рассвет, и даже не будильник — ее разбудил во сне телефонный звонок. В крепком утреннем сне ей снилось, что она спит — у мамы, в прежней своей комнате, окнами выходящей в сад. Стоит жаркое лето, зайчики играют в зеленой листве и мягко ложатся на подушку. Но они не мешают, Катя нежится под их ласковыми касаниями. И вдруг где-то далеко начинает настойчиво трезвонить телефон. Он зудит и зудит, как назойливая муха. Катя не хочет просыпаться, сегодня выходной, и можно побездельничать. Ну почему никто не снимет трубку! Вдруг трубка оказывается рядом, на подушке, и она все-таки берет ее, говорит «Алло!» — и просыпается.

Ослепительный свет в окне и настойчивые трели телефона. Еще сонная, она нашарила рядом с кроватью тапки и, взглянув на будильник, поплелась в кухню.

— Скрипковская? — поинтересовались в трубке. — Ты спишь, что ли?

— Сплю, Игорь Анатольич, — хриплым со сна голосом ответила она и прокашлялась. — А что?

— Заболела, что ли? — В голосе капитана Катя уловила сочувствующие нотки.

— Да нет… Просто сплю.

— А ты знаешь, который час? — Сочувствие у говорящего как рукой сняло.

— Половина шестого, — неуверенно предположила Катя.

— Половина десятого! — взорвалась трубка. — А она спит!!

— Как?! — ахнула Катя. — Как половина десятого? — Она лихорадочно искала глазами спички. Вечно они исчезают неизвестно куда. Ага, нашла! Зажгла газ под чайником, потом чиркнула еще раз, и зашумела колонка. Плечом она прижимала к уху телефонную трубку, в которой все еще что-то выговаривал ей начальник, а освободившимися руками делала все сразу — нарезала хлеб, выудила из холодильника остаток вареной колбасы и два яйца. Захлопнула дверцу и, все еще с трубкой, прижатой к уху, с грохотом опустила на плиту сковородку.

— Ты что там, еще и есть собираешься? — правильно истолковал доносившиеся звуки Лысенко.

— Игорь Анатольич! — умоляюще пискнула Катерина. Есть хотелось ужасно. Вчера она явилась домой поздно и такая усталая, что сразу легла спать. — Я через полчаса буду на месте!

— Посмотрим, как ты через полчаса будешь!

В бешеном темпе Катя швырнула на сковородку колбасу, залила ее яйцами, убавила огонь и помчалась в ванную. Когда она из нее выскочила, яичница уже была готова, а чайник на плите исходил паром. Как же она умудрилась проспать? Какой конфуз! Интересно, Бармалей уже в курсе? Она чуть слышно застонала, поедая яичницу прямо со сковородки и давясь впопыхах огромными кусками хлеба. Конечно, ведь планерка вот-вот начнется! Прихлебывая на ходу чай, она ворвалась в спальню, где прозрачный зелененький будильник по-прежнему безмятежно показывал половину шестого. Она схватила его и потрясла. Секундная стрелка чуть дернулась и вернулась в исходное положение. Наверное, батарейка села. Как некстати! Почему этой батарейке не поработать бы еще чуть-чуть?

Чай был ужасно горячий, она отхлебнула слишком много и зашипела — обожгла язык. Чертыхаясь, она принялась одеваться. Трусы, лифчик, майка… Сколько там? Ого, минус четырнадцать! Тогда тонкий свитер, а поверх него еще и толстый. Колготки никак не находились, и она в спешке вывернула все содержимое комода на кровать. Ну не могла же она в самом деле сунуть надеванные колготки в свежее белье? Или могла? Искомое все не находилось. Катя застонала сквозь зубы. Она здесь роется, а там с минуты на минуту начнется планерка! Черт с ними, с этими колготками, наденет новые. Новые надевать ужасно не хотелось — Катя берегла их к Восьмому марта, которое было не за горами. Костеря себя за то, что впустую тратит драгоценные минуты, она пробежала по всем комнатам, шаря глазами по укромным местечкам. И еще Лысенко завидует, что у нее три комнаты! Была бы одна, так и искать было бы в три раза легче…

Наконец, вернувшись в спальню, она со вздохом распечатала пакет с новыми колготками и стала быстро, но осторожно натягивать их на ноги. Конечно, новые колготки и в подметки не годились старым, ибо последние имели неоспоримое достоинство: надевались в одно мгновение и внизу были совершенно целыми, хотя в середине у них была тщательно зашитая дыра с художественно расползающимися от нее многочисленными стрелками. Новые же колготки, естественно, никаких дыр не имели, и под джинсы надевать их было жалко. Ведь известно, что под джинсами колготки ужасно трутся, особенно вот такие — с эффектом велюра. Уже сбегая рысью по лестнице, она все еще сокрушалась.

