В двух шагах от рая Евстафьев Михаил

самостоятельную жизнь ненадолго, и тут же очутились в Афгане…

– Мы думали, – продолжал вслух Шарагин, – что дальше будет больше, что дальше будет лучше. А дальше не оказалось ничего. Вообще ничего. По крайней, мере для меня. Сегодня я служу – завтра меня комиссуют. И все, во что я верил, исчезло. Вернулись обратно, и жизнь будто остановилась. Пустота, вакуум…

– Вот вы где, – заглянул на кухню Чистяков, совершенно пьяный. – Воркуете, голубки.

– Женя, выйди, дай нам поговорить! – строго приказала мужу Нина.

– Все, все, я удаляюсь, дома, бля, командир – моя жена.

Нина закрыла дверь.

– Продолжай, Олег.

– Видишь ли, я чувствую, что словно пропасть образовалась для всех нас, будто мы провалились туда, не смогли перепрыгнуть. Мое поколение, прошедшее Афганистан, не смогло перешагнуть через эту пропасть, не смогло вернуться в эту жизнь. Ты знаешь, я сейчас понимаю: мы ведь были счастливы там! Мы поняли это слишком поздно, только когда вернулись.

– Разве тебя могут направить туда после ранения?

– Нет, конечно не направят. В том-то и дело, что у меня выхода нет.

– Нельзя же жить только прошлым! Зачем? Зачем вам нужен этот Афган? Чем так дорога вам эта грязная война? Да будь он проклят, этот ваш Афган! Вы все поголовно спиваться начинаете! Водка, водка. Женька кричит по ночам! Во сне кричит, как сумасшедший! Бредит, когда лишнего выпьет, а он часто пьет. Я никогда не говорила никому об этом, это так страшно. Он как-то схватил меня среди ночи за запястья, так сильно схватил, что я чуть не заплакала! Я не могла вырваться. Мне было так жутко! Чуть было не сломал мне руки. А я ничего не могла сделать. Он совершенно не соображал, где он и что с ним происходит. А неделю назад я проснулась и увидела, что он сидит на постели. Зрачки у него, еще луна в окно светила, блестели в темноте. Посидел так с безумным взглядом и лег опять спать. И самое главное, что он с утра совершенно ничего не помнил. Все вы возвращаетесь оттуда ненормальными! Вам кажется, что вы здоровы, что мы ничего не замечаем. Вам кажется, подумаешь, прошло два года, вернулись домой, как ни в чем не бывало. Нет, Олег! Мы провожали одних мужчин, мы провожали на ту войну наших молоденьких мужей, чистых, добрых лейтенантиков. Мы были заворожены вашими офицерскими погонами! А получили после Афгана взамен совсем других! Где те лейтенанты, в которых мы влюблялись? Где?!

Нина заплакала, но быстро взяла себя в руки,

…сильная баба!.. бой-баба! она и мужскими грубыми, матерными

словами запросто забросать может… и душевная… ты хорошая, Нина, очень

хорошая… ты все понимаешь…

смыла с лица потекшую черными струйками тушь, посмотрелась в маленькое зеркальце на стене, поправила прическу, вынула из духовки горячее:

– Пойдем, горячее готово. Надо вычеркнуть, надо постараться забыть этот Афган. Иначе будущего не будет. У нас двое детей с Женькой. Мы должны жить ради них! А у тебя – дочь, и жена прекрасная, на такую жену молиться надо! Не можешь жить будущим – живи настоящим! Радуйся жизни! Все будет у вас хорошо.

…если б я мог… я стараюсь жить настоящим… потому что

прошлое ушло, прошлое не вернуть, а будущего может не

быть вовсе… но это так неестественно для русского

человека!.. русский человек не умеет жить настоящим, он

либо живет завтрашним днем, либо вчерашним,

воспоминаниями живет… вот еще почему мы никогда, мы

редко находим счастье… счастье – это понятие настоящего

времени…

Шарагин прижался к холодному стеклу: лбом, щекой, носом, губами, и снова лбом, будто хотел вдавиться в стекло, и так стоял у окна на кухне; холод частично замораживал, успокаивал нарастающую боль в голове. Он не понимал, откуда берется боль, где зарождается, куда исчезает затем, закончив измываться над ним, вымотав его; он только уверен был, что неприступна она, и ни за что не оставит его в покое, что боль стала частью его жизни. Он открыл окно на кухне и жадно глотал морозный воздух, замечая сквозь боль желтый свет уличного фонаря летящий через этот свет снежок, и чью-то одинокую фигуру в шинели, идущую с поднятым воротником наперекор желтому свету фонаря и падающему снегу.

…у меня не осталось сил терпеть…

Чиркнул спичкой, закурил.

…чтобы выстоять, надо верить… а где ее взять, веру? сколько всего думано-

передумано! сколько переговорено! а выход не найден… лишь тяжелей на

душе осадок от сознания того, что все не так, как думалось когда-то…

…легче всего отказаться от красного флага, под которым шел в бой против

немцев дед… и мы в Афгане…

…если отказаться от красной звезды, от серпа и молота, что ж останется? во

что тогда верить? ради чего жить?..

Почудилось, что он в доме родителей, и вовсе непонятно: то ли в отпуск приехал, то ли накануне из госпиталя выписался, – что вот только-только закончили разговор с дедом, пожелали друг другу спокойной ночи. А за оконной рамой с облупившейся краской

…точь-в-точь как у родителей…

висела ночь, прохладная, тихая, освещенная месяцем. Не влекла она Шарагина, как раньше, как всегда, не радовала, как не радовала вообще больше жизнь. Несла жизнь одни тяготы, неведомые испытания готовила.

…ради чего это все? и как дальше? в чем найти опору? как вернуть веру?..

Оконная рама поделила ночь на квадратики. В верхних – небо и месяц. В нижних – хмурый двор, угловатые коробки домов, силуэты деревьев.

…вертикаль и горизонталь…

И вышел крест. Перед ним предстал Крест!

…недаром крестил Русь Святой Владимир… вот же он – Крест… вечно с

нами… вечно нести его России… значит, и мне тоже…

Месяц прямо-таки облокотился изогнутой спиной на вырисовавшийся в окне крест, передышку себе выпросил,

…нехорошо, на посту-то…

и пока Шарагин курил, месяц оставался не потревоженным, а стоило Шарагину загасить сигарету и приподняться, как месяц очнулся, спохватился, что задремал, и поплыл дальше, притомленный, ожидая законной смены – неминуемого рассвета.

– Шарагин! – позвали из гостиной. – Что ты там застрял на кухне?!

– Сколько можно тебя ждать?! Давно нолито!

Нет, у был не у родителей, он был в гостях у Чистякова. Отчего-то сделалось страшно: навязалась мысль, что как будто кто-то подсматривает за ним, подслушивает его мысли, как тогда в госпитале. Он заопасался, что этот кто-нибудь узнает, и встанет между ним и…

– Я пойду, мужики, – превозмогая боль, Шарагин натянуто улыбнулся. – Все было прекрасно. Не обижайтесь, но пить я больше не буду. Мне завтра заступать ответственным.

– Что значит: не буду? – удивился Женька.

– Я тебя не узнаю. Давай тогда хоть на посошок, – предложил Зебрев. – В кой-то век встретились.

– Нет, мужики, не обижайтесь.

– Папуля, ты куда? – подошла Настюша. – Не уходи.

– Я пойду погуляю, милая. Вы с мамой посидите еще. Я буду вас дома ждать.

Чистяков проводил. Обнялись в дверях. Крепко, как в былые времена, как в Кабуле, когда провожал Олег Женьку в Союз. Обнялись, будто расставались навсегда…

– Ленка, что с тобой? – Нина Чистякова перестала мыть посуду, пристально посмотрела на подругу. – Говори, говори. Ты плохо себя чувствуешь?

– Я беременна… Только вчера узнала. В поликлинике была, – на мгновение по лицу ее пробежал испуг. Она сидела сникшая и потерянная. Даже открыв Нине тайну, которую носила в себе в догадках уже какое-то время, не знала она, то ли радоваться, то ли горевать.

– Ой, Ленка! – слезы жалости вдруг выступили у нее на глазах. – А Олег знает?

– Нет, пока не знает. Я вообще никому не говорила.

– Надо было сейчас сказать!

– …

– А что ты решила?

– О чем ты? – не поняла сразу Лена.

– Насчет ребенка. Оставишь его?

– Конечно. Олег так давно мечтал о сыне. А я уверена, что это будет сын. Непременно сын.

– Дура ты, Ленка, дура! Что же ты делаешь?! О чем ты думаешь?! Ты посмотри, что с ним творится!

Она поняла, что слишком громко кричит, и заговорила тише, но так же решительно:

– Он ведь в таком состоянии черти что наделать может!

– Врут про него. Он совершенно нормальный. Просто время ему надо, чтобы боли прошли. И потом, когда он узнает о ребенке, у него появится новая цель в жизни…

Лена закрыла ладонями глаза, заплакала, тихо, почти беззвучно, только плечи вздрагивали.

– Послушай меня, – не отступала Нина. – Никуда это от тебя не уйдет. Сначала надо, чтобы он вылечился. Он в жуткой депрессии.

– Это самое лучшее лекарство для него, – защищала Лена своего поломанного войной мужа. – Как же ты не понимаешь, что забота о ребенке поможет ему! Я верю, что поможет. Ты не представляешь, Ниночка, он обо всем забывает, когда играет с Настюхой. Сказки рассказывает. Ему нужна надежда…

– А если с ним что-нибудь случится? – начала было Нина и тут же поняла, что сделала глупость. Лена смотрела на нее как на врага. – Ты права, Леночка. Он обрадуется. Когда ты скажешь ему?

– Завтра он в наряд заступает. А послезавтра скажу ему, – сделала попытку улыбнуться Лена, но получилось это как-то жалко и неубедительно. Лицо ее было светлым и чистым, а в глазах прятался страх перед возможной трагедией, в которую Лена верить не хотела, но страх этот жил помимо ее воли.

– В любом случае… В любом случае, помни, что мы твои друзья. Мы всегда поможем.

…Солнечные зайчики бегали по паркету, прыгали на стену. В дальней комнате тикали часы.

…чья эта квартира? большая, просторная…

Он спустил ноги с кровати, встал, пошел по скрипучему, с облезшим лаком паркету. Ворс на коврике защекотал босые ноги.

…это наш дом, родительский, платье мамино висит на

стуле, отцовский портсигар из карельской березы на комоде…

Фенимор Купер, Вальтер Скот, Дюма… мои книги!.. не

может быть! у нас никогда не было такой квартиры! у нас никогда

не было своего дома…

Он побежал в дальнюю комнату и наступил на что-то острое, запрыгал от боли на одной ноге. Оловянные солдатики! Золотые, серебряные, и матрос в бескозырке и тельняшке. Все погибли. Все лежали на полу. Игра в войну закончилась. Никто не выжил. Плохие убили хороших. Хорошие убили плохих. Нет героев. Нет злодеев… Кто же победил? Такого не бывает, чтобы никто не победил! Кто-то обязательно должен победить!

…в гостиной – круглый стол с самоваром в центре, торшер

допотопный за комодом, на подоконнике, прикрытый оранжевыми

шторами и тюлем, пулемет… хорошая позиция, хорошая точка…

Шарагин прикидывал, кого шлепнуть первым, прицелился в мужика с авоськой, нажал на спуск; мужчина упал; пулемет от длинной очереди увело вправо, в толпу, и люди внизу, на проезжей части, словно обрадовались свинцовому дождю, засияли их лица, потянулись они ближе к дому и окну, откуда строчил пулемет.

…я же хотел отомстить им!..

По легковушке бежевой попал – по стеклу лобовому, по капоту, взорвалась, загорелась.

Косил всех подряд прохожих, поливая улицу из пулемета, как из лейки грядки, а люди лезли и лезли, из соседних улиц бежали на выстрелы, с подъехавшего автобуса выходили.

Неожиданно появились дети – две девчонки и паренек, – первоклассники, в школьной форме и с ранцами за плечами, и, разгоряченный и взволнованный противостоянием со всем миром, вдруг увидел он, что, совершенно не желая того, застрелил одну из девочек и паренька тоже, увидел и понял это, только когда они упали на асфальт, а вторая девочка закричала и принялась звать на помощь; и новые люди сбегались на ее крик.

…я такой же, как Богданов! я – убийца!.. обратной дороги нет… я

должен уничтожить всех свидетелей…

Шарагин строчил из пулемета, пока не уложил всех, и добивал тех прохожих, что, подраненные, в состоянии были приподниматься, и тех, что ползли по асфальту. Он перевел дыхание и тут заметил, что лента с патронами давно кончилась, и чем завалил он последнюю дюжину – не ясно. А люди начали вставать. Страх охватил его жуткий.

– …суки! – кричал он. – Суки! Так вам всем и надо! Сволочи! Не смотрите на меня! Я сказал: не смотреть на меня! Не сма-треть!..

Страх поравнялся с ним, погнал его по пустынному переулку, в темный подъезд, где пахло мочой, по лестнице, на которой устроились алкаши, а дальше по узенькому предсмертному коридору, ближе к смерти, которая, он знал это определенно, выжидает его в конце коридора, за единственной дверью.

…скорей! к этой двери! пусть все закончится! я согласен, я не

против, я готов, я не боюсь, лишь бы страх не победил меня!

страх, страх за спиной, и во мне, и везде…

Он ударился плечом в дверь, обернулся, опасаясь, что страх, от которого он все же сумел оторваться, который еще поднимался следом по лестнице, вот-вот настигнет, уже слышал он шаги, и уничтожит его, как волчья стая загрызает выдохшуюся от погони жертву. Шарагин решился на смерть, он возжелал ее, он рвался в дверь, за которой была смерть, надеясь, что она укроет его от боли и все рассудит.

Кто-то хотел помочь ему, он слышал, как звенят ключи.

…смерть сама идет ко мне!..

Дверь открывалась, но боль схватила за затылок и повалила на спину. И в начале Лена даже не могла понять, что произошло, и почему Олег лежит на полу. Она помогла ему перебраться на кровать.

…милая, любимая…

Она сидела рядом и мокрым полотенцем вытирала ему пот со лба.

…я обвинял тебя за то, что ты не могла понять мою боль, мою

душу, за то, что ты все-таки уехала и оставила меня, и дочь

увезла…

…я больше не виню тебя… я не вправе никого судить и обвинять…

я всех прощаю… еще один круг – круг прощения… может

быть, он будет последним?..

– Где Настюша?

– Отвела к соседке.

– Надо обязательно ее крестить.

– Хорошо. Поправишься только, и все сделаем.

– Я хотел поцеловать ее…

…на прощанье…

– Ты бредил. Тебе очень плохо? Весь горишь! Надо вызвать врача!

– Не надо, Леночка. Никакого врача не надо. Мне завтра…

– Нет. Об этом не может быть и речи, какая служба?! Господи, я позвоню, скажу, что ты болен. Кто-нибудь тебя заменит.

– Ни в коем случае! Как же ты не понимаешь, что они только и ждут того, чтобы я слег, чтобы нанести последний удар?!

– О чем ты? Кто ждет? У тебя снова начались эти жуткие головные боли! Зачем ты скрываешь? Еще там, в гостях у Чистяковых, у тебя начался приступ. Я же вижу, как ты мучаешься. Милый! Олежка! Пожалуйста, разреши мне вызвать врача! Тебе надо в госпиталь!

– Нет. Я тебе запрещаю это делать!

Он закрыл глаза.

…В этот раз он со взводом выходил из ущелья, и ботинки утопали в горчичной пыли. Потом раздались выстрелы, взрыв. Он запрокинул назад голову, теряясь в голубизне небесной, и падал, падал, долго, долго падал назад, и небо придавило его; взрывы прогремели, пальба беспорядочная открылась, словно дождь забарабанил по крыше; он снова был в ущелье, елозил на брюхе и башкой в панаме бодал камень, спасаясь от духовского огня, пули сверлили камень дзинь-дзинь-дзинь, крошки летели, он присмотрелся, где там духи?

…ага, вон на пупке копошатся…

Пустил очередь, а кто-то из подствольника засадил, и рвануло там на гребне,

…расцвела горка, как Москва при праздничном салюте…

и подумалось в последний момент, когда он снова увидел небо, что хорошо бы «крокодилы» появились.

…потому что без «крокодилов» очень плохо…

…небо какое-то низкое, давит, а как же лететь, если небо такое

низкое?..

И после старший лейтенант Шарагин лежал на спине. И обступили его полукругом или почти замкнутым кругом солдаты. И кому-то могло показаться: рвется он что-то сказать. И Зебрев наклонился. Сил набирался Шарагин, духа набирался. Только воздуха не хватало. Тяжело вбирал в грудь воздух, маленькими глотками, прямо-таки сапогом или коленом кто на грудь наступил, придавил, как, бывало, дедушки-ветераны новичков к полу прижимали, а затем, как бы отчаявшись справиться, выдохнул все накопившееся внутри. Точно дух испустил. И все.

И страх перед смертью тут же отпустил. И боль отпустила.

…навсегда?..

И заглянул тогда Шарагин в свои же пустые, как вычерпанный колодец, глаза, мертвые глаза. И сквозь лица бойцов потянулся он к небу, что раскрыло над миром бездонно-голубую пасть, как если бы задумало проглотить его. Все желания и все надежды отныне устремились в беспредельность небосвода.

Он собрался, он, наконец, готов был расстаться с земными мытарствами, он осознал, что, быть может, зря цеплялся за жизнь, он уже почти совсем ничего не боялся, он сам вызвался уйти, утонуть в обволакивающих земной шар небесных просторах.

…а дальше тишина…

Дальше было море.

…соленое Черное море, ветер, белые барашки… соленое

Черное море, как красная соленая кровь, которую слизывал

я с руки; мельчайшие камушки вымывает из рук набегающая

волна, камушки – частицы больших камней… быть может, они

когда-то составляли огромные скалы, которые за столетия

развалились, размельчились, перемешались частички скалы с

другими камушками… как крохи воспоминаний, ускользают

камушки с морской водой, уплывают воспоминания с соленой

водой и на губах от брызг морских остается соль, схожая со

вкусом крови, алой солоноватой крови…

Кровь слизывали мухи, изумрудные, жирные, назойливые мухи бесновались над мертвым телом старшего лейтенанта Шарагина, нахально шлепались на лицо, ползали по глазам, губам, наслаждаясь еще исходящей от него теплотой; гадко было все это видеть, но отогнать их он был не в состоянии, лишь смотрел подавлено и печально на собственную участь, на себя же, лежащего, смотрел как бы с боку; жужжанье мух усиливалось, и если раньше он как-то различал отдаленные выстрелы и крики людей, то вскоре притихли и исчезли совсем эти звуки, и ничего уже кроме жужжанья мух и темноты не ощущал он больше.

…привозят нас сюда по воздуху…

Высветилось с необыкновенной ясностью неотвратимое: нескончаемые предсмертные галлюцинации скоро закончатся, и тогда боль уйдет насовсем, и страдания близких людей прекратятся, и сотрется все, что нарисовал он в последние минуты перед смертью в воображении.

…и увозят по воздуху…

Песчинки сна, как капли воды, посыпались с ресниц, а отдельные, наиболее упрямые в стремлении доказать что-то, липли к лицу и векам.

…привозят на белых транспортниках, на скотовозах…

Когда сон отступил ненадолго, в свете маленькой настенной лампочки, приглушенной платочком, появилось печальное лицо Лены.

…увозят на «черных тюльпанах»…

Перед тем, как проснулся, весь разбитый после ночного приступа и кошмаров, и стал собираться на службу, видел Шарагин кабульский аэродром, и солдат и офицеров, ожидающих борт на Ташкент, и «Черный тюльпан», и готовые к погрузке деревянные ящики, солдаты грузили их в транспортный самолет; в ящиках заколочены были цинковые гробы, и на одном ящике криво, от руки выведено:

Шарагин Олег Владимирович

…тела наши мертвые везут отсюда хоронить на Родину… а души

наши? что будет с ними?.. куда теперь летит моя душа?..

И последнее, что довелось наблюдать ему во сне, перед тем как открылись глаза, было небо с плывущим самолетом,

…самолет в небе, как парящий Крест, как Христос, взбирающийся на

Голгофу…

и он подумал, что летит Ил-76-й, возможно, уносящий из Афгана переживших войну людей, а, возможно, летящий из Ташкента, набитый новичками и отпускниками. Но в последний момент Шарагин засомневался, и пристальнее всмотрелся в небо, и тогда разглядел, да, сомнений не осталось, – летел «Черный тюльпан»,

…с новыми жертвоприношениями на борту…

который, наконец, загрузили. «Черный тюльпан» разогнался, тяжело оторвался от взлетной полосы, и повез на Родину в своем чреве заколоченный в доски цинковый гроб, гроб старшего лейтенанта Шарагина.

…а душа навечно остается здесь… в Афгане застряли наши

души…

Впервые в жизни испытал Олег потребность перекреститься…

Перед штабом батальона одинокий солдатик самодельным железным совком на деревянной палке очищал плац от снега.

– Ну, что, Антоненко, съездили?! – спросил Шарагин.

…жлоб, а что-то человеческое и в нем есть…

– Так точно, товарищ старший лейтенант. Хотел вам сказать.

– Что?

– Богданов, вроде, приказ готовит на вас.

– Богданов…

…Богданов – никто, ничтожество… и вообще, я уже давно не в его

подчинении…

– Товарищ старший лейтенант…

– Что еще?

– Спасибо.

В оружейной комнате, пока дежурный сержант пересчитывал автоматы, Шарагин открыл сейф и незаметно переложил в карман пистолет, затем из другого сейфа взял патрон.

…успел все-таки…

Он поздоровался с комбатом, сел спиной к окну, загнал патрон в ствол и приставил пистолет к правому виску.

– Вы боитесь смерти?

Комбат опешил сначала, не понимая, к чему подобные вопросы, разыгрывает его офицер или серьезно решил стреляться. Сомнения длились сотые доли секунды.

– Конечно, боюсь. Как все люди, боюсь смерти.

– А я уже нет.

– Постой, Олег, почему? Почему вдруг стреляться?

– А как еще прикажите закончить офицеру?

– Но почему же обязательно заканчивать? Давай поговорим.

– Я уже все решил для себя.

– Не шути, Олег. Ты, видишь ли, пуля ведь может рикошетом и в меня…

– Глупости. Я бы сделал это один, без вашего присутствия. Я вас и не знаю совсем почти. Вы мне нужны, как свидетель. И при вас заявляю, что нахожусь в здравом рассудке. Мне некогда писать записку, извините. Постарайтесь позаботиться о семье. Они ни в чем не виноваты.

– А…

– Помолчи, сядь! Перед дальней дорогой надо присесть и помолчать…