В двух шагах от рая Евстафьев Михаил
Родился Олег в глухомани Хабаровского края, в нескольких часах езды от Тихого океана, но самого океана так ни разу и не увидел. Он помнил больше Сибирь, куда отца перевели после Дальнего Востока, слепящий глаза снег в солнечный день, раскачивающееся на ветру, задубевшее на морозе белье, тесную комнату с драными обоями, печку, которую мама растапливала с раннего утра, мошкару, грибы и пельмени, и еще четко отпечаталось в сознании словосочетание Сибирский военный округ, или СибВО, как его иногда называли взрослые дяди-офицеры. ДальВО, СибВО… Уральский военный округ. Рос Олег, убежденный, что вся страна поделена не на области и республики, а на военные округа, и если вдруг попадался какой-нибудь мальчишка во дворе, который начинал спорить, настаивая, что, мол, живут они в такой-то области, Олег не уступал, стоял на своем, в Уральском военном округе живут они и точка, и дело часто доходило до драки.
…Боязливо наблюдал за цирковыми номерами Олег. Он надеялся, что они будут сидеть где-нибудь на самом верху, далеко от манежа. Пятый ряд так близко, так приметно! А что если заметит клоун? Выглядывают же из-за кулис люди, поди разбери, кто там стоит!
Особенно трясся он в первые минуты, когда погас свет и заиграл оркестр. Неожиданно как-то погас свет, мгновенно. Раз, и темнота! Глаз выколи! Только мамина рука рядом. Начались номера. Нет, никто его не тронет! Кому он, собственно говоря, нужен? Подумаешь, запрятался среди вагончиков! Да в каждом городе, поди, мальчишки лазают по цирковому городку и ничего!
Когда рабочие меняли на манеже реквизит, появился рыжий клоун с чемоданчиком. Он споткнулся, шлепнулся и перевернулся через голову, задрал вверх ноги в длинных ботинках, чем вызвал легкое оживление, редкий смех в зале, и мама засмеялась, так мил и неуклюж, наверное, был этот клоун, у которого из глаз, когда он еще раз ударился, струйками брызнули слезы.
На теплый прием клоун ответил большой притворной улыбкой, повел головой и как будто узрел прижавшегося к маме мальчонку в пятом ряду. Олег весь съежился, задрожал, и стал медленно съезжать с сиденья вниз на деревянный пол, в надежде спрятаться.
В антракте Олег ни на шаг не отходил от мамы. Сомнений не было: клоун узнал его! не простил, запомнил, и значит надо быть начеку – что если он вынырнет из толпы и утащит с собой?!
Ничто не могло отвлечь от страшных предчувствий: ни забавные обезьянки, ни силач с гирями, ни воздушные акробаты, которые летали под куполом, срывались, падали в натянутую над манежом сетку, ни канатоходец, отважившийся идти по туго натянутой проволоке, балансируя шестом, покачивая им, и тем попугивая слабонервных зрителей, ни тем более слоны. Ведь он знал, какая грустно живется слонам, как несчастны должны быть они, потому что только на манеже мускулистый артист хлопает животных по бокам, и сует им в хобот сахар, а на самом деле бьет каждый день! Он ненавидит слонов! Но как объяснить это остальным людям?! Как рассказать об этом маме?! Как доказать им, что ничего веселого в цирке нет, что это все выдумка для глупых зрителей! Все изображаемое артистами веселье – ложное, весь этот цирк – одно сплошное притворство!
Нет, никто не поверил бы ему! Потому что никто не был там, за кулисами! А там все иначе! А может быть, вдруг осенило Олега, может, все зрители знают, но делают вид, что не знают?!
…опять он выходит на манеж!..
Клоун, который хочет отомстить за то, что маленький мальчик ВСЁ видел, и ВСЁ понял, и ВСЁ узнал о цирке.
…цирк – это что-то злое! я теперь это понимаю, в детстве я ничего не
понял… зло тянуло в балаган, чтобы мы смеялись, и
становились соучастниками трагедии тех людей, которые живут в
цирке, которые выходят на манеж, на этот дьявольский круг, чтобы
показывать нам искусство притворной радости… цирк – значит
круг, замкнутый круг, из которого нельзя вырваться… цирк – это от
дьявола, артисты служат дьяволу! балаганы и скоморохов гнали во
все века от себя люди… я столкнулся с цирком в раннем детстве, вот,
оказывается, когда захватил меня этот круг!..
Он вцепился в маму и сопротивлялся. А мама,
…ой, мамочка! как же ты не понимаешь?!.
уговаривала пойти с клоуном. И клоун шептал размалеванным ртом: «чего ты, парень, не бойся, пойдем!»
Дети с завистью разглядывали мальчика, которого веселый добрый клоун выбрал, и тянет на манеж, и непонятно было детям и зрителям, почему упирается, брыкается мальчишка с пятого ряда.
…увидел! я же говорил, что он заметил меня! я пропал!
мама поверила клоуну! почему все смеются? он всех
загипнотизировал! остался бы он на манеже! другие ведь артисты не
выходят из манежа! только он выходит! ему позволено! что-то
страшное в нем! я никогда больше не вернусь! зачем он тащит меня
на манеж?! оставь меня, пожалуйста! возьми кого-нибудь другого!..
– Н-е х-а-а-а-ч-у-у!!!
Они стояли посреди манежа, клоун крепко держал мальчика за руку. Их окружили кольца – манежа, зрительских рядов, света.
Он не знал, как вырваться от этого мерзкого клоуна, который играл с детишками, но на самом деле ненавидел детей, это теперь стало ясно, потому что клоун делал ему очень больно. Вырваться от внимания зрителей хотел Олег, вырваться из красного магического, дьявольского круга. Он чувствовал, как сгибается, ломается его маленькая, но упрямая воля, как все более беспомощным становится он…
Стало нестерпимо страшно от склонившихся над ним глаз за марлевыми повязками, и слепящего света, и непонятных разговоров, отрывистых фраз, которыми обменивались эти незнакомые люди в белых халатах со спрятанными лицами. Он увидел, что на лбу у каждого висят капельки пота, и одна капелька отделилась и полетела вниз.
…значит я ошибся, и все же они глядят на меня сверху –
вниз… а я, следовательно, лежу…
Капелька летела, все увеличиваясь в размерах, здоровенная уже подлетала к нему, и упала ему на потрескавшиеся губы.
…соленая…
Видимо, смерть проиграла в очередной раз. Все эти дни в горах она никак не могла выбрать жертву из взвода Шарагина; подходила близко, на расстояние вытянутой руки, но затем отступала в сомнениях, и забирала не обязательно того, кого хотела, забирала человека из другой роты, из другого батальона; смерть, намаявшаяся в погоне за ротой, обозленная за что-то на самого Шарагина, наконец-то, ударила; она отдохнула перед засадой в ущелье, приготовилась как следует; она радовалась гортанным возгласам моджахедов, и произносимым ими во славу своего Аллаха молитвам, и той злости, что вселилась в них; она подгоняла их, торопила: не упустите, в этот раз они попадутся в ловушку, в этот раз им не уйти; она все рассчитала; смерть пришла к взводу Шарагина с рассветом, с тишиной утренней; она уже висела в воздухе, когда взвод еще только продирал глаза, и когда умывался и жевал сухпайки на завтрак, и во время передыха на горке она следовала по пятам, и перед тем, как спускаться в ущелье, подспудно знал Шарагин – гложило что-то внутри, мелькала мысль, – что рано расслабились, что не конец боевым, что смерть еще в силах замахнется на взвод; смерть гонялась почти два года за Шарагиным, и, наконец, настигла его в ущелье…
А когда обрадовался старший лейтенант Олег Шарагин, что обыграл смерть, и доверительно посмотрел на врачей, веки вдруг стали закрываться, и врачи растворились в темноте.
Он тут же вновь приоткрыл глаза, и сквозь щелочки последний раз взглянул на покидаемый мир. Он по-прежнему лежал в ущелье, его обступили солдаты; и страх перед смертью отступил, и боль отпустила, навсегда отпустила.
…твоя взяла…
– Отмучился, – сказал совсем рядом чей-то голос.
Глава тринадцатая
НАДЕЖДА
– Браток…
Растянувшийся на многие годы громкий, ревущий страх теперь медленно утихал, и волнение, и беспокойство улетучивались, сменяясь готовностью терпеть, желанием выжить, во что бы то ни стало выжить. Издалека долетали звуки, мутными разливами проникал в сознание свет.
