В двух шагах от рая Евстафьев Михаил
– Да мы еще в «заразке» квасили. И ничего!
…переболел желтухой, а пьет почти каждый день… всех зацепил
Афган… каждому свое досталось…
– Одно дело гепатит, и совсем иное – ранение!
– Да брось ты… и желтуха проходит, и раны заживают.
– Женька! Ты не понимаешь меня! Я серьезно, мне кажется, я медленно схожу с ума от этой боли! Я готов умереть, я не боюсь смерти, лишь бы не нашло безумие! Иногда я начинаю верить, что вовсе не вернулся с той войны… Иногда от боли настолько дурею, что перестаю понимать, где я, и что со мной творится! Иногда вижу себя в госпитале, иногда лежащим под тем хребтом, где нас накрыли духи, иногда Лена снится мне и Настюшка… Я тебе скажу, что, вот мы здесь с тобой сидим, а мне порой кажется, что это сон, что не может этого быть, потому что умер я давно, погиб, ранение смертельное было, а никаких госпиталей и никакого возвращения домой не было!
…Действительно. Началось это давно. Представилось однажды, что повторяющиеся в ночном сознании события – будни в кабульском полку, афганские пейзажи, горы, и особенно последний бой, – вовсе не сновидения, и что, напротив, тот день, когда они поехали на охоту, и гуляли в лесу, и Настюша провалилась в лужу, но не сказала папе, только позже призналась, когда шли к машине, и он спросил ее, почему она так странно шагает, сказала Настюша, что в ботинках «немного сыло», а ботинки просто все были полны воды, хлюпали так, что ужас, – весь день тот мог запросто привидеться ему во сне…
…точно! в последнюю ночь перед ранением, в горах… значит, я до
сих пор в Афгане… балансирую между жизнью и смертью?..
– А что Ленка-то уехала?
– Семейные неурядицы.
– Она про осколок знает?
– Рассказал.
– Что говорит?
– Ничего не говорит, жалеет.
– Это они, бля, мастерицы. Поплакать, поныть, поворчать! Все кишки вытянут!
– Лена не такая, – встал на защиту Олег.
– Что значит: не такая?
– Она никогда не ноет.
– А чего ж ты ее выгнал?
– Поругались. Из-за квартиры. Требовала, чтобы я к Богданову шел, рапорт еще один написал. Какой теперь на … рапорт? Пинком под зад, а не квартиру.
– Сложная ситуация.
Они склонились над незамысловатой закуской, курили, тыкали бычки в консервную банку с остатками жира.
…что если уехать из этой страны?..
Он повторил эту идею вслух.
– А что? Всей семьей соберемся и уедем! Уезжают же некоторые, в Америку, например.
– Дурак ты, Шарагин! Это же только евреев выпускают! А кто тебя выпустит из страны?! Да и куда ты денешься без ВДВ! Кому ты на … нужен?! Устройство парашюта иностранной разведке и без тебя давно известно.
– В общем-то ты прав, конечно, пусть хоть в штабе, но только бы не гнали из вооруженных сил.
– Че ты заладил? Никто тебя не выгонит.
– Времена меняются.
– Тут ты прав, конечно. Нашему брату офицеру эти перестройки ни к селу, ни к городу.
…мы созданы для того, чтобы воевать, а враг всегда будет…
– Враг всегда будет, Женька! – взбодрился Олег. – И коли снова война – и меня призовут, тут-то не боись! – как он сразу воодушевился! – Так что если уж и суждено увидеть Вашингтон, и зеленую лужайку перед Белым домом, то только из-под купола парашюта!
– Ну. Пока до Америки не долетели, давай-ка что-нибудь поджарим, – заерзал на табуретке Чистяков. – Жрать охота. Картошка есть?
Разложили на полу газету, начистили полкастрюли.
– Знаешь, Женька, мне снилось, что у нас с Леной родился сын. Она всегда хотела двоих детей. Я раньше тоже об этом мечтал. Но все изменилось. Куда теперь второго ребенка! Я не уверен, что нас троих смогу прокормить.
– Прокормишь! – Женька встал к плите. Сливочное масло заскользило по раскаляющейся сковородке. – Сейчас бы сальцу! – Женька ловко строгал ломтики картошки.
– Легко сказать. Даже помню, что имя ему дал – Александр. Мне снилось, что лежу я на кровати, а он ползает рядом, пухленький, смешной, с родинкой на спине. – Закурил. – Если будет сын, непременно отдам его в суворовское! Пусть закончит, а там сам решит – оставаться служить или нет. А потом резануло: как мог родиться сын, если я умер. Дело в том, что мне чуть раньше снилось, что я умер. В Афгане погиб!
