В двух шагах от рая Евстафьев Михаил

Он выхватил у бойца ручной пулемет, вышел на дорогу и открыл огонь по беженцам. Успел положить человек двадцать, пока не подбежал офицер:

– Я приказываю прекратить! Немедленно прекратите огонь!

– Кто ты такой, майор?! – Богданова аж перекосило. – Кто ты такой, чтобы мне указывать?!

– Я представитель особого отдела КГБ СССР! – чеканя каждое слово, каждую букву, ответил майор, и словно вцепился этими словами, вцепился мертвой хваткой, как бульдог в горло. – Если вы не прекратите огонь, я застрелю вас! – майор направил на Богданова пистолет.

– Сволочи! – Богданов откинул ручной пулемет прочь. – Не можете даже за товарища отомстить!

Никто действия Богданова, естественно, не поддержал. Но и не оспорил, не осудил открыто. Поникли бойцы, пережидали, чтоб скорее ушла в прошлое эта неприглядная, однако, в принципе, не то чтобы прям уж такая существенная, если не вмешался бы особист, сцена. Всякое случается. Да и война-то ведь не остановилась. Всякое бывает на войне! Пора дальше двигаться. Дела другие ждут, к завтрашнему дню готовиться, капитана, разведчика погибшего, друга боевого в Кабул, в морг распорядиться, чтоб везли.

Резким поворотом головы, разом всех гневно оглядел Богданов, всех в соучастники записал, подмял, сломил, успокоил. Особист-то что! Особист угомонится. На любого управа найдется. Важней теперь, чтобы свои не подкачали, раз попытку осудить его действия предпринял этот придурок-особист!

Настроений против себя среди подчиненных, казалось, не обнаружил Богданов. Так-то лучше!

Нет. Ошибся! Один старлей не потупился, не закурил, не согласился, покорно, безропотно или же нахмурившись, не отвернулся, выразив явное безразличие. Как же его? Старший лейтенант Шарагин. Так точно! Знакомая личность! И как дерзко посмотрел! Нахал! Тычет свое презрение. Целого полковника осудил! На единовластие, на авторитет старшего офицера замахнулся!

…Богданов зацепился за мой осуждающий взгляд! никто больше не

посмел смотреть ему в глаза…

Осипова вынесли с заставы, положили на нос бронетранспортера, подняли, чтобы труп не скатился с брони, козырек, повезли в Кабул…

Кровь взбесилась, готова была разорвать сосуды, выплеснуться наружу, как тогда, в ущелье. Все безумствовало внутри Шарагина! Он задыхался, трясся всем телом.

…Богданов! ты руководил операцией, и он по твоей вине погиб! ты

послал его вперед… тебе на все наплевать, ты бы и полком

пожертвовал, скажи тебе кто, что место комдива получишь, любой

ценой проявиться, выделиться… можешь быть доволен: у тебя в

дивизии очередной герой появился, и одним офицером меньше

стало!..

…особист замял это дело… а зря!.. надо было тебя, Богданов, под

трибунал отдать!.. значит ты, сволочь, испугался! испугался,

что заложу тебя?!. я убью тебя, Богданов!!!

Котенок перестал мурлыкать.

Во дворе кричала детвора, мамаша нервно звала свое чадо с улицы.

Шарагин встрепенулся, возвращаясь из мира войны. И не стало больше зимнего перевала, и крупных хлопьев снега, что опускались на синее солдатское одеяло, в которое завернули Осипова.

Большой и указательный пальцы обхватили и сдавили котенку горло. Маленький комочек был еще теплым. Коготки до крови исцарапали кожу. Шарагин непонимающе смотрел на задушенное существо.

…что со мной происходит? я медленно схожу с ума, я весь день

переживаю, а ночью меня изводит дикая боль… это расплата! но за

что? я ни в чем не виноват!.. надо унести его… а куда я его дену? что

скажу?.. отнесу и брошу его в мусорный бак… хорошо, что никого

нет на лестнице… скажу, что котенок убежал…

Пешком, спотыкаясь, крепко сжав в руках котенка, вдоль хрущевских пятиэтажек, взявших в осаду воинскую часть, и почти вплотную подступивших к высокому бетонному забору, через детские площадки, отворачиваясь от молодых мам с колясками, убегал Шарагин прочь от дома.

…что же я наделал?!..

Точно взбитые сливки, с синими подбрюшинами висели над городом облака. Прошло, наверное, несколько часов с того времени, как он выбежал из квартиры. Потерянно брел он по старой, незнакомой раньше части города, по тихой улице с молчаливыми от безветрия липами; мимо бревенчатых домов-пенсионеров, сложенных на долгие времена, прижавшихся друг к другу, будто живые люди, которые понимали, что вместе – легче, вместе – безопасней; один дом – зеленый, подновленный свежей краской, один – выцветше-голубой, остальные – коричнево-серые, некрашеные, все – осевшие, но тем не менее крепенькие еще, бодрящиеся, как старички-живчики.

Кроме одного мужчины у колонки с водой, больше никого поблизости не было. Мужчина наполнил второе ведро.

…что-то знакомое в нем… если б не борода…

Раздетый по пояс, в закатанных по икры армейских брюках и сандалиях, мужчина наклонился к ведрам.

– Епимахов?! – не веря собственным глазам позвал Олег. – Николай?..

Мужчина миновал низенькие, утопленные в тротуар окошки, защищенные от посторонних глаз ставнями, толкнул сандалией калитку, и скрылся.

– Епимахов!

Калитка была заперта.

…не признал…

– Епимахов! Открой, это я – Шарагин! – стучался он, счастливый от неожиданной встречи.

Что-что скрипнуло. Наступила полная тишина. Тишина спустилась на всю улицу, и на весь город, и на миг почудилось, что он снова оглох, как тогда – во время засады. На улице по-прежнему было безлюдно. В доме через дорогу, в окне сидел откормленный, пушистый, мордастый серый кот. Недолго раздумывая, Шарагин подтянулся на высокий забор, перемахнул через него, спрыгнул вниз, быстро поднялся на крыльцо, дернул за ручку. Дверь не поддавалась. Тогда он постучал. Послышались шаги и высокий женский голос изнутри:

– Чаво надо?

– Мне нужен Николай Епимахов. Друг я его по Афгану.

– Нет здесь никаких Ипимаковых!

– Да что вы меня разыгрываете, что ли? Он за водой только что ходил.

– Не дурите мне голову, мужчина.

– Откройте, говорю!

– Как бы не так! Разбежался! Держи карман шире! Я честная женщина, я одна дома, и постороннему мужику не открою!

– Не дури, бабуся! – рассердился Олег. – Дверь выломаю. – И чтобы припугнуть, сильно дернул за ручку. – Позови Колю! Слышь, что говорю! Николай!

– Убирайся к черту! Сказали тебе: нет тута никаких Коль!

Шарагин психанул и легко выбил дверь ногой. На одной щеколде держалась дверь.

Востроглазая, лет пятидесяти, с жиденькими убранными назад в косу волосами, с вислой грудью, в нижнем белье

…старая дева!..

хозяйка в ужасе отпрянула к стене.

…бородавка на носу! вот ты где живешь!..

– Где он?! Что ты с ним, ведьма, сделала?

– Не убивай! Нет у меня ничего, вот тебе крест, – одной рукой она крестилась, другой защищала лицо.

– Коля! Я здесь! Коля! Где ты, Николай? – метался из комнаты в комнату Олег.

Заглянул на кухню, в чулан. Наконец, убедившись, что в доме на самом деле никого больше нет, словно охотничий пес в горячке погони неожиданно потерявший след, весь мокрый от пота, с воспаленным взглядом, выбежал во двор.

Женщина съехала по стенке, обняв руками колени, забилась куда-то в угол, повторяла без перерыва:

– Не убивай… не убивай… не убивай… па-ма-ги-те! – завопила женщина.

…где же он? бред какой-то, наваждение! я весь в горячке!

галлюцинации? врачи предупреждали, что такое возможно, если боли

не пройдут… но так явно!.. я болен, я весь горю!..

Если кто из соседей и услышал крики, то, во всяком случае, вида не подал. Будто спать все завалились средь бела дня.

Мордастый кот так же сидел в окне дома напротив.

В полной растерянности находился Шарагин, прикуривал на ходу, удаляясь от неразгаданного видения.

…бред какой-то… но это был он!.. точно, абсолютно точно!.. или я

схожу с ума?!

На перекрестке он засомневался, куда идти, и, затягиваясь в кулак, подавленный, сбитый с толку, опасливо глянул влево, вправо.

…опять он появился!.. сандалии, голый по пояс…

– Епимахов! Постой!

Мужчина ускорил шаг, свернул за угол, затем появился вновь,

…дразнит меня?!.

обернулся, пересек переулок, и скрылся за углом деревянного одноэтажного дома.

Шарагин налетел на толстушку в платочке.

– Куда тебя леший несет?! – тявкнул платочек.

Прыгая через многочисленные лужи, он бежал по длинному проулку, стесненному покосившимися зелеными заборами, которые образовали своеобразный коридор. Проулок заканчивался воротами церковной ограды, и там, в этом Шарагин мог поклясться, буквально пару секунд назад исчез Епимахов.

…теперь ясно, куда ты спешил!.. из окна выглядывает… в рясу

обрядился… теперь я тебя нашел…

Нынешний век оттеснил церквушку, упрятал в закоулках. Впрочем, с другой стороны, не исключено, что именно это обстоятельство и спасло ее от разрушения. Церковь, по всей видимости, совсем недавно получила право вновь стать церковью, а служила она долгие годы складом. Сложенная из красного кирпича, ободранная, простенькая, с одной березкой сбоку, лысая, с оголенными до досок куполом, куда воткнули крест, выглядела она несчастной и замученной.

…Епимахов, зачем ты привел меня в церковь?..

Когда-то, помнится, в Афгане давал он слово, что если минует смерть, если суждено будет вернуться домой живым, непременно поставит свечку.

…подходящий случай…

Прямой заслуги Бога в том, что он остался жив, Шарагин не видел. Он никогда не молился, ни разу не просил о помощи. Вину в душе он, конечно, носил. Вину за порученные ему и не сбереженные солдатские жизни.

…а то что афганцы гибли?.. так что в этом такого?! война! если не

ты, то тебя… война идет – нечего по улицам шастать!..

Значит, вот, сдержал-таки слово, пришел в храм.

Пришел в сомнениях, в смятении, не замаливать грехи, которых определенно назвать за собой, вероятней всего, не смог бы, а чтобы говорить на равных.

…один на один…

На ступенях встретили Шарагина крестными знамениями жалкие людишки:

– Дай тебе Бог здоровья!

Порывшись в кармане, он выскреб мелочь, разделил ее по протянутым морщинистым ладошкам, помедлил, заметив безглазого юродивого, сунул и тому, бумажный рубль. Калека схватил пальцами с черными от грязи ногтями рубль, обрадовался, сжался весь и закрыл здоровый глаз мелкой купюрой.

Внутри вдоль стены стояли попрошайки, они недовольно зацыкали и забрехали, стоило обделить их подачками и вниманием.

Шарагин купил три свечки, вынул из кармана червонец, сунул в ящик с надписью: «На восстановление храма»; остановился посреди зала, задрав голову, рассматривал росписи на сводах, к иконам подошел. Вот только кому ставить свечки, кого из святых благодарить, кого просить за упокой души всех убиенных не знал.

…печальные лики святых… отчего столько печали в их глазах?

столько скорби? никакой радости, никакой надежды, и упрек

читается… вам-то все давно известно… Господи, как же это,

наверное, скучно, когда все заранее известно: что было, что есть, что

будет… сотни лет подряд стояли здесь люди, смотрели вам в

глаза, молились и просили о чем-то… а что вы им дали?..

…у Достоевского, по-моему, сказано, что если Бога нет, то все

дозволено… действительно, в Афгане Бога не было, и кто-то нас

направил туда, заранее зная об этом, нас всех специально отбирали для

этого… и раз не было его там, значит… значит… значит это… был…

был ад?.. так это надо понимать?.. полигон дьявола?.. нас окружили

бесы, которые претворяются, что заменяют Тебя…

…хорошо, что изменится, если я поверю?.. ничего… неужто я

настолько бессилен, что не смогу спастись без Тебя?.. нет, ни то я говорю…

…я будто пришел сюда, как на судилище… и кто же меня здесь будет

судить? и за что? и по какому праву?..

…церковь – это сердце России… в русский пейзаж церковь хорошо

вписывается… иконы, образы древние, колокольный звон… и

огромность, ширь земли Русской…

…вот я и вернулся домой, вот и снова на Родине, в России!.. нет, это

не Россия!.. а что, если это и есть Россия?.. именно сейчас и ЗДЕСЬ?..

…я ждал что-то светлое и обнадеживающее, а столкнулся с

полумраком, с завистью, ревностью, с шепотом за спиной, осуждением

и непониманием… зачем я вообще пришел сюда? ах да, Епимахов…

Почувствовал Шарагин душный спертый воздух, пропитанный запахом ладана, и тесноту; люди будто томились в церкви в ожидании чего-то, тяжело вздыхали, шушукались, жалуясь на трудности домашние, на семейные проблемы, на здоровье. Одним не терпелось быстрей к иконе приложиться, иные через весь храм, через головы передавали поминальные свечи, чтоб поставили под определенным образочком. Что-то невнятное, непонятное Шарагину говорил священник.

Вместо благодушия ожидаемого, окунулся он в суетливый и грубый мир, где господствовали неведомые правила, где существовала жизнь, отличная от той, что нарисовал он сам, не та, о которой в тайне мечтал.

…о которой благовестят колокола звонкие, чистые, зовущие, когда

стоишь в поле, и видишь на пригорке церковь, и знаешь, что путь твой

лежит к ней…

Свет с улицы почти не проникал в зал, он застревал где-то под сводами, будто не решался входить, боялся чего-то, а в полумраке помещения горело, едва освещая иконостасы, множество свечей. Болезненность исходила от заполнившей церковь людской массы, нездоровая возбужденность.

…пространство обладает собственным разумом, оно несет, в силу

этого, как все мы, как любой человек, положительные или

отрицательные наполнения, нечто вроде добра и зла… пожалуй, здесь

я чувствую себя не легче, не спокойней… значит, здесь не есть

добро?..

– Стоит и не крестится, как вошел, так ни разу не перекрестился…

– Нехристь…

И две старушки, что спорили за место, кому где стоять, зашикали.

…бабушки-бесы… хотят отвадить нас от церкви… и от Бога…

…они оберегают церковь от посторонних… они думают, что мы

недостойны ходить в храм, они защищают порядок… но ведь церковь

должна быть открыта для всех!.. не гоните меня прочь!.. дайте мне

побыть наедине с Богом!.. он ведь не только ваш… Господи, может быть,

Ты поймешь меня, и простишь?..

…все мы искушаемы, особенно эти несчастные бабушки… их бесы

искушают!.. и меня искушают! давно уже искушают! и я поддался им!

множество раз поддавался!..

Лица верующих – среди них было несколько старичков, и уставшая, заскучавшая от долгой службы маленькая девочка,

…одного возраста с Настюшей…

в большинстве же своем старушки набожные, – не выражали никакой радости, тем более, не чувствовалось в них ни малейшего единения.

Каждый из пришедших в храм, напротив, мучался, терзался мыслями очень личными, недугами собственными и желаниями пустячными.

Создавалось впечатление, что люди нарочно озлобляются и заводятся, непонятно из-за чего, и каждый будто тянет господа Бога к себе, как одеяло в студеную пору, соперничая с соседями за внимание всевышнего.

…а Ему совершенно не интересно заниматься вашими житейскими

невзгодами… Он людей от смерти не всегда готов спасать… а может

быть… может быть, Ты нас не хранил, потому что мы не присягали

Тебе? Ты что же, наказать нас хотел? Ты иногда помогаешь этим

набожным старушкам, этим юродивым, которые не отходят от алтаря,

которые днюют и ночуют здесь, а посланных на войну проклял с первых

дней?! Ты отвернулся от нас, потому что мы ехали в Афганистан, но ты

отвернулся и от нашей страны! Ты не любишь Россию! почему? почему,

за что Ты наказываешь всех нас?!

…ага, вот же он, как же я его раньше не заметил… знаешь, Николай, а

тебе идет ряса, и форма военная шла, и церковная одежда к лицу…

– Извините, прошу прощения, позвольте пройти, – протиснулся между людьми, положил руку на плечо Епимахову. – Здравствуй, Николай…

– Ты, видать, ошибся, сын мой. Не Николай я, отец Владимир.

– …простите, батюшка.

…и в самом деле, он же седой…

– Ничего, сын мой, с кем не бывает?..

…и все же встречаются редко меж нами, русскими, праведники…

редко, но встречаются… Епимахов, возможно, и ты стал бы

праведником… но ты ведь тоже убивал!!! ты такой же, как все мы!..

…Лена?..

Лена стояла перед иконой на коленях, читала молитву. Его Лена, никогда не ходившая в церковь, и никогда не знавшая молитв, здесь?!

…пришла молиться за меня? чтобы прекратились боли?..

– Отче наш, иже еси на небесех! Да святится имя Твое. Да приидет Царствие Твое. Да будет воля Твоя, яко на небеси и на земле. Хлеб наш насущный даждь нам днесь;

…свечку поставила… за упокой моей души?..

и остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должникам нашим;

…зачем? не умер я, не сдался! жив я, рядом, милая!..

и не введи в искушение, но избавь от лукавого…

Лена трижды наложила на себя крест.

…избавь и меня, Господи, от лукавого…

По тому, как молилась она, ощущалось, что душа ее заполнилась тревогой, таинственные предзнаменования не давали покоя, в сердце этого удивительно доброго, милого, родного человечка

…нетребовательной, некапризной, неизбалованной, и теперь такой

несчастной, из-за меня вынужденной страдать…

гуляли отголоски чужой боли, страха, надрыва, и, казалось, она все поняла раньше его, поняла, что боль – не испытание, что боль – предвестник смерти.

…нет, это не Лена… показалось…

Понял Шарагин, что чужой он ЗДЕСЬ, даже ЗДЕСЬ никому он не нужен! Не знакомы ему обычаи, молитвы, заведенные порядки.

…что такое церковь? это посредник всего лишь между человеком и

Богом… так зачем мне посредник?.. и зачем, если на то пошло, я

освободился, наконец-то, от идеологических кандалов – чтобы тут же

опутать себя новыми, церковными?!.

Заворчала горбатая богомолка в черном платье, и в черном же платке:

– Ходят тут всякие!

Креститься Шарагин никогда не крестился, да и неловко было б сейчас это делать. Не приучили с детства,

…так и нечего теперь обезьянничать…

…а кто вернется с войны инвалидом, без рук, как им креститься?.. а у

меня и руки целы – а не умею…

…фальшиво выйдет…

И откуда было ему знать, от какого к какому плечу следует креститься. Подметил по другим: справа-налево.

…прав был майор в госпитале… русские всегда грешили

богоискательством своим… и я, вместо того, чтобы поверить и

покаяться, полон сомнений… а майор-то так и не сказал мне, верит он