Во дворе сугробы были уже расчищены и дорожка посыпана песком. Перебегая через двор, Катя почувствовала, что движению что-то мешает. Что-то тормозило ее быстрый бег. Обернувшись в сумрачной подворотне, она с ужасом увидела, что старые колготки, которые она так и не нашла, вылезли из штанин и растянулись сзади чуть ли не на метр, волочась по дорожке и цепляясь за что попало. Катя почувствовала, как ее бросило в жар. Оглядываясь, она подняла куртку, запустила руку глубоко в штаны и, нащупав край предательских колготок, извлекла их. Налипший снег с песком остался на дорогостоящем «эффекте велюра» и немедленно начал таять. «Слава Богу, хоть никто не видел этого позора», — с облегчением подумала она и помчалась к метро.

— Можно? — Она робко поскреблась по темно-красному дерматину.

— Заходи, раз пришла. Через полчаса! Ну, где твои полчаса?

— Я больше не буду, — пискнула Катя и покраснела.

— Да уж постарайся. Мне тебя будить каждый день…

— Давайте по делу, — веско сказал Шатлыгин. — На чем мы остановились?

— Операция технически подготовлена, — доложил Банников.

— К Литвак кто поедет? Ты, Коля?

— Я думаю, ехать лучше всего мне. Потом с ней психолог поработает, а позже технический инструктаж проведем. Отрепетируем, так сказать.

— Как беременна? — ахнула Дашка. — Еще и двух месяцев не прошло! Оля, а это… не вредно? Врач же тебе сказал, что сначала окрепнуть нужно, а только потом…

— Даш, я сама не думала, что так получится, понимаешь? То никак не могла, а то вдруг сразу два раза подряд.

— Это от стресса. Мне Саша рассказывал, что Бармалей… Ну, это они начальника так зовут между собой, — смутилась Дашка. — Ты только не говори никому… Да! Так он рассказывал, что куры, если их испугать, гораздо больше яиц несут. Оль, а это точно?

— Точно. Позавчера сделали экспресс-анализы и на УЗИ сразу посмотрели.

— А мальчик или девочка?

— Даш, ты чего? Там только две недели, какой мальчик?

— Ой, здорово! — радовалась Даша. — А Андрей что?

— Волнуется. Настаивает, чтобы я в больницу ложилась. В частную. На сохранение.

— И что, все девять месяцев лежать будешь? — ужаснулась подруга.

— Не знаю. Там видно будет. Этого, — Ольга покачала головой, — я ни за что не потеряю.

Как мог он, психиатр со стажем, кандидат наук, жениться на отъявленной истеричке, да еще и постоянно угрожающей суицидом? Но, увидев Татьяну, он сразу потерял голову. И было от чего. Девушка была яркой представительницей того самого типа, от которого у него перехватывало дыхание, — высокая, фигуристая, с пышными темными волосами, вьющимися от природы. Ухаживание было коротким и стремительным, и уже через два месяца, всеми правдами и неправдами добившись разрешения в загсе, он повел ее под венец. Разглядывая теперь старую черно-белую фотографию, он в который раз вздохнул и в который раз удивился: как он мог так сильно ошибиться?

Да, этот союз был обречен с самого начала, несмотря на то что любил он свою жену безумно и так же безумно ревновал. Ревность была тщательно скрываема, но тем тяжелее день ото дня становилась совместная жизнь. Кроме того, новоиспеченный муж категорически восстал против яркого макияжа, мини-юбок, обтягивающих кофточек и туфель на шпильке, которые так любила его жена. Он запретил ей носить где-либо, кроме спальни, распущенные волосы и велел собирать их в строгий пучок на затылке.

Семейные скандалы не замедлили последовать сразу же за надеванием запрещенных предметов туалета. Жена кричала, плакала, била посуду, падала в обморок и закрывала перед ним двери спальни. И как он вытерпел пять лет такой жизни? Что за эти пять лет пережила его жена, отказавшись от любимых нарядов, ломая свои привычки и лишившись постоянного мужского интереса, которым была окружена до свадьбы, Радия Вадимовича почему-то не интересовало. Да кто она такая, его жена? Просто красивая самка, которой выпало счастье жить рядом с одаренным человеком и продолжить его род. В длинных прямых юбках, закрытых блузках, туфлях без каблуков и с коротко остриженными ногтями, она казалась ему не менее соблазнительной, чем в самых откровенных нарядах. Мнение остальных и мнение самой жены его не интересовали.

Всю жизнь он был занят. Он защищал кандидатскую, а потом и докторскую диссертации — работал для науки; он принимал больных — работал для человечества, он публиковался в реферативных журналах — для посмертной славы, когда какой-нибудь синдром назовут синдромом Хлебникова. У него была обширная негласная частная практика — ею он оправдывал перед женой, да и перед самим собой, все возрастающие доходы. Он с успехом, применяя метод гипноза и новейшие препараты, излечивал высокопоставленных алкоголиков и начинающих плодиться, как грибы после дождя, наркоманов. Но кроме практики, науки и преподавания у него была еще одна работа, появившаяся вскоре после смерти отца, о которой никто, даже жена, не должен был знать. Даже от самого себя он скрывал эту работу, тщательно делая вид, будто ее нет, не было и никак не могло быть в его жизни. Но она была, возникнув как бы помимо его воли, и продолжала крепнуть и расширяться. И если бы ему сказали, что когда-нибудь она поглотит его целиком, он, скорее всего, не поверил бы.

Ежевечерние скандалы в их семье стали обыденным явлением. Сначала Татьяна вспоминала туфли без каблука, потом переходила к своей загубленной молодости, и завершалось все это, как ни странно, заявлением, что он ее не любит. После чего следовали бурные рыдания, обмороки, отпаивание валерьянкой и, наконец, исступленный секс и примирение. Когда она засыпала рядом с ним, разметав по подушке свои роскошные волосы, он осторожно зарывался лицом в благоухающую волну блестящих кудрей и думал: «Ну что еще нужно этой женщине?» Как это он ее не любит? Он все, все делает ради нее. Новая просторная квартира, мебель, ковры, безделушки. Продукты всегда самые свежие и самые дорогие. Неужели она могла бы все это позволить на свою мизерную зарплату регистратора поликлиники?

И зачем ей, спрашивается, носить эти ужасные мини-юбки, если из-за стойки поликлиники видна только ее голова? Он ни разу не спросил себя, почему бы ему не разрешить ей мини-юбки и обтягивающие грудь блузки, если из-за стойки поликлиники действительно видна практически только ее голова? Но он не мог даже представить, что его жена — жена только-только состоявшегося профессора Хлебникова, самого молодого профессора института, у которого и без того куча завистников и недоброжелателей! — станет носить такие провокационные наряды, выставляя напоказ то, что принадлежало по праву только ему. «Ты выглядишь в них как проститутка! — кричал он на жену. — А если тебя изнасилуют на улице?» Он, знавший о насилии — и не только о физическом — больше, чем кто-либо другой, давил на свою жену постоянно, не ослабляя хватки.

У него вошло в привычку по нескольку раз в день, находя благовидный предлог, звонить домой. И, приветливо разговаривая с женой, заставлял ее отчитываться о каждом шаге — где была, что делала, почему опоздала домой с работы? Внутри у него работал хронометр: вот она вышла из-за своей стойки, сняла и повесила на плечики белый халат, вышла из поликлиники, где работала всего полдня… Сейчас она должна быть дома. Почему ее до сих пор нет? Именно он настоял на том, чтобы жена работала только полдня. Но оставшиеся полдня, когда она была неизвестно где — возможно, изменяла ему! — совершенно выматывали его, лишали сил, мешали работать. Мобильные телефоны еще только-только появились, и связь была баснословна дорога, но он, несомненно, отдал бы любые деньги за приспособление, позволяющее контролировать каждый ее шаг. Однако Радий не мог афишировать доходы, связанные с его деятельностью помимо института, и поэтому бегал звонить жене по разным кафедрам, рискуя прослыть отъявленным домостроевцем.

Как он был однажды поражен, обнаружив, что она тоже ревнует его! И к кому? К Лине! Тихая аспирантка, у которой в последний год их несчастливой семейной жизни он был научным руководителем, действительно иногда приезжала к ним домой, и они запирались в кабинете. Оказывается, Татьяна подслушивала у двери, сгорая от ревности. Лина! Вот уж кто совершенно не подстегивал его мужскую фантазию. Бледная, субтильная блондинка — да разве она могла сравниться с его пышной, яркой женой!

— Чего она таскается сюда? — кричала Татьяна после очередного визита худосочной аспирантки. — Чего она от тебя хочет?!

— Она хочет защитить диссертацию, — сухо отвечал жене профессор Хлебников, хотя внутри у него все пело и ликовало. Жена его ревнует. Значит, она его любит!

— Я тебя ненавижу! — плакала Татьяна. — Я выброшусь из окна! Зачем ты заперся с ней на ключ?!

— Я не люблю, когда мне мешают. Ты это прекрасно знаешь.

— Почему тогда вы полчаса молчали? Трахались? Трахались?! В институте у тебя нет времени, у нее в общежитии вам мешают, и ты приволок ее прямо домой. Здесь вам очень удобно! Дура жена еще и кофе им подаст, после того как они натрахаются за запертой дверью!

— Таня, я просто читал и делал пометки, только и всего! А ты опять подслушивала!

— Да, подслушивала! — рыдала жена. — Ты никогда на меня не смотришь так, как на нее!

Да, он действительно никогда не смотрел на жену так, как смотрел на Эвелину Даугуле. В Лине не было ничего примечательного — так считал Радий. Ничего примечательного внешне. Невыразительное личико, блеклые голубые глаза, плоская грудь. Ничего из того, что так физически привлекало его в жене. Он просто не мог себе представить, что лежит с Эвелиной в постели.

— Таня, это просто смешно! — каждый раз повторял он жене. — Она мне совершенно не нравится как женщина.

Она действительно не волновала его кровь, хотя он и подозревал, что аспирантка в него влюблена. Да мало ли студенток влюбляется в своих преподавателей! Это такое же обыденное явление, как, скажем, чихание. Если ты чихнул, это еще не значит, что ты заболел. И то, что на тебя влюбленными глазами таращится студентка, еще не значит, что ты с ней спишь. Разумеется, у Эвелины была масса других достоинств, за которые он выделил ее когда-то и помогал по мере сил, хотя, если честно, Лина и сама могла дать фору любимому профессору по части нечеловеческой работоспособности. Она была очень одаренной от природы и так же прилежна, как и невзрачна. Впрочем, смотря на чей вкус. У нее бывали поклонники, и некоторые весьма настойчивые, в основном из числа студентов-арабов. Натуральная блондинка для них была, по всей видимости, таким же предметом престижа и роскоши, как часы «Ролекс» или автомобиль «роллс-ройс». И они пачками вывозили натуральных блондинок на родину, надевали на хрупкую красоту паранджу, запирали за глухими стенами, как редкие цветы, и ждали такого же изумительного по красоте белесого потомства. Но блондинки рожали сплошь горластых черноволосых мальчишек и девчонок со сросшимися на переносице бровями. Рецессивные гены! Неужели даже те, кто учился в мединституте, не понимали, что голубые глаза и светлые волосы — это сплошь рецессивные гены. И им не устоять против натиска черных волос и карих глаз. Когда-нибудь блондинки совершенно исчезнут, растворятся в браках с агрессивным мусульманским началом и мир будет принадлежать темноволосым и темноглазым особям.

Потом, много лет спустя, он еще оценит свою немногословную, тихую поклонницу, они станут друзьями, соратниками и даже любовниками, но он не воспылает к ней страстью — никогда.

Да, они были большими друзьями, они делали одно дело, он был, в конце концов, ее любовником, он дал ей все, кроме одного — он никогда ее не любил. Как ей хотелось, чтобы он любил ее, — страстно, теряя голову, как любил эту свою несчастную, глупую жену. Она все время была рядом, и он привык, и оценил, и привязался к ней, и она стала его правой рукой, и он уже не представлял своей жизни без нее, но — не любил. Не любил так, как хотела она, — ревнуя, считая минуты до встречи, выискивая нетерпеливо глазами в толпе. Она бы с удовольствием потакала всем его капризам — но по отношению к ней у него не было капризов. Она утешала себя тем, что он видит в ней идеального спутника, друга и соратника, но ей хотелось только одного — завоевать его сердце. Впрочем, было ли у него теперь сердце? Иногда ей казалось, что его сердце похоронили вместе с покойной женой, — зарыли в стылую ноябрьскую глину, насыпали унылый бурый холм, забросали сосновыми лапами и увядшими хризантемами.

Он был совсем плох, и на похоронах она поддерживала его под руку — верный друг, преданная ученица, бесполое существо! И позже, когда его увезли в больницу, — это она его выхаживала и выходила, сидя у постели часами, кормя его с ложечки, убаюкивая, как младенца. Да он и был ее младенцем, ее любимым, ее ребенком — всем вместе. Так, как она любила Радия, его никто не любил, а жена — тем более. Что она давала ему, кроме бесконечных скандалов и дурацкой ревности? Разве она понимала его? Разве она смогла стать ему другом, как стала она, Лина? А он больше всего нуждался именно в друге, в поддержке, уж она-то видела!

Она видела, что гораздо больше подходит ему, чем эта женщина, даже в скромной одежде продолжающая оставаться вызывающе вульгарной. Она, Лина, никогда не вертела бедрами и не выпячивала грудь. «Однако, — она с усмешкой оглядела себя в зеркале, — особо, дорогая, ни вертеть, ни выпячивать тебе нечего». Да, ни бедрами, ни грудью природа ее не наградила. Зато и в сорок лет фигура у нее, как в двадцать пять. Можно, конечно, соорудить себе силиконовую грудь — но зачем? Радик все равно никогда не воспылает к ней такой страстью, как к покойной жене, а ей самой большая грудь совершенно без надобности. Если бы его жена сейчас была жива, то, наверное, уже расплылась бы и ее соблазнительные формы превратились бы просто в перестоявшееся тесто. Да, сейчас она не пытается придать своему лицу яркость — Эвелина усмехнулась, — яркость ей не нужна. Вся ее прелесть — в нежных оттенках, в нюансах. Не то что прежде, когда она всеми силами пыталась добиться сходства с его женой — красила ногти и губы в кроваво-красный цвет, подводила глаза. Но, несмотря на все ее ухищрения, а может быть, даже именно благодаря им, он упорно не видел в ней женщину, и она знала — спать с ней он стал только из чувства благодарности, а еще потому, что она очень этого хотела.

Она замечала, что он по-прежнему провожает глазами пышноволосых брюнеток и даже периодически заводит интрижки где-нибудь на стороне, как, например, с этой шлюшкой Ворониной, но знала также и то, что он дорожит ее любовью и делает все, чтобы у нее, Лины, не возникло никаких подозрений, связанных с этими интрижками. Однако она, разумеется, всегда все знала. И о Ворониной, и о других его сомнительных красотках. Но мужчина ведь должен самоутверждаться, иначе грош ему цена. Она провела ладонью по своему бедру, по гладкой, нежной, как у ребенка, коже и усмехнулась, прислушиваясь к звукам, доносящимся из ванной. Радик что-то напевал в дше. Она не сомневалась — теперь никто не сможет ее заменить. А что до интрижек, пусть развлекается на здоровье, если время от времени ему нужна порция допинга. Она понимает, что он больше не способен на всепоглощающую страсть, и единственное, что осталось у него в жизни, — это ее, Лины, нежная и преданная любовь.

— Как беременна! Что значит беременна?

— Вы что, не понимаете, как это беременна? Ждет ребенка. И с сегодняшнего дня находится в больнице. И будет там находиться еще очень долго. Так что придется как-нибудь обойтись без нее, — стоя на пороге своей квартиры, холодно заявил Андрей Литвак старшему оперуполномоченному майору Банникову. — Кофе выпьете со мной? — все же пригласил он, кивнув в сторону кухни.

Они действительно не спеша выпили по чашке, но ни крепкий кофе, ни настоящий мужской разговор, каким считал майор состоявшуюся между ними краткую беседу, никоим образом не повлияли на решение Литвака.

— Она никуда не пойдет, — отрезал он, глядя на ровную, блестящую поверхность стола. Смотреть на маора Литвак почему-то упорно не желал. Пусть этот майор, здоровенный, как платяной шкаф, сам идет к этому аферисту. Ольгу он ни за что не отпустит. С нее хватит. Он вздохнул с облегчением, устроив ее вчера в отдельной палате. Теперь-то все будет в порядке. А если милиции что-то нужно от его жены — ничего, обойдутся как-нибудь своими силами.

— Ну что ж, обойдемся своими силами, — сказал немногословный майор, вертя в руках маленькую кофейную ложечку. Ложечка в его медвежьих лапах казалась совсем игрушечной. — Я вас понимаю.

— Я очень рад, что вы меня понимаете, — сказал Литвак, выпроваживая майора.

Рабочий день уже давно закончился, и от дома Литваков майор поехал сразу к себе. Там его никто не ждал, и, готовя незамысловатый ужин, Коля Банников снова и снова задавался все тем же вопросом: а если бы его жена была беременна, разрешил бы он ей участвовать в операции или нет? Всего-то и дел, что сказать несколько отрепетированных фраз и передать Хлебникову деньги. К тому же за ее спиной будет столько людей и даже лично он, майор Банников. Но сколько бы он ни раздумывал, ответ у него получался почему-то все время такой же, как и у Литвака, — его беременная жена никуда бы не пошла. Пусть за ее спиной стояли бы министр внутренних дел, взвод спецназа и служебная собака Мухтар, готовая вцепиться в глотку врага, — нет, нет и нет.

Но у Коли Банникова не было беременной жены. У него вообще не было жены с тех пор, как он развелся. Причиной развода стала презираемая второй половиной Банникова низкая зарплата, а вовсе не поздние возвращения, работа в выходные и тяжелый характер майора, как супруга написала в заявлении. Если бы он приносил домой достаточно денег, то жену не раздражали бы его вечное отсутствие, ночные звонки, испорченные праздники или сорвавшийся поход по магазинам. Смешно, но она даже пыталась уговорить его перейти служить к ним в контору. Но место начальника охраны почему-то его не прельстило, хотя денег обещали по крайней мере в три раза больше. Банников вздохнул. Может, надо было согласиться? Уйти к чертовой матери с этой каторжной работы, к которой, казалось, прирос всей кожей, уйти и начать все сначала. Зарабатывать, «как все люди», крутиться, подлаживаться под босса, интриговать, подсиживать, заискивать, жить с оглядкой — как бы не турнули, как бы не лишили сытной кормушки… Вон их сколько, бывших и настоящих ментов, отставных военных, — и всем охота в начальники охраны в солидную, стабильную, процветающую фирму, и у всех жены, дети, тещи, любовницы…

Банников бросил в воду пельмени. Он не одобрял еду всухомятку и считал, что раз в неделю можно потратить два часа, зато вечером прийти домой и поесть горячего. Сегодня горячего поесть не удастся, потому что вчера у него ночевал Лысенко, который прятался здесь от очередной пассии, буквально сторожившей любвеобильного капитана у его дома. Лысенко и съел сегодняшнюю порцию банниковского борща. Но для друга майору было ничего не жаль, тем более что завтра — выходной. Сварит он борщ. Или рассольник. В холодильнике стоит початая банка огурцов. Игореше с перепугу вдруг захотелось соленого огурца, вот и открыли банку. Сам Банников соленые огурцы почему-то не жаловал. И теперь они прокиснут, если не съесть. Банников взял банку в руки, повертел и зачем-то посмотрел ее на свет. Никаких следов плесени пока не намечалось. Тем не менее огурцы нужно как-то доедать. Майор не любил, когда продукты пропадали зря. Пригласить, что ли, Игорешу? Но без бутылки огурцы не пойдут, это точно. А на такое количество одной маловато будет. Но водки почему-то совершенно не хотелось. И борщ он тогда не сварит, и мясо не потушит, как собирался, и целую неделю придется по вечерам есть яичницу.

— Осторожнее, осторожнее! Чего вы все руками лапаете? Катька, сломают тебе его!

Катя Скрипковская восторженно вертела в руках подарок — новенький мобильный телефон. Телефончик был замечательный, просто мечта — тоненький, почти плоский, с большим цветным дисплеем, выдвижной клавиатурой, кучей всевозможных функций и даже видеокамерой.

— Это то, на что мы собрали? — шепотом поинтересовался подполковник.