– Браток…
…кто-то говорит со мной…
– Слышь, земеля…
…может, он принимает меня за солдата… но ведь я не солдат…
я старший лейтенант… правильно? кажется, правильно… и у меня
есть имя… меня зовут Олег…
– Спишь, что ли?
…фамилия моя – Шарагин… я – командир взвода… а где мой взвод?
почему я один?.. разобраться надо, что же случилось… и
где я нахожусь…
Он больше не падал вниз, он начинал контролировать себя, парил теперь, как альбатрос в тишине небесной, в необъятном просторе вечности: бесшумно, значимо.
…благодать…
Он понимал, что вырвался из адской темноты, что спасется, что отныне он вечно будет парить в небе, но голос упорно звал его вернуться обратно.
– Да очнись же!
…где-то совсем рядом… кто это и что ему надо от меня?..
– Я же слышу, что ты не спишь…
…а надо ли в самом деле возвращаться в тот мир? зачем мне
возвращаться туда, где меня ждут страдания и боль?..
– Очнись, прошу тебя!
…что ему в конце концов надо? что пристал ко мне?.. как же больно
поворачиваться! дикая боль! зачем же вы меня вернули оттуда? там
не было боли… там было только небо, бескрайнее высокое доброе
небо и покой…
…если жизнь – это сплошная боль, то лучше находиться вдали от нее,
за ее пределами… вот, теперь я вижу его – рядом лежит… я только не
вижу его глаз, они забинтованы…
– Что тебе?
– Как звать, братишка?
– Олегом…
– А я – Уральцев, Иваном меня зовут. Сильно тебя, Олег?
– Не знаю, шея не двигается. Боль жуткая.
– А где случилось-то?
– Не помню. Память отшибло.
– Ты встать-то можешь?
– Не знаю…
– Ноги чувствуешь?
– Да…
– Значит поднимешься… Тогда у меня к тебе дело есть…
– Какое дело?
– Помоги, братишка!
– Сестру позвать? Я кричать не могу. Горло болит.
– Не надо сестру… Ты мне нужен.
– А что я?
– Обещай, что поможешь!
– Постараюсь.
– Нет, обещай. Дай слово!
– Да что тебе надо-то?
– Помоги мне, Олег. Не жилец я. Помоги кончить все скорей…
– Ты что?!
– Ты меня видишь?
– Да.
– А я тебя не вижу. Ослеп. И ходить никогда не буду!.. Мы на фугасе подорвались. Привезли меня сюда без сознания… Ноги отпилили. Разве б позволил им такое сделать! Позвоночник заклинило. Как самовар я… Знаешь, что такое самовар?
– Не-а.
– После войны людей много осталось – без рук, без ног – туловище одно. Вот такие обрубки и называют самоварами или чайниками. Нашлись гуманисты – оставили мучаться. Многие до сих пор живы. В Союзе, я слышал, есть какой-то остров на севере для этих самых чайников. Не хочу туда! Убей меня!
– Иван…
– Ты обязан мне помочь, Олег! Меня могут завтра отправить в Союз… и тогда будет поздно.
…у меня руки двигаются, я хоть застрелиться смогу…
– …тебе, Олег, легче, ты сам себе хозяин, надоест терпеть – застрелишься. А я? Дома жена, двое детей. Подумай о них. Пусть они лучше вспоминают, что отец на войне погиб, чем увидят меня в таком виде.
Молчишь? То-то. И ты б на моем месте умолял кого-нибудь. Как офицер офицера прошу.
– Не смогу я, Иван.
– Сможешь! Я хочу умереть! Я имею право умереть!
– Нет…
– Слизняк! Ты в каком звании?
– Старлей.
– Где служишь?
– В сто третьей.
– Давно в Афгане?
– Скоро замена.
– Вот и ладушки. Значит, сможешь!..
Шарагин заснул, а когда проснулся, Уральцев говорил:
– Раньше, особенно когда был совсем маленький, да и потом тоже, я часто летал во сне…
…и я, Иван, летал…
– Это ни с чем несравнимо! Я прямо парил, высоко так, расправлял руки, как крылья
…и я точно так же летел, пока ты не пробудил меня…
и летел; я так надеюсь хоть раз испытать это еще, потому что в последние месяцы сны больше не радуют, или вообще не вижу снов, или, знаешь Олег, серые они какие-то, унылые, натянутые, болезненные. Даже кровь, представь себе, даже кровь, иногда я вижу кровь на мертвых, на раненых, на живых людях, на руках, на собственном лице – и кровь всегда серая, вернее сказать, не просто серая, не только кровь серая, все серое, вместо цветного, раньше сны всегда были цветные. И, знаешь, лица людей – серые, и так, знаешь, холодно, неуютно как-то чувствую. Часто пещера снится, вода течет по стенам, капает сверху, монотонно все так и уныло, черные струйки, сырость, такая, знаешь ли, сырость, что возможно только при одиночестве, повеситься хочется, потом небо вижу, только не голубое, а тоже серое, облака плывут на север, я точно знаю, что там север, потому что там, в том направлении должна быть Россия, чувствую, что за спиной дух, поворачиваюсь, а автомат не стреляет, и тогда, прежде чем он выстрелит, бросаюсь на него, мы падаем, боремся, он лежит на лопатках, я хватаю булыжник и проламываю духу череп, и вижу что готов он, а еще и еще раз опускаю на раздавленное лицо булыжник, знаешь, как яйцо лопается череп, и вытекает все наружу, и мозги его, кровь его прилипают к рукам, противно, жутко, я беру духовский автомат, китайский, семь шестьдесят две, и стреляю в другого духа, он пляшет под огнем, дергается весь, будто издевается, будто дразнит меня.
…и я что-то подобное, нет хуже, намного хуже, видел…
– Так ты сделаешь это? Если б у меня были колени, я бы встал сейчас перед тобой на колени. Нет у меня коленей, Олег!
–?..
– Ты сделаешь это?!
– …не могу, Иван, не проси. Не возьму я такой грех на душу…
– Грех – когда сам жизнь прерываешь! Не проститься такое, самоубийцам дорога в рай закрыта.
– …
– Сегодня, Олег, когда сестричка заснет, она обязательно заснет, я которую ночь не сплю, я знаю. Придушишь меня подушкой. Никто не услышит…
…мне тебя очень жаль…
– Ты, Олег, крещеный?
– Нет, то есть, вроде бы крещеный, я точно не знаю…
…какое ему до этого дело?..
мать говорила, бабушка была набожной, наверняка, крестила, тайком… А что, это важно?
– Не знаю, просто спросил. Знаешь, мы ведь все почти некрещеные…
– Ты к чему это?
– Сам не знаю… Почему-то вдруг подумалось, что будь у меня ангел-хранитель, и будь у меня настоящая вера во что-то, может жил бы я иначе, и воздержался бы от многого, и зла бы от меня увидел мир чуть меньше, и тогда по-иному сложилась бы моя судьба… И еще, знаешь, хотелось бы исповедаться…
…кто-то сказал однажды, что если человек отказался от надежды – он
вошел во врата ада… и оставил позади все человеческое… я не
отказался от надежды, я буду бороться до конца, я скоро вернусь в
строй…
– Не отказывайся от надежды, Иван. Еще не все потеряно.
– Перестань, старлей. Мы ведь договорились…
Глава четырнадцатая
МЕДСЕСТРА
Тяжелые веки поднимались долго, как бархатный занавес в театре, и медленно приоткрывалась пустая гладь потолка, залитого желто-голубым светом. Шея почти не двигалась, но он ухитрился чуть приподнять голову. Отовсюду торчали какие-то трубки.
… даже в рот засунули одну…
Что же произошло? Откуда – госпиталь?
…была засада, нас крепко тряханули… потери были…
слева сидит медсестра, не та, которой я подарил четки, и
не та, что была в операционной… пишет что-то за столом, вторая
медсестра рядом сидит, читает… а ведь я выжил!.. как бы
отхаркнуться… чудак какой-то лежит… под аппаратом искусственного
сердца, что ли?.. медсестра встала, заговорила с офицером у окна,
ампутантом… ничего себе! чудаку ногу по бедро оттяпали, а он
смеется, шутит… аппараты жужжат и булькают, я своим шипеньем
никого не дозовусь… сестричка слишком увлеклась офицером
безногим… ну же, сестренка! взгляни в мою сторону! мочи нет
терпеть, накопилась гадость во рту, отхаркнуться бы!.. ну, наконец-
то! милая ты моя, заметила!..
– Пришел в себя? Вот и слава Богу! Тяжелая была операция. Сам главный хирург оперировал, больше трех часов. Скажи спасибо ему – вернул с того света!
…да что мне твои рассказы, милая, мне сплюнуть надо, отхаркнуться
как следует… подавлюсь сейчас этой гадостью…
– Плюй сюда. Вот, хорошо. Теперь легче будет. Слышишь меня?! Что с тобой?! Позови врача!..
…куда я все время проваливаюсь? где я, жив ли я?.. тьма, одна
тьма… я ничего не различаю… просто пустота… кто это
разговаривает?.. Галя?.. кому она рассказывает? мне? зачем она мне
это рассказывает? зачем мне знать о ее жизни?.. нет, не мне
рассказывает…
– И к тебе приставал?
– А куда ты от мужиков денешься?! Мы здесь, как на подводной лодке!
– Что же мне делать?!
– Уступить… Рано или поздно придется. Иначе врага наживешь в лице начальства. Ищи постоянного мужика, тогда отстанут. Ты здесь уже три месяца, неужели никого до сих пор не нашла?
– Есть один советник…
– Ишь ты какая.
– Да нет, не знаю, не то что ты думаешь…
– Капитана-майора мало, сразу генерала или советника подавай! А кто он? Давай-давай, я никому не скажу. Тот, что на Жигулях приезжал на прошлой неделе?
– Нет. Он в госпитале лежит, ногу сломал.
– С гипсом?
– Да.
– Губа не дура! Холеный. Москвич?
– Да.
– Женат?
– Не спрашивала.
– Ой, подруга, это не для тебя!
– …
– У вас что-нибудь было?
– Нет.
– Дурашка, ты ж ему только для этого и нужна, а выпишется – поминай как звали!
…зачем они так громко говорят? выходит, что я вроде бы
подслушиваю их… как это подло! но что я могу сделать?..
– Я тебе говорила, я в течение двух лет надеялась уехать. Афганистан – это случайно, поначалу я и не думала, что окажусь здесь. Подруга одна из ГДР вернулась. Так на нее было приятно посмотреть! Мы-то в нашей дыре свыклись. Дальше местного универмага не дотянешься. А она, понимаешь, вернулась, как с другой планеты: приоделась, ухоженная, не чета нам, деньги появились! Два чемодана тряпок привезла! И самое главное, вернулась не одна, капитана нашла, такой мужик! В отпуске расписалась, и упорхнула опять. Потом перевели капитана обратно в Союз. Где-то в Прибалтике служит, тоже, считай, как за границей. Письмо вот недавно прислала. Говорит, квартиру получили.
– Ну, а ты-то чего?
– Ой, не знаю. Я всегда считала себя неудачницей. Все думала: у людей семьи нормальные, квартиры, дети, машины. А у меня все не ладилось. В девятнадцать замуж выскочила. Парень знакомый со школы. Жил через дом. После армии на завод устроился. Аленка родилась. Все думала: счастья сколько будет! Измучилась я с ней. Он совсем не помогал, поиграет и уйдет куда-нибудь с мужиками. Столько болезней детских, и сразу в первый год! Аленка хворая с рождения самого была, не доносила я ее. Дома тяжко было. Крутилась, как угорелая, вечно до получки занимала, не то, чтобы отложить на что-нибудь там. Да и квартиры у нас своей не было. С родителями моими жили. У нас на троих восемь метров, у стариков чуть побольше комната, вот и вся жилплощадь.
– Можешь не рассказывать, я сама в коммуналке росла.
– Старики, конечно, помогали. С внучкой посидят, денег подбросят малость, но все это не то, понимаешь. Хотелось вырваться, изменить что-то, свежего воздуха хотелось. Свою квартиру, чтоб хозяйкой быть. Вот у некоторых, знаешь, как-то складно все выходит. Что-то меняется к лучшему. А у нас все на одном месте. Помню, Светка, одноклассница моя, так они с мужем каждый год что-то покупали. Оба в торговле работали. Сначала на цветной телевизор скопили, затем стенку импортную достали, диван, холодильник поменяли. У людей все время что-то менялось.
– Вот я и говорю, не от хорошей жизни бабоньки наши сюда едут.
– Потом запил. Год прошел всего, как Аленка родилась. А после совсем загулял. Аленке четыре исполнилось, когда он ушел. Женился. Она старше на восемь лет, с ребенком. Что он в ней нашел?.. У той квартира, правда, отдельная, однокомнатная.
…замолчала… почему она замолчала?.. может быть, я снова
оглох?.. плачет…
Читать бесплатно другие книги:
