Любовница Фрейда Кауфман Дженнифер
— Не думаю, что…
— Я не собираюсь играть в игры, — он прервал ее на полуслове, — чего ты хочешь, Минна?
— Совершенно очевидно, чего я хочу. Поехать домой.
— Сомневаюсь. Что у тебя на уме?
— Я тебе не пациентка.
— А я тебе не доктор, — усмехнулся он, надвигаясь на нее. — Хочешь, чтобы я ушел?
— Нет, — прошептала Минна.
— Вот и хорошо, — кивнул Зигмунд, сбросил мокрое пальто, снял жилет, а она стояла и смотрела на него.
Половицы скрипели у него под ногами, когда он отвернулся, снял хлюпающие ботинки и стянул промокшие носки. Минна так и стояла в халате с голыми руками, потирая предплечья в нервном ознобе, а потом заперла дверь и набросила цепочку. Пот выступил у нее на груди.
— Иди к окну, я хочу рассмотреть тебя, — произнес Зигмунд.
Она не пошевелилась, и тогда он сам приблизился к ней и разгладил локоны, ласково коснулся лица и шеи. Руки осторожно скользнули под пеньюар и обняли ее за талию.
Казалось, они всегда, с первой встречи, знали, что это случится между ними помимо их воли. И Минна не могла уйти от судьбы, которая была ей предназначена. Это было бы слишком просто.
Как щедр был их первый поцелуй — внезапное наслаждение, пугающее и непредсказуемое. Она не могла устоять под головокружительным наплывом. Остановившись на мгновение, Минна попыталась вспомнить, кто она такая… но внешний мир как сквозь землю провалился.
— Ложись, — прошептал Зигмунд и легонько подтолкнул ее к кровати.
Он взял ее лицо в ладони, и она перестала соображать. Чувствовала, что потихоньку сходит с ума.
— Зигмунд, — услышала Минна собственный голос, слабый до неузнаваемости.
Она ощутила вкус табака на его губах, ей казалось, что он затягивается ею, сдергивая с шеи галстук, сдирая с себя рубашку. Зигмунд впивался губами в ее шею, ласкал поцелуями плечо и вошел в нее так мягко и с такой нежностью, что она была захвачена врасплох. Толчками он задавал их телам медленный и размеренный ритм. Желание начало спадать, а потом вдруг разлилось по всем ее членам, до кончиков пальцев, с пугающей скоростью.
Они прошли свой путь сквозь плотские часы, вдыхая и выдыхая. Минна не хотела, чтобы Зигмунд останавливался. Они словно зависли во времени без прошлого, в нравственной невесомости.
После все было странно. Он лежал на спине, подложив руки под голову, и внимательно смотрел на Минну. Они почти не разговаривали. Вероятно, потому, что им нечего было сказать в свое оправдание. Минна не плакала, как плачут многие женщины в свой первый раз. И они ничего друг другу не объясняли. Все-таки она любила его. В этом не было никаких сомнений. И вот что из этого вышло…
— В чем дело? — спросил Зигмунд.
Минна отвернулась от него, собираясь встать с постели.
— Ну что ты, так нельзя. Не отталкивай меня после всего, что произошло.
— У меня нет выбора.
— В каком смысле?
— В таком, что ты не можешь переписать историю.
— Нам это и не нужно, — возразил Зигмунд.
— Ты должен уйти сейчас же, — произнесла Минна, порывисто вставая и запахивая халат.
— Тогда ты вернешься домой?
— Нет. Я уезжаю. Завтра.
— Ты вернешься ко мне!
— Это невозможно, — промолвила Минна.
Но Зигмунд поцеловал ее и понимающе улыбнулся, когда она откликнулась на его прикосновение.
А утром, выезжая из гостиницы, Минна тщетно старалась быть неприметной. Ей хотелось казаться просто женщиной, которая идет пешком к вокзалу, чтобы сесть в поезд. Напрасно. Она словно щеголяла в вечернем наряде среди обычно одетых людей. Переступив порог гостиничного номера, Минна вознамерилась не уступать эмоциям и справиться с чувством раскаяния. Она непременно должна уехать в этом поезде.
Минна прошла сквозь центральный вестибюль к платформе, где поезд уже стоял в ожидании и выстреливал в морозный воздух столбы пара из своего черного, звероподобного нутра. «Ничего больше, — думала она. — Никогда. Все это непростительно». Но в то же время Минна знала, что умрет, если никогда больше не увидит его.
В отдаленном тоннеле железнодорожные рабочие в тяжелых шерстяных фуфайках и громоздких кожаных сапогах переводили стрелки. Минна с трудом удержала равновесие, когда платформа вдруг задрожала, и еще один паровоз проследовал мимо, сцепные дышла на колесах вращались и распрямлялись, словно челноки у гигантского ткацкого станка. Прошел сгорбленный носильщик, таща багажную тележку, груженную доверху кожаными чемоданами, вализами и перевязанными бечевкой коробками. Пассажиры высыпали на платформу.
Она чувствовала полное опустошение, сидя в вагоне и глядя на малокровную молодую даму, расположившуюся напротив. Поезд зашипел и содрогнулся, а затем покатил, набирая ход. В мутное, заляпанное грязью оконце Минна глядела на город, остающийся позади. Она закрыла глаза и оперлась головой о деревянную спинку. Что он делает, вот прямо сейчас? Думает ли о ней, думающей о нем?
Минна снова и снова вспоминала каждую деталь. Что он делал с ней, что говорил. Что она делала. Слышно было, как гудел поезд, уносящий ее сквозь серые снежные равнины.
Монотонное движение убаюкивало, сказалась усталость после бессонной ночи, и Минна задремала. Послышалось долгое, настойчивое посвистывание — Минна заметила, что женщина напротив сладко сопит во сне.
Как бывает после смерти близкого человека, жизнь разделилась на «до» и «после». Минна и представить не могла, что в ее жизни случится день, когда все так невероятно запутается, но, конечно, этот день пришел и оставил несмываемое пятно на простыне ее нравственности. Жизнь «до» казалась мимолетной и легкомысленной. А жизнь «после» виделась кошмарной катастрофой.
Не просто роман с женатым мужчиной, а позорное, отвратительное предательство. В семье не без урода, но она — самый жуткий урод. Воплощение разрушения и разложения. Как могли ее чувства к нему, безумные и страстные, дойти до того, чтобы в один миг низвергнуть ее во мрак греха и раскаяния? Минна вспомнила тех юродивых женщин, которые в лохмотьях отираются на углах и лепечут на демоническом наречии — немного безумные, но не буйные, не эта ли судьба уготована и ей? Как ни старалась, она не могла простить себе свою осознанную ненормальность. Никто из живущих на земле не сумел бы выразить всю силу душевных мук, какие терзали ее на пути к материнскому дому.
И все-таки голова, увитая венцом грешницы, не перестала мыслить рационально. Минна пыталась бежать, но Зигмунд явился к ней сквозь бурю и ливень прошлой ночью. И она не смогла противиться ему. Это было ее полное падение, грязное и возмутительное, но она по-прежнему желала близости с ним.
Когда Минна впустила его, она потеряла голову от возбуждения, отбросив и свою невинность, и все запреты в вихре эротического неистовства. Рассудительная свояченица, греховно-сочный запретный плод. Их соитие было пылким, требовательным, безумным, бесконечным потворством собственным желаниям. Ей следовало застрелиться, броситься с моста, ее должны заклеймить, высечь палками или побить камнями.
«Внешне, — думала Минна, — если ничего больше не случится, я примирюсь со своей жизнью, она пройдет спокойно и неприметно». Как послушница, впервые переступающая порог монастыря, она по собственной воле оставляла все, потому что все уже испытала. Но внутри ее навсегда поселилась память, умерщвляющая ее постоянно, кровосмесительное покушение на ее семью, о котором никогда и никто не должен узнать.
Глава 19
Поезд подъезжал к Гамбургу, уже виднелась скованная льдом Эльба и широкий горизонт, изрезанный знакомыми шпилями церквей Святого Николая и Святого Михаила, собора Святого Петра. Но Минну не восхищал открывшийся пейзаж. Несмотря на тысячи мостиков и каналов, пересекающих город, ему далеко до Венеции. А в это время года Гамбург выглядел особенно жестким и зловещим. Уже подмораживало, и ветра с Северного моря на западе и с Балтийского на востоке пробирали до костей, сколько ни кутайся.
Минна собрала свои пожитки, надела пальто и вышла из вагона. Платформу покрывала тонкая наледь, в воздухе тянуло дымом с фабрик на южном берегу реки. Несколько лет назад город охватила самая страшная в Европе эпидемия холеры. К счастью, мать тогда находилась в отъезде, но список умерших ошеломлял.
На вокзале Минна села в экипаж, чтобы доехать до окраин города, дороги там были ненадежные и труднопроходимые. Один раз кучеру пришлось вытаскивать коляску, застрявшую в глубокой колее, полной ледяного месива.
— За это надо бы накинуть, — сказал он на нижненемецком диалекте.
— Хорошо, — кивнула Манна, выдыхая облачка пара.
Раньше она обязательно возразила бы, но теперь, казалось, это не стоит усилий. Вечерело, когда они подъехали к дому матери, на Гамбургерштрассе. Домик был скромный — два этажа, стены из красного кирпича, остроконечная крыша и просторный двор. Минна шагнула на крыльцо и тихонько постучала в парадную дверь. Никто не ответил, и она обошла вокруг дома мимо разросшихся кустов к черному ходу. Мать никогда не запирала заднюю дверь, это была одна из ее давних причуд. Однажды Минна спросила, почему мать требует, чтобы дверь всегда оставалась открытой, на что та невозмутимо ответила: «Потому что, если я случайно запрусь, то всегда смогу выбраться через черный ход».
Узкий коридорчик привел Минну в кухню. Очаг простыл, на некрашеном деревянном столе стояла одинокая тарелка с недоеденным кусочком штрейзеля [21] и чашка холодного чая. Наверное, мать ушла на рынок. Не было времени, чтобы заранее сообщить о своем решении приехать домой.
Все здесь казалось Минне суровым, однообразным и скудным. И только аромат сосны всегда создавал ощущение дома. В тишине она поднялась по ступенькам, чувствуя, что дух ее сломлен, и вошла в свою бывшую спальню. Вот и ковер, который она с детства ненавидела, — линялая путаница неразличимых цветов и пятен. Похоже, мать перебралась в эту комнату. Потертые шали и кофты висели на крючках за дверью, на маленьком столе у кровати стояла открытая шкатулка со штопкой, рядами лежали лоскутки ткани. Исчезли все вещи из детства Минны, даже книги, вероятно, свалены в ящики на чердаке. Внезапно у нее задрожали ноги в приступе легкой паники, она присела на опрятно застланную железную кровать и оглядела комнату, словно только что проснулась.
Минна легла на спину, закрыла глаза и попыталась не вспоминать, как ликовало ее тело, когда Зигмунд обнимал ее. Как ей хотелось, чтобы его руки обвивались вокруг нее, чтобы сплетались их ноги. Она почувствовала опустошение и стыд.
Вот что самое странное. Тогда этого и близко не было, а он, кажется, вообще не думал о последствиях, для него главным было только то, чего они оба страстно желали. Какое безрассудство, это неправильно и… никогда не должно повториться.
Минна вспомнила те времена, когда ей было четырнадцать лет и ее стали замечать мужчины. Для матери все женщины делились на два типа: развратниц, упивавшихся непристойными наслаждениями плоти, и добродетельниц — покорных жен и дочерей, не познавших сексуальной радости. Обычная беда, ничего не стоило чувствительную женщину походя причислить к содержанкам или шлюхам. Другое дело — верные женушки, они исполняют свой долг, имея одну цель — сексуально удовлетворять своих супругов. Такие, как Марта.
Смеркалось, и Минна боялась услышать шаги матери. Она вот-вот должна была вернуться. Минна закуталась в одеяло и начала дремать. Не заметила, как в дверях появилась мать.
— Марта, это ты? — спросила она.
— Нет, мама, это Минна, — отозвалась она и устало улыбнулась, ощущая себя незваным гостем, а не ребенком, который здесь вырос.
Эммелина, сняв тяжелое шерстяное пальто и шляпу, стояла в дверном проеме и вглядывалась в лицо дочери. Как обычно, она была одета в черное. С тех пор, как умер отец, мать облачилась в траур и не сняла его даже через много лет после окончания отведенного для скорби срока. Ей не шел этот цвет. На его строгом фоне кожа матери отливала болезненной желтизной, резкие черты лица заострились, к тому же она придерживалась ортодоксальной еврейской традиции, со дня замужества брила голову и носила парики по сей день… даже овдовев. Минна подумала, что в этой грубой серой волосяной нашлепке, стянутой в хвостик на затылке, и с обвисшей кожей на когда-то миловидном лице мать выглядела лет на семьдесят, хотя ей было чуть больше пятидесяти. Мать стала той, кому прежде только подражала, — старухой.
— Минна! Надо же, вот так неожиданность! И давно ты тут?
— Пару часов. Приехала навестить тебя.
— Ерунда. Ты меня в жизни не навещала.
— Навещала.
— И когда это было в последний раз?
— Мама, уверена, что тебе не хочется спорить прямо с порога.
— И не писала никогда, — обиженно добавила Эммелина.
— Здесь натоплено? Я так согрелась, — сказала Минна. Недостаток сна с прошлой ночи давал о себе знать.
— В чем дело? Что стряслось? — спросила Эммелина, трогая Минне лоб ледяной рукой. — Ты бледная.
— Я просто переутомилась. И Марта посоветовала навестить тебя.
— Странно, ты никогда не переутомлялась, впрочем, в том доме и не такое может быть. У Марты столько забот. Жаль, что ты не сообщила о своем приезде. Я жду на ужин дядю Элиаса и тетю Марию и не уверена, что еды хватит на всех.
— Я не голодна, — солгала Минна. У нее урчало в животе с самого приезда в Гамбург, и она пожалела, что не позавтракала в поезде.
— Ты, конечно, не обязана есть, но я не хотела бы, чтобы и в самом деле не хватило на всех.
«Боже мой, — думала Минна, выглядывая в темное окно, — она гонит меня на рынок».
— Ты же знаешь своего дядю. У него могучий аппетит. Кушает за двоих.
— Может, мне пойти и купить чего-нибудь? — предложила Минна.
— Нет. Я бы сама тебя попросила, не думай. Правда, стол может показаться пустым.
Минна села и пригладила волосы.
Тяжкое, бессильное чувство окатило ее волной. Она знала, что один из самых больших материнских страхов, чтобы кто-нибудь, пусть даже родной брат, не заметил, что они не могут позволить себе приличную субботнюю трапезу.
— Чего бы ты хотела, мама? — спросила Минна, вытаскивая ботинки из-под кровати.
— Купи еще одну халу, и раз уж ты там будешь, то зайди в сырную лавку и возьми кусочек гауды. Иди к торговцу на Хассельбрук.
— А поближе ничего нет?
— Он единственный. Тебе нужны деньги?
— Нет, у меня достаточно.
Лучше умереть, чем попросить у матери хоть крону. Минна нагнулась и застегнула длинный ряд пуговиц на ботинках: сначала левая нога, потом правая. Затем она надела пальто и шляпу. Мать была не в себе, и Минна знала это. Но идти все равно придется. Никто не мог обвинить ее в нелюбезности. Она двинулась за матерью вниз и, проходя через кухню, взяла украдкой яблоко из миски.
— Поторопись, дорогуша. Лавки закрываются. Я приготовлю тебе славный ужин, — ласково сказала ей вслед Эммелина.
Это был сигнал дочери о том, что теперь она должна выразить признательность. Минна этого терпеть не могла. А Марта, наоборот, всегда была благородна и благодарна: «О, мамочка, спасибо тебе!» «Будь я проклята», — подумала Минна, — вспомнив свое бурное отрочество. Сознание, что ей придется застрять здесь на какое-то время, било наповал.
Она бывала и гувернанткой, и компаньонкой последние десять лет, и что она теперь может предъявить? Это было мгновение, когда Минна испугалась, что больше не может управлять своей собственной жизнью. Но надо учиться смирению. Какими бы ни были их прошлые отношения, не мать виновна в грехопадении Минны.
Глава 20
Когда Минна вернулась домой, стол был накрыт, и осталось только зажечь субботние свечи. Она запыхалась, спеша в кондитерскую до закрытия, потом в лавку, где продавались сыры, и важность этих поручений довела ее до головной боли. Минна собралась сесть и снять грязные ботинки, когда сообразила, что тетя и дядя уже прибыли и сидят в гостиной.
— Оставь свертки в кухне и присоединяйся к нам, — холодно произнесла Эммелина.
Минна повиновалась, сбросив ботинки на коврик около двери и быстро засунув последний кусочек пирожного в рот. Она не ела с прошлого вечера и не могла устоять. Слизала крем с пальцев и вошла в гостиную.
— Разве это не прекрасно, Элиас, — моя Минна навестила меня! — воскликнула Эммелина, протянула к ней руки и, наклонившись, придвинула стул поближе к себе.
Казалось, что заботливая, нежная мать только что вошла в комнату вместе с Минной. Таким было публичное лицо матери.
Только самые близкие родственники, включая Зигмунда, который не скрывал, что не любит тещу, могли переносить другую Эммелину — требовательную и агрессивную.
— Минна, дорогая, — сказал дядюшка Элиас, — какая неожиданность. Ты выглядишь прекрасно. Жаль, что я не знал. Эльза с радостью повидалась бы с тобой. Она ожидает ребенка. Трудно поверить. Ее терьерчик уже ревнует, он постоянно капризничает и не сходит с моих колен. У собак, наверное, шестое чувство на такие дела.
— Ты знаешь, что Минна заботится о детях Марты? — вмешалась Эммелина.
— О, да. И как поживают Марта и ее дети? Надо же, Эмми все-таки обзавелась кучей внуков, несмотря ни на что. Да, Эмми? — улыбнулся дядя, откидываясь на спинку кресла.
— Пора ужинать, — произнесла мать, взяв Минну за руку и предлагая следовать за собой.
Запах жареного цыпленка, фаршированного печенкой, просочился в столовую. Конечно, наличествовали также огромные ломти ярко-красной свеклы, и кисло-сладкая зеленая стручковая фасоль, пропитанная маслом, гнездилась рядом с толстенным картофелем в сметане. Минна покрыла халу белой холщовой тканью. Когда они собрались за столом, дядя Элиас натянул ермолку, а Эммелина повязала голову черной кружевной вуалькой и зажгла субботние свечи.
Barukh atah Adonai Eloheinu melekh ha’olam, asher kidishanu b’mitz’otav v’tzivanu l’hadlik neir shel Shabbat [22].
Минна слушала знакомые слова и повторяла молитву за матерью, как они с Мартой делали в детстве каждую пятницу. Зигмунд, разумеется, положил конец всему этому. Он определял все религии «инфантильными и чуждыми реальности», а в разговорах привязанность Эммелины к ортодоксальной вере характеризовал как «бредовую набожность». Особенно с тех пор, как теща стала возносить просительные молитвы, выпрашивая у бога то и это, вместо молитв благодарности. В свою очередь, Эммелина возмущалась, что зять запретил ее дочери соблюдать субботу и даже молиться перед едой.
Но вражда между ними этим не ограничилась. Фрейд обвинял тещу в том, что она «похитила» Марту, забрав ее в Гамбург, когда он ухаживал за ней, полагая, что это была сознательная интрига с целью разлучить их. В ее глазах он был бедный студент с неопределенным будущим, плохая партия для ее драгоценной Марты. Не было секретом, что Эммелина объявила войну Зигмунду, и, может, она и выиграла первую битву, но напоролась на серьезного противника, и в конце концов победил он.
Закончив благословение хлеба, дядюшка обратился к племяннице:
— Когда ты возвращаешься, милая?
— Пока не решила, может, побуду немного, — ответила Минна, заметив, что мать следит за ней.
— А что ты собираешься делать? — поинтересовался дядя.
— Не знаю, подумываю о работе в Гамбурге.
— О, как было бы чудесно! — вмешалась тетушка Мария. — Если бы ты помогла Эльзе с новорожденным. Они как раз сейчас ищут няньку.
У Минны чуть не вырвалось: «Только через мой труп», но она сдержалась. Мысль о работе нянькой у юной двоюродной сестры, за которой она присматривала когда-то, была унизительна.
— Вообще-то мне предложили работу в городе, но если там не сложится, я свяжусь с вами, — соврала Минна, стараясь не смотреть на мать.
— Я как раз подумала, — продолжила тетушка Мария, — помнишь того, которого познакомили с Эльзой, и он ей не понравился? Может, он еще не женат и его можно познакомить с Минной?
Выпить пять или шесть бокалов вина за праздничным субботним ужином было вполне прилично для женщины. И Минне был необходим каждый бокал. Более того, вино вернуло ощущение покоя, пусть и безосновательного, на время уняв тревогу. Позднее, когда они с матерью мыли посуду, Минна тщательно избегала вопросов, касающихся ее стремительного побега из дома Марты, и какова на самом деле была ее роль там. Ответы стали совсем бестолковыми, и мать сменила тему.
— Прекрасные новости про Эльзу, — сказала Эммелина. — Она была такой прелестной девочкой, самой милой из всех ваших двоюродных сестричек.
Она поставила тарелку на верхнюю полку буфета, закрыла стеклянную дверь и повернулась к дочери:
— Ты наелась?
— Да.
— Ты очень худая. Только юные девушки могут себе это позволить. Худоба отражается на лице, да будет тебе известно.
— Я выгляжу старой?
— Ты станешь более привлекательной для мужчин, если будешь казаться чуть добрее. Тогда им не страшно будет подойти.
— Я не собираюсь привлекать мужчин.
— Если хочешь собственных детей, то нельзя так беспечно год за годом избегать мужчин. Помнишь нашу соседку — бедную фройляйн Хеслер? Так ее все и называли. Не помню никого, кто бы не прибавил к ее имени слово «бедная», не смущаясь даже ее присутствием. А тебе почти двадцать семь…
— Двадцать девять.
— Двадцать девять! Как время-то летит! — воскликнула Эммелина, вытирая последнюю тарелку и протягивая ее дочери. — Давай завтра сходим к раву Зелигу. Он всегда дает хорошие советы. Давно знает нашу семью. Потом мы можем повязать. Я покажу тебе мою новую пряжу. Тебе нужно снова заняться вязанием.
— Доброй ночи, мама.
Минна поднялась по ступенькам, думая о том, что она еще и суток не пробыла дома, но уже хочет сбежать. Все возвращается. Тоска по отчему дому… Недуг, которым она никогда не страдала. Жить здесь — все равно что быть похороненной заживо. Она не станет терять времени и немедленно начнет искать работу. Минна распаковала саквояж, наполнила ванну горячей водой и погрузилась в нее. Ортодоксальный еврейский закон запрещал купание в субботу, но мать редко применяла его к дочерям. И слава богу, потому что Минне было необходимо подобное терапевтическое утешение этой ночью. Позднее, когда она лежала в кровати и читала, раздался тихий стук в дверь.
— Я принесла тебе воды, — сказала Эммелина, ставя кувшин с отбитым носиком рядом с кроватью.
— Спасибо, — кивнула Минна, забыв обиду.
В конце концов, мать старалась как могла. Минна слышала, как мать с трудом спускается по ступеням, закрывает входную дверь, затем поднимается в спальню, расположенную напротив ее собственной. «Мне двадцать девять лет. И мать могла бы не напоминать мне об этом», — думала Минна, осматривая спальню. Все выглядело как и раньше, только обветшало. Обои с цветами пожелтели и истрепались по углам, царапины проступили на ящиках комода, половина ручек отвалилась. Не об этом она мечтала ребенком. Но, опять же, Минна никогда не мечтала о домашнем уюте, так пленявшем других девушек. Она уже знала, что материнство — не ее удел.
Минна повернулась на бок и попыталась уснуть, но не смогла остановить внезапно нахлынувшие угрызения совести. Какая-то незнакомка лежала в объятиях этого мужчины. Это была не она. Сложно стереть воспоминания, но надо постараться. Она не позволит им повлиять на ее будущее. До сих пор Минна вела жизнь порядочного человека. Она найдет работу в другом городе и построит себе жизнь, в которой больше никогда не случится ничего примечательного. Минна перевернулась на другой бок и натянула одеяло до подбородка. Потом она услышала шуршание на улице и вспомнила, что черный ход не закрыт. Опоссум? Крыса?
— Черт побери! — воскликнула Минна, отбросила одеяло, поспешила вниз и накинула засов.
Снова вползая под одеяло, она подумала: «Вспоминает ли он обо мне сейчас?»
Глава 21
Утром, пораньше выскользнув из дому, Минна отправилась в кафе на окраине города. Ледяные порывы, бушевавшие вчера вечером, наконец унялись немного, но ветер по-прежнему был силен. Он гнал вороха мусора вдоль обочин и срывал с головы шляпку. Минна сначала собиралась поискать работу по объявлениям в местной газете, но, оглядывая пустынный пейзаж и угрюмые домишки, решила, что необходимо расширить географию поисков. Все здесь оставляло горькое послевкусие заброшенности.
В кафе она схватила газету при входе и села за дальний столик. Порывшись в кармане в поисках мелочи, выудила какую-то бумажку. Что это? Минна сразу же узнала почерк: «Четверг, 2 февраля, 4 часа. Гостиница «Фир Ярешайтен», Гамбург».
«Уже послезавтра! Невозможно», — подумала Минна, хотела выбросить записку в мусор и притвориться, будто она не получала ее. Именно так она должна была поступить. Но вместо этого Минна сложила записку, засунула обратно в карман и попыталась сосредоточиться на своих дневных планах. «Позже решу, как поступить, — сказала она себе. — Будем считать, что это непомерный счет, который ты не в состоянии оплатить». Но записка Зигмунда отягощала ее тело, будто в кармане лежал кирпич. Где он умудрился подложить ее? Почему не сообщил, что намеревается приехать в Гамбург? Наверное, у него конференция, хотя время какое-то подозрительное.
Минна заказала кофе и, подперев руками подбородок, попыталась вчитаться в объявления, обводя карандашом подходящие. Вина — это упражнение в потакании собственным слабостям. Как сказал бы Зигмунд: «Ты сама выбираешь, чувствовать себя виноватой или нет». Бессмыслица. Вину не выбирают. Никто добровольно не захочет испытывать чувство, будто всю твою жизнь затягивает в трясину страстной тоски и боли. И все ее существо трепетало, осознавая опасность новой встречи с ним… но вскоре она поняла, что это неизбежно.
В четверг Минна приехала в Гамбург и прошла несколько кварталов до трактирчика, окна которого находились почти вровень с мостовой. Это была холодная, мрачная, словно чистилище, пещера — прекрасное место для ожидания. Сняв шляпку, Минна попросила кофе и сидела, грея руки о чашку.
Она придирчиво оглядела свое лицо, вытащив из сумки карманное заркальце. Веки чуть покраснели, губы сухие. Подкрасила губы и заметила, что одна щека розовее другой. Как хорошо, что мать не увидела ни румян, ни пудры. Она считала, что красятся только проститутки и актрисы.
Все утро мать говорила без умолку, была в приподнятом настроении, возомнив, что ее дочь вот-вот получит престижное место в доме семейства Кассель. На самом деле Минна сильно преувеличила свои успехи. Она просто ответила на одно из объявлений в местной газете и теперь благодаря собственной ловкости получила надежду. Но она понимала, что, получив письмо, Кассели захотят увидеть ее рекомендации.
«А ты знаешь, что род Касселей — старейший во Франкфурте и самый прославленный? Как они о тебе узнали? От баронессы? Видимо, она рассыпалась в похвалах, и новые хозяева захотят поскорее увидеть тебя».
Из глубокой задумчивости Минну вывел официант, предложивший еще кофе.
— Нет, благодарю. Я выпила бы виски, — сказала она с деланой улыбкой.
Официант какое-то мгновение колебался: привлекательная, на вид благовоспитанная дама, пьющая в одиночестве среди бела дня? Необычная посетительница. Он поставил маленькую рюмку рядом с кофейной чашкой и налил ее доверху, а затем, облокотившись на стойку, наблюдал, как она осушает рюмку. Минна почувствовала, как алкоголь медленно разливается по всему ее нутру.
— Повторить? — спросил он, и ей не понравился его тон.
— Нет, спасибо, — ответила Минна, жестом требуя чек. Потом расплатилась и ушла.
Снова задул ветер с моря. Он остро пахнул рассолом и отворачивал полы пальто, пока она шла по улице. Продумав маршрут, Минна решила сократить путь через квартал Занкт-Паули — мировую столицу похоти, с ее Реепербаном — одним из печально известных в Европе районов «красных фонарей». В юности они с Мартой всегда обходили его. Эммелина предупредила дочерей, что это клоака, где моряки просаживают свои кроны. Но это был самый короткий путь к гостинице, так какого черта? К тому же в дневное время бары и кабаре на перекрестке Гроссе-Фрайхайт были наглухо закрыты ставнями, а тевтонские шлюхи и их клиенты страдали с перепоя или спали без задних ног. Здесь ей ничто не угрожало.
Минна миновала несколько баров, обошла груду обломков и попала в более чистоплотный район, где бюргеры недавно затеяли благоустройство и озеленение. Было уже начало четвертого, когда она приблизилась к гостинице. Ей удалось убить почти три часа.
Помедлив в нерешительности у массивной, обитой кованым железом двери фешенебельного отеля, Минна толкнула ее и вошла. Ее ослепило насыщенное сияние солнечных лучей — так всегда бывает на закате, перед тем, как солнце скроется в сумерках. А вскоре она увидела Фрейда. Он стоял в вестибюле спиной к ней, озаренный заходящим солнцем.
Его прическа, осанка, посадка головы… в нем было нечто особенное, даже со спины. Фрейд обернулся.
— Я не был уверен, что ты придешь.
— Ты знал, что приду, — сказала она, положив руку в перчатке в его ладонь.
Еще не стемнело, мужчина и женщина не ложатся в постель в такую рань. Минна попала в новый мир. «Потаенный мир, — думала она, — в котором ты оказываешься совсем не там, куда собиралась, и сразу же исчезаешь. А когда возвращаешься, делаешь вид, будто ничего не произошло». Анонимность — великая вещь. Ты не рискуешь посмотреть в упор, простые намеки часто прозрачны, а мирское становится гипнотическим. Вступает в силу обоюдная договоренность о том, что безопасно, а что нет, толика приличного поведения при встрече, а затем — волна облегчения, когда наконец вы закрываете дверь и падаете в разгоревшееся пламя страсти.
Они стояли рядом в обшитом черными деревянными панелями лифте, притворяясь, что едут порознь. Нервы у обоих звенели, как струны, взгляды уперлись в кованую решетку двери. Старый лифтер обратился к нему:
— Этаж?
— Седьмой, пожалуйста.
— А вам, фройляйн?
— Седьмой, — ответила она, не глядя на Фрейда.
Лифтер закрыл двери и нажал рычаг сбоку. Было слышно, как вращаются колеса, Минна смотрела, как уплывает вниз элегантный вестибюль отеля. Зигмунд поселился в номер заранее. Все было тщательно спланировано и прекрасно исполнено. Виртуозно. И вот они здесь. Два посторонних человека в лифте.
По ту сторону двери, когда они остались одни в номере, Зигмунд прижал ее к себе, и волна желания ударила ее, пока он снимал с нее пальто, потом блузку. И по его лицу Минна поняла, что он чувствует то же самое.
— Ты скучала по мне? — произнес он.
— Как ты можешь об этом спрашивать?
Надо быть камнем, думала она, чтобы отвернуться от этих чувств. Минна ощущала себя почти бесчеловечной, распутной и хмельной. Это был упоительный разврат.
Когда все закончилось, Зигмунд перегнулся через нее, открыл ящик тумбочки и достал оттуда пачку сигарет. И тут Минна наконец заметила на туалетном столике бутылку шампанского в серебряном ведерке со льдом и два бокала.
— Ну вот, любимая, — с нежностью сказал Зигмунд, — это я привез тебе.
Минна взяла сигарету, села и оперлась затылком на подушку в изголовье. Он помог ей прикурить. Она сделала две-три затяжки, затушила сигарету о подоконник и потянулась за своей одеждой.
— Куда ты собралась? У меня весь вечер свободен.
— А мне пора домой. Мать будет волноваться.
— Подождет.
— Она спросит, где я была.
— Только если это как-то скажется на ее ужине. Давай поговорим.
— О чем? Какие мы современные, как мы восхитительно распущенны? Или попытаешься исцелить меня от себя?
— Невозможно. Это неизлечимо, — промолвил Зигмунд, смакуя дымный привкус на ее губах, — возвращайся в постель.
Позднее, уже уходя, Минна осмотрела номер — белые полотенца, похожие на двух пуделей, свернувшихся на полу в ванной, смятые простыни, пустые хрустальные фужеры возле постели. Она вспомнила сплетение рук и ног, скользких и влажных. Свет просочился под неплотно занавешенное окно, словно секретная записка, просунутая под дверь. Зигмунд позвал ее. Минна наклонилась и нежно поцеловала его в губы. Он отвел непослушный локон от ее лица и вгляделся в него.
— О чем ты думаешь? — спросила она.
— О том, когда я увижу тебя снова.
— Не загадывай.
— А разве ты не о том же думаешь?
— Нет.
— Лгунья.
— Я считаю часы. Ты это хотел услышать?
— Я хочу услышать правду.
— Правда в том, что все безнадежно.
— Нет.
Глава 22
Прежде чем сесть на обратный поезд, Минна зашла в аптеку рядом с гостиницей. Она не подумала заранее о ритуале профилактического промывания после полового сношения, потому что после первого свидания твердо решила больше никогда с ним не встречаться. Но это не значит, что она не могла забеременеть уже с первого раза. И о чем она только думала? Не думала вообще. Но теперь надо быть умнее и принять меры предосторожности, как делают и замужние женщины, и проститутки с перекрестка. Вернее всего было бы сразу вскочить с постели и исполнить ритуал там же, в гостиничной ванной. Правда, у нее не было с собой ни спринцовки, ни раствора. Минна вошла в маленькое помещение, где вдоль стен стояли аптекарские шкафы с аккуратно надписанными ящичками. Она обратилась к аптекарю самым непринужденным тоном, и тот выдал ей маточный шприц и готовый раствор карболовой кислоты.
Даже не заходя к матери, Минна взбежала наверх, в ванную, и выполнила необходимую процедуру. Шприц спрятала в вализу, чтобы потом выбросить. Ведь больше он ей не понадобится.
— Так что? Ты получила место? — спросила мать.
— Наверное, да, — ответила Минна.
— Ну, они определенно не жалеют времени на собеседования. Тебя полдня не было.
Вечер Минна провела в страшных и горестных предчувствиях, что ей конец. И ночь прошла без сна, она просто лежала, уставившись в темноту. Один раз не выдержала, встала и пошла в ванную. «Я чудовище», — думала Минна, глядя на свое холодное, резкое отражение в зеркале. Она не могла не думать о плотской любви. Быть вместе с этим мужчиной снова и снова — это как плавать в бассейне со ртутью. Смертельный яд — и все-таки счастье.
Ей бы надо стыдиться своей чувственности. Следует быть более сдержанной. Минна часами не могла отлипнуть от его тела, их лица блестели, будто стекло. Перед тем как покинуть его, она призналась, что во время соития все в ней трепетало и вибрировало, и это было потрясающе. Зигмунд рассказал, что эти ощущения породил основной инстинкт, свойственный не только мужчинам, но и женщинам, и сексуальное удовлетворение — ключ к эмоциональному счастью.
Едва Минна уснула, как снова вскочила в возбуждении и тревоге. Слушала, как тикают часы на каминной полке, и жалобно воет на улице неугомонный соседский пес, и час за часом слабое, скорбное эхо колокола доносится из церкви Святого Михаила. Если бы Минна была католичкой, то пошла бы на исповедь, получила отпущение грехов и жила дальше. Почему звон для нее желаннее, чем покаяние перед стареньким раввином во время одной из трех ежедневных служб в синагоге? Видимо, католики знали, что делают, когда изобрели исповедальни, хранящие секреты от чужого осуждающего ока.
Минна встала, выпила стакан воды, но во рту по-прежнему было сухо. Ее пробрал озноб, а потом неожиданно нахлынули жар и раздражение. Как может что-то настолько важное и умиротворяющее, как сон, быть сущей пыткой?
Она читала о женщинах, открыто отказавшихся от ограничений викторианской морали, о женщинах, которые говорили об удовольствии и эросе, женщинах, которые сегодня скрываются за пылающими щеками и головной болью. Но кто добровольно взойдет на костер, чтобы накормить эту ненасытную тварь?
И все-таки, если бы ей пришлось на суде под присягой отвечать за свое преступление, она призналась бы, что не без сожаления покинула Зигмунда, лишив всякой надежды. Но у нее нет и не было выбора.
Утром пришло письмо от сестер Кассель, предлагавших ей возможное место компаньонки в их доме в зависимости от того, насколько обоюдным будет удовлетворение и согласие.
Минна распрощалась с матерью, и у нее вдруг тоскливо заныло в груди. Обе они не слишком-то были склонны к проявлению чувств, и Минна знала, что мать с радостью вернется к своей одинокой жизни. Это была непоколебимая и стойкая женщина, ее постигли горькие утраты, и она помнила все обиды, когда-либо нанесенные ей соседями, родственниками или друзьями, и даже собственными дочерьми. И почему-то она всегда прощала Марту, но Минну не прощала никогда.
Пребывание дома напомнило Минне, как в юности она избрала для себя иную жизнь, но, кажется, у нее не получалось жить так, как она это представляла. Куда бы она ни шла, ее преследовал вопрос: а что же дальше? Вечная неустроенность, когда ничего не получаешь навсегда. Отъезд из материнского дома должен был бы означать, что где-нибудь в другом месте она станет счастливее. Однако в реальности она жила в услужении и самоограничении. Жизнь, которая кому-то покажется изысканной, а для нее — одно разочарование. Нищета в окружении богатства.
Дом Касселей принадлежал родовитому франкфуртскому семейству, и сестры Белла и Луиза — две старые девы — были последними отростками этого старинного древа. Они обитали в изысканном неоклассическом особняке в районе Саксенхаузен. В доме было три этажа, четыре зала, восемь спален и четыре ванные комнаты. Это было красивое белое сооружение с прямоугольными филенчатыми окнами, искусно отделанными декоративными карнизами. В целом здание впечатляло простотой, пропорциональностью и равновесием — философией, которую сестры отвергли давным-давно, окружив себя роскошной безвкусицей.
Минне отвели комнату на верхнем этаже, с видом на живую изгородь и некое подобие сада позади дома. Как только доставили багаж, ее вызвали в одну из общих комнат. Минна оказалась посреди захламленного дамского гнезда, уставленного разнообразными предметами изысканной меблировки.