– Мне тоже бред всякий снится. – Женька поворошил ножом картошку, сел за стол: – Наливай!
– Я и могилу свою видел и имя на надгробии: Шарагин Олег Владимирович, такой-то год рождения, такой-то год смерти. И знаешь, что самое интересное? И число и год совпадали с днем той операции, когда меня ранили!
– За тебя!
– Женька! Ты меня слушаешь?!
– Хорошо пошла!
– Ты не слушаешь совсем!
– Ну. Налить еще?
– Наливай. Так вот, во сне я переживаю все это, и разобраться не могу: то ли я действительно мертв, и все вижу с того света, то ли прыгать от счастья, что сын родился.
– Давай выпьем! – Женька потянулся за банкой с рассолом.
…а что если я давно уже мертв? или при смерти? может, я
действительно еще в Афгане и все мне это снится? вот проснусь и
все пройдет, и будет снова Кабул, полк, горы…
– Как ты считаешь, я нормальный?
Женька прищурил один глаз, надул губы:
– Нормальный. Ты мне лучше вот что расскажи. Ты мне про свои санаторные похождения не доложил.
– Какие, к черту, похождения?!
– Ты что ж, целый месяц никого?..
– Не до это было.
…он так ничего и не понял…
– Значит, ты ненормальный! Чтоб я за две недели в санатории, ни на одну бабу не залез! – возмутился Женька. – Х-хэ! Да мне бы, блядь, хоть на пару дней куда улизнуть. Все чувствует! Любой запах чует. Хорошо вот к тебе отпустила, и то со скандалом. У-у-у! Сука! Паяльной лампой сжег бы! Две недели! Лафа! Какой же ты идиот! Помнишь, блондинку в Кабуле? Слушай, бля, давай в город махнем! – он взглянул на часы. – Начало первого.
– Пойдем спать, Женька. Нечего на пьяную голову баб искать.
– Растравил душу.
– Кто растравил?
– Ты! Кто?
Смерть напомнила о себе во сне, глаза слиплись, и он нащупал ее руками в кромешной тьме, словно она спала рядом, как раньше, до отъезда к маме, спала рядом Лена; смерть лежала рядом, под одним с Шарагиным одеялом, и ровно дышала; он чувствовал ее прикосновения, нежные, ласкающие, как руки любящей женщины, он даже мог поклясться, что она приняла женское обличие! все пространство пропиталось смертью, оно состояло из густой, тягучей массы, а когда он дотрагивался до нее руками, смерть превращалась в глину, и пальцы разминали ее.
В этих сновидениях о смерти обнаружил он неожиданно для себя определенное притяжение и очарование. Смерть не имела больше ничего общего с жутким видением в кабульском морге, обезображенными трупами, стеклянными глазами, в которых застыло ее отражение, как застывает в кусочке янтаря какое-нибудь древнее насекомое, не имело ничего общего с липким запахом умершего тела, который надолго впитывается в одежду и подошвы, ни имело ничего общего с сыростью земли, накрывающей и прячущей от мира людей, утративших способность дышать.
Смерть представлялась ему иначе; она умела плотно пронизывать пространство вокруг человека, она повисала в плоском небе над головой, растворялась в глубокой, мягкой пыли под ботинками, смешивалась с сухим, упрямым, назойливым ветром, прозванным «афганцем».
– Живой? – над ним стоял проснувшийся Чистяков.
Двусмысленность Женькиного вопроса не вызывала сомнений. Он спрашивал не только про похмелье, он спрашивал про боли, которые бывают по ночам, которых так опасался Олег. А ночь прошла спокойно, без приступа, и голова гудела только от выпитого накануне.
…значит он не верит мне… он так ничего и не понял…
После выкуренной натощак сигареты, Женьку как осенило:
– А чего б тебе,.бтыть, и впрямь не сходить насчет квартиры к Богданову. Не ханурикам же оставлять. У тебя награды, ранение. Замначпо подключи. В конце концов, знаешь, если с тобой что-нибудь случится, так хоть квартира семье останется. У него резерв есть, я, блядь, точно знаю, что есть!
– Посмотрим.
