Воспоминания провинциального телевизионщика Пивер Леонид

Глас народа

Я вырос и сформировался в то время, когда обращения партийных руководителей к советскому народу значили крайне много, настолько много, что были способны порой перевернуть жизнь целой страны.

Почему я вспоминаю об этом «пережитке прошлого»? Да потому, что в моей собственной жизни был случай, когда я тоже ощутил себя государственным человеком.

Это произошло во время визита в Челябинск делегации Чеченской республики. Поезд дружбы доставил замечательных артистов разных жанров, среди которых особо выделялся танцевальный коллектив. Были в делегации и наши коллеги – редактор, оператор, – для которых мы на кафедре теле-радио-журналистики ЮУрГУ устроили прием в одной из аудиторий. Заведующая кафедрой Людмила Шестеркина умела официальную встречу силой личного обаяния превратить в дружескую. Лично я с удовольствием отметил, с каким уважением чеченцы относятся к старшим. Обстановка за столом царила самая теплая. Пели гости, пели мы, иногда хором, периодически я демонстрировал «сольный репертуар».

И вдруг раздается голос журналистки грозненского радио:

– Леонид Григорьевич, скажите несколько слов для наших слушателей!

– Дорогая моя, что я могу сказать?

– Что бы вы хотели сказать моему народу? – уточняет журналистка.

– Рамиля, разве я похож на человека, который может общаться с целым народом?

А она настаивает:

– Но вы же чувствуете, что происходит… Я говорю:

– Чувствую, что происходит ужасное. Мы тут разговариваем, веселимся, а в это время льется кровь. Может быть, мне это снится?

Рамиля тихо отвечает:

– Нет, не снится.

Я продолжаю:

– Даже не верится! Как такое может быть? Если это сейчас же не прекратится, позор ляжет на головы людей, которые все это развязали. И ничего страшнее этого позора не может быть! Если бы я действительно мог обратиться к людям, я бы сказал им: нам мало того, что уже с нами всеми случилось?

– Леонид Григорьевич, а что бы вы еще хотели сказать?

– Я бы сказал, – пришлось набрать воздуха, – какое мы, вообще, имеем право хотя бы пальцем прикасаться к человеку, жизнь которому дала мать? Как человек по чьей-то воле может забирать у другого жизнь? Жизнь, в которой было столько тепла и еще столько могло бы случиться хорошего, радостного… Никто не имеет права покушаться на человеческую жизнь.

Даже не знаю, откуда взялся во мне такой ораторский запал…

На следующий день гости давали концерт в филармонии. А по окончании представления, в разгар обмена телефонными номерами, сувенирами замечаю: недалеко от меня появляется штатив, разворачивается камера, включается свет… Значит, у кого-то берут интервью. Вдруг ко мне подходит высокий парень с микрофоном:

– Леонид Григорьевич, что бы вы хотели сказать чеченскому народу?

Я удивляюсь:

– Кажется, вчера было уже все сказано!

– Так то было для радио! А это пойдет по телевидению!

И вдруг ловлю себя на мысли: наверное, как говорят, дитя войны, самой страшной, самой жуткой войны в истории, имею право?…

И я начал:

– То, что происходит, это сумасшествие. Я не знаю, будут ли слушать меня, не знаю, интересен ли я чеченскому и другим народам, – я просто люблю детей. И я рад, что у меня есть возможность сказать: «Прекратите! Только в этом наше общее спасение! И…»

И пошел через их шнуры и сквозь прожекторы… Поэтому до сих пор, когда слышу фразу «Лишь бы не было войны!», произнесенную с потугой на шутку, готов «убить» шутника. И да простят мне мой вспыльчивый характер!

Культура и массы

Честно признаюсь: не знаю, кто из партийных идеологов выдвинул лозунг «Культуру – в массы!» – но рад, что мне посчастливилось реализовывать его с помощью телевидения. Потому у партии претензий ко мне быть не может. Правда, «массы» не всегда жаждали «пустить культуру» в свое пролетарское сознание. Вот вам один эпизод.

Для приобщения молодежи к культуре на дневные представления в театры приглашали учащихся профессионально-технических училищ.

Благодаря трудовой дисциплине зал собирался полный. И шум стоял невероятный! Особенно бурно рабочая молодежь реагировала на любовные сцены, – эпизоды, в которых герой и героиня целовались, зал, как правило, активно озвучивал.

Не очень-то веря в волшебную силу искусства, режиссеры, дабы не провоцировать зрителя, перестраивали мизансцены, заменяя страстные поцелуи воздушными. В спектакле артисты стояли, словно на дуэли, и, в плену наплывающих чувств, целились друг в друга изящными жестами, так что зритель порой просто не успевал за стремительной жестикуляцией. Это было нашим художественным ноу-хау.

А в ту пору, в середине шестидесятых, художественным руководителем театра оперы и балета был замечательный, интеллигентный, мягкий, добрый человек, народный артист России Нияз Курамшевич Даутов. Обладатель прекрасного тенора, он еще в годы войны участвовал в съемках фильма по оперетте И. Кальмана «Сильва», исполняя главную роль Эдвина. Все женщины были в него влюблены. И я полагаю, что ему, как истинному артисту, прямой контакт с неподготовленными массами был попросту противопоказан.

Но как-то в финале спектакля в оркестровую яму с балкона полетела деталь тяжелого стула. И вовсе не потому, что оркестр плохо играл. Просто такой была публика! К счастью, музыканты уже собирались уходить. А упади предмет интерьера несколько раньше, тромбонов и труб не досчитались бы.

Следующие спектакли оказались под угрозой срыва. Музыканты не хотели играть. Вот тогда и возникла традиция. Перед началом каждого представления на авансцене появлялся Нияз Курамшевич и щедро делился информацией о предстоящем действии. Но выходил он вовсе не для изложения либретто. Директорская сольная партия исполнялась ради финальной фразы:

– Дорогие друзья, не надо бросать стулья в оркестровую яму – музыкантам это не нравится…

И эту фразу Даутов тоже произносил спокойным, мягким голосом.

Знаток Станиславского

На третьем-четвертом году своего существования челябинское телевидение созрело для того, чтобы обзавестись спутником – театром телевизионного актера. Нам казалось, что мы стали мэтрами. Мы грезили большими постановочными формами – фильмами, спектаклями… Наконец, свои исполнители нужны были телевидению еще и потому, что актеры профессионального театра не всегда могли участвовать в съемках, будучи занятыми по основному месту работы.

Итак, объявили набор на курсы театра телеактера, создали приемную комиссию. Состав комиссии был интеллектуально-рафинированным. Наш главный режиссер и режиссер в студии пришли на ТВ из профессиональных театров. Имелись среди экзаменаторов и бывшие актеры. Конкурс в комиссию был, должно быть, не меньше, чем в наш театр.

Включили в жюри и меня. Я сидел в комиссии и принимал такие позы творческой сосредоточенности и самопогруженности одновременно, что конкурсанты наверняка думали:

– Этот загадочный – главный!

Из числа будущих телевизионных актеров предстояло отобрать и потенциальных телевизионных дикторов. Среди них было человек двадцать «левитанов» (так мы шутили), которые фразу «говорит Челябинск» произносили так громко-торжественно, что все просто умирали от смеха.

Жаль, что мы тогда не догадались снять о нашем конкурсе документальный фильм – могло бы получиться очень забавно. Да и награды телевизионных фестивалей были бы гарантированы.

Но всему хорошему, в том числе и веселью, приходит конец. Причем мой конец наступил раньше, чем подвели итоги конкурса. И приблизил его один самоуверенный тип из числа поступавших. Читая стихи, он садился на стол жюри, видимо, стремясь продемонстрировать свою актерскую свободу.

И вот наш режиссер спрашивает наглеца:

– Вы случайно не помните изречения Станиславского о театре?

У парня вспыхивают глаза:

– Театр начинается с вешалки!

И тут меня дернуло добавить:

– Так что иди – одевайся!

После этой реплики у меня появилось столько неприятностей, что парень мог бы торжествовать. И конечно, из числа вершителей творческих судеб меня убрали.

Так завершилась моя первая попытка работы в жюри. Впрочем, мое отсутствие в стане «телевизионных арбитров» уже не могло изменить ситуацию. Конкурсанты продолжали идти и после того, как прием завершился. И мы, смеясь, предлагали охраннику экзаменовать претендентов уже на входе.

Эй, вратарь, готовься к бою

Среди гастролеров 60-х самыми заметными коллективами были московские и ленинградские театры.

Однажды к нам приехал театр Ленинского комсомола. Его сейчас знают как «Ленком», а тогда театр не стеснялся своего полного названия. В труппе – звезда на звезде: молодые А. Ширвиндт, М. Державин, блистательный В. Ларионов. И вот что интересно: в театральных анналах нет ни слова о спортивной стороне гастролей. А ведь были такие схватки, перед которыми канадская хоккейная серия семьдесят второго года просто меркнет. Во всяком случае, для участников поединков на челябинской земле.

Не припомню, кому на студии пришла в голову идея сыграть с ленкомовцами в футбол. Но все организовывалось солидно. Нет, мы не получали гонораров, подобно нынешним мастерам кожаного мяча, однако афишу сделали самую настоящую. Она украшала собой гостиницу где разместились артисты: «На стадионе „Локомотив“ состоится матч между „Вышкой“ и театром Ленинского комсомола». Причем название «Вышка» несло только позитивное звучание: так гости окрестили нашу команду.

Подготовка к матчу была серьезной. Прежде всего, мы изучили «манеру игры» соперника. И быстро поняли, что «Вышке» – крышка. Они ухитрялись не только бегать, но и забивать… У нас тоже были достойные игроки, но, увы, они не бегали и не забивали. У наших уже тогда манера игры была, как у российской сборной: дотянуть до свистка. Но выиграть-то хотелось!

И тут мы вспомнили про нашего друга – замечательного хоккеиста Анатолия Алькова, известного всем челябинским болельщикам. Анатолий десять сезонов играл в «Тракторе», ездил в составе сборной СССР в Канаду. Для нас же важным представлялось то, что, в отличие от крепких, кряжистых спортсменов, Альков был «интеллигентного» сложения, к тому же начитанным. А катался Анатолий так, что казалось, будто режиссер убрал звук: не было слышно характерного звука скользящих коньков.

Конечно, «Вышка» не была пределом Толиных мечтаний, но он отозвался на приглашение, очевидно, из желания поближе познакомиться с артистками. А их на трибунах было несметное количество. Можно спорить о том, был ли Анатолий только половиной или всей командой, но второй половиной являлся вратарь. А вратарем поставили меня…

Замечу: весь мой голкиперский опыт был почерпнут из фильма «Вратарь». Я метался в воротах как лев… Сначала я отнесся к матчу несколько легкомысленно. Но когда игра началась, появился спортивный азарт. Тем более что публика на трибунах болела не на шутку…

Правда, весь первый тайм я мяча почти не касался, поскольку Альков плотно прижал соперников к их воротам. С трибун неслось:

– Толя, играй проще!

А «вышковцы» просто не добегали до противоположной штрафной. Если и случалось кому-то из наших сделать рывок, рванувший вскоре устало возвращался на свою половину…

И вот в обстановке нашего полного превосходства мне все-таки удалось коснуться мяча: надо было ввести его в игру. Причем, по правилам – с земли. А с земли я не умел.

– Давайте, выбью с руки, – попытался выкрутиться я.

Но судья был непреклонен. Да и как можно было спорить с чемпионом страны по фигурному катанию, будущим судьей международной категории, самым популярным среди болельщиц челябинского футбольного клуба «Динамо» игроком Павлом Яковлевичем Ромаровским?!

В общем, я поставил мяч на землю, прицелился, ударил, и… мяч, попав ленкомовцу в коленку, срикошетил прямо в сетку… Хохот на поле и трибунах поднялся такой, что создатели кинокомедии про вратаря могли бы позавидовать.

По истечении тайма половину нашей команды заменили. Естественно, не Алькова. Ушли операторы, с позором был изгнан звукорежиссер, поле покинули два рядовых редактора, любимец телезрителей – ведущий популярной программы, и в их числе – я. Честь телевидения вышел защищать инженерно-технический состав теле-радиоцентра, который спас игру и победил.

После матча ко мне подошел Александр Анатольевич Ширвиндт. В глазах артиста читалась тоска: приехать в Челябинск, глушь, провинцию, чтобы проиграть какой-то неизвестной команде! А ведь ленкомовцы были чемпионами театральной Москвы, уступая в упорных схватках только команде Большого театра, и то лишь когда за нее играли артисты балета.

– Старик, что же это?…

Я говорю:

– Да вы что? Кто?

– А вот он – это самое, – и Ширвиндт показывает на Алькова.

– Это наш новый звукорежиссер, – не теряюсь я. – Такая творческая находка.

О том, что состоялся матч века, телезрители так и не узнали: ведь мы в основном были «закадровыми» людьми. А вот театральные зрители недоумевали: почему на совершенно «гражданском» спектакле артисты передвигаются какой-то кавалерийской походкой? Действительно, в результате матча артисты ходили по сцене как мушкетеры после долгой скачки на лошадях.

Затем мы – уже по-честному – сыграли с ленкомовцами в настольный теннис, волейбол… Но за тот футбольный матч обиду москвичи затаили.

Спустя тридцать лет в Челябинск приехал Театр сатиры. В доме актера устроили капустник. Участвовали Державин и Ширвиндт. И вот, со сцены, Александр Анатольевич на полном серьезе говорит:

– Мы играли в футбол с вашей «Вышкой»… Проиграли… Однако я уверен, что у вас был подставной игрок.

Что ж, как порядочные люди, мы во всем признались. И за давностью лет были амнистированы. Но чувство победителей осталось до сих пор.

Кумиры на стадионах

Популярную в шестидесятые-семидесятые годы идею единения творческой элиты и «нетворческих масс» лучше всего выражали «Праздники труда и искусства» – совершенно особый вид зрелищного представления. Переполненные стадионы, кумиры страны на огромных сценических площадках, украшенные автомобили, приподнятое настроение, радость. Обязательной частью в прологе такого представления была кавалькада, участники которой на движущихся автомобилях изображали важные вехи истории страны: эпизоды гражданской и отечественных войн, освоение целины, покорение космоса. Событий хватало.

В первых праздниках участвовали настоящие звезды. Если по замыслу режиссера должна была промчаться тачанка, то в роли легендарного комдива Чапаева был, конечно, исполнитель роли Чапаева Борис Бабочкин, в роли его ординарца Петьки – Леонид Кмит. Пулеметчицы Анки в то время в боевом строю уже не было – исполнительница постарела, а замена снизила бы эмоциональный уровень восприятия героев картины братьев Васильевых. Всенародные любимцы Борис Андреев и Петр Алейников появлялись на стадионах в качестве персонажей фильма «Большая жизнь». Марк Бернес исполнял незабываемую «Темную ночь». Николай Рыбников напевал «Не кочегары мы, не плотники» из фильма «Высота». Борис Чирков выступал с песней «Крутится-вертится шарф голубой…», которая у всех ассоциировалась с кинодилогией про Максима. Как это было близко и понятно тысячам собравшихся! В то время многие простые люди, рассказывая о собственной жизни, излагали эпизоды из любимых фильмов – в кино все было так похоже на реальность, только гораздо интереснее.

Однако постепенно исполнителей, столь любимых народом, становилось все меньше – время брало свое. Сокращалась и продолжительность представлений. Чтобы как-то поддерживать интерес зрителей к праздникам, мы в Челябинске решили вносить в них местный колорит.

Как правило, концерты в нашем городе обычно проводили столичные режиссеры. Впрочем, однажды подобное мероприятие Челябинская филармония, директором которой был Петр Крамм, поручила провести мне. И я, используя очередной отпуск, целиком отдался «Празднику труда и искусства», с удовольствием погружаясь в его непередаваемую атмосферу.

Но чаще мне приходилось исполнять свои обычные обязанности телевизионного режиссера. Так было и на этот раз.

Итак, один из праздников на центральном челябинском стадионе! Звучит торжественная музыка, подобающий текст и бессмертная фраза прошлых и нынешних ведущих:

– Встречайте!..

Начинает движение кавалькада пролога. Слышны восторженные голоса:

– Ой, девчонки, – Тихонов!

И звучит песня «Парней так много холостых…» из фильма «Дело было в Пенькове», подтверждающая, что девчонки не ошиблись в своем смелом предположении.

Вот в авто с открытым верхом проплывает первая красавица отечественного кинематографа – Алла Ларионова.

– Жена Рыбникова! Жена Рыбникова! – катится по рядам. Колонна движется, вновь появляющихся узнают… И в общем гуле радости, душевного подъема я вижу на мониторе картинку с камеры, которая захватила хвост кавалькады – последнюю машину, только готовящуюся к появлению на стадионе. Я вижу, как водитель обеими руками вцепился в руль, осознавая всю важность возложенной на него задачи. Он всем видом демонстрирует свою решимость выполнить высокую миссию: торжественно и плавно провезти по беговой дорожке юного героя гражданской войны, любимого каждым южноуральцем – Орленка. Публика не могла не узнать этот образ, талантливо воплощенный в памятнике нашим земляком – скульптором Львом Головницким. Звучат первые аккорды песни «Орленок, орленок, взлети выше солнца и степи с высот огляди…». Робко газует полуторка с откинутыми бортами. В кузове, подобно знаменитому челябинскому монументу, возвышается… нет, какой там возвышается!.. – робко стоит щупленький парень, одетый в старую солдатскую шинель до пят, наверное, чтобы скрыть отсутствие так и не найденной костюмером революционной обуви. Папаха на нем – таких же несуразных размеров – надвинута на глаза и не съезжает дальше лишь благодаря присутствию носа. Лица не видно. А значит, нельзя будет дать спасительный крупный план… И в довершение всего: Орленок обвязан бельевой веревкой… Я даже не успел подумать, как выйти из этой ситуации.

– Вдруг зрители заметят? Юный красноармеец – и бельевая веревка!.. – застучало в висках.

И такая досада взяла на «специалистов», допустивших несуразное переодевание, что захотелось одним махом остановить это торжественное движение!

А машина двигается дальше. И вот Орленок подплывает к гостевой трибуне…

– Ну, сейчас начнется! – думаю я.

Но трибуна в едином порыве встает и аплодирует замершему герою гражданской… И в этот момент я понимаю, как нам повезло: камеры установлены напротив трибуны, и мы можем показать аплодирующих ветеранов войны и труда, ответственных советских и партийных работников. А Орленок в кадр не попал.

По окончании трансляции я подошел к той, последней машине. Возле полуторки стояли водитель и сбросивший шинель «Орленок». Очевидно, после всего пережитого, они дружно курили…

Лицом к лицу

Во времена «прямого эфира» общение со зрителями было частью нашей работы. Молодой читатель может спросить:

– Интернета не было, форумов не было, блогов – тоже! Как же вы общались?

Лицом к лицу! Выезды телевизионных групп в трудовые коллективы были регулярными. Отправляясь на такие встречи, мы готовились отвечать на вопросы о нашей работе, о творческих планах. Сотрудники редакции народного хозяйства подбирали данные о рекордных выработках, надоях… Не обиделись бы мы и на критику. Но зачастую ситуация напоминала ту, которую Василий Макарович Шукшин описал в рассказе «Срезал». Недооценивали мы интеллектуальный уровень нашего пролетариата!

Встает как-то немолодой рабочий и говорит:

– Решил я внука к искусству приобщать. Сели мы смотреть балет. Самый что ни на есть детский – «Лебединое озеро».

– Надо же, – думаем мы. – Как внуку повезло с дедушкой!

– И что я могу после этого малому ребенку сказать? – вдруг возмущается «балетоман».

– Безобидная постановка, – не понимаем мы. – Что случилось?

– А то! У артиста, который принца танцевал, вся, так сказать, аппаратура выпирала… У лебедя ничего не выпирало, а у этого – хоть телевизор выключай… И что я внуку скажу?

– Надо же, – думаем мы. – Как внуку не повезло с дедушкой…

– В общем, если вы мужчин из балета не уберете, буду писать в Москву, – сурово закончил дед.

Неизвестно, что ответила ему Москва, но мы даже не нашлись, что сказать. Хотя в других ситуациях не терялись.

На одной из встреч кто-то, уже помоложе, задал такой вопрос:

– Вот, американцы высадились на Луне. А вы этого почему-то не показываете.

Нам, конечно, польстило отождествление местного телевидения со всесоюзным. И принижать свой статус, объясняя, что космос – не наша епархия, не хотелось.

Владимир Николаевич Малахов решил направить ситуацию в правильное идеологическое русло:

– Да, американцы. Но разве важно, что на Луне оказались они, а не мы? Главное, что на другую планету ступила нога человека. Человека!

– Вот вы нам человека и покажите! – настаивали рабочие.

– Этот человек – американец! – напомнил Малахов. – Мы обращались к американскому правительству с просьбой о трансляции. Но они – капиталисты – запросили столько золота, сколько в Советском Союзе не наберется!

В рядах слушателей ощущалось понимание веского аргумента.

– Хорошо, – услышали мы. – Не можете американцев, покажите «Кубанских казаков».

– Только не в десять часов вечера, как обычно, – последовало уточнение из зала. – А то мы на утреннюю смену не высыпаемся.

И руководство цеха эту просьбу поддержало.

Музыкальный фрагмент

Жизнь, в том числе телевизионная, состоит из эпизодов. Однако некоторым из них суждено вырасти до самостоятельного сюжета длиной в десятилетия.

Помню, как на студию пришел руководитель коллектива с музыкантами. Парень был так молод, что все его звали просто Махмудом.

Это было его первое выступление на телевидении, поэтому он волновался так, будто ему предстояло выступать в Карнеги-холле.

– Что исполнить? – спрашивает. – Мы играем Баха и татарскую мелодию.

– Не надо метаться между Бахом и народным творчеством, – говорю я. – Иоганн Себастьян не обидится, если его не сыграют. Давай народное!

И в эфире прозвучала прекрасная татарская мелодия. Молодой баянист по имени Махмуд был красив как бог. Теперь он – заслуженный артист России, народный артист Татарстана Махмуд Абдрахманович Шарафутдинов. Наша дружба продолжается и по сей день…

Мы снимали на кинопленку детский концерт. Маленькая певица исполняла трогательную песню «Птичка». Подошли к делу серьезно: записали фонограмму – голос и музыкальное со про вождение. А потом под «плюс» стали снимать «картинку». Но музыканты тогда к таким плюсам профессии были явно не готовы. Если исполнительница – девчушка – и попадала артикуляцией в голос, то аккомпаниатор – немолодая учительница музыки – никак не успевала за фонограммой. Сняли один дубль – мимо. Второй – тоже не по нотам… Раздосадованный, выхожу в коридор. Вижу мальчика с баяном, он готовится к записи своего номера.

– Как зовут? – спрашиваю.

– Валера!

– Валера, песенку сыграть сможешь под фонограмму? – от отчаяния вырвалось у меня.

Тот даже не спросил, какую. Зашел в студию, сел за рояль и так сыграл, словно сам записывал фонограмму. Даже финальное «блям» под фразу «Птичка улетела» сделал! Да и как мог иначе сыграть будущий заслуженный артист России, композитор, музыкант Валерий Иванович Ярушин?!

Я напомнил ему этот эпизод, когда снимал самые первые клипы «Ариэля»… И вот что интересно: Валерий Иванович всегда играет и поет только вживую.

Окрошка для имиджа

Много незабываемых встреч дарили праздники «Труда и искусства». Один особо запомнился участием прекрасного артиста Евгения Матвеева. Кроме всего прочего, Евгений Семенович оказался заядлым картежником, и, коротая гостиничные вечера во время поездок по области, мы сражались в «кинг». Однажды мне не везло: я проиграл мастеру восемьдесят копеек. После партии мы мирно разошлись готовиться к завтрашнему труду и искусству. А ночью в моем номере раздался стук в дверь.

– Что случилось? – переполошился я.

И услышал голос Матвеева:

– Леонид, верни долг, а то, я чувствую, пропадут мои денежки!

А когда мы возвращались в Челябинск, Евгений Семенович вдруг признался:

– До чего эти гостиницы надоели! Так хочется окрошки домашней!

Решение созрело мгновенно – я позвонил сестре.

– Ты такого артиста знаешь – Матвеева?

– Да, а что?

Я говорю:

– Евгений Семенович окрошки захотел!.. Может, приедешь ко мне, сделаешь?

Сестра сначала подумала, что я ее разыгрываю, даже трубку бросила. Но когда я перезвонил, имя Матвеева подействовало. Долго сестру уговаривать не пришлось. Пока она хозяйничала на моей кухне, мы на служебной машине подъехали к дому. А во дворе, у подъезда, обычно сидели старушки.

Что такое комитет общественного контроля, особенно понимаешь, когда молод, живешь один, приводишь гостей. В общем, мой статус в глазах общественности был не на самом высоком уровне. И я уже представлял перемену своего положения:

– Сейчас они увидят, с кем иду! Я даже немного опередил Евгения Семеновича, чтобы подготовить мизансцену. Примчался к подъезду – никого нет!

– Ничего, подойдут! – думаю. – Надо задержаться!

И начинаю устраивать обзорную экскурсию для гостя:

– Это Дворец спорта, а это Челябинск – город, где я живу, а это…

– Слушай, не морочь голову! – говорит артист. – Окрошки хочется! Так, не дождавшись аншлага у подъезда, поднялись ко мне на третий этаж. Окрошка получилась прекрасной – под такую было не грех и выпить! Пропустили по рюмочке. Я включил телевизор, а там идет любимый народом фильм «Родная кровь», в котором играют Матвеев и Вия Артмане… И я понял, что все «скамеечницы» сидят у телеэкранов.

– Закончится фильм, – решил я, – бабули появятся!

И вот, по окончании фильма, мы вышли. Я выходил, как театральные актеры выходят на овации. Бабули уже были на наблюдательном посту. Матвеев говорит своим характерным голосом:

– Здравствуйте, девочки!

А девочки, срывающимися от волнения и неожиданности голосами:

– Здра-а-а-а-вствуйте-е-е-е…

И не могут понять, каким образом их кумир из телевизора попал сюда, на Свердловский проспект.

А когда мы с Матвеевым после окрошки возвращались в гостиницу пешком, прохожие оглядывались, узнавая популярного артиста, любимца всех женщин. И это было так явно, что я решил пошутить:

– Евгений Семенович, сейчас, наверное, все смотрят и думают: кто это с Пивером идет?

Актер долго смеялся…

P. S. После этой встречи «общественный контроль» моего подъезда ослабил свою бдительность.

Не трогай!

Отношения телевидения и Челябинского театра оперы и балета имени М. И. Глинки всегда были особыми. Во-первых, зрелищное учреждение и средство массовой информации являлись почти ровесниками. Ну, не считать же серьезным преимуществом театра лишние два года!.. Во-вторых, меня не покидало ощущение, будто студия является филиалом оперного. Да и мог ли иначе представлять эту ситуацию режиссер редакции музыкальных и развлекательных программ! Казалось, каждый член труппы побывал у нас, на телевидении. Артистам очень нравилось телевизионное внимание. Хотя бы потому, что они моментально становились знаменитыми, ведь аудитория телеэфира – вся область. Со многими мэтрами челябинской оперной сцены я познакомился, когда те еще были молодыми, начинающими, подающими надежды. Это были, в основном, выпускники московской, ленинградской и свердловской консерваторий, челябинского музыкального училища.

А мы, хотя «консерваторий и училищ не кончали», были полны желания выглядеть достойно перед представителями творческой интеллигенции обеих столиц. И иногда это удавалось. Но чтобы достойно снимать спектакль, особенно оперный, нужно было знать, понимать, видеть и слышать всё представление целиком. Наша съемочная бригада – режиссер, оператор, звукорежиссер – ходила в театр, чтобы увидеть, запомнить, прикинуть. Кто еще мог в те времена сказать домашним, уходя на ночь глядя:

– Я пошел на работу! И на вопрос:

– Куда? Гордо бросить:

– В театр!

А мы могли.

Оперный манил, звал. Нас устраивали в директорской ложе, в знак особого уважения. Но из директорской была видна лишь правая половина сцены – об остальном можно было только догадываться. Однако мы терпели творческие неудобства ради поддержания своего реноме. Как льстило самолюбию это пребывание в директорской ложе, гарантировавшее пристальное внимание зала.

Помню, петь заглавную партию в постановке «Евгения Онегина» был приглашен баритон из ленинградского Кировского театра. Зритель во все времена любил оперу Чайковского, и на этот раз зал был переполнен.

Действие разворачивалось, как обычно. Да и что неожиданного может быть в сюжете, известном каждому со школьной скамьи?

Вот прозвучала увертюра. Распахнулся занавес. На сцене – огромные ворота усадьбы Лариных. Причем ворота не бутафорские, фанерные, а – металлические. По ходу действия массовка направляется в дом хозяев. Дворяне – люди интеллигентные – через заборы не лазят. И не успевают артисты чинно-благородно прошествовать сквозь монументальное сооружение, как оно начинает медленно-медленно клониться, в финальной стадии ускоряя свое движение до скорости звука… Грохот. Кажется, сцена исчезла под оркестровой ямой. Клубы пыли…

Занавес закрывают. Минута молчания… Из тишины возникают какие-то стуки, реплики. Чей-то пронзительный голос выкрикивает простую фамилию, не указанную в театральной программке. В ответ несется короткая фраза, смысл которой понятен каждому, даже не знакомому с либретто великой оперы…

Но через некоторое время спектакль возобновляется. Опять звучит увертюра, снова господские гости преодолевают ворота… И, судя по тому, как легко, гордо и весело шествуют артисты, все понимают: ворота будут стоять вечно.

Становится понятным также и то, что все разговоры об отрицательном влиянии волнения на голос – ерунда. Артисты поют просто превосходно.

Наконец, наступает черед знаменитой сцены письма Татьяны Евгению Онегину. Помните, у Пушкина: девичья комната, горит свеча. Представляю, как эффектно будет выглядеть в телевизионном варианте «Я к вам пишу…». Солистка, как и все оперные солистки, не слишком субтильная, воплощая режиссерский замысел, перебирается к окну… Изображая каждым обертоном голоса душевное смятение, кладет руку на декорацию. И тут декоративная стена помещичьего дома качнулась… В полной тишине умоляю:

– Не трогай!

Мне казалось, сказал шепотом.

Но голос у меня – не тенор. Плюс прекрасная акустика оперного… И потом, я красуюсь в директорской ложе… В общем, мое «не трогай!» прозвучало. Пауза по напряженности соответствовала заветам Станиславского… И вот уже публика рыдает от смеха. Я выскакиваю из зала.

Спектакль, конечно, доиграли. Но я досматривал постановку из последнего ряда балкона, устроившись среди «студентов и разночинцев», как часто показывают в старом дореволюционном кино.

Симфония для канделябра с оркестром

Итак, на календаре – конец 50-х годов прошлого века. Впрочем, это не так уж важно – у нас не летопись, а воспоминания! В моей трудовой книжке запись «режиссер». И это звучит гордо.

В Челябинск приехал мэтр, знаменитый дирижер, народный артист Советского Союза, лауреат многочисленных премий Натан Григорьевич Рахлин. Маэстро уже в возрасте, наверное, поэтому с ним супруга, которая его очень оберегала. Какая это была трогательная пара!.. Впрочем, разговор не о личной жизни, – вечером должна была прозвучать «Неоконченная симфония» Гайдна. Однако условия нашей студии и аппаратура просто не годились для записи живой музыки. Магнитофоны и те были однодорожечными. Поэтому приходилось работать под фонограмму, как говорят профессионалы – под плюс. И даже в двадцать первом веке не надо этому ужасаться. Потому что мы, в отличие от западных специалистов, только сейчас научились работать с живым звуком.

Но то было тогда. Записываем фонограмму «Неоконченной симфонии» Гайдна. Оркестр – в студии. Здесь же один оператор наблюдает за происходящим, чтобы позже, при записи картинки ориентироваться в материале. У нас вообще никогда не было суеты, беготни, свидетелем которых я становился, оказываясь в московских студиях.

Обстановка – тихая, рабочая. Никаких телевизионных кранов и про чих столичных съемочных аксессуаров. И музыкантов, не любивших кутерьмы, резких движений, такая ситуация вполне устраивала.

На пульте – звукорежиссер, микрофоны выставлены, ассистент в боевой готовности.

И главный – я, специалист по музыке, знаток разных неоконченных симфоний.

– Начинаем запись. Внимание! Мотор!

Маэстро дает вступление. Около десяти секунд льется чарующая музыка, вступает валторна…

– Стоп, стоп! – внезапно командует Рахлин. – Здесь не та нота!.. Я хорошо знал этого валторниста из оркестра нашего Театра оперы и балета имени Глинки. В те годы оркестранты зарабатывали мало, как, впрочем, и сейчас. Духовики-то были в привилегированном положении: могли подрабатывать, так сказать, в сфере ритуальных услуг. Но, естественно, даже частое соприкосновение с человеческим горем не дает права осквернять фальшивкой бессмертную музыку!

– Еще раз! – взмывает дирижерская палочка.