– Только сегодня не ходи. От тебя перегаром разит за версту. Осталось там что-нибудь? Налей. Рассол в холодильнике. Достань. Да и день сегодня плохой – понедельник. Сегодня все с головной болью проснутся. Эх, блядь, сейчас бы пивка! Если идти к Богданову, то уж лучше в среду или четверг. Ну, ты сам смотри. Чего тебя уговариваю?!
Глава девятнадцатая
ЦЕРКОВЬ
…убью гада! пристрелю, как последнюю тварь!.. зачем я пошел к
нему?!. унижался перед дерьмом!..
Трясло, как при малярии, скручивало внутри от обиды, распирало всего от гнева и ненависти. Чудом сдержался.
…собака зубами ляскает, огрызается, когда ей делают больно, когда
ее обижают, дразнят… а я промолчал…
Чуть не задушил в кабинете после того, как услышал от Богданова: «Да ты – писарюга, да что ты сделал такого, чтобы заслужить квартиру?!»
…сука! так вот откуда засада! значит, он не забыл того случая!..
Шарагин направлялся в батальон.
…возьму автомат… не знаю как, но возьму, и убью эту
сволочь!.. это из-за тебя, значит, меня психом считают! это ты слухи
по всему городку пустил, что я контуженый!..
В голове корчились последние слова Богданова:
…«Если с парашютом прыгать не можешь, зачем ты нам в ВДВ
нужен?! Тебя, старлей, сразу комиссовать надо было, а ты ко мне
насчет квартиры пришел. У меня не каждый комбат в отдельной
квартире живет! Так что, сиди у себя в штабе и не рыпайся!..»
– Товарищ старший лейтенант, разрешите обратиться? – козырнул выплывший навстречу солдат, застегивая на ходу крючок на гимнастерке.
…только тебя не хватало на мою голову, урод!..
– Слушаю вас, Антоненко.
– Товарищ старший лейтенант, это самое, понимаете…
– Ну, ну же, мямлить только не надо! – Чмошника этого он терпеть не мог, самый забитый, самый чахлый солдат в батальоне. Кожа на щеках рядового Антоненко была в порезах после бритья холодной водой.
…Антоненко никогда не умел следить за собой, грязный вечно…
образина! будто не моется, изо рта несет, говнюк…
– В следующий раз, Антоненко! – повернулся уходить Шарагин.
– …Понимаете, в общем, просить я вас хотел. Понимаете, письмо получил из дома.
– Если насчет отпуска – забудьте! Кругом!
– Товарищ старший лейтенант! Никто не поможет, кроме вас!
…а я что ж тебе, нянька?..
– Идите к комбату, товарищ солдат.
– Помогите, товарищ старший лейтенант, а я вам помогу!
– Что-о-о? – сощурил глаза Шарагин.
…оборзел, сука!..
– …Вас, товарищ старший лейтенант, комдив сгноить хочет.
– Что? Что ты сказал? Повтори! Откуда ты это взял?
…даже бойцы об этом знают… ну, Богданов!…издец тебе!..
– По дальней связи разговор про вас был.
– Какой разговор?
– Насчет вас.
– Выкладывай!
– Помогите сперва с отпуском. Кратковременный. По семейным обстоятельствам. Мне очень нужно…
…что же это такое?! солдат офицера шантажирует!.. обнаглели
«слоны»…
И вопреки всем своим правилам, Шарагин захотел заехать этому мерзавцу в челюсть. Но на аллее увидел он политработника, и почти уже было размахнувшейся рукой лишь провел себе по лбу, как бы пот вытирая.
…гляди у меня, Антоненко!..
– Я не просто так, вы не думайте, мне действительно надо! Я знаю такое, что вы никогда не узнаете нигде. Только я об этом знаю. Про полковника Богданова. Но вы должны меня отпустить домой! Мать написала, что с отцом инсульт случился, что он совсем плохой. Хотите письмо покажу? – солдат полез в карман гимнастерки. – Я уже пытался говорить с товарищем капитаном, он и письмо не захотел смотреть. Посмотрите вы. Не вру. А я вам расскажу, какой против вас Богданов заговор готовит!
– Не надо письмо. Верю. Что за заговор?
– Мне надо хотя бы на несколько дней домой смотаться. Чую, что помрет батька.
– Где родители живут?
– В Гродно.
…договорюсь с комбатом… как же не хочется говорить с комбатом…
– Хорошо, Антоненко, поговорю с комбатом. Три дня хватит?
– Четыре, товарищ старший лейтенант!
…сволочь!..
– Хорошо, постараюсь. А теперь выкладывай!
– Земляк у меня на дальней связи по вечерам сидит. На прошлой неделе Богданов с кем-то из отдела кадров в Москве говорил. О вас говорил.
– Ну, ну же! Не тяни резину!
– У вас положение очень фиговое.
– Ну-ка, давай все выкладывай! – Шарагин готов был схватить солдата за шиворот и трясти его, как Буратино.
– Вас хотят…
– Говорите, дословно!
– Дословно не могу, товарищ старший лейтенант.
– Я вам приказываю, Антоненко!
– Богданов сказал, что вы – инвалид. Что вам не место в ВДВ, что вы – псих. Сказал, что вас комиссовать надо.
– …
– Так как насчет отпуска, товарищ старший лейтенант?
– Завтра сделаем. Сейчас найду комбата и все решим.
…меня, боевого офицера! зря я тебя не задушил там в кабинете,
Богданов! и эту солдатскую сволочь задушил бы на месте! но я дал
ему слово!..
На полпути к батальону Шарагин передумал, остановился, постоял в нерешительности, развернулся, и пошел в батальон к Чистякову. Женьку он застал в оружейной комнате. Он только что заступил ответственным.
– Здорово, старина! – Женька кивнул через приоткрытую решетчатую дверь оружейки. – Погоди, я сейчас.
…здесь все оружие под замком… каждый пистолет, каждый автомат,
каждый патрон на учете… не могу же я ворваться и схватить
оружие?.. а вдруг другого такого шанса не будет?.. а что, если
Богданов даст приказ меня больше никогда ответственным не
ставить? что, если меня завтра на территорию полка не пустят?
тогда я никогда уже не доберусь до оружия… как же просто в
Афгане!.. все под рукой было!..
– Ну вот и все, старина, – на глазах Шарагина двери оружейной комнаты закрылись, Чистяков повернул замок. – Сержант! Опечатывай! Ты чего такой горем убитый? Случилось что? Аль не опохмелился сегодня?
…опоздал, теперь уже никогда не добраться до оружия…
– Нет, ничего, я так, я пошел.
– Подожди, Олег!
– Увидимся.
– Ты про день рождения-то не забыл?
– Про день рождения? Да-да, конечно. Счастливо. Увидимся.
– Ну, точно пьяный, – решил Чистяков. – С утра где-то накатил.
Чем ближе подходил Шарагин к штабу своего батальона, тем больше углублялся в собственное одиночество, и тем меньше сил и агрессии оставалось в нем. И под конец, на крыльце уже, а вернее еще когда шел он через плац, почувствовал он, что не осталось больше злобы. И перед тем, как войти в штаб, сел он на скамейку, закурил, и подумал почему-то, что жалко ему этого солдата-выродка.
…когда тебе невыносимо плохо…
Прыгали в голове кем-то сказанные слова, пока комбат говорил по телефону, пока убеждал его Шарагин и лично ручался за бойца, и затем, направляясь к воротам части, еще раз повторил:
…когда тебе невыносимо плохо, найди кого-нибудь, кому еще хуже и
помоги ему… у меня-то, слава богу, и отец и мать в добром
здравии…
Он успокаивал себя этими словами, отвлекался от нависшей угрозы, отодвигал опасность заговора, который уже набирал критическую массу.
…гнида! сколько людей из-за тебя полегло в Афгане!.. ты, Богданов,
и здесь собрался нашего брата душить!.. из-за тебя капитан Осипов
погиб! по твоей, сволочь, вине! ты его толкал вперед: давай,
разведка, результат, награду заработаешь!.. зачем я пошел к
нему?!. он мне мстит! Богданов мстит мне, потому что я видел, как он
в безоружных афганцев стрелял! никто больше из офицеров не
видел! и еще: он знал, что я знал, что капитан Осипов погиб по его вине…
…он боится, что я его заложу! что я стану его шантажировать… он
хочет, чтобы меня признали сумасшедшим!.. тогда уж меня никто
слушать не станет…
В квартире Шарагин почувствовал себя, как в клетке. Стены давили, зажимали в кольцо. Надо было убить Богданова в кабинете! Выплеснуть разом все наболевшее, дать полную волю эмоциям, чем так вот надрываться и сдерживать себя! Он пошарил в холодильнике, ничего спиртного не нашел. Надо было срочно выпить, чтобы успокоиться, расслабиться! Лена обычно прячет на случай гостей бутылку дефицитной водки в шкафу.
Из шкафа вывалились красные коробочки с наградами: орден «За службу Родине в Вооруженных Силах» III степени и «Красная Звезда». Он обнаружил заначку, откупорил бутылку, глотнул из горлышка. Водка текла по щекам, по шее, по шраму. Шарагин сел на ковер, разглядывал награды, отхлебывал водку, потом уложил ордена обратно, аккуратно, как укладывают в кроватку младенца, закурил.
Нервы чуть отпустили, разгладились от алкоголя. Он прошел на кухню, снова приложился к бутылке. Из окна дома напротив за ним наблюдала женщина.
…слежка! засада!.. завтра донесет, что я пьянствую…
Шарагин демонстративно задернул занавеску.
Что-то двигалось под столом.
– Откуда ты взялся, чертенок рыжий?
…что это со мной? Настюша же принесла его, на улице
подобрала…
– Чудо ты мое! Какой же ты ласковый, мурлычешь? – поглаживал Шарагин пушистый комочек.
Прошлое окатило Шарагина, утянуло.
…Кабул заволокли непроницаемые тучи. Пошел дождь со снегом. Земля распухла, размякла. Снегу офицеры радовались, надеялись люди советские, что Новый год на чужбине удастся справить с настоящей зимней погодой. Солдаты дождю не радовались, и снегу не радовались, и зиме не радовались. Для солдат скверная погода означала, что будут только больше обычного мерзнуть они – в нарядах, на выездах, в горах, в казарме. Бойцы в карауле мокли, и чтобы хоть как-то уберечься от дождя и мокрого снега, надевали резиновые сапоги, а некоторые, за неимением перчаток и варежек, натягивали на руки целлофановые пакеты, когда откатывали на въезде в полк железные ворота.
И надо же было в такую погоду придумать ехать на операцию! Техника вытекала из полка долго, лениво, нехотя, рывками ползли боевые машины. Катились бээмпэшки в утреннюю муть мимо афганского кладбища с выцветшими зелеными мокрыми тряпками на длинных жердях, цепляясь гусеницами за размякшую от дождя и мокрого снега глину, месили ее, выбрасывали из под себя, будто выплевывая непрожеванные жилистые куски мяса. Мерзкий, будто гнус, моросящий дождь и рваные лохмотья снега облизывали броню и лица людей. Несмотря на ранний час, двое местных мальчишек на самодельных палках-костылях пересекали поле, разделявшее полк и афганский кишлак. И у того, и у другого не доставало по ступне.
…шляются где попало, приторговывают с часовыми, по помойкам
лазят, сами виноваты, наступили где-нибудь на мины…
– А им все ни по чем! Бача! – рядовой Сычев поежился от холодного ветра. – Чо машешь, дурень!
– Ему голову оторвет, и то, наверное, смеяться будет! – Мышковский сморкнулся, зажав нос двумя пальцами, подтер нос рукавом бушлата.
…В снегу, на обочине валялись трупы афганцев, десятки трупов, разорванных в клочья бомбоштурмовым ударом. Танк у советской заставы, без суеты, с равномерными перерывами бил прямой наводкой по кишлаку, и по всему, что двигалось в кишлаке.
От резкого пронизывающего ветра бушлаты не спасали. Стужа проникала под одежки, до костей промораживала. Походящие в шапках-ушанках на вислоухих щенят, солдаты согревали озябшие руки «дыхами», втягивали шеи внутрь, и никто, казалось, не придавал особого значения происходящему, главное для всех было в этот вечер вернуться в лагерь, съесть что-нибудь горячее, выпить чайку и заснуть в тепле, и ни о чем больше не думать до утра.
Навстречу колонне, ступая голыми ногами по снегу, двигался обезумевший старик. Он нес девочку, которой взрывом оторвало ноги. Голова ребенка свисала вниз, и волосы, черно-коричневые, немытые, слипшиеся спадали.
Солдаты с бронемашины замахали автоматами, мол, давай в сторону! ушел в сторону! и старик послушно сошел с дороги, и стоял на обочине, по колено в снегу, покорно ждал, пока проследуют свирепо громыхающие гусеничные чудища.
На бронетранспортере привезли к заставе умирающего капитана Осипова. Стреляли почти в упор, пуля разорвала артерию на ноге чуть ниже бедра. Его перевязали, но кровотечение не останавливалось. Капитан лежал на бушлате, без сознания. Ветер тормошил его волосы. Затем Осипова перенесли на заставу, но врач ничего сделать не смог. Набычившись, расталкивая солдат, появился Богданов.
…мордоворот…
Читать бесплатно другие книги:
